Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной Аручеан Карина
– Такого не может быть! – печенье застряло у Сони в горле. Нормален ли Кеша?
– Может, Соня. Те, в кого стреляли, тоже думали, что такого не может быть. Детские панамки в лужах крови… потерянные сандалики… брошенные флажки… Это была мирная демонстрация, понимаешь? Семьями шли. Поговорить с властями. Припекло! Хотели, чтоб их выслушали! А в них стреляли. И в женщин. И в детей.
Господи, опять про расстрел… и про детей! Что за день сегодня?! Ну точно неслучайные случайности! К чему бы? Прямо как в кино всё скомпоновано. Что ей кто-то хочет этим сказать?
– Послушай. Я по порядку. Муж тётки на электровозостроительном заводе работал. С января шестьдесят второго там снизили расценки оплаты труда. Как, впрочем, по всей стране. Но и другое вызывало ропот. На заводе не было душевых. Не решались квартирные проблемы. Люди жили в холодных времянках, бараках без газа. Многим приходилось снимать жильё. А плата за него – треть заработка. Ещё и корм исчез. В магазинах – только крупы, горох и макароны. В Новочеркасске был мясокомбинат, но его продукцию увозили в Москву. Месяцами люди не видели мяса, колбасы. Даже элементарного молока и масла! Даже хлеба… то совсем нет, то такой, что животом маялись…
– В Баку было так же. С ночи занимали в булочную очередь – на квартал растягивалась! В семьях дежурства устанавливали: кто кого через сколько часов сменит – сутками ждали, когда хлеб подвезут. Иногда не подвозили. Мяса и колбас тоже не было. И с маслом-молоком перебои.
– А тут – не перебои. Совсем – понимаешь, совсем! – не стало. За продуктами ездили по выходным в Ростов. Но и там не всё можно было купить. Уставали. Да и лишние траты на дорогу. А первого июня утром по радио объявили о резком повышении – на тридцать процентов! – цен на мясопродукты, молоко, творог, яйца. Это был удар…
– Помню. В газетах писали: «Цены повышены в интересах трудящихся»… У нас во дворе тоже не понимали, в чём тут «интерес трудящихся»…
– Вот-вот! Рабочих собрали в обеденный перерыв в актовом зале – сообщить о такой циничной «заботе». Люди стали кричать: мол, и раньше жрать не густо было, а теперь вовсе с голоду помрём! Возмущались: почему запретили иметь в пригородах личный скот? Откуда взяться мясу-молоку? Ведь колхозы-совхозы всех обеспечить не могут!
– Нас в Баку браконьеры выручали – носили по дворам осетрину с севрюгой, чёрную икру. Это было дешевле мяса! Прямо как в том историческом анекдоте: «Нет хлеба – ешьте пирожные»… Шашлыки из осетрины делали. Пироги с вязигой – это хрящи такие мягкие…
– Вам легче было. А здесь тоже свой исторический анекдот получился. У кого-то в руках директор завода Курочкин увидел пирожок. По-барски бросил: «Хотите есть – пусть жёны пирожки готовят». «Для пирожков тоже яйца с маслом требуются!» – зашумели рабочие. И пошли по цехам собирать народ на забастовку. Всё вышло стихийно. Включили заводской гудок. Люди с посёлков и из города стали стекаться к заводу. Сделали плакаты: «Дайте мясо, масло!», «Повысили цены на еду – повысьте расценки на труд!», «Нам нужны квартиры». Вышли с плакатами к железной дороге – через проезжающие поезда сообщить стране о протесте. Кто-то написал мелом на одиноко стоящем тепловозе, чтоб видно было с проходящих поездов: «Хрущёва на мясо!» – но вскоре сами демонстранты надпись стёрли. Как провокационную. Не хотели подставляться – хотели серьёзного разговора с властями! Народ прибывал…
– У нас в очередях тоже шептались: мол, газеты и радио твердят, как успешно СССР догоняет Америку по производству мяса-молока, а продуктов в магазинах – всё меньше. Но чтобы забастовка?! Да такая массовая… Не верится. По-моему, за пятьдесят лет в нашей стране ни одной забастовки не было.
– Может, ты о них просто не слышала? Не слышала же ты о Новочеркасске! Ну так слушай. Весь день город шумел. Власть отмалчивалась. Милиция разгоняла демонстрантов – те снова стекались к заводоуправлению. Лето стояло жаркое, сухое. Было душно. Хотелось пить. Но никто не расходился. На площадь с толпой въехал открытый грузовик, доверху гружёный ящиками с ситро.
– Решили спровоцировать возбуждённых людей на противоправные действия?
– Да. Соблазн разобрать бутылки был огромен. Но возобладал здравый смысл… К вечеру на площадь пригнали солдат из Новочеркасского гарнизона. А те стали брататься с рабочими… Забастовка охватила другие предприятия. Решили завтра идти организованной демонстрацией к горкому. Вечером в город стянули войска, танки. Прибыли из Москвы члены ЦК КПСС. Ночью арестовали главных «бузотёров». Однако многотысячная демонстрация состоялась. Люди шли поговорить со своей народной властью и «авангардом» – Коммунистической партией. Шли колоннами, нарядные, с детьми в белых рубашечках и пионерских галстуках. Несли красные флаги, плакаты с требованиями, портреты Ленина. Пели «Интернационал». Это совсем не походило на «группу хулиганствующих элементов», как потом было представлено. Да и хороша группа – полгорода! Мы с братом тоже там были. И ребята с нашего двора. Когда подходили к горкому, на подступах к которому стояли войска и танки, раздались автоматные очереди…
Кеша говорил спокойно, даже размеренно, почти бесцветным голосом:
– Люди закричали, рассыпались. Обезумевшие женщины хватали на руки детей, на белых рубашечках многих краснели пятна – и это были не пионерские галстуки… В лужах крови лежали убитые и раненые. Мы с братом побежали. Но проспект, ведущий к горкому, был запружен народом. Танк развернул пушку, выравнивая ствол вдоль проспекта, – толпу прорезал выстрел. Кровь заполнила выемки в асфальте, валялись куски мяса. Какой-то инвалид собирал их в ведро и выплёскивал на танки, пока его не подстрелили…
– А твой брат?
– Когда пошла стрельба, рабочие встали цепью, оттесняя назад детей и женщин, закрывая их собою. Так погиб муж моей тётки. А когда мы бежали, в брата попала пуля. Разрывная – нам врач по секрету сказал. Брату ампутировали ногу.
– Но разрывные пули запрещены международным правом! Советский Союз заявлял: таких пуль на вооружении армии нет.
– Мало ли о чём ты читала, Соня?! Газеты не пишут правды!
– Тогда зачем ты на журфак пошёл?
– Чтобы когда-нибудь её сказать… В ночь после расстрела по домам ходили и, пугая карами, велели «не болтать». Тела погибших не выдали родным. Потом просочились слухи: трупы тайно вывезли за город и сбросили в общую яму без опознавательных знаков. Тем, кто оказался с увечьями в больнице, поставили диагноз: «бытовая травма». Пострадавших заставили писать объяснительные, где и как получены эти «бытовые травмы»: типа «шёл с работы, выпили с друзьями, подрались»… Чтобы не претендовали на социальные выплаты. А если где что сболтнут, то чтобы можно было назвать это «гнусными инсинуациями, клеветой» и предъявить объяснительные с их же «признаниями». Многих прямо в больницах после оказания помощи арестовали – кого расстреляли, кого посадили на десять– пятнадцать лет…
Соня молчала, ошеломлённая. Зачем, зачем Кеша рассказал это?
Страх заполнил Соню – теперь и она знает то, что знать нельзя. Боже мой, она ещё учила Кешу жить! Самонадеянная высокопарная идиотка! Теперь не выйдет жить, как раньше. А она хочет, как раньше. Не хочет знать такого!
– Вскоре в городе появились продукты, – продолжил после долгого молчания Тютьев. – И мясо с колбасой, и молоко-масло. За год построили для рабочих благоустроенные пятиэтажки. Значит, не зря люди собой пожертвовали… А я всё думаю: как жить теперь? Что делать? Что делать мне, Соня?!
– Я не знаю, Кеша. Не знаю. Ты прости меня за глупости, что накануне болтала. Но может быть, не всё – глупости? Помнишь, я сказала тебе про комарика, которого запросто прихлопнут, если будет жужжать про права комаров? Может, надо увеличивать свой размер и наращивать силу? Чтоб не прихлопнули так просто.
– Как?
– Сама пока не знаю. Но вижу только такой путь. И при этом всё равно просто жить – любить, дурачиться, танцевать, наслаждаться музыкой, бродить по городу, петь песни под гитару, радоваться вкусной еде, вину, дружеской беседе. Если этого не делать – получится: сам себя в тюрьму посадил. Заранее. За них работу сделал… И – не поддаваться ненависти, как бы сильно и сколь многое ты бы ни ненавидел. А то сожрёт изнутри… Да. Наверное, только так: увеличивать свой размер, наращивать силу и не поддаваться ненависти.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Летели спрессованные событиями дни.
Нарастало любопытство, как при чтении захватывающего детектива или фантастического романа с лихо закрученным сюжетом: что дальше? на следующей странице?
Однако следующая страница запутывала ещё больше, добавляя какие-то незначащие детали, которые – ясное дело! – тоже сыграют свою роль, но где и когда – не вычислялось. Оставалось отдаться потоку «авторских фантазий» – куда-нибудь да вынесет.
Часто выносило на пустые листы. В них можно было вписывать что-то своё.
Дальнейший сюжет как-то учитывал «читательские вставки».
Будто текст последующих страниц загадочным образом сам видоизменялся в соответствии с «дописанным».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Студгородок, расположенный на Ломоносовском проспекте в нескольких остановках от высотного здания МГУ, был как бы площадкой для выгула щенков – здесь на огромной территории с малоэтажными общежитейскими корпусами, хаотично разбросанными между министадионами, жили в весёлой суете младшекурсники, играя в беспечные щенячьи игры, «принюхиваясь» друг к другу, к среде обитания и совершая всё более дальние вылазки за её границы в поисках новых друзей и разнообразной пищи для живота и духа. Особи постарше и посерьёзней жили в знаменитой университетской высотке.
Люди со стороны и приезжие думали, что высотка МГУ – это учебные аудитории, лаборатории, кафедры с седовласыми профессорами. Там в самом деле располагалось несколько факультетов. Но в основном это было огромное общежитие, вокруг многочисленных комнат которого сгруппировалось всё, что обслуживало жизнь десятка тысяч студентов, стажёров, аспирантов и преподавателей: столовые, парикмахерские, прачечные, поликлиника с лазаретом, скоростные лифты, продуктовые и книжные магазины, кинотеатр, концертный зал, почта, междугородный телефонный пункт, издательство с типографией, где выпускали университетскую газету и учёные брошюры.
В чреве высотки, взмывающей шпилем в небо, скрывался целый город, уходящий несколькими этажами под землю, разветвляясь там гулкими сумеречными коридорами. Коридоры выныривали к ярким лоткам с пёстрой бытовой ерундой, к празднично освещённым нишам магазинчиков и кафушек или к загадочным лестницам – те вели вверх и тут же снова вниз, вбок к таинственным переходам и опять вверх, создавая впечатление чего-то фантастического. Тут и там стояли похожие на роботов красные автоматы с газировкой.
Соня мечтала о времени, когда их переведут жить сюда – и она станет полноправной гражданкой этого особенного государства.
Она часто наведывалась в эту метрополию в поисках какой-нибудь умной книжки или пообедать «как человек», когда надоедала унылая пластмасса шаткой мебели в столовых студгородка, гнутые алюминиевые вилки, треснутые гранёные стаканы и вечное отсутствие ножей.
В профессорской столовой высотки белеют накрахмаленные скатерти. На них торжественно мерцают тяжёлые приборы из нержавейки – с перцем, солью и горчицей, хрустальные колечки с кокетливо свёрнутыми салфетками. Ситро и пиво подают в высоких бокалах с золотым ободком, кофе – в белых фарфоровых чашечках с виньеткой, внутри которой сплетены вензелем три заветные буквы «МГУ», напоминая очертаниями университетскую высотку. Витают аппетитные ароматы. Всё вкусно. При этом – дёшево. И полная демократия: швейцар пропускает не только преподавателей, но и студентов.
…От столов доносятся обрывки разговоров – то значительных, то забавных, а то и рискованных:
– На границе сферы Шварцшильда пространство и время меняются местами…
– Знаете способ охоты на льва методом инверсии? Помещаем в заданную точку пустыни клетку, входим в неё, запираем изнутри, производим инверсию пространства по отношению к клетке – теперь лев внутри клетки, а мы снаружи.
– Проще ловить льва по Шрёдингеру! В любом случае существует положительная, отличная от нуля вероятность, что лев сам окажется в клетке. Сидите и ждите…
– А что будет, если в Сахаре построить коммунизм?
– Начнутся перебои с песком!
– Надо же, какой догадливый!
– Нет, просто опытный…
– Соловьёв видит суть зла в том, что безусловное общее подменяют ограниченным. То есть утверждают самость – и отпадают от Всеединства.
– Вырываешь из контекста! Контекст – шире. И оптимистичней. Там о закономерностях исторического процесса – процесса развития и личности, и всего человечества. Сперва – распадение целого, дробление, которое нарастает, грозя полным хаосом. Потом – вторичное объединение. В конце – то же, что и в начале: единство. Но в начале – единство одинакового, в конце – единство множественного.
Читать бесплатно другие книги:
