Горм, сын Хёрдакнута Воробьев Петр
– Семь дюжин. А это что? – Ушкуй нарисовал еще один прямоугольник под четверкой.
– Четыре дюжины и четыре?
– Опять верно. А почему это такая тайна?
– Потому что сухопутные крысы…
Букан засмеялся.
– Сухопутные крысы, они записывают числа рунами. Назови первые шесть.
– Вещь, ушкуй, терн, аз, разлука, костер.
– Разлука, – печально повторил напугай, до того дремавший, сидя на украшавшем южную стену черепе большерогого оленя.
Исполинские рога, каждый с десятью отростками, занимали все пространство от угла до угла. Олень был добыт Лютом где-то на полпути в квены.
– Хотят написать «четыре,» пишут четвертую руну, а над ней ставят закорючку, чтоб знать, что это число. Так до руны «нужда.» С руны «иней» счет идет на десятки, так что «береза» – это восемьдесят. А последние четыре – это сотни. А дальше добавляют кружочки, черточки, и так далее, – Ушкуй нарисовал руну «Вещь» и обвел ее кружком из точек. – Вот, сто тысяч. Но главное, они не понимают, что нисколько – это тоже число.
– А почему сухопутные крысы считают на десятки, а мы на дюжины?
– Сынок, они все по пальцам считают, – шкипер скосил глаза, свесил из одного угла рта язык, и принялся загибать пальцы.
– Крысы, – неодобрительно изрек напугай.
– Десять делится только на пять, – Ушкуй помахал пятерней. – и на два.
Шкипер развел руками и продолжил:
– А на что делится дюжина?
Букан задумался.
– Погоди, мы «делится» с тобой еще не делали, – вспомнил землепроходец. – Но морской счет ведется на дюжины потому, что с дюжинами удобнее управляться.
– А всегда ушкуйники считали на дюжины, а крысы на десятки?
Тут пришел Ушкуев черед задуматься.
– Сказать тебе правду, сыну, не знаю. Может, и не всегда. До сумерек богов, все сильно по-другому было. Взять хоть дятлов.
– Дять хоть взятлов, – переделал Букан и развеселился. – Пошли в снежки играть?
Внизу послышались шаги. Землепроходец думал вслух:
– Сейчас дятлы летят стаей. Встретится на пути тур, носорог, или слон – задолбят, а потом ждут, пока в трупе опарыши заведутся, и их клюют. Почему сразу не едят? Клювы у них чуть-чуть загнуты, не как у ястребов или воронов, неудобно мясо драть. До великой зимы, может, жуков да личинок из-под коры добывали, а как деревья перестали расти, к новому корму приспособились, да не до конца еще?
– Что за дурь ты моему внуку рассказываешь? – Лют, поднявшись в гридню, коротко рассмеялся. – Я тебе в простоте моей про многое верю, даже про лошадей в полоску в южной земле и про зайца, у которого еще один заяц в сумке на животе сидит, но чтоб дятлы деревья долбили, это уж слишком!
Наволокский воевода подхватил на руки бросившегося к нему Букана.
– Я тебе, Буканушко, гостинцы привез, жемки писаные островские, да потешные виды из Альдейгьи, – опустив внука на пол, дед мотнул головой в сторону Новожеи, показавшейся на лестнице с корзиной пряников и свитком из нескольких листов недавно пришедшего из доней изобретения, называемого бумагой.
В донях, правда, бумагу делали из растрепанных на отдельные нити льняных и конопляных тряпок, а в Альдейгье, какой-то Яросветов жрец вмиг догадался, что с тем же успехом, но гораздо дешевле, листы можно сработать из растительных волокон, уже нужным образом размягченных и обильно присутствовавших в слоновьем помете. Сырье придавало бумаге желтоватый цвет, но даже особенно не выделялось запахом. Учитывая любовь венедов к письменному слову и слонам, семя (полупереваренное слоном) нововведения не могло пасть на более благодатную почву – месяца не прошло, как бумажные производства появились в Острове и в Альдейгье, по соседству со слоновниками.
– Лубки! – Букан развернул свиток.
На первом листе было оттиснутое сажей с резной липовой доски и затем вручную раскрашенное изображение, как гласила пояснительная надпись, «балия с завечерней земли и дельфимонов.» Под последними, скорее всего, имелись в виду полуручные косатки Инну, поскольку черно-белые животные тащили балию из ярко размалеванного в синий цвет моря рыбу. Художник, увы, явно никогда не встречался ни с настоящей косаткой, ни даже с дельфином, вследствие чего «дельфимоны» были похожи на длинномордых и длиннохвостых собак с перепончатыми лапами. Последнее не исключало и Саппивока с его выдрой как возможных нечаянных виновников путаницы.
Выражение лица воеводы сменилось с непривычно-умиленного на каждодневно-свирепое, когда он обратил взгляд на зятя:
– Собирайся. Птахе я уж сказал – в Альдейгью едем. Селимир зовет.
– Селимир зовет – что, беда какая? – шкипер насторожился. – Йормунрек снова на север подался?
– Селимирова внучка на сносях! – Лют взглянул на Ушкуя еще свирепее.
– А я здесь причем?
– Ты родня! За шурина твоего Смеяна-то пойдет! – Лют не выдержал и хрюкнул от смеха. – Беркут мух не ловит, с самим посадником породнимся. И вот еще что…
Воевода запустил руку за полу крытой шубы, извлек на свет кошель, и вытащил из него свиток – не берестяной и не бумажный, а веленевый с восковой печаткой.
– Что-то из-под тебя надо Быляте…
Указвая на непонятное место в следующем лубке, Букан спросил:
– Дедушка, а что такое «жепь ебрило?»
Глава 68
Исполненный чувства собственной важности, Хлифхунд продолжал:
– Маленькие морковочки, не больше, чем три вершка, недолго повари в воде с оливковым маслом, чтоб чуть размягчились, потом добавь к несладкой пшенной каше, слегка присоли, и смешай с бараньей похлебкой.
– И когда ярлу это подавать? – справилась Бергтора.
– Вечером, только не мне, а пёсикам, – объяснил Горм, незамеченным проникший в кухню скиллеборгского замка. – Хотя и я бы не отказался.
– Из этого барана с достатком выйдет, – решила повариха. – Хватит пёсикам, тебе, хозяин, и домовым карлам на ужин. Эй, Ингун, ставь пшено вариться!
– Погоди, еще что-нибудь пожрать есть? – вдруг вспомнил ярл. – Килейское, или, еще лучше, этлавагрское, а то я не уверен, что Тира Осфосдоттир станет есть на ужин то же, что и собаки.
– Сыр есть, рыба сушеная, сушеный виноград, чернослив, груши, – Бергтора задумалась. – Или сделать слоеные пирожки с орехами и медом, подсластить бедняжке неволю?
На последнее, Горм кивнул, секачом отхватил ломоть ржаного хлеба от краюхи, лежавшей на столе, положил на него кусок кем-то уже нарезанной медвежьей буженины, привезенной с материка (на Килее медведей отроду не было), и, жуя, пошел наверх в покои, где его ждали Кнур и Щеня, надо надеяться, уже перекусившие – зряшная затея держать совет натощак. Самого ярла по пути с корабля задержал Хаддинг дроттар, настаивавший на срочной необходимости обновить развешанных еще Биргиром на зубцах стены покойников, за утратой последними товарного вида и богоугодности. Горму удалось перенаправить пыл молодого служителя Одина в менее разорительном направлении, поделившись с Хаддингом соображением, что на новой проездной башне очень к месту оказался бы отлитый из бронзы и установленный над воротами во славу Высокого, например, восьминогий конь Слейпнир. Дроттар отправился в нижний город искать Вегарда Костыля, а ярл в сопровождении Родульфа пошел в замок, заранее удрученный следующим делом, которое нужно было разрешить. Скальд-сквернословец, поднимавшийся по ступеням чуть позади, смачно чавкал – он последовал примеру своего предводителя в отношении буженины, но положил медвежатину на кусок сыра вместо хлеба, для полноты ощущений макнув угощение в сметану.
Щеня мерял двухцветные камни пола шагами. Его щеки и уши были красны, свидетельствуя об охватившем знахаря волнении. Помимо жреца и кузнеца, в покое присутствовали, неожиданно для Горма, винландские шаманы, Ингимунд, и сидевшая в кресле Тира с правой рукой в лубке из глины, полос вязовой коры, и холста. Ярл уставился на пленницу. Встретив его взгляд, анасса сказала на не вполне уверенном танском:
– Ваш закон дает воину право…
– Воину? – усомнился Кнур.
– Пепяка… – прожевав, Родульф учтиво размазал тыльной стороной руки сметану, стекавшую по бороде, и поклонился Тире. – Десятка три наших Тира дротнинг своей рукой уложила, если не больше.
– Дева-щитоносица. В правах равна воину, – подтвердил Ингимунд.
– Переведи, – обратилась анасса к скальду и перешла на этлавагрский, одновременно певучий и шипящий.
В ее устах, он звучал очень красиво. Горм поймал себя на том, что в переливах речи девы он разбирает некоторые слова, похожие на язык Вёрдрагнефы.
– Воин имеет право знать, какой пытке его обрекают, – дрогнув голосом, сказал Родульф.
– Воин. Имеет право, – подтвердил лолландец.
– Помните, что я сказал? – Щеня, у которого только что пар из ушей не шел от возмущения, указал в направлении ворот замка. – «Лучше голову сложить, чем страху навьему служить?» Вот уже докуда дослужились – отроковиц пытаем!
– Стойстой, – Неррет просительно развел руками, его лицо приняло растерянно-барсучье выражение.
Ученик шамана задал учителю пространный вопрос.
– Амактуукнерретуунерк спрашивает, за кого пойдет замуж Тирадротнинг, за Гормярла или за Йормунреконунга, и почему в ее племени нет шамана нанести нужные узоры? – Саппивок явно разделял недоумение ученика. – Правда, почему? Стойстой!
Глаза шамана, обычно не шире щелочек, вдруг округлились.
– Йормунреконунг хочет, чтоб мы сделали неправильные узоры! Чужого племени! Плохое дело, плохое!
– Давайте подумаем, – сказал Кнур. – Поди, вместе сообразим, как без пыток обойтись?
– Тороливо мне предложил яда, – поделилась пленница.
– И без яда, – дополнил кузнец. – Да чтоб Йормунрека провести. Как у него вообще на такую красу рука поднялась?
– Может, рука только и поднялась? – выпалил Родульф и осекся, прикрыв рот ладонью.
Обнаружив на руке сметану, скальд принялся ее слизывать.
– Сказать, мол, замучили, умерла, – продолжил Кнур. – Тело подменить, а деву переправить – хоть в Винланд к Гормовой родне.
– Вранье выйдет, да и вмиг раскроется. Если бежать, так сразу всем, – с кислым лицом процедил Горм.
– Изгнание? Нет, – Тира встряхнула кудряшками, каким-то образом передав этим движением полную необратимость отказа.
– Так ты одну уже в Энгульсей сплавил? – кузнец не сдавался.
– Там другое дело, – сказал Горм. – Первое, никакие клятвы нарушены не были. Второе, Гутасвента, хоть и родня ярла, конунгу была не важнее оброненного слова. Ему смертный как бонду шушпанчик полевой, или обычному ярлу как… как раз коза. А ты, Тира, его как-то заставила с собой на равных считаться, так что он расправу будет месяцами смаковать. Дроттара к нам приставил, думаешь, зачем? Ему доносы про пытки писать.
– Бирь сказал: «Не ври и не делай того, что тебе противно,» – Щеня перестал шагать из угла в угол, встав перед Гормом. – Йормунрек хочет, чтоб ты выбрал между мерзостью и клятвопреступлением. Так он сразу и узницу замучает, и над тобой заодно поглумится.
Горм долго молчал. Вынув из ножен в голенище сакс, он несколько раз подкинул тяжелый нож в воздух, ловя его за лезвие.
– Есть еще возможность, – наконец сказал он. – Путь, примерно как рёсту пройти по мосту шириной вот с этот обух. Если Саппивок и Неррет смогут, а Тира согласится. Ей… Ей путь будет не как по обуху, а как по острию. Босиком. Слушайте.
Глава 69
– Вернулся прелагатай к воеводе и поведал ему так: «Вечером они ничего не делают, в корчму с зернию и девками поедут, вино пьют всякое, а вот насчет и так далее, они не могут, они – кузнец с гутанского подворья[160].»
Ватажники заржали, глядя на Реккимера. Тот, на вид безучастный, сидел на облучке, поникнув головой и спрятав одну руку за полой свиты. Гуннбьорн знал, что гутан шарит пальцами по рукоятям метательных ножей, торчащим из кожаной сбруи, наискось пересекающей его туловище под черным одеянием. В попытке разрядить обстановку, Гуннбьорн поднял в воздух Беркутов чертеж:
– Где-то здесь сворачивать!
– Ты это уже последние пятьдесят поприщ говоришь, – укорил его Ускучея, вместе с отрядом легкой конницы сопровождавший кузнецов от Куврата.
По поводу действительных причин, по которым носатый степняк с чудным именем и его ватага вызвались идти с поездом из Альдейгьи на восток, у Гуннбьорна имелись нешуточные сомнения, крепнувшие с каждым новым шагом запряженных в телегу лосей по тронутой снежком дороге. Вся беда была в том, что других провожатых на последнюю часть пути не сыскалось. Часть наемников, обычно зарабатывавших охраной торговых поездов на юг, подалась на север, сопровождая беженцев из Этлавагра, что побогаче. Некоторые обратились из стражей в охотников на рабов, пользуясь безвластием в южном государстве. Наконец, изрядное число сидело по корчмам, пило в три хайла, и рассказывало жуть про товарищей, с чьих костей неведомая напасть соскребла всю плоть, при этом оставив кожу невредимой, про медведей с глазами, как пары черных блестящих камней, выходящих из леса, растлевающих отроков обоих полов, и после непредставимо похабных соитий их сжирающих, про покинутые деревни, где не осталось ни живой души, ни мертвой, а на накрытых столах порастают гибами и плесенью остатки несъеденной последней вечери, и так далее.
Насчет «ни души,» пугалки, возможно, и соответствовали истине – по крайней мере в отношении дорог на юг, к Самкушу и переправе через Танаквиль, и на восток, где за грядой холмов начинались бескрайние степи, за которыми, в свой черед, высились Белоярские горы.
– Точно здесь, – кузнец указал на торчавшую из земли каменную руку, заканчивавшуюся лопатообразной ладонью.
«Здесь» было не по-хорошему очевидно, даже не будь рука отмечена на чертеже. От главного пути, на северо-восток ответвлялась долина, по дну которой шла едва заметная дорога, покрытие которой ветер давно занес песком. Торчавшая над снегом пожухлая трава по-прежнему росла погуще на обочинах. Иглы пихт на склонах по сторонам бывшего пути были не зелеными, а серыми, а с ветвей свисали бороды мха того же веселого цвета. Из почвы местами высовывались камни, не округлые, как положено обычным булыжникам, а продолговатые, сужавшиеся кверху, и с поперечными полосками. Вдобавок, некоторые из этих камней заканчивались шапками пошире и из другой породы, придавая им сходство с исполинскими поганками. Настоящие поганки, размеров весьма изрядных, но все-таки не былинных, почему-то засохшие на корню, виднелись там и сям под пихтами. Даже небо, горевшее густой синевой поздней осени к югу и к западу, над долиной не по-доброму теряло цвет.
Правый лось покосился через плечо на Гуннбьорна, явно сомневаясь в его здравом смысле, но с обычным лосиным долготерпением свернул на затерянный путь. Верховые ватажники, подавленно притихнув, последовали за возком. Некоторые вытащили на свет коловраты, каменные и серебряные удцы и стыдцы, и прочие обереги, вертя средства волшебной защиты в руках или поочередно прикладывая их к лбам, глазам, и сердцам.
– Ждет там кто, или мне со страху мерещится? – кузнец вперился вперед.
Посреди дороги, в окружении полудюжины сильно дохлых коз, стоял, сгорбившись и подпершись палкой, некто в сером. И в холоде, козы нарочито воняли – животные, явно околевшие не накануне, не были тронуты зверями или птицами. Еще страннее, незнакомец неподвижно стоял прямо посреди тучи гнилостного смрада, не выказывая никаких признаков беспокойства.
– Вуаааа, – ведущий лось, шедший в упряжке справа, выразил свое неодобрение.
– Ты кто таков? – спросил Гуннбьорн по-венедски.
– Пугало, вот он кто, – Реккимер спрыгнул с возка, подхватив посох, и направился к серому с палкой.
Тот не двинулся с места. Из-под клобука плаща торчала довольно правдоподобно сработанная нижняя челюсть с бородой. Рот, правда, был разинут слишком широко, и кроме опять же качественно сделанных зубов, в дырке было ничего, чему полагается быть при настоящем рте, например, губ или языка.
– Пугало!
В окончательное подтверждение своих слов, гутан треснул стояльца посохом по голове. Серый со стуком и потрескиванием ссыпался в кучку, из которой к ногам кузнеца выкатился череп. Поверхность кости была странно изъедена, словно кто-то наковырял в ней сотни маленьких лунок.
– Кто ж такие пугала ставит, из мертвых костей, – один из ватажников потер свой лоб, потом шею коня янтарной собачкой.
– Это, вы свое дело делайте, а мы тут подождем, – Ускучея попятил коня.
Подобрав поводья справа, Гуннбьорн пустил лосей шагом в объезд трупья. Реккимер с посохом пошел впереди. За поворотом долины, которую правильнее было бы уже назвать ущельем, стал виден подъём, шедший через развалины безымянного города. Примерно в двух поприщах от кузнецов, дорога заканчивалась казавшейся небольшой на расстоянии расселиной в склоне скалы.
– Хоть охрана эта отвязалась, – негромко обратился старший кузнец к товарищу. – Подряжался волк овчарню стеречь…
– Они думают, мы сокровище какое везем? – Реккимер окинул взглядом возок, сделанный в Альдейгье, легкий, на высоких колесах с тонкими спицами и стальными ободами.
Груз составляла полудюжина бочек с порохом, для защиты от сырости снаружи залитых корчажным дегтем и оклепанных поверх оловянным листом. К тому же, каждая бочка была обернута в овечью шкуру, чтоб чего не вышло. Что понадумали по поводу этой необычной клади Ускучея и его гулящие дружки, угадать было трудно. Гуннбьорн потравил правый повод, чуть прибрал левый, возвращая лосей на дорогу, и оглянулся. «Охранники,» хоть и в приличном отдалении, шагом ехали за возком, развернувшись веером.
– Как бы их отвадить, чтоб не полезли в пещеру, как фитили зажжем? – опять вполголоса спросил кузнец на облучке.
– Больно ты жалостлив, о собственных грабителях печешься, – Реккимер нахмурился. – Полезут, так поделом.
– Я больше волнуюсь, чтоб фитили не повыдергали, – Гуннбьорн двинул головой влево-вправо. – Тебе тоже кажется, за нами смотрит кто?
– Точно, – гутан запустил свободную от посоха левую руку за полу свиты.
Долина была тревожно тиха – ни птичьего клика, ни посвиста сурка. Муж Найдены (и теперь уже, по времени судя, отец еще не виданного дитяти) снова завертел головой – ему мерещилось движение, порхающие тени на краю поля зрения. Впереди и вверху раздался странный стрекот, будто две стрекозы летели навстречу возку.
– Кернун, праотец лесной! – Реккимер указал посохом.
Со стороны пещеры, в неестественно бесцветном небе показались две крылатых тени. Их размер было довольно трудно оценить – Гуннбьорн сперва решил, что размах крыльев был как у совы. Сами по себе, эти крылья не двигались, но над кончиком каждого из них что-то вертелось и стрекотало. Более того, между парами крыл были закреплены открытые челны, чуть шире спереди, чуть уже сзади, и в них сидели мохнатые и ушастые зверьки наподобие поморянских собачек. Стрекот стал громче, передовой летучий челн описал круг над головами кузнецов и стал снижаться.
Ветер от бешено крутившихся лопастей, как у пары мельничных ветряков, чуть не сдул Гуннбьорна с телеги. Лоси прижали уши и опустили головы. Из-за вделанной в переднюю часть челна прозрачной, как хрусталь, пластины, высунулся зверь – он был не с поморянскую собачку, а с крупного волка – и рявкнул на вполне понятном танском:
– Прячьтесь в развалины! Сейчас… – волк воздуха искал нужное слово. – Сейчас как гробанет!
Лапами, одновременно похожими и на руки, потянув за сплюснутое колесо, прикрепленное к подвижному рычагу, зверь вновь привел до того висевший почти неподвижно челн в быстрое движение. Пока стрекот затихал с почти оглушительного до еле слышного стрекозиного, Гуннбьорн, спрыгнув с облучка, потащил напуганных лосей в поводу к торчавшим слева от дороги остаткам башни. С небольшим запозданием, Реккимер закрыл рот и бросился ему на помощь. Едва кузнецы успели довести возок до шедшей полукругом давней стены, небо расколола ярко-зеленая вспышка. В последовавшей за ней тьме что-то перевернуло возок, сбило лосей с копыт, и бросило Реккимера и Гуннбьорна наземь. Раскатистый гул сотряс долину. На землю посыпались камни, горящие ветви, и древние кирпичи.
Встав на перевернутый возок, с которого раскатились пороховые бочки, Найденин муж взглянул через стену в сторону пещеры. Весь каменный склон над ней осыпался, полностью погребая вход. Между обломками скалы играли, постепенно сходя на нет, зеленые всполохи, а к небу над ущельем непонятно как на глазах возвращался синий цвет.
– Что ж, не нас одних Звана послала дыру запечатать? – Реккимер успокаивал лося-вожака, гладя его за ушами.
– Только что-то эти меховые на Свентаниных крылатых духов непохожи, – Гуннбьорн спрыгнул с возка и пошел за первой пороховой бочкой. – Хоть повезло, что порох не шарахнул.
– Когда охотник уток из лука стреляет, сам за ними в болото лезет? – гутан налег на борт возка, пытаясь перевернуть его в правильное положение.
– Охотник собаку пошлет, если есть, только что это ты вдруг?
– Крылатые духи крылатых собак послали? Помоги, один я его не переверну! А может, это и не Свентанины псы вовсе, а, к примеру, из дикой охоты Тарани Громовика?
– Кого?
Кузнецы, хоть и не были сильны в божественном, зато споро поставили возок колесами вниз и принялись собирать пороховые бочки, когда к ним приблизился несколько потрепанный Ускучея, а с ним – четверо ватажников. Все пятеро держали в руках мечи.
– Невмочь то, что в бочках, получить? – Гуннбьорн подобрал с земли тлеющую с одного конца ветку, другой рукой потянув за лямку и вытащив из-за спины железную свирель. – Что ж, получайте!
Кузнец повернул свирель отверстиями слегка расходившихся в стороны трубок к ватажникам, ногтем сковырнул крышку с отверстия в основании, и ткнул туда ветвь. Грохнуло, из дырок выпростались огненные языки, отброшенный отдачей Гуннбьорн остался сидеть на земле с ушибленным задом, а Ускучея и двое горе-охранников упали навзничь, с кровью, хлещущей из многочисленных дыр в их туловищах и лицах. Третий ватажник осел на колени, схватившись за горло, булькая, и хрипя. Бегство четвертого остановил гутанский метательный нож, воткнувшийся между лопаток.
Глава 70
Хан спал у двери, свернувшись в пушистое кольцо и прикрыв нос хвостом. Мордой, глазами, и общими размерами пес архона слегка напоминал кинокефалов, невозвратимо давно виденных Тирой в развалинах, но его передние лапы никак не походили на руки. Йи Ха, собака из-за моря, лежала, прислонясь боком к Хану, и внимательно слушала разговор, приподняв одно ухо.
– Если правильно сделать из дерева и шелка парящую птицу, она будет неплохо летать, но как урядить, чтоб крылья махали? Я долго думал, потом решил сперва попробовать что-то попроще, – коротко стриженный схоласт-варвар с неблагозвучным именем Кнур указал на горелку с китовым жиром. – Дым идет вверх, стало быть, если найти способ его поймать…
Варвар пристроил над горелкой полупрозрачный пузырь, в нижней части которого имелось отверстие, распертое бронзовым колечком.
– Рыбий? – спросил епарх.
– Нет, это из внутренности телячьей слепой кишки, – объяснил схоласт, держа колечко щипцами. – Смотрите!
Наполнившись горячим воздухом, пузырь расправился. Кнур разжал щипцы… и устройство поднялось в воздух.
– Лепота, Кнуре! – по-венедски восхитился Горм.
Ни по одежде, ни по поведению двух друзей нельзя было бы догадаться, кто из двоих сын архона, а кто – кузнеца. Оба были облачены в короткие шерстяные туники, подпоясанные широкими кожаными поясами, и в штаны, заправленные в добротные сапоги. У схоласта, эти штаны были сделаны из кабаньего спилка, у епарха – из чесанной шерсти. Оба, похоже, знали друг друга очень давно, возможно, даже выросли вместе, и схоласт не использовал в общении никаких форм, подобающих для обращения к епарху. В отношениях варваров, Тира уже не раз замечала черту, более или менее ожидаемую для общества в состоянии атаксии – крайнюю неопределенность или даже полное отсутствие иерархии. Горм, конечно, звался «ярлом,» но это слово с равным успехом могло означать епарха, архона, астианакса, автократора, или еще кого угодно выше положением, чем простой стратиот (называвшийся «карлом»). «Ярл» же подчинялся только гегемону, то есть «конунгу,» но почему-то считал себя ответственным не перед ним, а перед «карлами.» Более того, хотя отец епарха Килии тоже был «ярлом» какого-то варварского полуострова, титул не обязательно наследовался, так что практика отношений между представителями разных слоев и сословий не следовала никакому установленному порядку. Конечно, многие кланялись Горму и были с ним почтительны, но это было скорее следствием уважения, внушаемого лично епархом – не в силу его звания, а потому что он был одновременно намного сильнее, умнее, и острее на язык, чем средний смертный. Некоторым разочарованием для Тиры оказалось, что архона (или все-таки епарха?) не сопровождала повсюду вереница варварски разодетых любовниц, поющих гимны богине, правильно называемой «Свентана.» И уж совсем полной неожиданностью стало, что варвары могут вести архивы с описями запасов на складах, земельных наделов, и даже последовательности осмотра и обслуживания кораблей, не говоря уже о намертво высеченных в дереве и камне и неукоснительно соблюдавшихся законах. Правда, и здесь не обошлось без пренебрежения иерархией – по крайней мере, теоретически, конунг и последний «карл» были равны перед законом и могли на равных тягаться перед судом.
Поднявшись к потолку покоя, пузырь некоторое время висел под дубовой балкой, потом стал медленно опускаться.
– Одна беда – воздух остывает, – лицо схоласта выразило искреннюю печаль.
– Может, сделать оболочку из чего другого, чтоб лучше тепло держала? – предложил архон. – Шкурки мышиные?
– Тяжелы будут, – с недоверием сказал схоласт.
– А если пузырь сделать… побольше, а к кольцу… свечку привесить? – предложила Тира.
– А вот это стоит попробовать! – обрадовался варвар.
Свет в покое странно замерцал – зеркало, под углом в половину прямого висевшее над заваленным бумагами и частями механизмов рабочим столом, отразило на стену солнечный зайчик, пущенный наблюдателем в верхнем ярусе башни замка.
– Хаддинг возврашается, – на то, как угасло детское веселье Кнура, было просто жалко смотреть.
Тира направилась к лестнице – ее «темница» была вверх по переходу через стену, во втором ярусе соседней башни.
– Можем не торопиться, – сказал Горм. – Я эту, как ее, Ормхильд нанял кричать и плакать, у нее хорошо получается. Саппивок и Неррет в той же башне, но наверху.
– А они что делают? – спросил Кнур.
– Они пытались объяснить, но все, что я уразумел – первым делом, им зачем-то приперло выучить этлавагрскую грамоту. Нашли свитки с письмом и рисунками, что дружина в Этлавагре от дроттаров спасла, а уроки им пока дают Родульф и Скегги.
– Родульф их научит… плохим словам, – заметила Тира.
Впервые за довольно продолжительное время, она улыбнулась – оборот «плохие слова,» который она знала по-тански, даже не начинал описывать потоки сквернословия на языке гегемонии, на извержение которых был способен гигантский декарх, от чьей брани покраснел бы и темноликий васмулон. Горм встретил ее улыбку странным выражением – уголки его рта дрогнули, как будто он хотел что-то сказать, но архон остался безгласен. Взгляд голубых глаз варвара встретился со взглядом Тиры, и он потупился. Пленница задумалась – почему? Кнур, не заметив неловкого молчания предводителя, молвил:
– Странно, а у меня они попросили книжку сусального золота. Еще спрашивали, я может, не понял… Где в море найти светящуюся воду? Бред?
– Крыса ты сухопутная, – благодарно развил подброшенную тему «ярл,» к вящему затруднению Тиры, и так напрягавшейся, чтобы следить за разговором, перешедший на венедский. – Южные моря в полуночи светом играют, говорят, как в Наволоке или на Груманте небо пазорями[161]. А зачем им светящаяся вода?
– Кто ж шаманов с завечерья разбе…
Кнура прервал приглушенный двумя каменными стенами, но тем не менее вполне ужасающий вопль.
– Как выводит, – с уважением сказал Горм.
В криках, правда, слышались и тоны, подобавшие не для пыточного подвала, а скорее для порнейона.[162]
– А не слишком томно орет? – разделил невысказанное Тирой сомнение Кнур.
– Кром! – Горм треснул себя по лбу. – Каппи, как он в узилище пролез? И нашел время… Да нет, до Хаддинга такая тонкость вряд ли дойдет. Только бы сапожник с этой лошадью ржать не начали…
На стене снова запрыгал солнечный зайчик.
– Тира, прячься, не иначе, Хаддинг сюда идет! – Горм опустился на одно колено, отдернул лежавшую на полу шкуру арнотавра, и поднял крышку, под которой виднелись узкие ступени. – Кнур, помоги!
«Ярл» нырнул вниз. По очереди поддерживая пленницу, в чем, несмотря на лубок на ее правой руке, не было жизненной необходимости, варвары переместили ее в погребок, где хранились бочонки с чем-то ремесленным, а также слитки олова, железные и медные прутки, и мотки проволоки. Крышка закрылась. Слабый свет продолжал проникать в погреб по ее периметру, потом и он угас – шкуру набросили обратно.
– Сколько кольчуг смогут сработать твои ученики до весны? – спросил Кнура Горм.
– По новому хейдабирскому способу, пару сотен до равноденствия, – ответил схоласт-кузнец.
– Грррр, – зарычал лежавший у двери Хан.
Издаваемый им звук не казался особенно громким, но от него начали подрагивать половицы. Рычание недвусмысленно свидетельствовало об угрозе, возникшей за дверью.
– Йирр, – Йи Ха, собака из-за моря, принялась еще по-щенячьи тоненько вторить боевому псу.
Щелкнул засов.
- – «Дорог огонь
- Тому, кто с дороги,
- Чьи застыли колени[163].»
Третий голос, видимо, принадлежал жрецу-монолатристу и возможному служителю Малеро, восставшего из тьмы. Горм ответил ему в том же странном ритме:
- – «В еде и одежде
- Нуждается странник
- В горных краях.»
Заскрипели сапоги.
– Тише, пёсы. Проходи, потеплее у огня-то. Садись. Пиво будешь? – спросил епарх. – Двойное, ячменное, с самой чуточкой хмеля и сушеными портокали.
«Какая гадость,» – невольно подумала Тира.
Забулькало.
– Ярл, ты неспроста славен гостеприимством. Полкружки, больше не наливай, а то и так как-то в голове мельтешно.
Сила криков «лошади Ормхильд» постепенно приближалась к оргастической.
– А что мельтешно? – вероятно, весь заряд иронии, пропитывавшей участливый вопрос Горма, пролетел над головой жреца.
– Сомнения одолели, – Хаддинг с шумом втянул в себя «пиво.» – Высокий сказал:
- «Брата убийце,
- Коль встречен он будет,
- Горящему дому,
- Коню слишком резвому… —
- Всему, что назвал я,
- Верить не надо!»
А Йормунрек как раз брата убил…
– Двух, – уточнил Кнур. – Третьего не поймал.
– Потом, эти его дела с пленницами… Нигде, ни в «Речах Высокого,» ни в «Речах Вафтруднира» про такое колдовство нет. Этлавагрскую венценосную деву чуть не до слез жаль – так бедная исходится… Почему она замолкла – не замучили дикари?
Раздался протяжный и дрожащий стон экстаза.
– Где тут дренгрскапр – отдать увечную деву со станом, как былинка, на муки двум пожирателям запретного и их мохнатой твари? – возмутился жрец. – И в то же время, крики эти что-то во мне будоражат…
– Говорят, тайна иногда открывается мудрым под шум прибоя в полете морских птиц, – по-прежнему медоточиво-участливо предположил Горм.
– Глубоки твои слова, ярл. – Хаддинг снова заскрипел сапогами. – Я пойду на утесы, смотреть на птиц, упражняться с копьем, и ждать наставления свыше.
Епарх (или архон? Прокляни Четырнадцать эту атаксию…) вновь принялся читать наизусть варварскую эпическую поэзию, отличимую по архаически звучавшему ритмическому складу речи:
- – «Есть друг у тебя,
- Кому доверяешь, —
- Навещай его часто.»
- Жрец закончил за Горма:
- – «Высокой травой
- И кустами покрыты
- неторные тропы.»
Вновь щелкнул засов. Наверху установилась тишина.
– Точно, к скалам пошел, – наконец изрек Кнур. – В одиночестве копье свое упражнять.
Почему-то оба варвара рассмеялись наблюдению.
– У этого голова хоть и дурная, а сердце… вот уж не сказать, что доброе, но по крайней мере есть, – заметил епарх.
– А у Йормунрека, что ж, нету?
– У Йормунрека есть сердце. Сердце ребенка, – неожиданно сказал Горм. – Он его держит в стеклянном пузыре с уксусом.
– Ты что, по правде? – ужаснулся Кнур.
– Точно не знаю, но с него станется. Ладно, будет. Дротнинг?
По краю крышки снова возник свет, она откинулась, Тира прикрыла глаза правой рукой в лубке.
– Сама… справлюсь, – щурясь и держа поврежденное предплечье чуть в сторону, чтобы не задеть ступени, она поднялась наверх.
Хан приподнялся, потянулся передними лапами, задрав вверх хвост, встал, сделал несколько шагов вперед, лизнул лубок, и посмотрел Тире в лицо. Его обрамленные белыми ресницами карие глаза выражали понимание и сочувствие.
– Горм ярл… почему ты… назвал его «Хан?»
– Имя досталось от предыдущего хозяина. Письмена, – к удивлению пленницы, последнее слово варвар произнес на древнем наречии, указывая на Ханову шею. – Узри.
Пленница провела пальцами левой руки по шелковистой гриве пса. Тот тут же выгнул шею, намекая, где неплохо было бы почесать. Ошейник из белого металла нес знаки многотысячелетней древности. На забытом почти всеми живущими языке, Тира сказала:
– Внемли, о стратег! Диакритических знаков суть два, а посему и гласных долженствует быть две, кои сложены в дифтонг, и имя сего пса…
– Я внемлю, о дева… – на большее знаний Горма не хватило, хотя варвар, способный связать даже три слова на древнем наречии, уже внушал толику уважения.
Тира поймала себя на мысли, что обращенное к ней из уст епарха «о дева» звучало довольно приятно. Так или иначе, «ярл» продолжил по-тански:
– Только старое имя не говори. Пёсик уже к новому привык, что его путать? Так, Хан?
– Гав! – оглушительно согласился «пёсик.»
– Гав, – довольно громко добавила Йи Ха, по ведомой только ей причине решив оставить последнее слово за собой.
Глава 71
Лютов струг поднялся пару поприщ по реке, пройдя мимо заново отстроенной стены Альдейгьи, теперь окруженной валом из земли и камней, к старопосадским пристаням на западном берегу. На противоположной стороне реки тоже теснились суда, везшие камень из каменоломен Пудоги и Повенца, изразцы из-под Острова, и строевой лес с северного берега озера – Селимиру удалось убедить вече в необходимости строить новый посад для порохового производства, показав участникам взрыв двадцати золотников Гуннбьорновой гремучей смеси. Воняющих серой купцов и кончанских старост с закопченными лицами и вздыбленными волосами даже не пришлось особо уговаривать отнести завод за реку.