Горм, сын Хёрдакнута Воробьев Петр

Глава 64

– Кто это сказал: «Еще одна такая победа, и мы останемся без войска?» – осведомился Кнур, по одной собирая с пола шестерни, высыпавшиеся из разрубленного кем-то пополам механизма, сравнительно недавно показывавшего время, вид лунного серпа, и каждый час игравшего новую песню.

– Аэко, тиран Амбракии, двоюродный брат гегемона Алкимо, – пересыпая речь этлавагрскими титулами, объяснил Торлейв, только что вошедший в палату. – Примерно в то же время, на месте Бирки стоял ледник в двести саженей высотой, а через пролив из Энгульсея в Трегорланд зимой можно было переехать по льду на панцирном единороге. Что как раз сделал Кром. И здесь дроттары побывали?

Горм развел руками. Баранья кость в его правом кулаке и сакс в левом придали движению особенную убедительность. Он направил свой взгляд в сторону стены, где выложенный из маленьких кусочков полупрозрачного цветного стекла Атремо в крылатом серебряном шлеме (стекло с подложкой из серебряного листа, не иначе) отрубал руку с мечом какому-то противнику в красно-черном, возможно, Малеро. По дивной работе кто-то прошелся топором или булавой, оставив все действующие лица, собственно, без таковых. Прожевав кусок жилистой баранины, ярл пожаловался:

– Их кашей с медом не корми, а только дай какую-нибудь драгоценность изуродовать. Золотую деву из Гафлудиборга, и ту в куски изрубили и переплавили.

Торлейв нахмурился и, словно нехотя, сказал:

– То приказал Йормунрек.

– А он-то с какой стати? – не понял Кнур. – Его богиня, не его, а такой работе ж цены нет!

Мудрец замедлил с ответом.

– Но Сварога в Альдейгье – точно дроттары. Они же – Былятины свитки и в здешнем дворце… биб ли, а те – ку. И всё от слабости веры, – сообщил Щеня, сидевший на одной скамье с Гормом, и приложился к деревянной чаше.

Знахарь почему-то наотрез отказывался пить пиво или вино, как все, из серебряных кубков.

– Как это? – удивился Кнур.

– Все, что вызывает у них сомнения, они рушат. Будь вера сильна, меньше б сомневались, навьи слуги.

– Иырр? – Хан, устроившийся на полу поперек прохода во внутренний дворик, недвусмысленно напомнил Горму, что не только ярлы любят погрызть бараньи косточки.

Кинув просимое пёсику и сунув сакс в голенище, Горм встал из-за стола и присел на корточки рядом с кузнецом, помогая ему собирать части. Левое колено вроде бы снова работало, правда, до конца не гнулось.

– Еще такая победа, говоришь? Ну, может, не одна, а две, но правда твоя, крепко мы огребли, – ярл передал кузнецу кусок пластины с насеченными по дуге знаками. – Не начни их дружинники вдруг за борт прыгать, вообще могли все к Эгиру за соленым пивом отправиться.

– Или если б Кормилец Воронов на тот корабль пошел, что вторым взорвался, – не вставая с колен, Кнур подпер подбородок рукой. – Как они так подгадали, чтоб котлы и оба огнемета вместе долбанули? С огнеметами-то понятно, но пар… тут же надо точно давление знать?

– Да, сотни две тот взрыв и так положил. Этлавагр вряд ли удержим, не говоря уж о Серкланде к югу. Как новый год начнется, надо будет под зиму на Килей уходить.

– Почему не удержим? – кузнец соединил кусок с другим. – Их флот вместе с красной владычицей на дне?

– Этого Йормунрек и хотел. Без красного флота, весь Мидхаф наш. Теперь слушай. Нашего войска всего осталось меньше двух тысяч. В одном Этлавагре народу тысяч пятьдесят, если не больше. Почти как в Альдейгье. Одно дело по такому городу набегом пройти, это мыслимо, а сесть в нем, да еще без языка, ну никак не выйдет. Позавчера вот двое сноргов забрели в… как его… вонючее такое место под холмом… Птокотио, так сегодня утром их голых и зарезанных выловили из гавани. Нам повезло, что в этот загородный дом на постой попали – и к гавани близко, и все время за меч хвататься не надо.

Со двора донесся странный звук, как будто тошнило мамонта. В прямом противоречии с только что сказанным Гормом, Торлейв схватился за меч и выглянул наружу. Кривой, спавший на солнышке в куче изрубленных дроттарами и, скорее всего, некогда прекрасных и драгоценных расписных полотен, повернулся на другой бок, не выпуская из любовных объятий огромный винный кувшин, опустошенный до последней капли. Его храп на время затих.

– Потом, дело не только в том, сколько в битве потеряли, – добавил старый кораблестроитель, успокоившись и садясь за стол. – О ком мне пьяный тролль напомнил… Как же, Адальстейн с дружиной домой ушел, мол, чтоб снова альбинги не напали.

– Верно, и Берг-Энунд, – охотно согласился Горм. – За Эгилем. Ну как он его найдет…

Все (за исключением Хана, слишком занятого костью, и Кривого, продолжавшего спать) рассмеялись. Оторжавшись, Кнур потер левую сторону лица.

– Это чей подарок? – Горм уставился на недавно рассеченную скулу кузнеца. – С корабля сходил, вроде не было?

– Это я с земляком повздорил. Не поверишь, из-за богов.

– А ну расскажи, из-за каких богов? – тут же встрял Щеня.

– Будет тебе с богами, откуда земляки? – своевременно приземлил разговор Горм.

– Венеды из Эйландгарда, – объяснил за кузнеца Торлейв. – Их ладьи уже в гавани стояли, торговать пришли. Когда наш флот подошел, видно, решили под шумок цены-то и сбить. Между делом, полно добычи из дворца утащили, что наше войско снести не смогло.

– Так все-таки, что с богами? – настоял знахарь.

Закончив собирать шестерни и прочие куски, обертывать их в бумагу, и складывать все добро в особый кузовок, именуемый «бебень,» Кнур бережно закрыл бебень крышкой, перекинул лямку через плечо, распрямился, и подошел к столу, оглядывая выбор пищи. Помимо примерно трети барана, в наличии имелись местная выпечка, подслащенная медом и зажаренная в кипящем оливковом масле, виноград, большие и не очень острые перцы, и крепко соленый овечий сыр. Запустив в рот штуковину из жареного теста с дыркой посередине, кузнец отрезал себе щедрый ломоть сыра и сообщил:

– Эо уа ооиы, фо о…

– Прожуй? – предложил Щеня.

– Этот дурак говорил, по-тански Один, а по-нашему выходит Чернобог! – несколько более понятно повторил Кнур. – Еще говорил, что Свентана, Кром, и Яросвет – вообще не исконные боги, а все кузнецы да грамотники, что Чернобогу не служили, как помрут, в нави песью мочу пьют. Ну, я ему за дедушку Носко в ухо засветил, а он за нож!

Кнур показал на скулу.

– А ты-то, ты-то? – Щеня был явно возмущен.

– Я-то молотком, ажно из ушей мозги полетели. А тут его ватажники подоспели…

– И что?

– И искрошили меня в лапшу! – кузнец ухмыльнулся. – И впрямь могли бы порубить, не позови Тиус на подмогу Ансилу и еще пару гутанов.

Согнувшись, чтоб не удариться о дверной проем головой, в палату вошел Родульф, повел носом, и поведал:

– Сминта старая говорит, еще полчаса, и баня прогреется! Самое время, а то ты, Щеня, провонял хуже тролля!

– Что воняет хуже тролля? – спросил шедший за Родульфом Скегги.

– Один венед или два тролля! – не думая, ответил скальд-сквернословец.

– А по правде, твой подкольчужник, – порадовал Родульфа Горм. – Давно пора новый сработать, а то тухлой овцекоровой на рёсту уже разит. Хотя и тролля пора помыть…

– Погодите вы с немытыми троллями, тут может истина открыться! – Щеня наморщил лоб. – Если Один и впрямь Чернобог… все зло в его власти… похоже, похоже… стой!

Знахарь отвесил себе затрещину. Движение что-то напомнило Горму. Ученик Круто уставился на ярла, моргнув рыжими ресницами, и выпалил:

– Мы с тобой оба служим злу!

– Это как?

– Чернобог – бог зла. Бог Йормунрека – Чернобог. Нам отдает приказы Йормунрек, а им верховодит бог зла. Значит, мы служим злу!

– Пойду я, – сказал Торлейв, поднялся и вышел из палаты.

Сигур, тоже сидевший за столом, с недоверием проводил его глазами:

– Ты, Щеня, поменьше языком трепал бы…

– Верно, – согласился ярл, – Хоть Торлейва нам бояться, я чаю, не след. Он-то как раз языком не треплет. Да и сам Йормунрек… Вы со Скегги и вправду думаете, ему уже про ваши речи не донесли?

Скегги побледнел и осенил себя непонятным знамением – что-то наподобие меча Крома под звездой Свентаны в круге Яросвета.

– Он послушал и только обрадовался: «Пусть боятся, да, я такой – тьмой облечен, тайной наделен, и право имею.» Вот дроттары, те на вас злобу держат. Меньше, правда, чем на меня с Торлейвом, или на того же Адальстейна. Фьольнир и присные – вот точно Чернобоговы слуги, не нам чета… Йормунрек как раз нас от них защищает.

– Нужна мне была его защита, как сурначенной козлопердолине уд во лбу, – пробормотал Родульф, затем на всякий случай добавив и пару отборных танских ругательств.

– Не служим мы ему, не служим! – присоединился к Горму Скегги. – Даже если и ваш венедский Чернобог Йормунреком вертит, все равно! Если ты, например, конунг, а у тебя есть ярл, а у него есть бонд, бонд отвечает ярлу, а не тебе!

– Так-то оно так, но если конунг рассылает по фюлькам ратную стрелу, собираются и ярлы, и бонды… – Горм не был убежден этим рассуждением. – Зло, зло… Уж больно слово расплывчато. И как это мы злу служим?

– Как, как… Я Йормунрековых карлов лечу, слежу, чтоб какая болезнь их не взяла. Ты им довольствие считаешь, проверяешь, чтоб каждый был накормлен, напоен, и свою долю добычи получил, не говоря уж, что с понятием их в бой ведешь, чтоб ни один зря не полег. Без нас, он куда больше бы воинов потерял, а значит, меньше б зла сделал?

– Но посмотри по-другому – ты клятву дал, всех больных и раненых лечить. Я клятву дал, дружину спасти. Какое ж зло может выйти из верности клятвам? Наоборот ведь, оно все от клятвопреступления? И потом, взять вот этого барана, – Горм отрезал себе еще кусок. – Мы его едим, нам это добро. А умей бараны говорить, увидели нас и сказали б: «Вон злодеи, брата нашего пленили, убили, и пожирают.» Что зло барану, то добро бонду?

– Верно говоришь, – Щеня снова наморщил лоб. – Но все равно, когда я вижу зло, я знаю его по имени. Конечно, можно и до такого договориться, что ты одинаково злодей, если старца на крюке повесил, и если баранины поел, но ведь не так это! Баран не старец!

– Не скажи – этот баран по-любому старый был, – заметил Родульф и принялся ковырять в зубах ножом.

– Ты, Горм, прав. И ты, Щеня, тоже прав, – сказал Кнур, прожевав сыр. – Йормунрек – злыдень, каких поискать, даром что ума палата, только главный задвиг у Йормунрека даже не на том, что он злой или жестокий. Биргир, вон, тоже был жестокий. Или Гнупа. Но конунг наш – он вообще как будто не из этого круга.

– Точно! – в один голос воскликнули Щеня и Скегги.

– И закон не про него, клопотарабанистого ублюдодера, писан, – добавил Родульф, пристально изучая выковырянный из зубов кусок бараньей жилы на предмет приемлемости для повторного поедания.

– Твоя правда, – Горм присел рядом с Ханом, чтобы почесать пса за ухом. – Ему закон, клятвы, свои, чужие – как правила какой-нибудь игры. Если решит, что ты пешка, тобой запросто и пожертвовать можно. Вон, как раз у Биргира спросите. Какая щеночка! Чья это?

Последнее относилось к белому и почти шарообразному от пушистости существу, вбежавшему в помещение. Довольно крупный (полгода, если не больше) щенок подбежал к Хану, подогнул передние лапы, завертел хвостом, и тявкнул:

– Йарр?

Хан степенно, чтобы не терять достоинства, отложил кость в сторону, поднялся, выгнув спину, потянулся, и шагнул от хозяина к щенку, чтобы того обнюхать. Щенок, начисто лишенный степенности, подпрыгнул и лизнул огромного белого пса в морду.

– Йарр! – теперь уже утвердительно тявкнула «щеночка.»

Из соседней палаты раздалось шарканье ног. Это могла быть или ветхая Сминта диокетрия (этлавагрский обычай раздавать всем звания и старух не пощадил), или садовник Лекто, чуть помоложе, по рассказам других обитателей усадьбы, двинутый рассудком на том, что он знатный вельможа, происками врагов обреченный на заключение в собственном доме. Садовник, возможно, и вправду когда-то был переводчиком при дворе – он мог говорить на танском и венедском, правда, и тот, и другой звучали из его уст стародавне-витиевато.

– Могучий архон и доблестные кливанофоры севера, возлюбленные младшие братья гегемонии по разуму, – на этот раз почти по-тански возгласил садовник, опираясь на тяпку, как на посольский жезл. – Да пребудет с вами благословение Четырнадцати Сил!

Горм и его ватажники слушали, не перебивая: потакающих его в общем-то безобидным причудам, старичок мог угостить совершенно потрясающей дыней (гутанские и на соседней бахче не валялись) или грушами. Лекто продолжил:

– Пред входом в чертог вашего пиршества стоят Гирд сын Хьярранда, кормчий Осла Отлива – и вправду такое неблагозвучное название?

– Название как название, – обиженно отозвался знакомый Горму голос. – И даже со скальдическим созвучием.

– Иерофант Саппивок, посол к китам-убийцам и носитель исполинской выдры, и его ученик Неррет, пожиратель драгоценной красной рыбы, несущие письмо от благородного Хельги, архона Фрамиборга и предводителя племени морского дракона, и прекрасной Асы, анассы Винланда и хранительницы мира семи племен! – старичок стукнул тяпкой в пол и сделал шаг в сторону, наконец пропуская пришельцев.

– А выдра и вправду здоровенная, – признал Кнур.

Глава 65

Остров Хёрдла растянулся с северо-запада на юго-восток, очертаниями напоминая плывущее в этом общем направлении горбатое морское чудовище с угловатой мордой и длинным, слегка изогнутым хвостом. Бухта, куда возвращались участники набега, находилась примерно под подбородком морды чудовища, открываясь в Бифьорд к юго-востоку. На вершинах серых скал, поросших мхом, кое-где закрепились корнями ясени, чьи семена-крылатки принесли с юга ветры. Ветви недавно обосновавшихся на скалах неприхотливых деревьев с северной стороны были намного короче, чем с южной. Забрызганные кровью и нагруженные золотом и серебром воины шли молча, тяжело ступая по узкой тропе, вившейся вдоль склона. Спуск в бухту был крутым и извилистым, и один неосторожный шаг запросто мог стоить жизни, даже не будь камни увлажнены осенним дождиком, моросившим из низких свинцовых туч. Сожженные корабли Берг-Энунда уже ушли под воду. Две струйки дыма поднимались из наклоненных к корме труб Волка Бури, самого быстрого корабля в круге земном, ждавшего возвращения Эгиля под парами. Спуск стал более пологим, камни сменились крупным песком. Торфид нарушил молчание:

– Овцекоров-то зачем порубил?

– Чтоб знали! – неожиданно немногословно отозвался Эгиль.

Остаток пути к кораблю разговор и вовсе не клеился. Когда последний карл поднялся по сходням и вывалил сокровища на настил между правилом, Сын Лысого невесть с какой стати вперился во что-то на берегу. Там на песке белели куски лошадиного костяка – может, коню не повезло при выгрузке на берег, а может, он оступился на узкой тропе, поднимавшейся по скалам. Эгиль перешагнул через борт и, простучав сапогами по доскам, опустился на колени рядом с костями, очищая от песка череп.

– Чего это он? – спросил Оди из Гримсбю, присматривавший за водометами.

– Молчи и смотри! – буркнул Торфид.

Положив череп на песок, скальд подошел к зарослям орешника у подножия скалы, вытащил из ножен на правом бедре нож, и вырезал жердь примерно в три четверти сажени. С жердью в руках, Эгиль вернулся за лошадиным черепом и, подняв его с песка, отправился вверх по тропе. Впрочем, скоро он свернул с тропы и направился в сторону обращенного к материку скалистого мыса, прыгая по камням, как большеголовый горный козел, и лишь изредка помогая себе жердью. Добравшись до вершины мыса, Сын Лысого взял лошадиный череп и насадил его на жердь.

– Проклятие Йормунреку! – крикнул скальд.

Его крик подхватил ветер и отразил от скал, так что каждое слово донеслось до корабля повторенным трижды.

– Проклятие Йормунреку! Проклятие духам Хёрдаланда, Мёра, и Раумарики! Пусть все духи блуждают без дороги! Пусть ни один дух не знает покоя, пока конунг Йормунрек топчет наши земли!

С этими словами, Эгиль всадил нижний конец жерди в расщелину скалы. Затем он повернул череп на юг, в сторону материка, и стал резать на жерди руны. Вырезав последний знак, он уколол большой палец левой руки ножом и окрасил руны кровью. Неожиданно показавшаяся в просвете туч Сунна озарила Эгиля, жердь, и череп лучом. Над мысом двойной дугой повисла радуга.

– Нертус, – только и смог сказать Оди, поочередно коснувшись рукой лба, груди, и уда.

Спустившись обратно к Волку Бури, Эгиль поднялся по сходням и втянул их за собой.

– Куда теперь пойдем? – спросил Торфид.

– В Туле, отца увидеть, пока он не помер, и Асгерд, пока меня не убили.

Глава 66

Подковки на сапогах Горма постукивали по камням набережной. Сапоги недавно стачал Каппи, чтобы переплюнуть гутанского сапожника Сегго. Помимо ножен в одном голенище, они были снабжены парой подпружиненных лезвий, спрятанных в подошвах, и притом сидели, как влитые. Еще несколько дней назад, ярл шел бы на зов конунга вверх во дворец, а не вниз к гавани, но после того, как пожелавшие остаться неизвестными доброжелатели отправили во дворец подарок в виде бочки дыхания дракона (ночью, из камнемета, с зажженным фитилем), Йормунрек внезапно решил, что этлавагрская роскошь ему надоела, и перебрался обратно в свой покой на Кормильце Воронов. Решение было крайне своевременным – в городе начались распри между двумя воровскими братствами, главарь одного из которых якобы был ярлом, приближенным к низверженной красной владычице. Это братство отреклось от поклонения Одину, в то время как второе братство клялось его именем. Разногласие вызвало резню, в ходе которой члены обоих братств стремились как к взаимному истреблению, так и (вне зависимости от их отношения к восставшему северному богу) к уничтожению подвернувшихся танов, нуитов, сноргов, гутанов, и венедов, известных туземцам под совершенно необоснованно обобщенным и крайне нелестным именем «варвары.»

Поводом для отречения первого воровского сообщества от Одина стали слухи, что красная владычица Тира не погибла, а вопреки Одиновой воле спаслась из пучин милостью Калидофоро, как этлавагрцы называли Эгира. Учитывая, что отдельные куски корабля владычицы долетели до судов, находившихся в двух рёстах от места взрыва, последнее было крайне маловероятно. Дева, оставшаяся в роду последней, ведет в бой отцовских домовых карлов, чтоб защитить кров, и гибнет в волнах вместе со всей дружиной. Чрезвычайно достойная смерть, вызывающее вящее уважение и светлую печаль. Горм даже начал о ней что-то складывать. Настроение ярла было существенно приподнято вестями от отца и мачехи, не говоря уже о брате и сестричке, вместе со знаменитым Ушкуем объяснившим тайну исчезновения энгульсейских кнорров и то ли открывшим, то ли заново открывшим целый материк. Конечно, паршивцы тут же отправились обратно во Фрамиборг, не говоря уже о том, что свадьбу сыграли наспех, наполовину тайно, и, естественно, не познакомив старшего брата со всеми захваленным женихом, заломавшим медведя и бегом догоняющим оленей.

Трудно было их в том винить, учитывая многочисленные неясности в обстановке по эту сторону Завечернего моря. По приближении к Кормильцу Воронов, даже подковки на новых сапогах стали стучать как-то уныло. «Я плакал, потому что у меня не было сапог,» – вспомнил Горм присловье Сегго. – «А потом увидел мужа, у которого не было ног.» Уныние, впрочем, не распространилось на крайне жизнерадостных и по крайней мере наполовину безумных шамаов с запада, уверенных, что им зачем-то надо познакомиться с Йормунреком и понять, тот ли он, на кого указали в связи с каким-то сложным колдовством винландские духи и энгульсейские покойники.

– Дух Бергтунплотника погостил дома и отправился дальше с мной, потому что его по-прежнему преследуют атшены, – Саппивок как раз заканчивал рассказ о покойнике, по энгульсейскому морскому обычаю сожранном драуграми-соотечествениками. – а Диеравдова подарила мне вот что.

Шаман указал на висевшее на его груди серебряное изображение богини со снопом колосьев, видимо, Нертус.

– А янтарный оберег откуда? – Горм указал на здоровенный, вершка в два, желтый круг, отягощавший соседний гайтан.

– Длинный Хвост из вашего моря вытащил. Мудрая женщина Благутатеща говорит – Хармерморскаядева послала, – объяснил шаман.

Саппивок, несмотря на осень, жаловавшийся на нестерпимую жару, из одежды имел на себе только непромокаемые порты (немудрено – в таких и осенью седалище упреет), нерпичьи сапоги до колен, и двухпудовую, если не тяжелее, выдру на плечах. Его мощное (тоже немудрено – такую зверюгу все время таскать) туловище было покрыто замысловатым переплетением белых, красных, черных, и синих узоров, местами поднимавших кожу рядами бугорков. Такие же бугорки, только побольше, шли по скулам, вдоль бровей, и по подбородку, придавая широкому и плоскому лицу шамана сходство с устрашающей личиной какого-нибудь венедского лесного божка. На кистях рук, предплечьях, и плечах, узоры пересекали белые полосы многочисленных шрамов, судя по виду, полученных не в бою, а на охоте – во взаимном расположении полос читались следы когтей и зубов. Ученик шамана Неррет был одет еще и в замшевую рубаху – как объяснил Саппивок, не из-за осеннего холодка, а потому что стеснялся частичного отсутствия узоров на коже, свидетельствовавшего о незаконченности его обучения как шамана. На лице Неррета, узоры напротив имелись в некотором избытке, темные вокруг глаз, светлые вдоль лба и на щеках, напоминая о каком-то звере – барсуке, не барсуке…

– При Йормунреке, слушайте больше, говорите меньше, все целее будем, – остерег шаманов Горм, вступая на сходни.

Покой Йормунрека находился в ярусе под кормовой боевой площадкой Кормильца Воронов, куда вела узкая лестница, как обычно, охраняемая парой мёрских дуболомов. Горм кивнул охранникам, те без особого почтения расступились, выдра перебрала лапами, Саппивок двинул плечом, черно-белый кит на его левой лопатке махнул хвостом, и шаман поднялся по лестнице, Неррет и ярл за ним.

В покое, помимо конунга, призвавшего Горма, чтобы поглазеть на шаманов, присутствовали Торкель, Гудбранд, Торлейв, Фьольнир, и, судя по приглушенной возне и звяканью, кто-то еще, скованный цепью, но с этим до конца не смирившийся, за перегородкой в почивальне. Лоб конунга был украшен длинной свежей царапиной, зашитой несколькими стежками особой дратвы из овечьей кишки, обработанной золой и уксусом – какой-то хитростью, эта дратва сама рассасывалась в швах. Братоубийца говорил:

– Нет, Фьольнир, просто ее задушить в дар Одину, этого мало! Я хочу с ней так расправиться, чтоб весь Этлавагр, нет, весь круг земной про то годы помнил! Чтоб она месяцы мучалась!

Рука Йормунрека потянулась к шву.

– Я ее на дыбе запытаю!

– Конунг, на дыбе, она у тебя дня не протянет, – возразил Торлейв. – Помнишь, когда нам этлавагрского грамотника украли, как его…

– Фене, – напомнил якобы ворон.

– Так он у тебя на третий день помер.

– Но сколько полезного успел рассказать! – воспоминание явно было приятным конунгу. – И так забавно кричал, когда я ему второй глаз вырвал… О, Горм! Давай ее опять отдадим твоему троллю! Только на этот раз, я буду смотреть!

«Кром, опять он какую-то подневольную деву терзает,» – Хёрдакнутссон непроизвольно поморщился. – «И как я в этот раз отбрешусь? Смотреть он, видите ли, будет!»

– Так тролль ее вообще вмиг на кусочки порвет, – напомнил Торлейв. – Получится, зря я тебя останавливал.

– Тогда нос отрезать! И уши! Тупым ножом!

Горм невольно передернулся.

– Что-то такое уже Сигвальд Эйнарссон сделал с одной из двух пастушьих дочерей. Скажут, ты ничего нового придумать не смог, – остерег Гудбранд.

– Какого свирепого и уродливого вида дикари! – сменив предмет, восхитился Йормунрек. – Эти плоские лица, бугры, и раскраска у них от природы?

– Нет, бугры и узоры они медленно и мучительно наносят особыми приспособлениями, – объяснил ярл. – На это месяцы уходят.

– Мучительно? – переспросил Йормунрек.

– Полую костяную иглу, смоченную в едкой и вонючей смеси, сотни раз протаскивают под кожей, – попытался вспомнить рассказ Саппивока Горм. – Даже сильные воины кричат от боли. Они наносят эти узоры, чтобы доказать свое мужество и отпугнуть своим видом злых духов.

– А что это за зверь? Какая у него толстая и глупая морда!

Саппивок явно хотел вступиться за Длинного Хвоста, но пока шаман искал слова, старший Хёрдакнутссон ответил за него:

– Это выдра, приручена наподобие собаки, только не для охоты, а для рыбалки.

– А что за костяная палка? – конунг указал на дудку, с коей был неразлучен Неррет.

– Дудка из моржового уда.

– Они в моржовый уд дуют? И вот эти дикари и сожрали два кнорра полудохлых энгульсейцев?

Пока Саппивок соображал, в чем его обвинили, Горм опять ответил:

– Кнорры они как раз не ели…

– Не ели! – возмущенно подтвердили, не совсем понимая, что, шаман и его ученик.

– Так их тоже можно приручить и выучить немного говорить? – удивился конунг.

– С некоторым усилием, – быстро ответил Горм, за спиной отчаянно подавая рукой знаки Саппивоку.

Лицо конунга озарила улыбка:

– Я придумал! Отдам ее твоим дикарям, они ее одновременно замучают и изуродуют! Пусть сделают ей такие штуки под кожей, как у них в обычае, да побольнее, а ты проследи! Через три месяца, чтоб показали работу, и чтоб всяк, кто увидел, ахнул, и всю жизнь потом вспоминал!

Ярл старался сохранять безучастное выражение лица, но, судя по всему, не преуспел, потому что Йормунрек обрадовался еще больше:

– Не нравится? Сделаешь, как скажу! Ты клятву дал, мне служить!

«Кабы не то слово,» – подумал Горм, – «я б тебе, злыдню мозгостылому, сейчас голыми руками шею свернул.» Конечно, с осуществлением этого намерения могли выйти затруднения – начиная с охранников и кончая тем, что Йормунрек был не слабее, чем старший Хёрдакнутссон, на вершок выше, и с руками тоже на вершок подлиннее, но, не будь слово дано, осознание всего этого все равно не удержало бы ярла от попытки. Как назло, ворон Фьольнира укорил:

Чрезвычайно довольный собой, братоубийца удалился за перегородку. Цепь снова звякнула, и конунг показался вновь, по полу волоча за собой тоненькую темноволосую деву в легкомысленной позолоченной (или вообще золотой) обувке, известной в Этлавагре под названием «сандалии,» и в разодранном в паре мест хитоне из драгоценного полупрозрачного шелка, перепоясанном кушаком с уже точно золотым шитьем. Одно из ее перекрученных цепью запястий распухло и побагровело, свидетельствуя о возможном переломе. В этом случае, несчастной должно было быть отчаянно больно, когда Йормунрек тащил ее, но она мрачно молчала. Дернув за цепь вверх, конунг поставил пленницу на ноги. Дева тряхнула кудрями и одарила конунга, ярла, и прочих присутствовавших полным презрения взглядом больших зеленых глаз. Каким-то образом, несмотря на разницу в росте существенно не в ее пользу, она ухитрилась смотреть на Горма сверху вниз.

– Так кто… – ярл осекся.

Он уже видел это лицо, изображенное на серебре, но художник, хоть и отменно постарался, не смог передать всей его красоты. Это было очевидно даже в присутствии сложной смеси боли, гнева, и пренебрежения, не особенно подобавшей тонким, чеканным чертам девы.

– Тира Осфосдоттир, – Йормунрек только что не лопался от самодовольства. – Твоя пленница, держи!

Он кинул конец цепи Горму.

– Так выходит, горожане…

– Да, как-то ей удалось спастись.

– А как ты…

Конунг, не в силах дольше бороться с натиском тараканов, заржал:

– Мне ее выдал ее же предводитель войска – решил, чем отправляться вместе с хозяйкой в изгнание или собирать новое войско и поднимать восстание, ему лучше будет, если я его поставлю ярлом в Этлавагре!

– А ты…

– А когда мне предатели были нужны? Вот его-то я сейчас на дыбе и запытаю! Верная трупорешина! Все, забирай своих дикарей и эту камышовую кошку! Торлейв, пошли стражу за Леонтоде! Нет, ну это просто праздник какой-то…

Глава 67

Серое небо и серые утесы отражались в сером море. На воду, на крыши хором и ухожей, на остовы недостроенных кораблей, и на серую землю падала смесь мелкого мокрого снега с холодным дождем, известная под более коротким именем дряпни. Дневной свет, даже через большое – три пяди на две – остекленное окно, был ненамного сильнее огня висевшего на цепи под потолком трехфитильного светильника. Из гридни под крутой гонтовой крышей, на которую с шелестом сыпалась дряпня, Ушкуй бросил взгляд на гавань, где с полдюжины конопатчиков радели о швах в брюхе Прямого, кренгуемого на пологом песчаном берегу вместе с несколькими стругами и одной бодричской ладьей.

– Напиши мне семь, два, и девять, – сказал он Букану, на корточках склонившемуся с писалом над куском бересты.

Высунув от старания язык, тот принялся водить по бересте.

– Вот!

– И что вышло?

На бересте, в окружении трех знаков, скакал палочный всадник на палочном коне, копьем поражавший палочного неприятеля. Всадник был обозначен как «Быкан,» а враг как «Емурнек.»

– Неплохо, только это не семь, а шесть. Смотри, как проверить. Посчитай, сколько углов. Ты нарисовал четырехугольник и разделил пополам. Считай углы.

– Шесть?

– Верно, а семь будет вот как, – на другом куске бересты, Ушкуй начертил четырехугольник и добавил к нему треугольник. – Напиши мне теперь четыре и одиннадцать.

Букан нарисовал четырехугольник, потом – еще один, разделил его пополам продольной чертой, и прилепил сбоку треугольник:

– Вот! А дюжина будет так?

Мальчонка нарисовал третий четырехугольник побольше и разделил его крест-накрест на четыре треугольника. Его отец улыбнулся.

– Верно, а этого я тебе даже не показывал. Ну, раз ты сам дошел до дюжины, надо открыть тебе тайну.

– Тайну?

– Смотри!

Землепроходец нарисовал галочку.

– Это что?

– Один!

– Теперь смотри! – под галочкой, Ушкуй добавил прочерк. – Что получилось?

– Баклан над морем?

Шкипер Прямого рассмеялся.

– Сколько углов у прочерка?

– Нисколько?

– Верно, и он обозначает ничто! Эту тайну мало кто знает, слушай сейчас внимательно. Единичка, а под ней нисколько, это значит одна дюжина и нисколько единиц.

– А так что выйдет? – Букан добавил прочерк под семеркой.