Путешествие в бескрайнюю плоть Валиуллин Ринат

– Голосует кто-то на трассе. Возьмём?

– Лишние деньги никогда не помешают. Притормози.

– До супермаркета возьмёшь? – прожёг темноту голос с сильным акцентом.

– Сколько?

– Двести.

– Мало.

– Триста, и поехали.

– Хорошо.

– Садитесь сзади.

– А у вас тут уже кто-то лежит.

– Не бойтесь, это гроб. Там наш Фолк, он смирный.

– Не люблю я покойников, – сказал тот, что с бородой, своему спутнику на родном.

– Любить приятней живых, – ответил ему с пониманием бородатый.

– А что у вас в сумках?

– Тротил.

– Тротил? Тогда пятьсот.

Двое опять перекинулись на своём:

– Эти частники совсем обнаглели, говорил тебе, надо было на троллейбусе ехать.

– Троллейбус-мроллейбус, мир единый, как проездной, мы здесь проездом, и нет смысла экономить, – ответил ему борода и одобрительно кивнул:

– Ок.

– В машине не бахнет?

– Нет, у нас здесь всё под контролем.

– Здесь? У вас? – закипел было Алекс. С чего вы взяли, что здесь – это у вас?

– А что тебя смущает?

– Вы считаете, что контролируете здесь всё?

– Да.

– Ну давай, докажи мне! Если у тебя получится, тогда не вы мне, а я вам доплачу пятьсот, – завёлся Алекс.

– Посмотри на этот телефон, – протянул трубку Алексу Борода. – Видишь здесь кнопочку зелёную? Если ты на неё нажмёшь, то ни тебя, ни меня, ни тротила. Но ты не нажмёшь, ты найдёшь тысячу причин, потому что ты сознательный, ты не хочешь умирать.

– А ты хочешь?

– И я не хочу. Но я нажму. Знаешь, для меня это ничего не стоит, потому что я верующий. Что, по-твоему, сильнее, сознание или вера?

От ответа Алекса отвлёк телефонный звонок. Судя по разговору, кто-то просил денег, ясно, что он позвонил не вовремя, отказ можно было понять и без контекста, мимика человека как-то по особенному реагирует, когда у него просят денег. А отказывают все по-разному, страдают те, кто этому так и не научился. «В школе этому не учат, там любят послушных, как и в армии», – почему-то подумал я.

– Кто там? – заинтересовался Бледный, настойчиво ковыряя одним пальцем в своём ухе, как будто хотел настроить нужную волну в радиоприемнике.

– Не знаю, я не расслышал, сказали, что то ли душный я, то ли бездушный.

– Так это одно и тоже.

– Получается, что душный и бездушный – это синонимы?

– Иногда получается.

– Если бы всегда получалось, то все получали бы, сколько хотели.

– Как же он может получить, если ты ему отказал?

– Значит, у него не получилось. И у этого тоже не получилось убедить меня, но говорит красиво, дай ему пятьсот.

– У меня всё на карточке.

– Фолк, одолжи пятьсот, я тебе потом отдам.

Я вытащил из кармана банкноту и протянул Бороде.

– Плохая примета – деньги у мёртвых брать, – прошептал на своём подельник Бороде.

– Разве это деньги? – сплюнул Борода, складывая купюру.

– Но ответьте мне на один вопрос. Что вы всё со своим тротилом носитесь, спать людям не даёте? – не унимался Алекс. – Вы слышали, что на днях слон упал на небольшую зависимую страну?

– Какой слон? – спросил бородатый, который постоянно теребил свою растительность на подбородке, прореживая и поглаживая, будто хотел собрать хороший урожай корнеплодов в конце сезона.

– Обычный слон, пять тонн свежего африканского мяса прямо на абсолютную монархию, там, правда, и снег большая редкость, он упал почти как снег на голову, посреди города. Представляете: утро, почти никого, лишь одинокий торговец бананами сидел и курил в небо, и тут неожиданно – слон.

– Укуренный, что ли? – вошёл в историю Бледный.

– Кто?

– Да не слон же.

– Он тоже подумал, что ему вместо сигареты косяк продали. Решил, что надо купить ещё, раз от её дыма даже небеса разверзлись, смотрел своими текильными зрачками то на слона, то на хабарик, и думал: «Может, всё же это облако, они так похожи на слонов», потом подошёл с опаской, понюхал, потрогал, нет, слоном пахнет.

Пока бизнес думал, в стране началась паника, режим пал, кабинет ушёл в отставку, не зная, как очистить улицы от плоти, что вывалила на город.

В то время как торговец звонил продавцу табака, слон встал, отряхнулся, хоботом собрал парашют, на котором было написано: «Свободное падение – свободной республике!» и вышел, вышел из города, двинул в соседний, в общем, куда-то рассредоточился. Теперь там новая власть. А торговец тот оказался журналистом иностранной газеты.

– А чего он упал? – задумался над моралью Борода.

– Ты про режим или про слона?

– Может, уши отказали в полёте? – заржал Оловянный, перестав теребить своё ухо.

– Выяснилось позже, что это была спланированная акция и таких слонов уже выращивают стадами для новых десантов. Вот как надо действовать, глобально, тоннами, сейчас глобализация даже в терроризме. А вы что, возитесь со своими килограммами. Смешно.

– Я всё чаще слышу, что сейчас вовсю используют в политических целях животных, в особенности тех, что занесены в Красную книгу. Недавно стая китов была ударена током в Тихом океане, каким-то мощным аккумулятором, огромные обезумевшие млекопитающие рванули к берегу, тем самым создав гигантские волны, цунами смыло несколько островов вместе с ультраправыми и их тоталитаризмом, размыло берег материка и репутацию правительства, которое уходило в отставку вплавь на надувных спасательных лодках.

– А мыши, разве вы не слышали про компьютерный вирус, который передают мыши, чума уже захватила планету. Ежедневно их выбрасывают на рынок миллионами. Через этих маленьких животных можно распространять любую инфекцию, прежде всего они поражают мозг и центральную нервную систему. Достаточно одного прикосновения, и ты уже неизлечим, тебе уже не хочется гладить ни любимых собак, ни любимых. Самое страшное то, что в первую очередь страдают дети, они, как никто, склонны к компьютерной зависимости. А эти твари-грызуны живучи и неприхотливы, могут жить без воды и пищи, покладисты, им не нужны клетки, они спят, как собаки, на ковриках.

– По-моему, Алекс, ты стал слишком впечатлительным. Я слышал только про акул, которых использовали против неверных за вторжение в территориальные воды, да и то всё это мне кажется маловероятным, – попытался успокоить своего друга Бледный.

– Ну не только животных, что скажешь про насекомых, которых выращивают для ведения подобных войн? Эпилептики-смертники были зарыты заживо и скормлены червям в каком-то горном ауле, и когда у тех, в свою очередь, начался припадок, это спровоцировало трещины в коре головного мозга земли, сотрясение её мозга, толчки стёрли с её лица несколько городов, они превратились в руины, сам Рихтер со шкаликом какое-то время спустя констатировал десятибалльное землетрясение.

– Руины привлекают туристов, – практично заметил Оловянный.

– А недавно гигантскую стаю бабочек вспугнули атомным взрывом, якобы были обычные испытания, бабочки крыльями так намахали, что вызвали понижение давления, практически создали вакуум в одном штате, при высоком в соседнем, и как следствие – появление торнадо, который снёс крыши не только домам, но и губернаторам этих штатов, и прочим.

– Кстати, уже подъезжаем, скоро супермаркет, – прервал разболевшуюся фантазию своего напарника Оловянный.

– После твоих рассказов на запад ещё сильнее захотелось, какая-то необъяснимая сила вытесняет меня отсюда, с родной земли.

– Это страх, если уж засел в башке, то растёт как на дрожжах, вот он тебя и вытесняет из собственного сознания.

– Я не ожидал этого хода слоном, не был готов. Может, всё же на запад?

– А Фолка куда?

– В добрые руки. Погибнет он без присмотра.

Машина остановилась у супермаркета. Он сверкал пищевым оазисом в пропасти ночи, автомобили подъезжали и уезжали, как железные тележки с пустотой, толкаемые гастарбайтерами, каждый возил личную пустоту на своём транспорте и каждый хотел её чем-то заполнить, хотя бы едой.

– Спасибо, – поблагодарили люди с тротилом и вышли.

– Ну что, Фолк, будем прощаться, душно здесь стало: мы дальше на запад поедем. Извини, что не смогли тебя похоронить по-человечески, времени не хватило, да и рука не поднялась, привязались мы к тебе. Обиды на нас не держи. Да и сам себя в обиду не давай. Привет там всем, если кого из наших встретишь. Даст бог – свидимся.

Машина утонула в нефти ночи. Я присел прямо на асфальт (как я устал лежать) под луной и огромной вывеской «Супермаркет», магазин, где можно купить всё. «Пожалуй, я бы купил себе этот космический прожектор», – подумал я. Свобода – как замечательно её почувствовать, неужели есть что-то более приятное, неужели власть? Очень хотелось пить, я встал и двинулся в пасть магазина.

Так как умирать человеку, который знает, что должен, но не знает, когда и как, он должен просто к этому привыкнуть, как к любви, как к дружбе, как к мусору, который надо выкидывать каждое утро. Только следующее будет уже без меня, но сначала должны умереть все те, кого я знаю, хотя бы в моём сознании.

Пространство, где нет других, других лиц, и я затираю его своим, своим пространством, своим человечеством, которое вымрет как вид, я чувствую, как оно уже выплёскивается за край, и я исчезну туда, где я не был ни разу, из этой комнаты, где не смог прижиться, где вся мебель – это мои одеревеневшие руки и ноги, минимум соседей-мыслей, остались самые страшные и живучие, где тишина режет глаза и крыса-темь грызёт мою мебель, делая предсмертный маникюр. На самом деле, мне уже надоело бороться, я уже на лопатках – туше, я признаю себя побеждённым и буду лежать, пусть смерть возьмёт меня сверху, если она любит сверху… Цепляюсь за жизнь ещё по инерции, словно плющ за стену. Смерть – это худшая, из которых я делал, адская работа – вот чем занимаются в аду. Чувствовал, как запекается кровь в жилах, в капиллярах моей сущности, она, вскипячённая, остывала. Я пытался изо всех сил шевелить непослушными пальцами, но скоро понял, что на это уходит слишком много энергии, воздуха. Что же лучше: перспектива на прошлое или бесперспективность будущего? Если ты удручён настоящим, сомневаешься в будущем, неизбежно скатываешься в прошлое. Я готов был пожить и в прошлом, только бы в живых. Лёжа на спине, я снова шевелил пальцами, только бы не остыли, руки, как не видящие ничего глаза, очково быть слепым. Я играл очком… Траурный марш.

Казалось, я выбрал весь кислород до атома и уже нахожусь в вакууме, потому что все мои отчаянные глубокие вздохи душили ещё сильнее. В лёгких не было той лёгкости, наверное, они уже отекли и могли только хрипеть, как у животного в последней агонии. Жизнь так смертельна. Я грыз жёсткую резиновую прокладку футляра, тянул зубами с таким откровением, что даже не сразу заметил, что один из них уже сломан. Выплюнул кусок кости в темноту: меня найдут здесь беззубого, скажут, что он сломал зуб об смерть. Интересно, как я выгляжу щербатый? Кончик языка интуитивно нащупал нерв обломка в десне. Больно – это верный признак, что я ещё жив. Да, нервы ни к чёрту, больно лечить зубы без анестезии, а умирать без неё в тысячу раз больнее. Это была какая-то другая, неведомая боль, так, сплёвывая своё тело, я уходил в сладкий вкус собственной крови, который преследовал меня, пока она не свернулась чёрной кошкой в углу ночи.

День был убит в самом расцвете. На небе рана, кровь запеклась на горизонте над самым морем, вата облаков не могла остановить кровотечения, скорбные сумерки уже печатали некролог: убийство средь бела дня, жертва лежала на горизонте в ящике неба, человечество в восхищении, в шоке. Закат жизни – как красиво, как талантливо. Занавес ночи и аплодисменты волн.

Вдруг я почувствовал, что ящик подняли, потащили куда-то. Ура, наконец-то, я же был уверен, что меня спасут. Про меня вспомнили. Чёрт, а я уже тут наложил полные штаны, какой же я трус… Человеку свойственно думать о самом худшем, копаться в этом, закапываться, хоронить себя и материть всех, и кричать о помощи. А на самом деле нет повода для волнений, они и есть, извилины, их причины, и волнуются они не по содержанию, а по форме.

«Куда же они меня несут?» – думал я, лихорадочно глотая воздух…

– Люди, откройте, мне здесь нечем дышать… Я задыхаюсь, – шипел гербарий моих губ.

В этот момент ящик замер, доброжелательно лязгнули замки. Электричеством ударило по глазам. Свет и воздух – как я по ним соскучился. Высушенным ртом начал изо всех сил откусывать воздух, будто это был кусок говядины, а я не ел целую жизнь.

На корабле кричала сиреной военная тревога, всюду слышалась хаотичная беготня и гул сапог, пахло паникой и войной.

Капитан, офицеры смотрели на меня с пугающей надеждой. Тело моё закаменело от долгой лёжки, только голова могла ещё выражать отношение к жизни. Капитан погладил её, как бы удостоверившись в её функциональности, в нём я узнал ФБР, возмужавшего, скорее, даже постаревшего: седые виски из-под фуражки, как ангельские перья, потрескавшееся, как старый холст, лицо, но всё тот же взгляд вовнутрь. Я узнал своих сослуживцев-матросов, некоторые из них были в форме, некоторые растеряли. Они взяли меня цепкими руками и положили на пол, предварительно подстелив боевое знамя.

– Фолк, как ты себя чувствуешь? – спросил ФБР командным голосом.

– Не чувствую совсем.

– Ладно, это не так важно, – вздохнул ФБР и, с волнением в голосе, то и дело сбиваясь с мысли, продолжил: – Мы уже знаем, что с тобой приключилось, но сейчас не время для извинений. Пока ты лежал в футляре, приход четвёртого слона в дом вывел из равновесия баланс сил на нашей планете, враги атакуют. И наше положение довольно тяжёлое. Слон заполонил все улицы и площади, а главное – сознание людей. Запах третьей Мировой войны распространяется быстрее, чем движется сам. Наш козырь – человеческий фактор, именно при бесчеловечном обращении в нём вдруг резко появляется необходимость, в трагические моменты для государства. Сила слона чудовищна, боеприпасы бессильны против такого количества плоти. С твоей помощью мы хотим избежать кровопролития. Вся надежда на тебя, Фол к.

– Положите на него Надежду, – приказал капитан.

В помещение вошла женщина лёгкого поведения, такая, что живёт в сердце каждого, доступная и пошлая.

– Хочешь?

– Это Надежда?

– Да.

– Нет, это не она, Надежда умерла, я сам лично её хоронил!

– Как тебя зовут, красавица? – строго, как на допросе, спросил девушку ФБР.

– Вера.

– А где Надежда?

– Надежда была вчера.

– Как тебе Вера? Вроде ничего.

– Кажется, мы знакомы, помнишь, там, в супермаркете? – произнесла девушка, приклеив ко мне свой похотливый взгляд.

– Вера, это ты? – я с трудом узнал её, она как-то изменилась, постарела что ли, осунулась, и эта яркая помадная дешёвка, макияжный вызов, брошенный в лицо на скорую руку, вульгарная улыбка, пойманная в сети морщин. «Что с ней стало? Неужели это она?» – парковалась мысль в извилине, создавая пробку.

– Что-то не верится.

– Отставить Веру.

– Есть отставить, – и Колин, взяв женщину за талию, как бокал со старым добрым хересом, увёл в темноту трюма.

– Ты понимаешь, о чём я?

– Но я не хочу воевать.

– А кто тебя спрашивает? Ты присягу давал?

– Давал.

– Ты же любишь свою Родину?

– Люблю.

– Тогда в чём проблема?

– Без веры не могу.

– Я вам приказываю, матрос Фолк, – расстегнул верхнюю пуговицу ФБР. – Не волнуйся, твоё имя будет увековечено, дети будут тобой гордиться, они будут счастливы.

– Но у меня нет детей.

– Они есть у нас.

– Что я должен делать?

– Ничего. Ничего не бойся.

– Но что конкретно?

– Ты должен умирать, как можно дольше. Ты должен остановить слона. Скажи мне своё последнее желание.

– Хочу, чтобы вы немедленно прекратили войну, хочу мир во всём мире.

– Мир – это невыгодно. Мир выгодно только спасать, а для этого и существуют войны. И помни о наших детях. Давай что-нибудь другое.

– Хочу постучать по барабану…

– Принесите барабан.

– Есть только бубен, – прогнулся Колин.

– Бубен сойдёт?

– Ок, тогда вы стучите, а я скажу. Мне всё равно, что будет с вами и с вашими детьми. Пусть бахнет всё, всё что вы тут нагромоздили, весь ваш тухлый мир, который так тщательно гримируете, со всем вашим движимым и недвижимым. Ваша недвижимость в мозгах, её может сдвинуть только пожар. Война – это и есть пожар. Пусть сгорит всё ваше благосостояние и моя нищета. Вам это дорого, вам это нужно – тушите! Мне по барабану.

Тут подошёл комиссар, в галифе из крокодильей кожи и в чёрном плаще, из петлицы которого торчала ромашка.

Он медленно достал ромашку, понюхал, так что его нос запылился от жёлтой пудры, и пересадил на мою грудь, как будто это было сердце, а он – донор.

– Алекс? – пытался я сдуть пыльцу с его жёлтого носа.

– Тебе идёт форма офицера, – попробовал я использовать свой последний шанс, зная, насколько падки военные на тщеславие. Страшно не хотелось погибать, вовремя не струсив, я пытался зацепиться хоть за собственные трусы, чтобы не утонуть в этой трясине.

– На то она и форма, чтобы любому дерьму можно было её придать, – видимо, не до конца понимая значение этой заученной на всякий случай фразы, важно выбасил комиссар и достал часы, на цепочке которых болталось маленькое кадило, так и не посмотрев на циферблат, громко возвестил:

– Времени в обрез.

Быстро застегнул плащ на все пуговицы, так что он приобрел форму рясы, и засунув в кадило остаток сигареты, начал раскачивать его. Дым тёплой ватой заволок наши лица. Напряжение спало. Даже в лампочках. Потускнело, как в храме. Комиссар прежде всего проповедник, и, как всякий проповедник, он умел убеждать людей… Чем умнее себя считали люди, тем легче ему это удавалось. Когда у человека нет веры, только образование может заставить его умереть добровольно. Он нашёл болевую точку и надавил на моё сознание, как на прыщ, который мешал ему пройти кастинг на главную роль:

– Сынок, это война, тот, кто живёт, в полном смысле этого слова, подталкивает к краю обрыва тех, кто хочет выжить, они обязаны подохнуть за того, кто живёт хорошо, каким бы ничтожным он ни был, ничтожество живее всех живых, потому что оно ничто. Смирись с этим и ступай. Вдохни поглубже, воздуха больше не будет.

– Комиссар, мне страшно, – обречённо возразил я.

– Страх – это же твоё нормальное состояние, ты с ним вкусил мир, ты с ним и уходишь. Чтобы тебе было легче, кричи что-нибудь дерзкое, то, чего никогда бы себе не позволил при жизни ты, а скорее, не позволяло общество…

Я пытался сопротивляться, однако конечности не слушались, и скоро моим мясом зафаршировали пушку. Меня зарядили. Теперь я снаряд, я тот самый не розовый слон, который рванёт так, что мало не покажется. Я почему-то вспомнил первый полёт человека в космос и постарался улыбнуться так же.

Представил, как кто-то пакостный и ничтожный подводит меня к пропасти, к краю жизни, темноты, забвения, могилы, плоти, к раю, где должно быть всё включено, замер и через мгновение взвился вверх, чтобы скоро вонзиться, погрузиться в бескрайнюю плоть Родины. Как же она всё-таки красива…

Внизу осенняя солёная лужа плескалась среди гор и степей, море целовало берег, а он всё сомневался: то раздевался, то снова накидывал на себя синее влажное одеяло. Где-то на горизонте замер слон, мир всегда сомневался, и когда он решался убить, это уже была война.

Я летел и кричал на весь мир:

– Кыш, государство, пошла на х…, смерть, мне нужна другая! Пошли на х… все, кто хочет мною руководить, я вам не верю…

2011