Всего один день Форман Гейл

Пятнадцать

Я стараюсь как можно дольше не думать о тех выходных, когда приедут родители, а в четверг накануне их визита я осматриваю свою комнату не так, как воспринимаю ее я — стены, кровать, стол, комод, — а как ее увидят мои родители. Это не комната «Счастливой Студентки». Из всех ящиков торчит грязное белье, везде разбросаны бумаги. Моя мать ненавидит бардак. Так что я пропускаю занятия и целый день занимаюсь уборкой. Оттаскиваю всю грязную одежду в стиралку, усаживаюсь и наблюдаю, как там все крутится. Протираю пыль. Убираю в шкаф все, что связано с учебой: распечатки по китайскому, напоминающие кипу нечитанных газет, тесты по химии и физике, на которых красным начертаны ужасающе низкие оценки; лабы с комментариями: «работай тщательнее», «перепроверь расчеты» или самое страшное «нам надо поговорить». Вместо всего этого я для вида раскладываю работы и оценки, полученные в начале года, до того, как я откровенно на все забила. Я распаковываю одеяло, которое мы летом купили в магазине «Все для спальни и ванной и более того», и кладу его прямо на простецкое стеганое одеяльце, под которым я все это время спала. Достаю из коробки какие-то фотографии и расставляю их то здесь, то там. Я даже захожу в местный книжный и покупаю флажок с гербом нашего колледжа и втыкаю его над кроватью. Вуаля. Ученический дух.

Но я почему-то забываю о будильниках. И это меня выдает.

Побухтев на тему того, какая у нас крошечная гостиная, мама входит в нашу спальню, умиляется при виде фотографий Бастера, а потом смотрит на мои почти голые стены и ахает. У нее на лице написан такой ужас, что можно подумать, будто я развесила там снимки с места преступления.

— Где же твоя коллекция?

Я показываю на неоткрытые коробки в шкафу.

— Почему они там?

— От них много шума, — я наскоро придумываю отговорку. — Не хочу, чтобы Кали мешали. — Сама она радио врубает на полную в семь утра.

— Можно же расставить, но не заводить, — говорит мама. — Ведь в этих часах ты сама.

Да? Я не помню, когда начала их собирать. Мама по выходным любила ходить по блошиным рынкам, и однажды я стала коллекционером часов. Какое-то время я действительно страстно ими увлекалась, но не могу вспомнить такого момента, чтобы я увидела старый будильник и подумала: «Хочу их собирать».

— У тебя тут так пустынно по сравнению с половиной Кали, — говорит мама.

— Видела бы ты мою комнату, — папу окутывает ностальгическая дымка. — Мой сосед залепил окна фольгой. И стало похоже на космический корабль. Он говорил, что мы живем в «общаге будущего».

— А у меня комната минималиста.

— Ну, она обладает неким тюремным шармом, — говорит папа.

— Как будто бы «до» и «после» в передаче про домашний декор. — Мама показывает на половину Кали, где каждый квадратный сантиметр стены закрыт постерами, репродукциями и фотографиями. — То, что у тебя, — это «до». — Как будто я сама не поняла.

Мы отправляемся в одну из мастерских, это какая-то безумно скучная лекция об изменениях в оборудовании учебных кабинетов. Мама даже что-то записывает. Папа отмечает все мелочи, которые он помнит со времен своего обучения, и что изменилось. То же самое он делал и в прошлом году, когда мы приезжали сюда в ознакомительных целях; они с мамой так радовались тому, что я буду тут учиться. Вроде как творили свое наследие. Тогда-то еще и я радовалась.

После лекции папа идет на встречу с другими родителями, сдавшими детям колледж по наследству, а мама — пить кофе с мамой Кали. Кажется, они отлично ладят. Либо Кали не сказала своей матери, какая я неудачница, либо она помалкивает из приличия.

Перед «Президентским обедом» все четыре представительницы «легендарной четверки» со своими предками встречаются в наших апартаментах. Они представляются и кудахчут о том, какие у нас крохотные комнатки, восхищаются тем, что мы сделали со своей малюсенькой гостиной, и на память фотографируют новую табличку: «Встреча великолепной четверки и великолепной восьмерки», которую сделали остальные, без моего участия. Потом мы все вместе выходим и осматриваем кампус, проделывая огромный путь ради каких-то старых, более представительных зданий, по кирпичу которых ползет уже краснеющий плющ. И все так хорошо смотрятся рядом в фланелевых юбках, кашемировых свитерах, коротких дубленочках и высоких сапогах, разбрасывая ногами осеннюю листву. Мы действительно похожи на «Счастливых Студентов», фотографии которых печатают в каталогах.

Обед изыскан и скучен, резиновая курятина и резиновые беседы, проходящие в холодном огромном зале с эхом. И только после обеда миф о великолепной четверке начинает рассыпаться. Потихоньку семьи Кендры, Дженн и Кали отделяются. Скорее всего, обсуждают Рождество, День благодарения и весенние каникулы, свои возможности и все такое. Мама смотрит на них, но ничего не говорит.

Они с папой возвращаются в свой отель, готовятся к ужину. Мама сообщает, что мы идем в хороший ресторан, и рекомендует мне надеть черно-красное платье. А также велит вымыть волосы, а то они уже сальные.

Когда они приходят за мной, возникает неловкий момент, потому что мы сталкиваемся с остальными, и выясняется, что они все вместе идут в какой-то известный ресторан в центре Бостона, где подают морепродукты. Мои мама с папой смотрят на родителей остальной «легендарной четверки» с некоторым напряжением. Соседки как-то покраснели и начали вдруг демонстрировать интерес к нашему серому ковролину. Наконец отец Дженн делает нам запоздалое приглашение пойти ужинать с ними.

— Уверен, что мы сможем потесниться, и все разместимся.

— Нет необходимости, — отвечает мама крайне надменным тоном. — Мы зарезервировали столик в «Преццо».

— Ого! Как вам это удалось? — интересуется Линн. — Мы тоже пытались, но там сказали, что места есть лишь на следующий месяц. — Как говорит мама, «Преццо» — самый крутой ресторан в городе.

Мама таинственно улыбается. Она им не скажет, но я знаю от папы, что у одного из ребят, с которыми он играет в гольф, есть друг в бостонской больнице, а у того есть связи. Мама так этому радовалась, но теперь победа неполноценная.

— Ну, наслаждайтесь своими морскими гадами, — говорит она. Только мы с папой улавливаем снисходительность в ее тоне.

Ужин просто мучителен. Я вижу, что даже просто сидеть в этом дышащем жеманством ресторане в окружении бостонской элиты маме непросто, и папе, соответственно, тоже, они чувствуют себя отверженными. Хотя это не так. На самом деле отвергаю их лишь я.

Меня расспрашивают о занятиях, и я покорно рассказываю о химии, физике и биологии, а также китайском, не упоминая о том, как трудно на лекциях не заснуть, даже когда ляжешь очень рано, как и о том, насколько ужасно идут дела по тем предметам, по которым я отлично успевала в школе. Говоришь, не говоришь — это так утомляет, что мне хочется лечь лицом в тарелку с салатом за тринадцать баксов.

Когда нам приносят закуски, мама заказывает бокал «Шардонэ», а папа — «Шираз». Я стараюсь не смотреть на то, как переливаются цвета вина в свете свечей. Даже от этого больно. Я опускаю глаза в тарелку с равиоли. Пахнет приятно, но есть не хочется.

— Ты не заболела? — спрашивает мама.

И на крошечную долю секунды я задумываюсь, что было бы, если бы я сказала им правду. Учеба совершенно не соответствует моим ожиданиям, а я сама не похожа на девчонок из каталогов. Не «Счастливая Студентка». Я вообще не знаю, кто я. Или знаю, но просто больше не хочу ею быть.

Но это не вариант. Мама расстроится и будет разочарована, словно мое несчастье оскорбит ее лично как родителя. И она будет давить на чувство вины, на то, как мне повезло. Я же в колледже! А ей не посчастливилось приобрести такой опыт. Именно поэтому, пока я училась в последних классах школы, она вела себя как генерал на войне, продумывая стратегию моего дополнительного обучения, наняла мне репетиторов по тем предметам, в которых я была не очень, записала в группу подготовки к выпускным экзаменам.

— Да просто устала, — отвечаю я. По крайней мере, это не ложь.

— Ты, наверное, слишком много сидишь в библиотеке, — вставляет свое замечание и папа. — Ты на солнце достаточно времени проводишь? От этого зависит суточный ритм.

Я качаю головой. Это тоже правда.

— А бегаешь? Тут хорошие дорожки. И от реки недалеко.

По-моему, последний раз мы с ним выходили на пробежку вместе — за пару дней до той моей поездки.

— Завтра с утра сходим. Перед завтраком. Сбросить сегодняшний ужин. Прокачаем твои легкие.

Я чувствую полное измождение от одной мысли об этом, но он меня даже не спрашивает, он изначально рассчитывает на то, что я соглашусь, как и всегда, все планы строятся до того, как я с ними соглашусь.

На следующее утро остальные девчонки сидят в гостиной и пьют кофе, весело обсуждая обед, в ходе которого возник некий инцидент с симпатичным официантом и молоточком для разделывания омара, и событие это уже возведено в ранг мифов под кодовым названием «Красавчик с молотом». Они ошарашенно смотрят на меня, когда я предстаю перед ними в спортивных штанах и флисовой толстовке и принимаюсь искать кроссовки. У нас суперновомодный спортзал, без которого Кендра с Кали просто жить не могут, Дженн они тоже таскают с собой, а моя нога туда еще не ступала.

Я ожидала только папу, но с ним пришла и мама — в черных шерстяных штанах и кашемировой пелерине, и очень оживленная.

— Я думала, что мы за завтраком встретимся, — говорю я.

— Я просто хотела посидеть у тебя. Так мне будет проще воображать, где ты, когда меня нет рядом, — она поворачивается к Кали. — Если ты не против, — говорит она так вежливо, что Кали, наверное, никогда ее стервозности не уловит.

— Мне кажется, это очень мило, — отвечает она.

— Эллисон, ты готова? — спрашивает папа.

— Почти. Не могу кроссовки найти.

Мама смотрит на меня так, будто я теперь все постоянно теряю.

— Где ты их видела в последний раз? — говорит папа. — Представь себе это место. Так надо искать то, что потерял. — Стандартный совет, но он, как правило, работает. Мне вспоминается, что мои кроссовки все еще лежат нераспакованные в чемодане под кроватью — именно так оно и есть.

Мы спускаемся по лестнице, отец символически тянется.

— Посмотрим-ка, помню ли я еще, как это делается, — шутит он. Папа сам бегать особо не любит, но всем своим пациентам постоянно говорит, что надо заниматься, поэтому старается и сам делать то, что проповедует.

Мы бежим по дорожке, ведущей к реке. Сегодня настоящий осенний день, ясный и свежий, в воздухе уже появилась колкость зимнего мороза. Мне тоже бегать не нравится, особенно поначалу, но, как правило, минут через десять что-то переключается, мозг отрубается, и я забываю, чем вообще занята. Но сегодня, как только я начинаю забываться, мысли переключаются на то, как мы бежали в тот раз, это была лучшая пробежка в моей жизни, моя жизнь тогда зависела от бега. Ноги превращаются в гнилые деревья, яркие осенние краски рассеиваются, и все становится серым.

Километра через полтора я останавливаюсь. Оправдываюсь, что ногу свело. Я бы предпочла вернуться, но отец говорит, что хочет добежать до центра и посмотреть, что изменилось там, так что приходится подчиниться. Мы заходим в кафе, чтобы выпить капучино, папа опять спрашивает про учебу и начинает ностальгировать по счастливым денькам с органической химией. Потом рассказывает, как много было дел и что маме сейчас трудно, и мне надо бы с ней полегче.

— Она разве не собирается снова выходить на работу? — спрашиваю я.

Папа смотрит на часы.

— Пора возвращаться, — говорит он.

Мы расстаемся возле общаги, я иду переодеться к завтраку. Зайдя в свою комнату, я сразу понимаю, что что-то не так. Я слышу тиканье. Оглядываюсь и на секунду теряю ориентацию, потому что это больше не моя комната в общаге, а моя комната дома. Мама отрыла в шкафу постеры и повесила их точно так, как было у нас. Переставила фотки в зеркальном отражении того, как они стояли там. Заправила кровать и завалила ее горой подушечек, а я ей четко говорила, что не хочу брать подушки, потому что терпеть их не могу. Их каждый день надо снимать, а потом укладывать обратно. Сейчас на кровати аккуратными стопочками лежит одежда — так же она ее раскладывала за меня, когда я была в четвертом классе.

А на подоконниках и полках расставлена вся моя коллекция будильников. Все заведены и тикают.

Мама, которая как раз отрывала бирки со штанов, которые я даже не примерила, поворачивается ко мне.

— Ты мне вчера показалась такой мрачной. Я решила, что если сделать тут все как дома, ты взбодришься. Ведь так куда живее, — объявляет она.

Я пытаюсь возразить, хотя толком не понимаю, чему возражать-то.

— Я поговорила с Кали. Она считает, что тиканье успокаивает. Как белый шум.

А меня это вовсе не успокаивает. Мне кажется, что это тиканье тысяч бомб, готовых взорваться.

Шестнадцать

Последний раз я видела Мелани с выцветающей розовой прядью в белых локонах, в микроуниформе из «Топшопа» и сандалиях на головокружительно высокой платформе, которые она отхватила на сезонной распродаже в универмаге «Мэйсис». Так что когда она кинулась ко мне на людной улице китайского квартала в Нью-Йорке, как только я вышла из автобуса, я ее едва узнала. Розовой пряди не стало, она выкрасила волосы в темно-коричневый цвет с красноватым отливом. На лбу строгая челка, а остальные волосы забраны в узел, закрепленный парой палочек. На ней такое чудное стильное цветастое платье и сбитые ковбойские ботинки плюс бабушкины очки в форме кошачьих глаз. На губах кроваво-красная помада. Выглядит она потрясно, хотя и совсем не похожа на мою Мелани.

Но когда она меня обнимает, я чувствую, что пахнет она еще как прежде: кондиционером для волос и детской присыпкой.

— Боже, как ты отощала, — говорит она. — На первом курсе все толстеют, а не наоборот.

— Ты вообще пробовала еду в столовке?

— Ага. Привет, мороженое, выбирай любое и ешь сколько хочешь. Ради одного этого стоило платить за обучение!

Я отстраняюсь, снова осматриваю подругу. Все в ней другое. Включая очки.

— Тебе прописали?

— Они не настоящие. Посмотри, стекол же нет, — и она тычет в глаза через оправу. — Это часть моего образа библиотекарши в стиле панк-рок. — Мелани снимает очки и распускает волосы. И смеется.

— И больше не блондинка.

— Хочу, чтобы меня воспринимали серьезно, — подруга снова надевает очки и хватается за ручку моего чемодана. — Ну как там твой почти-Бостон?

Когда я выбрала колледж, Мелани прикалывалась над тем, что он находится в семи километрах от Бостона, а мы выросли в городке в тридцати километрах от Филадельфии. Она говорила, что я приближаюсь к большому городу по спирали. А сама нырнула в него с головой — ее колледж прямо в центре, на Манхэттене.

— Почти хорошо, — отвечаю я. — А как Нью-Йорк?

— Лучше, чем хорошо! Столько всего! Например, сегодня у нас есть следующие варианты: вечеринка в общаге, приличный клуб от восемнадцати и старше на Лафайет, а еще подруга приглашает нас в лофт в Гринпойнте, на вечеринку, там будет одна классная группа. Или можно попробовать взять билеты на сегодняшнее Бродвей-шоу на Таймс-сквер.

— Мне все равно. Я приехала просто с тобой повидаться.

Сказав это, я ощущаю едва заметный укол. Хотя формально это правда, я приехала к подруге, но это не единственная причина. Я все равно увижусь с ней через несколько дней дома, на Дне благодарения, но родители, когда заказывали билеты, сказали, что мне придется ехать на поезде, потому что перед праздниками лететь самолетом слишком ненадежно и дорого.

От мысли о том, что шесть часов придется провести в поезде, мне стало дурно. Шесть часов борьбы с воспоминаниями. И вдруг Мелани сказала, что ее родители во вторник приедут на машине, походят по магазинам, а потом, захватив ее, поедут обратно, так что меня посетила гениальная идея добраться на дешевом китайском автобусе до Нью-Йорка, а домой вернуться с подругой. И обратно в Бостон тоже на автобусе.

— О-о, я тоже очень рада тебя видеть. Раньше ведь мы так надолго не расставались?

Я качаю головой. С самой нашей первой встречи.

— Ну, так что — вечеринка в общаге, Бродвей-шоу, клуб или крутейшая группа в Бруклине?

Чего я действительно хочу, так это пойти в ее комнату и посмотреть кино, поболтать, как в старые добрые времена, но я боюсь, что если я это предложу, подруга опять обзовет меня противницей приключений. Меньше всего меня прельщает вечеринка в Бруклине, и, наверное, Мелани хочет пойти именно туда, так что, вероятно, это и стоит выбрать. И я выбираю.

Судя по тому, как загораются ее глаза, я угадала правильный вариант ответа.

— Отлично! Туда пойдут еще и некоторые мои друзья из колледжа. Сначала поедим, потом забросим твои вещи, соберемся и выдвинемся все вместе. Хорошо?

— Прекрасно!

— Итак, мы с тобой уже в китайском квартале, мой любимый вьетнамский ресторанчик как раз неподалеку.

Мы петляем по кривым людным улицам с многочисленными красными фонариками, бумажными зонтиками и липовыми пагодами, и я стараюсь смотреть под ноги. Ведь везде вывески. Где-нибудь наверняка нарисовано двойное счастье. До Парижа больше пяти тысяч километров, а воспоминания о нем… Что-нибудь всплывает, и я вынуждена бороться. Но за ним появляется еще одно. И никогда не знаешь, когда оно выскочит. Опасность подстерегает повсюду, как на минном поле.

Мы заходим в крошечный ресторанчик с флуоресцентными лампами и пластмассовыми столами и усаживаемся в углу. Мелани заказывает спринг-роллы, что-то из курятины и чай, а потом снимает очки и кладет их в футляр (чтобы понадежнее защитить воображаемые стекла?). Разлив чай по чашкам, она смотрит на меня.

— Ну что, тебе лучше?

Это не столько вопрос, сколько приказ. Мелани видела меня в худшие времена. По возвращении из Парижа я была абсолютно не в себе, и она позволила мне проплакать всю ночь рядом с ней, мы кляли Уиллема за то, что он оказался подонком, как она с самого начала и заподозрила. Потом мы полетели домой, и в самолете я тоже все восемь часов проплакала, а подруга бросала злобные взгляды на всех, кто косо на меня смотрел. Когда где-то в районе Гренландии у меня поехала крыша и я начала думать, что, может быть, если бы я не совершила ужасную ошибку, если бы чего-то там не произошло, если бы не было, она поставила мне мозги на место.

— Ага. Но было. Секс был. По твоей инициативе! И Уиллем был таков.

— Но если… — снова начала я.

— Да блин, Эллисон. Вы были вместе всего один день, и ты уже видела, как одна девка его раздевает, вторая сует записочку, да и бог знает, что там в поезде было с теми девицами; откуда у него на самом деле то пятно на джинсах?

Об этом я даже не думала.

Мелани пошла со мной в крошечную кабинку туалета в самолете, и мы выбросили майку Селин в мусорку. Смыли в унитаз монетку Уиллема, и я вообразила, что она сейчас пролетит все эти тысячи километров и утонет в океане.

— Ну вот, мы уничтожили все признаки его существования, — сказала она.

Почти все. Я не сказала подруге, что в мобильнике у меня есть наша совместная фотка, которую сделала Агнет. Я ее еще не удалила, хотя и ни разу не посмотрела на нее.

По возвращении домой Мелани была готова оставить воспоминания о поездке позади и перейти к следующей главе, то есть колледжу. Я ее понимала. Мне тоже следовало бы ждать учебы с интересом. Но я не ждала. Мы ежедневно таскались с родителями по магазинам, где продаются вещи для дома. Но я как будто все никак не могла отойти от перелета и акклиматизироваться в своем часовом поясе; мне хотелось лишь прилечь на образцы кроватей в этих магазинах. Когда Мелани уезжала — на два дня раньше, чем я, — я разрыдалась. Все думали, что это из-за предстоящей разлуки с лучшей подругой, но она сама все понимала, поэтому обняла меня даже с некоторым раздражением и прошептала на ухо: «Эллисон, это был всего один день. Ты скоро об этом забудешь».

Так что теперь, когда она спрашивает, стало ли мне лучше, я не могу ее разочаровать.

— Да, — говорю я. — Все прекрасно.

— Хорошо, — хлопнув в ладоши, она достает мобильник и строчит эсэмэс. — Сегодня с нами пойдет один интересный парень, друг моего друга Тревора. Думаю, он тебе понравится.

— Ой, нет. Не уверена.

— Ты же сказала, что уже забыла этого поганого голландца.

— Да.

Мелани пристально смотрит на меня.

— Предполагается, что за первые три месяца в колледже у тебя будет больше парней, чем за всю оставшуюся жизнь. Ты хоть кому-нибудь подмигнула за это время?

— Нет, во время всех наших диких оргий я обычно закрываю глаза.

— Ха! Интересно. Ты не забывай, что я тебя знаю лучше всех. Уверена, что ты даже не целовалась ни с кем.

Я извлекаю из спринг-ролла его странноватые внутренности, вытираю излишки жира салфеткой.

— И что?

— То, что я тебя сегодня планирую познакомить с парнем. Он тебе больше подойдет.

— И что это означает? — хотя я и сама прекрасно знаю. Абсурдно было полагать, что он мне подходит. Или я ему.