Иллюзия отражения Катериничев Петр

Глава 3

В тот вечер я поднимался от моря по кромке шоссе, все ускоряя шаг. Лицо мягко ласкал вечерний бриз, и жизнь в этом тихом бархатном раю в который уже раз показалась если и не счастливой, то сносной.

Машин было мало. Они обгоняли меня, обдавая жаром. Некоторые пассажиры оглядывались: пешеход был здесь в диковину. Я шагал по левой стороне навстречу движению. Ветер быстро смывал с перегревшегося асфальта запах гари; тело разогрелось движением, и я даже пожалел, что не остался поплавать. Потом решил: спущусь к океану от дома и два-три километра одолею. Вода сейчас сказочная.

Дом. Так уж устроены люди, что стараются назвать домом любое жилище, в котором задержались хоть на какое-то время. И хотя все мы умом понимаем, что тесное обиталище на теплой, но чужой земле домом от того не становится, а все же... Жить легче, если считать именно так.

Свет фар ослепил. Не смиряя шага, я подал влево, но вдруг понял – автомобиль летит прямо на меня. В последнюю секунду успел соскочить к самой кромке шоссе, автомобиль пронесся в каком-то миллиметре, засыпав вывернутым тяжелыми протекторами крупным щебнем. Один камень острым краем раскроил скулу.

Я чуть поплыл от удара, наклонился, опершись о колени и мотая головой, пытаясь унять выброшенную в кровь дикую дозу адреналина. Сердце колотилось бешено; энергия требовала немедленного выхода.

А машину занесло; она неловко заюзовала по обочине, притормозила, бешено вращая колесами и пытаясь выбраться на шоссе... Как оказался в моей руке камень, я и сам понять не смог; но треск раскрошенного заднего стекла был мне приятен.

Автомобиль застыл, две передние дверцы распахнулись одновременно, и на меня с обеих сторон понеслись тяжеловатой трусцой раскормленные атлеты. Ясный месяц, наши: кто еще станет куражиться в субтропиках развлекухой черемушкинского разбора?

Водитель добежал до меня первым, успел хрипло высказаться на предмет всякой саратонской швали и – замолк: я легко ушел под летящий в голову кулак и с маху ударил мужчину в порченную алкоголем печень. Тот словно споткнулся, рухнул на колени и уткнулся лицом в щебенку.

Второй казался непробиваемым. Дважды уклонившись от его ударов, я основательно вломил ему по корпусу, но он только екнул, глотнул воздуха и провел столь скорый удар, что я едва ушел уклоном! На секунду я встретился с ним взглядом и чуть не опустил руки: в глазах моего противника тлела злая усмешка, словно... Словно он решил просто поиграться со мной, как кот с мышонком, чтобы потом сожрать, аппетитно похрустывая размалываемыми крепкими челюстями косточками...

Новый удар был болезнен – парень въехал мне в скулу, уже рассеченную камнем, улыбка скривила его губы, а взгляд стал презрительно-жалеющим... Или это ночная Саратона играла огнями праздника в его расширенных зрачках?

А потом я уже не думал ни о чем и ничего не чувствовал. Голову поволокло странной волной, я сделался легким и безмятежным, и как только он слегка отвел плечо, я залепил в незащищенный подбородок два хлестких боковых. Руки заныли, но боец, казалось, этих ударов даже не заметил, ринулся вперед и попытался меня обхватить и свалить. Я отступил назад и чуть в сторону, ушел нырком под руку, жестко пробил снизу в подбородок и добавил крюком справа. Голова нападавшего дважды дернулась, глаза помутнели, он опрокинулся навзничь и остался лежать недвижной массой, словно борец сумо, выпивший тазик сакэ.

К авто я подошел из чисто детского любопытства: наши есть наши, как говаривал некогда один знакомый поляк: «Славяне-то мы славяне, только мы деремся до первой капли крови, а вы, русские, до последней».

Оттого очень хотелось убедиться: не затаился ли в автомобиле круторогий такой пацанчик в обнимку с бейсбольной битой; а вдруг покажусь я ему после пары косячков болотным страшилищем, да и вкатит он мне по загривку от широты славянской души. Кому оно надо? Мне точно нет.

Встречной пули я не опасался. Огнестрельное оружие на Саратоне не рисковал носить никто – табу; пугал даже не приличный срок за «хранение», а то, что больше двух-трех дней любитель огнестрела в местной кондиционированной и образцово-показательной тюрьме не протягивал; то ли пища была экзотичной, то ли климат суровым, а – сердечный приступ, и все. Стволы имелись лишь у охранников в аэропорту и у префекта здешней полиции. Но они их никому не показывали.

В салон я заглянул осторожно, а там... Девушка в белоснежном бикини смотрела на меня темными, как предгрозовое море, глазами... Рот ее удивленно округлился, и она произнесла на чистом иностранном языке:

– О-о-о...

Я скромно пожал плечами.

– Ну надо же... – Глаза девушки пылали счастливым азартом.

– Бывает...

– Всю жизнь мечтала встретить на большой дороге благородного разбойника! Со шрамом!

Что я мог ей сказать? Что царапина от щебенки – не шрам от шпаги? Что благородных разбойников не бывает? Что все дороги на Саратоне упираются в океан? А потому ответил просто:

– Мечты сбываются.

Глава 4

– Мечты сбываются... – как эхо повторила девушка.

– Но не у всех, не всегда и не во всем.

Она расхохоталась, тряхнула волосами:

– Зачем ты бросил в нас камнем?

– Погорячился.

– А где Сашок и Витек?

– Отдыхают. Здесь ведь курорт.

Девушка расхохоталась:

– Им повезло. Не успели прилететь и сразу – процедуры. Этот массаж им доктор прописал?

– Угу. Местный невропатолог. Климат здесь легкий и умиротворяющий, вот и массаж такой же.

– Так ты – доктор?

– Нет.

– А кто?

– Прохожий.

– Где ты так загорел, прохожий?

– Под солнцем.

Если что меня и удивляло, так то, что девушка осталась весела, абсолютно спокойна и даже кокетлива. Беззаботна. Не то что она не заметила происшествия – трудно не заметить, когда тебя усыпают раскрошенные осколки заднего стекла, а твои попутчики бездвижно лежат на асфальте, посапывают и в «снах» их нет ничего, кроме черной ночи... Удивительнее было другое – девушка на все это просто не обратила внимания.

– А ты не боишься, доктор?

– Чего?

– Что «лечить» теперь начнут тебя?

Я лишь пожал плечами. Девушка здесь первый день. Это очевидно. Что я мог пока рассказать ей о Саратоне? Ничего.

– Это вряд ли.

– А ты кто вообще?

– Спасатель.

– Звучит торжественно.

– Работа такая.

– И от чего ты спас этих дутых мальчиков?

– От высокомерия.

– Ты за этим раскрошил нам стекло?

– Погорячился. В здешних местах не принято наезжать на пешеходов.

– Разве на тебя наезжали... По-моему, эти ребятишки если наедут, мало не покажется.

– Это ваши друзья? Или охрана?

– О нет. Перемолвились словом-другим в гостинице три часа назад. Мы прилетели вчера. Одним бортом. А вечером сидела на улице, в кафешке – скучно, знаешь ли. Они проходили мимо. Я им помахала, как старым знакомым. Они показались мне забавными. Ну, мы выпили и все втроем поехали прошвырнуться. Проветриться.

– Проветрились?

– Более чем. Подбрось меня до отеля «Саратона», спасатель. Вожу я плохо, а в таком состоянии боюсь, что взлечу и – унесусь в это райское небо. – Девушка помолчала, произнесла: – Меня зовут Алина Арбаева.

– Знакомая фамилия.

– Ее знают здешние спасатели?

– Шарик маленький. Ее знают все, кто любит кататься на автомобилях.

– Ну да: саночки здесь явно никогда не возили.

– Азиатская нефтяная компания. Поздравляю, у вас состоятельный папа.

– Слушай, спасатель, может, ты перестанешь «выкать» и скажешь, как зовут тебя? Я на Саратоне впервые, но меня уверили, что здесь все по-простому и по-взрослому.

– Меня зовут Олег.

– Не будь нудным, Олег! Садись за руль и – поехали.

– Это твоя машина?

– Понятия не имею, чья это машина! А какая разница? Я хочу в гостиницу, чуть-чуть мартини с вишенкой, ванну... И наверное, спать.

– А эти ребята?

– Попутчики? Что мне до них? Пусть полежат на обочине. Отдохнут. Проветрятся. Ты не убил их?

– Нет.

– А чего они до сих пор валяются, как неживые?

– Придуриваются, я полагаю.

– Зачем им?

– Чтобы не получить еще.

– По-моему, это бодрые ребята. И побоев не боятся. Просто рука у тебя тяжелая. Ничего. Им на пользу. Впредь не станут куражиться вне родного отечества и наезжать на незнакомцев. Очухаются – на попутках доедут. Разопьют по полкило беленькой и завтра, как проспятся, будут уверены, что им все приснилось. В дурном сне.

– Тебе не грозит их полуночный визит? Вдруг ребята захотят общаться дальше?

– Не хочу я с ними больше общаться. Я остановилась в пентхаусе. Кто их туда пустит?

Я только кивнул. Служба в отеле отлажена, как хороший швейцарский хронометр. Как правило, о постояльцах там знают все.

– Так ты подвезешь меня, спасатель?

– Поехали.

Девушка чуть наклонилась ко мне, произнесла полушепотом:

– А ты мне нравишься, спасатель. Надеюсь, наш сон будет счастливым.

Глава 5

До отеля «Саратона» – самого фешенебельного курятника на здешнем и без того небедном курорте – мадемуазель я домчал за четверть часа, стараясь ввиду отсутствия заднего стекла и общей усталости внимательно наблюдать за дорогой. А потому совсем не знал, что делается на заднем сиденье. А зря.

Что уж там потребляла дитя петролеума и падчерица алюминия, какие «колеса» раздумчиво размалывала крепкими зубками, а только когда я подкатил к отелю и собрался лихо передать руль служке, тот сделал круглые глаза и заспешил в холл.

Объявился сам мэтр Иван Саввич Савин, уроженец здешних мест и потомок казаков времен врангелевского исхода. Он деликатно покашлял в кулак.

Наконец-то и я соизволил обернуться. Девушка была не только абсолютно пьяна, она оказалась совершенно голой. Бикини с распущенными тесемками съежились сиротливо на сиденье, а из одежды на Арбаевой остались лишь «скромные» босоножки от Версаче и не менее «скромный» браслет от Тиффани.

Обаяние новой русской – буржуазии? Или, как выговаривал Владимир Ильич, буржуАзии? Словцо какое-то мелкотравчатое, к большей части чад и домочадцев наших сырьевых магнатов вовсе никак не относящееся. Это они-то «буржуазия»? Чтобы стать буржуазией – а отпрыски таковой в Саратоне бывали регулярно, – нужно, чтобы поколений пять твоих предков до дыр истерли нарукавники в заштатных банчонках Цюриха или Базеля, за конторками каких-нибудь Фордов и Морганов... Вот тогда, глядишь... А у нас пока... так. Флибустьеры и душегубы, от обычных бандитов до директоров бесчисленных фондов, те, кто «отпилил» много от страны с незабытым и грозным названием СССР, и те, кто отпилил очень много. Короче – пена.

Ну а на Саратоне их чада в «неформале» могут пообщаться с отпрысками буржуазии старой, или, как это именуют в Штатах, «старых денег». Может, мир таким вот макаром и прибредет когда-нибудь к глобальной гармонии, но я лично в этом сомневаюсь. Очень сомневаюсь.

– Почему она... в таком виде? – спросил Савин.

– Саввич, почем я знаю? Может, она и по Москве так ходит.

– Ты как за рулем оказался?

– Шоферюгой подкалымливаю. Где ее бодигарды?

– Сама мадемуазель прибила.

– Ни бойфренда, никого?

– Никогошечки. Бесприданница просто. «Алина Арбаева, как она есть!» А хороша девчонка, если честно, а, Дрон? Где ты ее все-таки подобрал?

– На острове.

– А...

– Саввич, долго рассказывать, но ты же меня знаешь – не альфонс и даже не жиголо.

– Это да.

– Просто ее водила чуть не сшиб меня с дороги, получил камнем по стеклу, вышел с напарником на обочину потолковать со мною о разном, да там и остался.

– На обочине?

– На ней. Им там самое место. Мадемуазель испросила доставить ее к вам. Под хмелем она крепким или под кайфом – не понять. Да, ты службе безопасности своей передай, пусть разъяснят, что за мальчики. Она с ними вечером в каком-то кафе познакомилась. И остановились они, по ее словам, в твоем отеле.

– Вчера?

– Ну да. Мордатые такие. Здоровые. В недалеком прошлом «типа спортсмены».

– Такие обычно у нас не останавливаются. Но я проверю. И вышлю за ними машину. Где ты их обронил?

– Третий километр, шоссе номер двенадцать.

Савин кивнул, немедля приказал помощнику:

– На третьем километре, шоссе номер двенадцать – двое нетрезвых и побитых субъектов. Подберите, окажите необходимую помощь, доставьте в гостиницу.

– Будет сделано. – Помощник испарился.

Девушка сладко зевнула, свернулась на заднем сиденье клубочком, открыв самые потаенные места.

Савин только вздохнул:

– Слава Будде, на Саратоне бульварных газетенок нету, а то бы и папарацци, и всякое такое же непотребство... Тьфу!

– А «Таймс»?

– Лондонская? Нью-йоркская?

– Обе.

– О, это газеты других полетов.

– По мне – тех же самых.

– Дрон, без обид, уж где и как ты там с ее ухажерами разошелся, мне без интереса, а только помоги мадемуазель до пентхауса спроворить, мы же «Саратона», а не «Хилтон» какой-нибудь.

– Халатик бы какой-никакой...

– Да уже несут! И еще... Ты уж сам в подземный гараж зарули, а я команду дам, чтобы тебя прямо в пентхаус вместе с кралею и вознесли. Лады? Прессы-то у нас нет, а пересуды? Оно нам надо?

– Твоя правда, Саввич. Твоя правда.

В пентхаус нас сопроводил молодой человек. Я занес завернутую в халат леди Арбаеву в номер, огляделся, поместил на широченный диван, снял трубку антикварного телефона:

– Саввич? Мне тут до утра делать совсем нечего, ты бы сиделку прислал какую-нибудь, что ли, пусть за девушкиным похмельем или кумаром – пес знает, что с ней такое – присмотрит.

– Вот еще! – Алина внезапно встала с дивана, одним движением сбросив халат, подошла, вырвала трубку, скомандовала: – До утра нас не беспокоить! – и опустила трубку на рычажки.

Прошла к центру комнаты, опустилась в подсвеченную, размером с небольшой бассейн, ванну. Погрузилась с головой, вынырнула, встряхнула мокрыми курчавыми волосами, прошлепала босыми ногами ко мне, встала в позе самой откровенной и вызывающей.

– Тебя смущает моя нагота, спасатель?

– Не особенно, – честно ответил я.

– Ты что, голубой? Или импотент?

– Ты спросила о смущении. Я ответил. Пока. – Повернулся и пошел к двери.

– Посиди немного со мной, – попросила девушка, и голос ее прозвучал так, что я остановился, обернулся. На глазах Алины блестели слезинки. Она уже набросила халат, завернулась в него. – Посиди со мной чуть-чуть, просто посиди. Я не стерва, просто образ стервы мне словно «прописан». «Алина Арбаева – нефтяная молодежь», как она еще себя может вести?

– По правде?

– По правде.

– Мне все равно.

– Да? А как же ты тогда работаешь спасателем, Олег? Если тебе все равно.

– Люди здесь тонут не часто. Если кто-то порой лишь воды наглотается, а так... Сюда приезжают те, кто живет очень хорошо. А здесь – еще и весело.

– Что-то мне не очень весело пока.

– Ты перебрала в баре, потом наглоталась каких-то пилюль... Откуда веселье?

– А ты еще и нудный, спасатель. И – разозлен. Не так?

– Да. Я разозлен. Устраиваешь в авто стриптиз, мне приходится тащить тебя в апартаменты... Я не буду твоим приключением, Арбаева.

– Какой строгий молодой человек. Но поговорить-то со мной ты можешь? Просто поговорить?! Такая уж у меня жизнь: со мной никто никогда ни о чем не разговаривает, понимаешь?! Ты хоть можешь представить, насколько мне одиноко? Или указания раздают – и отец, и его подхалимы, а окружающие... Или стараются угодить, или – просто хамят! Особенно прислуга! Знаешь, тонкий такой вид хамства – когда на тебя смотрят, словно сквозь стекло, и ждут – нет, не чаевых, не подачки, – положенного! И если бумажка будет меньше принятой здесь «на чай» сотки, еще и оскал такой губами скроят, что просто врезать хочется!

– Кто бы знал, какая тяжелая у тебя жизнь...

– Не ершись, Олег... Давай просто посидим и поговорим. Хочешь, я тебя чаем угощу, хорошим.

Чаю я хотел. Девушка уловила мое легкое колебание мгновенно, сказала:

– Пойдем. Здесь по папиному настоянию оборудована даже особая чайная комната.

Чай Алина заваривала, как священнодействовала. Вообще-то я сам умел и любил заваривать чай, но поймал себя вдруг на том, что просто любуюсь девушкой: все напускное в ней словно куда-то исчезло, она просто сейчас старалась сделать этот любимый философами напиток настолько хорошо, чтобы гость почувствовал... Что? Давность традиции? Древность ритуала? Связь с тысячей поколенией ее предков, живших в нищете на пропитанной нефтью земле?..

Наконец она разлила чай темно-янтарного цвета в специальные круглые, чуть расширенные кверху стаканы – в таких он долго остается очень горячим и в то же время у поверхности чуть остывает так, что можно прихлебывать, – пододвинула мне поднос восточных сладостей.

– Что скажешь? – спросила она.

Я посмотрел на громадное, мерцающее мириадами звезд небо над головой:

– Ночь только начинается.

Глава 6

– Ночь только начинается... – тихо повторила Алина, запрокинув голову. – В такую ночь хорошо влюбиться. Или – умереть. Что вообще-то одно и то же.

– Не думаю.

– И я не думаю... Просто говорю... Где-то я это слышала, совсем недавно, и мне это показалось... откровением. Влюбиться и умереть – одно. Жутко, но прекрасно.

Я посмотрел внимательно на девушку – нет, она не производила впечатления человека инфантильного или девочки-подростка. Девочки вообще взрослеют быстрее и сакраментальное «Я – умру?» в утвердительное «Я умру!» переводят гораздо раньше своих ровесников, лет в четырнадцать—пятнадцать, когда пацаны даже не задумываются о вечности или бренности подлунного мира и собственного существования в нем! А девчонки начинают кто – пугать себя этим страшным и чарующим открытием, кто – играться с ним, выдумывая жуткие истории и тем уничижая настоящий, истинный страх... А вообще-то любому человеку после осознания того, что он смертен, стоит лишь выдумать свою будущую жизнь, чтобы исключить эту жуткую перспективу.

– Смерть жестока и безобразна, – произнес я твердо.

– Всегда?

– Всегда.

– А никто и не собирается умирать. Наоборот. Саратона только-только начинает мне нравиться. Мне рассказывали – здесь особый воздух и особые люди... Да, они здесь особые. Я это чувствую. Как чай?

– Божественный. Пожалуй, допью и пойду.

– Ладно, спасатель. Будем считать, что я – красавица, но – не твоя героиня. А ты – не мой герой. – Она вытащила откуда-то изящную коробочку, открыла, вынула пару таблеток, бросила на язык.

– Что это?

– Что доктор прописал. Не хочешь попробовать?

– Нет. Некогда хворать, а уж таблетки пробовать из любопытства – и подавно.

– Напрасно. – Глаза девушки чуть затуманились, а потом – словно засияли. – Это не наркотик. Ни привыкания, ничего. Просто порой это позволяет даже не увидеть, нет – почувствовать этот мир – весь, целиком, словно я планета... или звезда... Словно я жила вечно, нет, живу вечно и так же буду жить! Всегда! Всегда! Замечательное слово – «всегда»! Это когда ничто не может окончиться, завершиться, исчезнуть, это когда все послушно и подвластно твоей не воле даже, нет – твоему воображению... И мир – великолепен, огромен, прекрасен! И ты – царишь в этом мире...

Что мне было ответить на это? Ничего. Уметь чувствовать мир и его красоту, и его печаль, и его жестокость, и его ласку, и его безмерную бесконечность – удел немногих. Но если достигается такое парой таблеток – может, это и не чувство вовсе, а химера, ложь с мерзкой рожею кривды, искривляющей и уродующей душу тихонечко, исподволь... Но говорить это богатой балованной красавице? Да она и не услышит...

– Я знаю, о чем ты думаешь, Дрон.

– Да?

– Ты думаешь, что это наркотик. Что завтра меня скрючит кумар, но девочка я богатая и у меня есть чем его снять... Ты об этом думал?

– Не совсем.

– Это не наркотик. Просто травы. Пьют же люди таблетки, чтобы не болела голова. А эти – чтобы не болела душа.

– Душа должна болеть, пока жива.

– О нет. Душа должна парить, нежиться, восторгаться!

– Что мешает тебе нежиться и восторгаться, Алина? Тебе, кстати, завтра на работу не вставать?..

– Иронизируешь? Что мешает... Мир этот мешает. – Девушка добавила, посерьезнев: – Я его боюсь. Я всего боюсь. А «чако» изгоняет страх. С ним можно жить свободно.

– «Чако»?

– Ну да. Снадобье, которое ты принял за наркотик, – просто лекарство от страха. Перестаешь беспокоиться о жизни, потому что знаешь, что будешь жить вечно.

– Господь подарил нам свободную волю и бессмертную душу...

– Но забыл подарить забвение. Мы всегда живем под страхом того, что... Помнишь, из Хайяма?

О, он был мудрец, он знал, что нужно уходить, он знал Путь... Теперь и я знаю Путь! И жизнь моя не пуста!

Как думаешь, что ждало Омара Хайяма, живи он в Испании веке эдак в пятнадцатом?

– Костер.

– Ты знаешь... Порой мне кажется, каждому человеку хочется сгореть, чтобы... осветить весь мир! Но мало кто находит мужество сделать это.

Глава 7

Алина помолчала, улыбнулась:

– Хайям жил, кажется, где-то на Востоке?

– В Персии.