Горм, сын Хёрдакнута Воробьев Петр
Ушкуй, не без трудности высмотрев место у причала, отдавал приказы гребцам. Пару раз, ему пришлось основательно налечь на правило, чтобы избежать столкновения с лодками, с которых наглые торговцы расхваливали куниц, даже на расстоянии скорее напоминавших водяных крыс, свежую и сушеную рыбу, и серебряные наручи – судя по просимым ценам, наверняка медные с нанесенным под током тонюсеньким слоем металла поблагороднее.
На пристани ждал гаванщик с толстой желтой цепью на груди (вот уж где точно не позолота).
– Торговать пришли?
Спустившийся первым по сходням, Лют вместо ответа выпростал из-под косматого, из двух огромных волчьих шкур, плаща руку в кольчужном рукаве и сунул ему под нос грамоту.
– К Смеяне на свадьбу? – гаваншик, хоть и видимо разочарованный невозможностью содрать торговый сбор, тронул цепь правой ладонью, опустил руку долу, и поклонился. – Тогда только причальный сбор, в серебре выйдет…
– Размечтался, «в серебре,» – передразнил Лют. – Молодцы, тащите камни.
Чтобы помочь с восстановлением города, на первом же после налета Йормунрека вече было решено принимать сборы не только скиллингами, копейками, или оболами, но булыжниками, железным прутом, бочками с дегтем, и прочими полезными в строительстве вещами. Пока гребцы выгружали с носа тесаные плиты, на корме, Живорад и Бобырь поставили вторые сходни, по которым на пристань спустились Ушкуй с семейством. Что на Лютову дочку, что на внука любо было поглядеть. Сын шкипера в шубке из редкого белого овцебыка, белых песцовых унтах и шапке и впрямь напоминал небольшого любопытного ушкуйчика. Голову Птахи украшала саженая сорока[164], расшитая крупным речным жемчугом, ее шубка была крыта тем же аксамиченным бархатом, что пошел на части сороки. Сам землепроходец по случаю свадьбы шурина красовался в диковинах из-за моря – накидке из неспешуна длинным рыжевато-черным мехом наружу, с гривой по спине и волочившимся сзади хвостом, и черно-белом треухе из завечерского смрадня. Напугай решил облететь пристань.
– Надо б возок нанять, – посоветовала Новожея, ступившая на причал вслед за Живорадом.
– Пешком дойдем, не развалимся? – предположил Бобырь.
– Да не тебе, Бобырище красноносое, а хозяйке с дитятком!
– С какими? – спросил Букан.
– С цынарёвскими, – Глум пыхнул трубкой и выпустил резко пахнущее облако макубного дыма. – В Цынарёвой Луке их льют, близ Короцка, а в бронзу серебро добавляют, для звона.
– Водима, Щур, оставайтесь с кораблем, – наказал Ушкуй, направляясь к посадским воротам. – К закату вас сменим.
– Доброго дня тебе, батюшка, – не без ехидства попрощалась с гаванщиком нянька.
– А вот расстегайчиков кому? Горяченьких? – подвалил лоточник.
– С чем расстегайчики-то у тебя? – Новожея с большим подозрением повела носом и кивнула Скогу. Тот осторожно отодвинул лоточника вместе с лотком с дороги.
– Вот пристала – с чем, с чем… Зато горячие, – обиженно пробубнил торговец.
Со стороны посада доносилось нестройное пение. Из ворот повалила толпа, числом около полутораста. Впереди шествия простоволосый дуботолк в нагольной шубе нес шест с черным знаменем, болтавшимся на поперечине. На знамени, четыре покрытых колючками черепа сжимали в зубах ножи, под ними вилась надпись: «Ово Йож, Ово Колода.» За ним шествовал жрец, слегка смахивавший на жмурящуюся на свету сову и увешанный невероятным количеством оберегов, неся в вытянутых руках шелковую подушку, на которой печально лежало что-то мохнатое и изрядно потрепанное.
– Это еще кто? – Лют наморщил нос, приподняв верхнюю губу и приобретя завидное сходство с заросшим черно-рыжевато-седой щетиной волком.
– У посадских шесть алянчиков на неделе, – ответил возница. – Из червленой державы приволокли в Остров дурь мохнатую, сюда торжественным ходом принесли, и ей поклоняются.
– Не дурь мохнатую, а фафыгу, и не приволокли, а Йож ниспослал, – поправило с ног до головы замотанное в разноцветные шерстяные платки чадо неизвестного пола (впрочем, и возраста), державшее под уздцы лошадок.
– Ёж? – переспросил Ушкуй.
– Йо-ож, – поправило чадо. – Йож Чернобога уколол, когда тот на древе висел, и сам исполнился.
– Чего исполнился? – снова переспросил шкипер.
– Исполнился, – отрезало существо в платках.
– Кролики, – сообщил Ушкую вернувшийся напугай, укоризненно глядя одним глазом на толпу, что двинулась в направлении воротной башни.
– Ни одного золотопоясного, – заметил Глум. – Рядовичи[165], козявки приказные, да черная сотня.[166]
– Шли по мелочи торговать, турьей кожей да белками, а так повернулось, богатство в набеге взяли немалое, – заметил возница. – Пуще пошлых теперь зазнаются.
– Четыре вежи стояли, – повторяла толпа, – пятая да воздвигнется!
– Откуда мне этот с мохнаткой знаком? – задумался Глум.
– Не «этот с мохнаткой,» а Орибор Няшич, – вновь вступило предположительное чадо. – Балий лютичский.
– Точно! – обрадовался знахарь. – Борко конокрад! Долго не попадался, пока за Вайной у поморян кобылу не свел. Та в няше[167] засела, так имя, как ил, и пристало. Лет тридцать тому. Стало быть, в лютичи подался.
– Волчок, Никовуша, возьмите еще пятерых, и идите впереди головного возка, – бросил воевода двум дюжим наволокским ратникам. – Я с дочкой и внуком в нем поеду. Ушкуй, на облучок, Живорад, на запятки.
– А ты где это с конокрадами знался? – Новожея с прищуром глянула на Глума.
– Вы двое, во второй возок, туда же поклажу, – продолжил Лют. – Остальные гребцы – за возками. Поехали.
– Может, сперва дождаться, чтоб фафыжники прошли? – предложил возница.
– Когда это ушкуйник посадского ждал, – Волчок сбросил на пол возка овчину, под которой был пластинчатый доспех, и прошел вперед. – Куда тебе сказали в городе-то нас везти?
– Посадник велел на старое Бушуево подворье, что на ближнем краю Загородского конца. Там палаты заново отстроены, – возница чмокнул и пошевелил поводьями.
Чадо в платках осталось стоять на пересечении путей к причалу и к посадским воротам. Звякнув цынарёвскими колокольцами, лошадки пошли за Волчком и еще шестью Лютовыми воинами более устрашающего вида. Учитывая, что все дружинники наволокского воеводы от природы и по сознательному подбору напоминали крупных северных зверей, кто получше, кто похуже вставших на задние лапы и закованных в броню, труднее было бы выбрать из их числа такое же количество менее устрашающих. Бобырь, не имевший никакой надежды попасть в передовой ряд (ростом он, может, и вышел, а вот в ширину раза в два недотянул), спросил у Живорада:
– Не зря тесть все рифы на парусе взял-то?
– Отнюдь, – стоявший на полозьях позади кузова передового возка разбивала хрустнул костяшками, невзначай разминая суставы. – У посадских в толпе ни женщины, вестимо, драке быть. Вон, уже что-то началось.
Ближе к мосту через ров, шествовавшие под знаменем Йожа грубо оттеснили к обочине запряженные одним лосем крытые сани, в которых сидели две девы в светлых одеждах. Напуганный сохатый затащил сани в канаву на обочине. Несуразица про вежи сменилась речами от просто чересчур любезных к двусмысленным, и далее – до безусловно караемых вирой. Пара участников шествия под видом помощи одной из дев, попытавшейся выбраться на дорогу, откровенно ее облапала. Чтобы не остаться в долгу, дева затылком ударила державшего ее сзади посадского в нос и, таким образом освободившись, выхватила засапожный нож и полоснула вторую приказную козявку по руке.
– Недурственно, – Живорад кивнул. – А это вот совсем не по чести!
Еще шестеро отбились от основной толпы на помощь товарищам. Откуда-то появились чеканы и боевой ухват, ранее служивший держалкой для еще одного черного знамени, с надписью «Чернобоже, сим Йожом победиши.»
– Волчок, тебя ноги кормят, или что? – осведомился Лют. – Скорей ими перебирай! Ушкуй, возьми поводья.
У возницы хватило ума не возражать. Шедшие в хвосте рядовичи были сильно дурнее и попробовали что-то вякнуть, за что ненароком оказались в канаве. Впереди, из восьми посадских, уже трое вышли из строя. После неумелого выпада бывшего знаменосца, дева с засапожником нырнула под рогулину и коротко пнула неухватистого вздымателя ухвата под коленную чашечку. Тот охнул и ослабил хватку на оружии. Не выпуская из правой руки ножа, жрица (как было ясно из вышитых вдоль оторочки ее плаща священных животных) левой рукой крутанула ухват, пользуясь собственным правым плечом как точкой опоры, таким образом вырвала его из рук посадского, и завершила вращательное движение подсечкой, сбив того с ног.
– Ой, лепо, – восхитился Живорад.
– Бейте больно, но не насмерть, – предупредил Лют. – Пока.
Пятеро приказчиков излишне сосредоточились на круге, описываемом ухватом – двойная ошибка. Посадским никто, по-видимому, не объяснял, ни что следить предпочтительно не за оружием, а за тем, кто им орудует, ни что надо время от времени вертеть головой, чтобы не оказаться захваченным врасплох, например, дюжим ушкуйником. В канаве прибавилось ходоков в черном. У самого громкого из них, похоже, была сломана рука.
В голове шествия наметилось замешательство. «Ово Йож, Ово Колода» продолжил движение к воротам, в то время как конокрад с фафыгой направился к саням и возкам. Их сопровождавшие тоже разделились, причем шедшие за увешанным оберегами «балием лютичским» приближались к ушкуйникам с явной неохотой, несмотря на подавляющее численное преимущество.
– Что за безладье? – осведомился Лют. – Девам прохода не даете?
– Чредимо! Блазнесловным унотицам спону чиним! – ответил конокрад.
– Отсохни твой язык, как все отсохло в портах твоих спереди обмоченных, сзади обгаженных, каженик плешивый! – дева с ухватом в левой руке и ножом в правой явно примеривала расстояние для броска.
Ее раскрасневшееся от гнева лицо даже особенно не портила повязка через глаз.
– Борко, что ты гонишь? – вступил Глум.
Маленькие прищуренные глазки под мохнатыми седыми бровями на миг округлились, в них отразилось склизкое поползновение чего-то, отдаленно похожего на мысль. Конокрад оглянулся на своих товарищей, чей дух не внушал уверенности. Одно дело согнать с дороги и полапать пару дев (и с этим может выйти незадача), другое – лезть в драку со здоровенными ушкуйниками в боевой справе, не имея перевеса хотя бы двадцать на одного.
– Глуме! Другарь мой! – нарочито воскликнул Борко, затем перейдя на несколько менее неестественный слог. – Вместе на поморян ходили!
– Вообще-то, его поморяне чуть вусмерть не запороли, а я дурня лечил, – негромко пояснил Глум и вновь пыхнул трубкой.
– А вы кто, красавицы? – Лют, не вставая, изобразил полупоклон.
– Мы жрицы Свентаны! В гавань посланы вестницей, со словом от Званы Починковны и от Быляты Прилуковича к Люту Волковичу, наволокскому воеводе, дочери его Птахе Лютовне, и Ушкую Овсяниковичу, внегда придут! – ответила вторая служительница богини.
Она и впрямь была очень хороша собой.
– Это мы, и даже к спеху, – заметила Птаха. – Вас-то величать как, жрицы?
– Я Ждана, а то Огневеда, – красотка указала в сторону своей воинственной товарки.
– Бобырь, Ског, вытащите их сани, – негромко сказал Ушкуй. – Пусть едут между нашими возками.
– Глуме! Поклонись со мною Йожеданной фафыге! – предложил «Орибор.» – Йожиным промыслом она из червленой державы к нам перешла! Растленный юг гнушался правды! Никто во всем круге земном, кроме истинных устричей, Йожебоязненных фафыгоносцев, не знает в полноте Чернобога! Не знает и то, кто такой смертный, как устроено естество, откуда все произошло, и куда идет! Пойдем со мною, низвергнуть кумира ложного бога кузнецов! Возвысим знак, Йожом нам данный!
– Мне в макубу никто дурман-травы не добавлял? – на всякий случай спросил Глум.
От воротной башни раздались крики. Детинушка в нагольной шубе обратился в бегство, бросив знамя. За ним с воплями «Я те дам Йожа! Я те дам Чернобога!» бежал стражник в закрытом шлеме, плашмя лупя знаменосца по спине совней. «Отче, не дерись так больно!» – взмолился на бегу дуботолк. Йожебоязненные фафыгоносцы смотрели туда-сюда в замешательстве. Тем временем, Ждана, взяв лося под уздцы, повернула его и вывела на дорогу, а сзади Бобырь со Скогом освободили полозья саней от грязи и уперлись в заднюю стенку кузова, помогая лосю.
– Дорогу! – Лют кивнул, убедившись, что сани заняли свое место в поезде.
– Но фафыга! – Орибора не так легко было заткнуть. – Когда ж ей кланяться? Смотри, воевода, какая мохнатая!
– И то, мохнатая. В посад, в посад идите, – Лют встал, положив руку на плечо Ушкую. – Вперед помалу. Огневеда, в наш возок, Ског, к Ждане в сани.
Возки и сани двинулись к мосту перед воротной башней, рядовичи и черная сотня, расступившись перед Лютовыми дружинниками, потянулись обратно в посад, Борко-конокрад, он же жрец Орибор Няшич, впереди, приговаривая: «Не пришло еще время, предреченное Йожом, но как свершится срок…» На мосту, воин в закрытом шлеме таскал дуботолка за ухо, приговаривая:
– Не водись с купецкими приказчиками да с лоточниками, пепа, не водись! Ушлю тебя с первым же кораблем на север или на запад, чтоб круг земной повидал, да дурь из тебя морские ветры повыдули!
– Безнос, это что ж, старший твой? – спросил стражника оказавшийся не у дел возница.
– Младший, бревно кондовое! Из Волуя в Огнеяда себя переиначил! Волуишко! Будешь еще с голью посадской водиться? – воин, привстав на носки, крутанул детине ухо.
– Нет, отче! С ушкуйниками на Грумант пойду!
– Только его на Груманте и недоставало, – Огневеда поправила выбившиеся из-под платка волосы.
– Отменная работа ухватом, просто любо было глядеть, – заметил Живорад. – У кого училась?
Глава 72
У края причала, где кончались деревянные подмостья и начиналась каменная набережная, Плагго дал Кьюли номисму.
– Дедушка, с этого у всей нашей артели сдачи не наберется! – растерялся молодой рыбак и ныряльщик. – С вас четверых, путь и скиллинга не стоил?
– Сдачи не надо, купите снаряжение получше, – старец бодро, насколько позволяла слегка приволакивавшаяся нога, направился вверх к замку, Нетта, Горо и Кирко за ним.
– Учитель, ты уверен? – наверно, в сотый раз спросил схоласт. – Может, лучше нам всем разведать обстановку и выкрасть анассу?
– Я давно уже не гожусь ни для какого потаенного дела. Найдите лавку Ипомусаро на Восточной Улице, он вас пристроит, и ждите знака. Если два дня знака не будет, откройте письмо.
– Но учитель! Вдруг ты ошибся?
– Моя жизнь и так идет к концу. Ты знаешь все тайны. Годом раньше отправиться на западный берег острова, куда не ходят суда – не великое горе. Сменим тему. Тебе надо будет записать рассказ этого варвара о кораблях, потонувших в бурю, и послать Ионно в Лимен Мойридио и Зване в Альдейгью. Теперь мы точно знаем, что произошло с Астрабо.
– Воля Четырнадцати, – Горо кивнул.
– Гигантский осьминог? Козни Малеро. Как и вся эта история с Леонтоде. Почему? – сам себя спросил Кирко, тоже, похоже, в сотый раз, и потянул руку к усу. – Мы встретились у корчмы, он сказал: «Езжайте на север, к Пиматолуме, чтобы сбить преследователей, а мы с анассой и двумя всадниками пойдем на запад, от моря.» Как мог водитель войска совершить такое предательство? Не иначе, зов тьмы!
– Про осьминога, может, ты и прав, но с Леонтоде все проще, – не согласился Горо. – Он жевал волчий жмых.
– Как? – Ты знал? – вместе удивились схоласт и мистагог.
– Я ботаник, он картопатриос, – травник пожал плечами. – Кто бы мне поверил.
– Я бы поверил, – Кирко поддержал учителя за локоть, когда тот сделал неуверенный шаг. – Но тайный порок все равно предательства не объясняет?
– Запросто объясняет. Его поставщик был в Лимен Мойридио, что-то с ним, видно, случилось при падении города. А у варварских жрецов эта дрянь в каждой фармакопее[168] прописана – «фрекиграс». Они мешают ее вытяжку с настоем из мухоморов или ячменной брагой. Вот Леонтоде, не иначе, про то и прознал.
– Но тогда это даже не предательство, а вообще… просто ни на что не похоже! – Кирко вспылил, почти как, бывало, это выходило у Йеро. – Живую святыню династии променять на… волчий жмых? Фрекиграс?
– Ну, доподлинно я не знаю… – ботаник снова пожал плечами. – Может, его и впрямь Малеро повадил жмых жевать…
– Точно, точно. Тьма приблазнила, как же иначе! – Нетта поправила прядь темных волос, выбившуюся из-под мафоро – накидки на голову. – Наше светлое дитя отдать на растерзание варвару!
– Ваш поворот, – указал Плагго, ранее не раз бывавший в Скиллеборге.
– Учитель!
– Помните – все в легкой деснице Астеродоты.
Бросая в его сторону обеспокоенные взгляды, схоласт (а в скором будущем, или новый мистагог, или странник без дома и цели), ботаник, и жена ботаника повернули к Восточной Улице. Продолжая подволакивать ногу, пресбеус шагал вверх, к внутренним воротам. Город был заметно чище, чем многие части Лимен Мойридио, улицы мощены круглыми камнями, между обочинами и жавшимися к стенам домов каменными поребриками шли открытые сточные канавы.
– Садись, старец, хромому в гору путь неблизок, – предложил молодой варвар, ехавший в том же направлении на тележке, запряженной парой осликов.
За ним в кузове лежали четыре грубовато, но добротно выкованные решетки, мешок, от которого пованивало свежевыделанной кожей, и посох, возможно, объяснявший причину сочувствия возницы, одна нога которого была заметно короче другой. Его широкие плечи, коротко стриженные волосы, непокрытые, несмотря на холод, и дырки с обожженными краями на кожаной тунике не оставляли сомнения в ремесле варвара.
– Ты кузнец, как Волунд, – примостившись рядом с любезным горожанином, заключил Плагго, вспомнив имя хромого умельца из северных мифов.
Варвар рассмеялся:
– Все мы, кузнецы, на него похожи, да все по-разному. Я вот, как он, хромой. Кабы не искусство венедского жреца, вообще без ног бы остался. А Канурр, мой учитель, хочет, как Волунд, научиться летать.
– Он строит себе крылья? – удивился Плагго.
– Нет, Канурр полетит силой огня. Видишь, я ему везу те же оболочки кишок, что используют златокузнецы для отбивки сусального золота? – варвар указал на мешок. – Кстати, как величать тебя? Я Вегард, прозванный Костыль.
– Я Плагго. Так зачем ему оболочки?
– Он наклеивает их на тонкий шелк, а из шелка ему шьют шары, что собирают жар над огнем и летают по воздуху. Один, со свечой в наперстке под шаром и корзиночкой с двумя мышатами, даже стену перелетел.
– А мышата для чего?
– Проверить, не повредит ли полет нелетающим тварям.
– И не повредил?
– Нисколько. С новыми оболочками, может набраться достаточно на шар, чтобы запустить вверх кухонного мальчишку или даже одного из младших псарей. Можно было бы еще больше собрать, но часть ушла на отбивку золотых листов для заморских колдунов.
Страж в кольчуге, укрепленной стальными пластинами, кивнул кузнецу. Ослики протащили повозку через ворота, над которыми на цепи висела железная клетка с насаженным на стержень посередине черепом. Под клеткой болтался на двух кольцах, слегка позвякивая на слабом ветре, бронзовый прямоугольник с письменами. На стене над воротами, несколько варваров обшивали досками восковое изваяние, судя по торчавшей над деревом голове, колоссального коня. Дорога повернула под прямым углом, сразу проходя под еще одними воротами.
– Новую проездную башню мы с Канурром начертили, – с гордостью поделился Вегард. – Я внутреннюю решетку ковал. И в Слейпнире наверху моя работа.
Улица за башней была мощена не круглыми камнями, а тесаными плитами, отчего ход тележки стал заметно менее тряским. На перекрестках и вдоль некоторых домов побогаче, сточные канавы перекрывали решетки. Варвар радостно делился с Плагго своими соображениями о коне, которого предстояло отлить на месте из бронзы по восковому прототипу, о предпочтительности современной оловянной бронзы перед давнишней мышьяковистой, и так далее, не докучая старца встречными расспросами. Мистагог начал предполагать, что, в отсутствие двуногого собеседника, кузнец скорее всего вовлек бы в тот же диалог одного из осликов, смиренно шагавших вверх. Хоть речи молодого хромца лились по-детски бесхитростно, из них явствовало, что северяне были неплохо знакомы с металлургией и находились на грани постижения основ гидравлики.
Следующие ворота охраняло двое стражей, вернее, один следил за улицей, другой наблюдал за гаванью, к удивлению Плагго, в телескоп на треноге. За поднятой решеткой, через двор замка, беседуя почему-то по венедски, шли трое, судя по одежде, пара зажиточных ремесленников и жрец одного из варварских богов, видимо, собираясь принять участие в каком-то военном упражнении для ополчения, проводимом по приказу епарха. В одном из углов замкового двора у телеги с кольчугами, шлемами, щитами, копьями, и мечами уже собралось с дюжину местных стратиотов, аконтистов, или пельтастов – определить их положение по одежде, как обычествовало у варваров, было невозможно. Посередине стояли два воина, уже снаряженных в доспехи, оба гигантского телосложения, причем один – невероятной нескладности и уродства. Воины радостно замахали троице. Видный горожанин, шедший посередине, ответил им такой же отмашкой. Он был утеплен, в числе прочего, странным одеянием с рукавами, не сотканным на ткацком станке, а, судя по всему, связанным, как сеть, из пушистых и разноцветных шерстяных нитей, так что поперек его груди бежала вереница большерогих оленей. Приближаясь к своим товарищам по ополчению, этот варвар с волнистыми волосами странного оттенка, именуемого у северян русым, наполовину утверждал, наполовину спрашивал у шедшего рядом:
– Как зачем, от мух отмахиваться?
Молодец справа, коротко стриженный, в коже, как Вегард, и ростом чуть поменьше, рассмеялся:
– Темнота танская, хвост слону нужен перво-наперво, чтобы слон не заканчивался внезапно!
Средний ремесленник с оленями присоединился к веселью. Предположительно жрец в длинной тунике мерзостного буро-синего цвета, что шел слева, оставался мрачнее тучи. Заметив молодого хромца, вся троица обступила тележку, правый варвар сразу протянул руки к вонючему мешку, вожак глянул на Плагго, потом на возницу:
– Вегард, представь гостя?
Мистагог движением руки остановил кузнеца, опустил ноги на каменные плиты, распрямил спину, и сбросил серый плащ с клобуком из грубой шерсти, жалея, что недавняя немощь лишила его движения должной уверенности. Блеснуло белое и золотое шитье по лазоревому шелку. От этого мига зависело многое.
– Я Плагго, пресбеус багряной гегемонии, слуга и советник Тиры анассы, пришел сдаться на милость Горма ярла, чтобы разделить участь моей госпожи. Отведите меня к вашему владыке!
– Плагго грамотник! – воскликнул русоволосый.
Он поклонился и неожиданно продолжил на языке Лимен Мойридио, просто, но грамматически правильно:
– В добрый час, мистагог! Тира волновалась. Я Горм.
Глава 73
Снизу, из пиршественного покоя, в палату приглушенно доносился перебор струн. Густой голос завел:
- – «Как во граде во славном во Наволоке
- Да у самого моря да студеного
- На берегу стоят палаты белокаменны,
- В них сидит могучий воевода Лют,
- Сидит-думает думу кручинную.
- Оттого-то его думушка невесела,
- Оттого чело гордое нахмурено,
- Что нет вести удалому ушкуйнику —
- Жив-здоров ли молодой Беркут Лютович.»
Последовал подобающе щемящий гусельный звон.
– Кхм, «чело гордое» или просто «чело его?»
Звуки притихли. Лют удовлетворенно хрюкнул.
– Признавайся, воевода – сколько заплатил Сотко Сытиничу? – съехидничал Былята.
– Нисколько!
Воевода говорил чистую правду. Накануне поздним вечером, он повстречал купца-гусляра, только что вернувшегося из Роскильды, и в глухом переулке один на один убедил его сложить былину к свадебному пиру Беркута и Смеяны, ухитрившись ни разу не попасть ни по лицу, ни по пальцам.
– Где мы там были…
Поправив на носу очки, Былята прочитал вслух:
– «В коническом…» Не в обиду, Звана свет Починковна, но ты это не на венедский перевела. «В коническом же сосуде находились остатки жидкости, мутным видом и резким запахом напоминавшей варварскую брагу.» Мы в это еще пять раз можем вникать, все одно больше ничего не поймем. Червленые книжники уже думали да гадали…
– Сдается мне, Плагго-ведатель не потому не постиг, что диковина творит, что мало думал, а потому, что мало делал, – рассудил кузнечный староста.
– Точно! – согласился жрец. – Давайте попробуем, что выйдет, если в эту бадью с раструбом… конический сосуд, псица… Тёха, сгоняй к Полеле за брагой! Целую кадушку возьми!
– Кому Тёха, кому и Тихомысл, – пробурчал мальчишка в учении и побрел к лестнице.
– Может, огонь пока развесть? – предложил Хомун, второй ученик.
– Нет, а почему? – озадачил его Святогор.
Ученик смутился.
– Говори ты, Лисеня! Вижу, вижу, невтерпеж тебе.
– В горячую посуду холодное лить – лопнет! – Лисеня, гордо подбоченясь, посмотрела на Хомуна.
Ушкуй одобрительно кивнул.
– Тёха! – рявкнул вдогон первому ученику Лют. – И меда нам!
В отличие от остальных участников разговора, обступивших червленую диковину, привезенную Боривоем и Беркутом, воевода уютно устроился в кресле у печки, скинув унты и положив ноги в полосатых копытцах[169] (левое серое с красным, правое темно-синее с грязно-желтым) на скамеечку. Обратившись к вестнице, он поделился:
– Все не поверю, что южный ведун нам без подвоха эту невидаль подсунул. Сколько, говоришь, сотен лет ее прятали?
– Тысяч, не сотен, – поправила Звана. – С зимы великанов точно. Только не прятали, грамотники-то червленые ее использовали по назначению до совсем недавней поры, пока тайну не потеряли. Плагго верно рассудил, что южная твердыня падет, и переслал устройство нам, чтоб и вежество не сгинуло, и Йормунреку не досталось. С последним своим голубем мне весточку послал: «Используйте, как можете, темному ратоводцу на погибель.»
– А ты ему слово переправить можешь? – сочувственно справилась Птаха.
Звана отрицательно покачала головой:
– Два голубя осталось, но что теперь в сизых проку? Они не к Плагго, а обратно на голубятню полетят. А где нынче Плагго…
Вестница приумолкла.
– Может, можно все-таки их применить? – Лют слегка отодвинулся от печки, поскольку от его ступней стал идти сомнительного запаха пар. – Рассказывали, Прекраса из Плёса птицам к ногам горящую паклю привязала и Коростень-город сожгла.[170]
– Ну, если ты, батюшка, найдешь паклю, что три тысячи поприщ гореть будет… – начал Былята.
– От силы две с половиной, как птице-то лететь, – перебил Лют.
– Копытца свои к ним привяжи, воевода, – предложил жрец. – Где сядут, мор начнется, где воды попьют, рыба кверху брюхами всплывет.
– Будет, Былята, озверел ты, что ль? За что горемыкам еще воеводины ноги нюхать? От червленого града, чай, и так одни голые стены остались, а какую малость сам Ерманарек не свез да не порушил, то отребье фафыжное сволокло, – Святогор невольно перестал улыбаться и сжал кулачищи. – Скажи, вестница, нет слова, что Борко Ерманареку служит?
– Нет, – отрезала Звана. – Орибор и иже с ним – наши дураки, природные, густопсовые. Таких ни купить, ни продать, да и кто б, если сам в своем уме, за них серебро предложил? Есть зато слово, что сталось с теми жрецами, что татям да гулящим на юге головы мутили.
Лицо жрицы осветило что-то, что, не будь она так высока духом и чужда суеты, можно было бы принять за злорадство. Заскрипели ступени. Кому Тёха, кому Тихомысл тащил на коромысле деревянное ведро и здоровенный кувшин на ручке из конопляной плетенки, соединявшей два глиняных уха.
– Полеля сказала, копейка за брагу, пять за мед, учитель.
– Яросвете защити, во что он наступил, – Лисеня двумя пальцами защемила нос.
– Стой, где стоишь, – Ушкуй избавил отрока от ноши, одной рукой перехватив коромысло. – Во двор, сапоги хорошенько обмой!
– Вернешься, лестницу за собой вымой, – добавил Святогор.
Насупленный и смрадный, отрок вновь удалился.
Землепроходец поставил кувшин на один из столов и, подойдя к диковине, поднял ведро. Хомун подставил жестяную воронку к закрывавшейся на диковинную крышку с резьбой дырке вверху «конического сосуда.» Брага забулькала, переливаясь вовнутрь.
– Всю не лей, хватит. Хомун, теперь разводи огонь, – повелел кузнечный староста. – Былята, Звана – в склянке со змеевиком, говорите, вода была?
– Да, – ответил жрец.
– Лисенька, принеси кадушку из холодных сеней, – обратился Святогор к отроковице.
– На ней с ночи лед намерз, – сообщила та.
– Затем и прошу. Соображение имею – печь кипятит, может, трубка холодит? Пока брага греется, Звана свет Починковна, про что ты там, пока Тихомысл Чурилович нас не одарил дивным вонием? Не про Фьольнировых ли присных?
– Кеттиль и Омунд их звали. Дроттары. Сперва посланы Фьольниром на юг, в червленую державу, прельстивыми словами про Одина тамошних потатчиков мутить. Домутились до бунта, потом пропали. Через полгода в Бирке объявились, лошадей купили, на север подались, в квены, и как канули. Потом в Бирку письмо пришло. Не на бересте писалом писано, не по бумаге пером ведено, а на лошадиной шкуре горячим железом выжжено: «Йормунреку конунгу.»
Звана многозначительно замолчала. В тишине, послышалось шипение из диковины посередине палаты, в маленькую печечку внизу которой Хомун усердно подкладывал щепки.
– Не томи, вестница! Что в письме? – не выдержал Лют.
Внимательно слушая Звану, Лисеня наполняла стеклянное вместилище водой с кусочками льда из маленькой кадушки.
– Мол, пришли, конунг, в Квенмарк еще проповедников, да тоже на кобылах. Эти два, и лошади их, уж очень нам понравились, только не всем даже на попроб достало. И подписано – Рифвадер, Дункер, Бойден, и Большой Кривой.
– На попроб? – переспросила Птаха.
– Нешто их квены съели? – удивился Былята.
– Квены? Сноргов – навряд, – возразил Лют. – Лошадей, тех запросто. Только имена вестница назвала, ну ни в варенье, ни в ополченье не квенские.
– И то, воевода, – улыбка Званы была исполнена тихого смирения, разве что самую чуточку тронутого злорадством. – Лешачиные имена. Рифвадер, по сказам, всем лешим голова.
– Вот куда Борко-то надо определить, по имени его, – решил Святогор. – В борах наших заповедных лешие, чаятельно, тоже до свежей святошинки охочи… Лю-ю-ют свет Волкович, нам-то сбереги малость?
Воевода, хмыкнув, разлил еще остававшийся в кувшине мед по чарам. За исключением двух учеников, все собрались вокруг стола.
– Не ставленый, – разочарованно изрек Былята.
– За пять копеек ставленого меда захотел? – староста усмехнулся.
– Весь ставленый да хмельной Йормунрекова ватага свезла, – напомнила Звана. – А новому лет пятнадцать выдерживаться, если не дольше.
– И вареный неплох, – добавил Лют, смачно облизнувшись. – Вторая чара лучше пьется.
– Тебе, воевода, пьется, а нам дно достается, – укорил жрец.
– Первая колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками, – согласилась Звана, с чем-то подозрительно напоминавшим ехидство в голосе.
– Учитель, в склянку капает что-то! – сообщил Хомун.
Святогор поставил недопитую чару обратно на стол, обтер бороду, и, скрипнув искусственной ногой, вернулся к диковине. Уровень жидкости в стеклянном пузырьке под змеевиком медленно прибывал. Когда ее набралось примерно на палец, староста подставил под трубку другой пузырек и пустил первую посудину по рукам. Содержимое, как и писал Плагго, имела резкий запах.
– Есть и у меня догадка, – Ушкуй, помогая себе полотенцем, чтоб не обжечься, снял со светильника, горевшего на столе с кувшином, слюдяное навершие.
Землепроходец плеснул из склянки на пламя. Его языки всполыхнули чуть не до потолка, маленькая лужица, пролившаяся на столешницу, занялась колдовского вида бледным огнем. Все, кроме старосты и воеводы, отшатнулись.
– Из браги сделано, стало быть… – Лют дунул на лужицу, погасив синеватое свечение, макнул в жидкость палец, лизнул, и выпучил глаза.
Глава 74
– Потом старик посмотрел на меня и сказал так:
- «Он кликнул клич: «Мои народы!
- Вы все рабы, я – господин,
- И пусть отсель из рода в роды
- Над нами будет бог один[171].»
Я спросил его: «Это ты про Йормунрека?» Он на меня снова посмотрел, наклонил голову, как филин, и всё, сон кончился. Я только успел слова записать.
Горм показал оберег Йоккара.
– Так что был за корабль, на котором вы плыли?
Читать бесплатно другие книги:
