Нити разрубленных узлов Иванова Вероника

А я бы на его месте даже присел, благо лавки под боком имеются. Старается держать лицо? Конечно. Просто не знает еще, что не всякую слабость нужно скрывать. Пусть и перед подчиненными.

Тем временем черномундирники окружили стол с мертвецом и меня заодно, а потом, следуя недвусмысленному кивку бальги, кто-то находящийся сзади ловко обхлопал ладонями те места на моей одежде, где могли прятаться потайные карманы, и расстегнул пряжку ремня. На навершии посоха тоже уже лежали чужие пальцы, так что я предпочел сделать вид, будто не замечаю творящегося обыска. Хотя древко не отпустил. Тем временем поясную сумку, разумеется, заранее раскрытую и осмотренную, поднесли блондину, который выудил из нее свиток подорожной.

Чтение заняло больше времени, чем того заслуживали несколько скупых строк, описывающих меня и цели моего приезда в Катралу. Но если раньше я бы решил, что бальга таким образом пытается найти на бумаге следы подделки или еще чего-либо, то теперь терялся в догадках. Может быть, он просто плохо умеет читать? А может, рассчитывает следующий шаг и нуждается в некотором времени для этого?

Наконец подорожная была вновь свернута и отложена в сторону, куда-то между еще стоящими и перевернутыми во время драки кружками, однако изучение содержимого сумки продолжилось: в факельном свете сверкнул гранями флакон с настойкой тысячезрачника. Только тут я почувствовал, что приступ, чуть замешкавшийся на время боевых действий, готовится к решительной атаке.

Надо было нюхнуть еще тогда, в самом начале. Вот уж верно говорят: все нужно делать вовремя!

— Что это такое? — Бальга повертел мою склянку в пальцах.

— Лекарство.

Блондин открыл пробку, принюхался, еле заметно скривился.

— И от чего оно лечит?

— От болей в груди.

— У вас больная грудь?

Внешне бальга оставался по-прежнему равнодушным, но вопрос был задан тоном человека, умеющего не только смотреть, но и видеть. Конечно, после того как я разобрался с Игго, трудно поверить в то, что мою плоть терзают болезни. Какие бы то ни было.

— Да. Она повредилась… по случайности. В которой никто не виноват.

Он все еще не хотел поверить. А зря, потому что комок влаги уже начинал скапливаться между моими ребрами.

— Лекарь посоветовал мне поехать на юг. Туда, где воздух сухой и горячий. Чтобы боли беспокоили меньше.

Бальга задумчиво посмотрел флакон на свет:

— Чем вы докажете, что это не яд или иное опасное зелье?

Хочешь доказательств? Хорошо. Сейчас получишь. Вот только бы мне самому дожить до их признания…

Я расслабил мышцы насколько смог и сделал глубокий вдох. Медленно втянутый воздух прошел через горло, увлекая за собой наружную влагу, и, когда она добралась до внутренней, костер, сложенный в моем теле стараниями Натти, вспыхнул, выпуская столб влажного дыма. В глазах сразу же потемнело настолько, что даже факел, поднесенный чуть ли не к самому моему лицу, оказался неспособен прогнать накатившую тьму. А поднесли огонь ближе потому, что я забился в судорогах и повис на руках черномундирников, слава Божу не побрезговавших меня поддержать…

Нет ничего приятного в том, что тебя выворачивает наизнанку, когда легкие стараются дотянуться до воздуха. Особенно если одновременно боль мешает слышать, о чем с тобой пытаются говорить. К примеру, вопрос:

— Что с вами?

Или:

— Как вам помочь?

Вместо ответа тяну руку в сторону склянки с зельем. Или туда, где она, согласно моим представлениям, находится. Правда, сейчас мне трудно быть уверенным хоть в чем-либо, кроме тисков чужих пальцев, впившихся в плечи.

Наконец знакомый аромат, привычно отвратительный и такой желанный, добирается до моих ноздрей. Пробую сделать спасительный вдох, но горлышко флакона вновь удаляется, чтобы… Коснуться моих губ.

— Подержите ему голову!

Вот ведь дурак! Так он сейчас вольет в меня всю настойку. И что мне потом прикажете делать?! Но к счастью, необдуманная попытка бальги помочь удалась лишь наполовину: как только первая капля зелья коснулась моего языка, слизь, собравшаяся в горле, хлынула наружу, и блондин вынужден был отшатнуться. Вместе с флаконом, разумеется.

Я, вниз головой вися на руках черномундирников, в последний раз посмотрел на лужицу, медленно уходящую в щели между плитками двора, душевно попрощался с ней, жаль, ненадолго, и выпрямился.

— Благодарю. Теперь я могу получить свое лекарство обратно?

Бальга кивнул, протягивая склянку.

— Паланкин прибыл! — доложил посыльный, вынырнувший из калитки.

— Заберите тело, — велел блондин.

— И куда же, позвольте спросить, вы его заберете? Мертвеца должна хоронить семья или люди того дома, которому он служил при жизни, — дребезжаще возразил появившийся на пороге старик, которому вино, по всей видимости, так и не смогло подарить крепкий и долгий сон.

— Я дам им такую возможность, — равнодушно согласился блондин, и всем присутствовавшим во дворе сразу же стало ясно, что это обещание вряд ли будет исполнено. — Завтра. А вам лучше вернуться в постель, эррете.

— После того разгрома, что вы учинили?!

Судя по всему, хозяин дома, то ли взбодренный выпивкой, то ли уязвленный тем, что в его владениях командует кто-то другой, не собирался отступать без боя.

— Вам заплатят. За каждую разбитую посудину, — уточнил бальга.

— А сколько будут стоить ваши шаги по плитам моего двора?

Блондин молча повернулся к старику спиной. Впрочем, пыл последнего от этого не убавился.

— Я не звал вас сюда! А ведь еще ваш отец давал клятву на главной площади города, что не переступит порог чужого дома, если на то не будет дозволения его хозяина…

— Или крайней нужды, — спокойно добавил бальга. — Я помню слова этой клятвы лучше, чем вы.

— А вот я не помню, чтобы вы повторили их вслед за отцом!

Я хорошо видел лицо блондина, когда старик вынес ночному гостю гневное обвинение. И честно говоря, даже приготовился к тому, что кожа, облепившая напрягшиеся мышцы, вот-вот порвется. Но все обошлось. Ярость, едва пробившаяся сквозь обычное спокойствие бальги, снова схлынула, забилась куда-то внутрь, и прозвучавший ответ оказался еще бесстрастнее, чем мог бы быть:

— За его слова с него и спрошено.

— Спрошено? И кто в городе слышал, как Кроволивец Горге отчитывается за свои преступления? Нет, он безмятежно ушел в мир иной, оплакиваемый любящими детьми. Ушел, спрятавшись за высокими стенами и острыми клинками!

Я не ожидал, что в сухоньком старике отыщется столько памятливой злобы. Он почти плевался ядом, выкрикивая каждое слово, называя незнакомые мне имена и упоминало неизвестных событиях. Казалось, был готов и вовсе наброситься на бальгу, вцепиться скрюченными пальцами в его горло. Но только когда иссякнет поток слов:

— А это ведь ваш дед за все в ответе! Ваш! Впервые слышите? Не знаете? Никто не посмел рассказать? Ну конечно… Повывелась в наше время горячая кровь… Высохла в жилах. А я был там, на площади, и видел все вот этими глазами!

— И что же вы видели? — спросил бальга, так и не оборачиваясь к престарелому обвинителю.

— Всего каких-то сорок лет… Безделица ведь? Оказалось, наоборот. Народилось целое поколение, которое и знать не знает, чем жил их город совсем недавно, — посетовал хозяин дома, обращаясь к самому себе. — Не знает, что, когда подходил срок, посреди Катралы собирались самые достойные юноши и девушки, готовые принять на себя тяжкий груз служения… Старейшины родов — основателей города выходили в тот день на площадь, еще не изуродованную божьим прибежищем, и выбирали, кто продолжит их дело. Сорок лет назад и ваш дед должен был выбрать. Должен был… — Взгляд старика затуманился, но не слезами, а воспоминаниями, до сих пор причиняющими боль. — Он посмотрел на море людей, простирающееся у помоста, и вдруг засмеялся. И смеялся долго. Так долго, что пришедшие вместе с ним не на шутку встревожились. А потом Илаим Кавалено наклонился над толпой и спросил: «Ну, кто хочет попробовать первым?»

Бальга слушал надрывный голос рассказчика. Казалось, слушал внимательно. Но лицо блондина не выражало ничего, кроме скуки.

— Я жалею только об одном. Что не набрался тогда смелости ответить… Предложение было щедрым, и его хватило на многих. Но сначала… Сначала все думали, что оно достанется лишь одному. Как прежде. Как происходило всегда. Самому удачливому. Пробравшемуся к помосту сквозь замершую толпу. Его не выбрали бы никогда, бедняка с окраин, похожего больше на скелет, чем на человека. Не выбрали, если бы выбирали. Но теперь-то выбирал он… Подошел и поднял лицо вверх. Даже ничего не сказал, всего лишь посмотрел. А в следующий миг Илаим Кавалено взрезал себе горло…

Занятная история. Так вот каким образом передавалась власть в этом забытом богами уголке мира? Сначала в людях тщательно взрастили благодарную покорность, а потом одарили великой милостью — быть избранными, чтобы отдать свое тело чужому духу. Наверняка каждый из них был счастлив принять в себя демона и почитал это великой честью. Но одному из пришельцев почему-то вдруг стало скучно, и он…

— Все произошло в мгновение ока. Старое тело рухнуло к ногам толпы, молодое взлетело на помост. Мы не знали имени счастливца, но, когда он повернулся к нам, его губами уже говорил тот, кто только что простился с жизнью. И он спросил: «Кто следующий?..»

Злоба, переполнявшая старика, постепенно иссякала, тратясь на рассказ, и последние слова перемежались уже чем-то очень похожим на всхлипы. Он и впрямь жалел о своей трусости. А может быть, чувствовал себя недостойным. С того самого дня.

— Многие закричали: «Я! Возьми меня!» А он улыбнулся, поднял нож, еще покрытый пятнами свежей крови, и снова полоснул по своему горлу… Это безумие длилось, пока вся площадь у помоста не оказалась завалена трупами молодых людей. Еще несколько минут назад прекрасных, полных сил, только-только готовящихся вступить в настоящую жизнь… В тот день наследников лишились многие семьи Катралы. Но не они одни. Те, кто стояли на помосте и с ужасом смотрели на происходящее, в конце концов поняли, что так им не достанется ничего. И начали охоту.

Кровавую охоту, надо полагать. Представляю себе, как они по всему городу гонялись за своим соплеменником, перескакивающим из одного тела в другое… А кстати, как ему удавалось это делать? Как ему удавалось заставлять своих носителей умирать? Ведь они, обретя исполнение желания, вряд ли начинали тут же мечтать о смерти.

— Конечно, его настигли. Нашли по кровавым следам, запятнавшим весь город. Что случилось дальше, никто не знает: горожан не допустили до того, чтобы смотреть на расправу. Но потом все затихло, почти на целый год. Пока у Илаима не нашелся наследник. О том, когда и где он был зачат и выношен, ходили разные слухи, но родственное сходство было признано всеми. В первую очередь слугами дома. А если уж они признали хозяина, что говорить об остальных?

Признали. Слуги. Любопытно. Казалось бы, им вовсе не требовался никто во главе, а тут пришел парнишка, пусть и похожий на покойного хозяина, и его тут же водружают на трон? Глуповато как-то звучит. Но согласно свидетельству Натти, нынешний верховный бальга — недокровка, а речь идет как раз о его отце. От кого рождаются недокровки? Только от демонов, которых их отпрыски ненавидят и… боготворят.

— Катрала была тогда все еще объята горем. Похороны шли чуть ли не каждый день, и мертвые тела все никак не заканчивались… А глаза, залитые слезами, неспособны увидеть истину. Горге Кавалено ничего не стоило разжечь в сердцах безутешных родителей огонь ненависти к тем, по чьему попустительству все и случилось. И когда он объявил войну, его армия не узнала недостатка в солдатах…

Хитрый демон оказался. Знал, что унюхать его могут только недокровки и свои же соплеменники. Но если над ущербными отпрысками легко властвовать, то другие демоны без боя не сдали бы своих позиций. Какой напрашивается вывод? Уничтожить. Всех, кто мог пошатнуть новообретенный престол.

— Он назвал себя бальгой, слугой божьим. И привел в Катралу тех полумужчин-полуженщин… Построил для них целый дворец. А людям, только что преданным своими богами, так хотелось кому-то верить…

— Вы закончили вспоминать? — спросил блондин, заметно позевывая. Впрочем, час ведь был поздний, могло статься, что бальга зевает от усталости и желания поскорее отправиться в постель.

Старик не ответил, глядя в черное небо глазами, полными слез.

— Вы закончили?

— Он погубил все, чем жил этот город… Все, с чем родилась блистательная Катрала… — прошептал хозяин дома.

— Он стал вашим спасителем, — равнодушно возразил блондин. — Без него вы до сих пор жили бы под пятой ийани и покорно шли бы на заклание всякий раз, когда кому-то из них требовалось новое тело.

— Их пята была бы во сто крат лучше твоей! — выплюнул старик, собрав последние силы.

— Решили на старости лет побыть вольнодумцем, эррете? — Бальга вздохнул и посмотрел на черепки разбитой в драке посуды. — Пожалуй, нет нужды возмещать этот урон. — Он щелкнул пальцами, указывая в сторону стола одному из своих приспешников. — Пиши!

Тот послушно уселся на лавку, выудил из сумки чернильницу с пером, развернул и расправил перед собой бумажный свиток.

— Ночью пятого дня высокого солнца, в год сорок первый от Исхода ийани, эррете… Как ваше имя?

— Жеге Ноно со-Катрала, — гордо назвался старик.

— Эррете Жеге Ноно со-Катрала отошел в мир иной, истощив свои силы долгой болезнью и прожитыми летами. Все, кто засвидетельствует свою родственную связь с покойным, могут заявить о желании наследовать имущество до истечения десятого дня от нынешней даты.

Писарь нагрел над факелом кусочек восковой смеси, капнул ею на бумагу, а бальга приложил к темной вязкой лужице перстень с массивной печаткой. И тут, в просторах чужой земли, посреди ночи, намного более жаркой, чем иные летние дни в Веенте, я почувствовал знакомое дыхание у себя за плечом.

Прошлая жизнь стояла рядом и чуточку рассеянно наблюдала за происходящим, позевывая почти так же, как это делал блондин, слушая проникновенную историю обреченного старика.

Здесь. Рядом. Снова…

Она вернулась, хотя ее никто не звал. Уж я точно молчал, как если бы набрал в рот воды. Но прошлое вернулось, осязаемое, по-родственному близкое, и словно спросило: «Ну что, наигрался, малыш? Пора возвращаться к работе».

Хозяин дома открыл рот, зачарованно следя за действиями блондина, и, только когда тот махнул рукой и двое черномундирников, взяв старика под мышки, неторопливо направились к входным дверям, старик завопил. Слов в раздавшемся крике было не разобрать, словно несчастный вмиг потерял дар речи. Да и звучал сам крик недолго: не прошло и минуты, как вновь наступила тишина, ясно намекавшая на то, что эррете Ноно и впрямь отошел. Истощенный бесславно прожитой и еще более бесславно закончившейся жизнью.

«Слуги божьи» вышли из дома не сразу, видимо, прежде обшарили все закутки, чтобы на вопросительный взгляд бальги ответить уверенным:

— Там не было никого, кроме слуги. И он разделил судьбу своего хозяина.

Как это никого? А Натти? Куда он вдруг делся? Неужели сбежал? Вот ведь гад! И когда только успел? Хотя…

Я сосчитал взглядом черномундирников, заполнивших двор. Все ли из них родились от соития демона и человека? Вряд ли. По крайней мере, те, кто выглядят не старше самого бальги, не должны были застать прежних хозяев Катралы в силе. Нет, скорее всего, опасаться стоит только уже совсем взрослых, тех, кто чуть постарше меня. Если только…

Если только они не рождены нарочно для служения семье Кавалено.

Все правильно. Рыжий и не мог поступить иначе. Правда, он оставил меня один на один с дорогой, на которую меня так настойчиво выпихивали из дремотного покоя Блаженного Дола. И все это время, до мига, когда знак власти одного человека решил судьбу другого, я… Ну да, спал.

И видел забавный сон. Такой красочный, такой безобидный…

Все, теперь проснулся. Нет больше мира, где прекрасные женщины дарят свою любовь тем, кому пожелают, а благородные мужчины всегда приходят на помощь слабым и беззащитным. В моем мире каждый живет только за себя. Я не хотел туда возвращаться, но, видно, зелье Натти и Керра оказалось не таким уж и забористым, чтобы сделать меня счастливым надолго.

— Повесьте это на двери! — велел блондин, подразумевая только что подписанную бумагу. — Больше здесь делать нечего.

Ага. Нечего. Но относится ли сделанное замечание ко мне? Вот он, очередной миг выбора. Очередная развилка. Куда шагнуть, в какую сторону? Чужеземца вряд ли станут убивать только для того, чтобы заставить замолчать: в таких делах намного полезнее и надежнее использовать монеты. Потому что смерть может заткнуть рот приезжему, но не тем, кого он оставил дома.

Дома… Которого на эту ночь у меня больше нет.

Я не должен выполнять поручение золотозвенника. Не присягал на верность. Но та клятва, что я произносил когда-то давным-давно перед людьми, чьи лица уже благополучно стерлись из моей памяти, требовала: делай, если можешь.

Могу?

Да.

Значит, делаю.

— Вы лишили меня ночлега, эррете.

Он обернулся и смерил мое лицо немигающим взглядом.

— Звучит так, будто вы требуете замены.

Нужен еще один шаг. Крохотный. Такой, после которого перекресток будет пройден окончательно.

— Я много слышал о гостеприимстве южан.

— И наверное, даже испытывали на себе? — Показалось, что губы бальги дрогнули, изображая подобие улыбки. — Что ж, я не обладаю достоинствами эрриты Фьерде, которые должны были прийтись вам по вкусу… но, если пожелаете, приму вас в своем доме. И пожалуй, даже попрошу сопровождать меня, чтобы скрасить скуку прогулки.

Он, прихрамывая, вышел со двора, где своего седока уже ждал паланкин с дюжими носильщиками.

— Прошу вас!

Пришлось залезать первым, но это оказалось вполне оправданно: в тесноте у меня было гораздо больше шансов задеть больную ногу блондина, если бы тот не уступил право первенства гостю. Носильщики подняли надсадно заскрипевшее под весом двух тел сооружение сразу же, как бальга подал знак, и, довольно неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, потащили нас в лабиринт улиц ночного города. Смотреть по сторонам было не на что — в пятна света от факелов попадали только каменные кладки стен и… неподвижное лицо блондина.

— Так зачем человек из столицы прибыл в наши края? — спросил он примерно на пятьдесят первом шаркающем шаге двуногих ездовых животных.

Если бы этот вопрос прозвучал намного раньше, отговориться было бы легко. Но, возникший именно сейчас, он требовал особого ответа.

Как говорил новый слуга в доме Соечки? Пока тебя боятся на юге, не тронут. Вот только в моем случае о боязни можно было благополучно забыть. Сначала бальга стал свидетелем того, что моя жизнь время от времени повисает на волоске, а потом ни мгновения не колебался, определяя судьбу старика, так некстати выпившего лишку и вспомнившего молодость. Свершившаяся казнь не должна была произвести на меня впечатление. Она просто состоялась, потому что так решил тот, кто взял на себя принятие решений в Катрале. Будь блондин постарше и поопытнее, он, возможно, не преминул бы воспользоваться случаем, чтобы показать свою власть, а так… Всего лишь ее употребил. Можно даже сказать, в меру. И не стал посягать на мое право уйти восвояси. Кажется, вовсе бы не заметил. Или не решился бы препятствовать спасителю своей жизни. Но поскольку я свое право не использовал, а ступил на новый виток спирали…

У меня есть всего три заповеди.

Не погибнуть. Не показывать свою цель. Не притворяться.

Для следования первой придется лгать, хотя бы сейчас. Для следования второй — тоже. Но как тогда первые две можно совместить с третьей? Оставаться самим собой в любую минуту? Невозможно.

Но кто сказал, что такие минуты должны обязательно следовать одна за другой в своем прежнем порядке?

— Чтобы попытаться найти утраченное.

Мой ответ добился поставленной цели мгновенно: лицо бальги из просто равнодушного стало равнодушно-недоуменным.

— Вы что-то потеряли? Или у вас что-то было похищено?

Самое время выяснить, каким собеседником он меня видит: равным себе по возрасту или ушедшим вперед, к старости. Если второе, то беспечно могу нести всякую чушь. Но мне-то нужнее первое.

— Вы когда-нибудь бывали в столице Дарствия?

Он незамедлительно признал:

— Нет, никогда.

— А хотели бы взглянуть на Веенту?

Взгляд блондина чуть помутнел.

Значит, хочет? Хорошо.

— Могу заверить, что Катрала мало чем уступает своей старшей сестричке. Ваш город красив, разве что слишком горяч. И у него есть одно несомненное преимущество перед столицей… По крайней мере, преимущество для меня лично.

— Какое же?

— В Катралу не рвутся чужаки.

Бальга кивнул, но заметил:

— А вы сами? Вы же приехали сюда?

— Да. И признаться, рад этому. Давно не испытывал радости видеть город, живущий по старому укладу.

— Что Вы имеете в виду?

Он не понимал, но пытался понять, и это повышало мои шансы на победу.

— Я родился и вырос в столице. Как и все мои предки, самый древний из которых участвовал еще в возведении первых городских стен. И все годы, что я верой и правдой служил Веенте, я видел, как мой город умирает. Уходят в небытие прежде знаменитые имена, рушатся дома, улицы разрастаются безжалостной паутиной, подгребая под себя все новые и новые земли… И люди уже не могут из нее выпутаться. Ни старожилы, ни те, кто все приезжает и приезжает. Свежая кровь, как про нее говорят. Она нужна, но она пожирает кровь старую. Без остатка. В живых остается только сильный…

Я и сам немного запутался в собственной горечи, зато блондин, хорошо умеющий вникать в простые утверждения, тут же ухватился за последнее:

— Вы потеряли свою силу?

Как мы любим искать слабые места в чужой защите… Страсть как любим. Но в расцвете юности еще не догадываешься, что слабость, которую тебе норовят показать — всего лишь приманка. Насаженная на острый крючок.

— Можно сказать и так. В столице мне было больше нечего делать. Веенте не нужны старые и верные слуги, когда вокруг полно молодых и рьяных.

— Вы не так и стары.

— Пожалуй. Но уже мало на что годен, как вы видели сами.

— Да, я видел, — задумчиво подтвердил бальга.

— Катрала порадовала меня, — повторил я, стараясь подложить под размышления собеседника ковер нужной расцветки. — Здесь чтят древность рода и власть закона, даже если он касается самых близких твоих людей.

Я намекал на эрриту Фьерде, гордо удалившуюся от бездыханного тела своей сестры, но блондин явно уловил что-то свое в сказанных словах, потому что помедлил чуть больше, чем обычно, когда отвечал:

— Закон… Он не всегда был таким, как теперь. Помните, о чем говорил эррете Ноно?

Хороший вопрос. Уместный. И главное, опять выводящий на перекресток выбора.

— Тот старик, которого вы казнили?

Мой голос прозвучал почти так же бесстрастно, как голос моего собеседника. А слова оказались подобраны правильно, потому что взгляд бальги перестал быть равнодушным. Хотя бы на мгновение.

— Казнил. Да. А кто-то другой сказал бы…

— …что убили.

— Почему же вы сказали иначе?

Я чуть наклонился вперед, словно сберегая свои ответы лишь для ушей блондина, и, по правде говоря, немного волнуясь, потому что следующие слова, что собирался сказать, принадлежали вовсе не мне.

Так говорил мой отец в те времена, когда я еще и слыхом не слыхал о Сопроводительном крыле. Говорил непонятно, но уверенно.

— Я привык исполнять требования закона. И требования того, кто этот закон представляет. Меня так учили, с самого детства. И я знаю, что властитель должен подчиняться закону не менее тщательно, чем последний нищий. Иначе перестанет быть властителем.

Разговор переместился на опасную часть тропы. Туда, где края слишком зыбки и легко можно оступиться. Но здесь мы с бальгой были на равных: он рисковал не меньше.

— А если законов много? Если у каждой семьи есть свой?

— Тогда нужно найти тот, что можно признать общим. Хотя бы для большинства.

— Но все равно останутся те, кто откажется!..

Последний поворот. Теперь главное — не опрокинуть повозку.

— Откажется признавать? Конечно. И у них будет выбор, сражаться или сбежать. Я — сбежал.

— Почему?

— Потому, что не чувствую за собой силы для такого сражения.

— А если… — Блондин тоже подался вперед, так что теперь между нашими лицами смогла бы уместиться только одна ладонь, причем не более широкая, чем у эрриты Фьерде. — А если сила появится?

Чем хороша молодость? Своим азартом, заменяющим трезвый рассудок и прочие качества, приходящие с возрастом. Или не приходящие. А бальга был прежде всего очень молодым человеком, пусть и рано получившим в свои руки власть. Молодым, азартным, увлеченным некой целью, для достижения которой явно требовались помощники. Например, такие, как я.

— Если у вас появится сила, вы будете драться?

— Я буду воевать.

Если бы я сразу пришел и предложил свои услуги в любом возможном качестве, бальга думал бы дольше. Намного. Потому что не знал бы обо мне самого главного: уязвимых мест. А обладая доказательством того, что мое тело достаточно слабо, чтобы я мог попытаться захватить верх, блондин не колебался. Правда, в ту ночь он не произнес больше ни единого слова, даже не попрощался до утра, когда мы расходились по разным сторонам большого дома. До очень тихого утра.

В имении Фьерде уже в самые ранние часы слышались голоса и звуки, сопровождавшие домашние хлопоты, а здесь царила тишина. Можно было подумать, что все еще длится ночь, если бы сквозь хитросплетенную решетку ставен на пыльные циновки, застилающие каменный пол, не проливались лучи уже довольно высоко стоящего солнца. Я откинул было вязаное покрывало, но спустя миг передумал и снова укутался.

В комнате было зябко. Наверное, из-за обилия камня, лишь кое-где прикрытого тканью и соломенными коврами. Вполне возможно, что, если распахнуть окно и впустить внутрь жаркий воздух, дом нагрелся бы, но, присмотревшись, легко было заметить: задвижки ставен закреплены скобами намертво. Чтобы обитателям комнаты было неповадно греться на солнышке или… следить за тем, что происходит во дворе?

Полюбопытствовать, что ли? Я встал с постели и, накинув покрывало на плечи, подошел к широкому окну.

Разглядеть что-то, когда солнечные лучи бьют прямо в глаза, очень трудно, но мне все же удалось изловчиться и найти нужный угол обзора. Лишь для того, чтобы разочарованно признать: ничего там, внизу, не происходит. Ни малейшего движения. Зато за дверью в коридоре кто-то двигался, и весьма шумно, за что получил заслуженную звонкую затрещину и замечание:

— Прекрати шаркать!

— Но моя нога…

— Давно уже зажила! — непоколебимо заявил женский голос, и спустя мгновение его обладательница, решительно распахнув дверь, появилась на пороге моей комнаты.

Примечательного в этой женщине не было ничего, кроме, пожалуй, неприязни, с которой она бросила на меня первый же взгляд. Правда потом словно одумалась и спросила вполне вежливо:

— Эррете что-нибудь будет угодно?

Черный шелк глухого платья, простирающегося от подбородка до запястий и носков туфель, и цепочка, пусть золотая, но очень простенького плетения, говорили о том, что пришелица либо сама принадлежит к бальгерии, либо верно служит верховному бальге. Поэтому мой ответ прозвучал единственно возможным образом:

— Полагаю, это решит хозяин дома.

Она склонила голову, показав гладко причесанную макушку с прямым пробором:

— Я спрошу. Изволите подождать?

— Конечно.

Юбка прошуршала, задевая порог, когда женщина выходила в коридор, и дверь тут же закрылась, не позволяя рассмотреть того, кто послушно зашаркал следом за своей госпожой. Впрочем, в одиночестве меня оставили ненадолго: не прошло и четверти часа, как дверь распахнулась снова, пропуская в комнату уже двоих пришельцев.

— Вас ожидают к завтраку, — сообщила женщина, а ее спутник, тот самый мальчуган, подвергшийся, как мне представлялось, настоящей пытке с вселением демона и после того, доковылял до кровати и положил на нее смену одежды. Разумеется, черного цвета.

Проходя мимо, новоявленный одержимый искоса посмотрел на меня, но в его глазах не было хищного голода, как у того порченого Сосуда, не было злобы и ненависти, хотя недавние события вполне располагали к появлению того и другого. Самый обычный взгляд. Разве что слишком серьезный для ребенка. Слишком внимательный.

Наверное, примерно так же я смотрю на свое окружение, когда собираюсь войти в обстоятельства. Прикидываю. Рассчитываю. Размышляю.

— Я подожду за дверью.

Не хочет смотреть на то, как я одеваюсь? Брезгует, что ли? Все может быть. Если носит такое мрачное платье и не менее мрачное лицо, то вряд ли радует свою плоть утехами. Почти как Лодия…

Она вспомнилась мне всего во второй раз: после разговора с Натти, коснувшегося вечерних молитв южан, я больше не думал о женщине, с которой расстался навсегда. Да и сейчас в памяти возник лишь общий облик или, скорее, настроение, навеваемое фигурой моей аленны.

Строгое. Унылое. Тревожное. Враждебное? Да, пожалуй. Каждую минуту, что мы находились рядом, между нами шло какое-то непонятное сражение. Добро бы бились за что-то, так нет, просто окружали себя изгородью щитов и копий, стараясь не допустить друг друга… Вот только куда?

Она и впрямь стояла сразу за дверными створками. Одержимый — тоже. Когда наша процессия двинулась по коридору, облицованному мутно-белым камнем от пола до потолка, мальчуган засеменил довольно ловко, но все же каждое движение явно причиняло ему ощутимую боль, а на штанине под коленом отчетливо просматривались полуподсохшие пятнышки, шаг за шагом освежающие свой цвет. Впрочем, меня куда больше занимал путь, проложенный по просторному и удивительно пустому дому.

Мы не встретили ни одного человека, двигаясь в полнейшей тишине: только наши шаги чуть шелестели по каменным плитам, разметая в стороны пыль, прилетевшую вместе со степным ветром. Кое-где встречались высокие мраморные вазы, предназначенные для цветов или других растений, которыми любят украшать свои дома богатые люди, но и эти сосуды казались опустевшими давным-давно. На мраморных же скамьях, щедро расставленных вдоль стен, тоже скопилась пыль, почти прозрачная, но заметная из-за толщины своего слоя. Наверное, когда-то здесь любили проводить время и хозяева, и слуги, а теперь почему-то все было заброшено. Оставлено на произвол судьбы.

Попетляв по дому, коридор вывел нас во внутренний двор, посреди которого красовалась фонтанная чаша, судя по всему уже забывшая о воде. Оконные проемы в стенах вокруг были плотно закрыты ставнями, и, скорее всего, в тех комнатах никто и не жил, и не бывал, потому что в отличие от решеток отведенной мне спальни здесь не виднелось ни единого отверстия.

Яркий день, чуть ослепивший меня во дворе, вновь сменился серыми сумерками коридора. Свет сюда проникал через какую-то хитрую сеть ходов, потому что, оставаясь солнечным, терял большую часть своей силы, добираясь до места назначения. И конечно, не приносил с собой тепла. Теперь я понимал, почему наряд, предложенный мне, был сшит из плотной, похожей на шерсть ткани: в стылых просторах каменного дома легче легкого было замерзнуть. Превратиться в ледышку посреди вечного лета.

Завтрак накрыли в зале, предназначенной для одновременного пиршества не менее чем сотни человек, а живых душ я насчитал всего лишь четыре. Включая себя и исключая одержимого, которого увели прочь еще перед порогом. В центре, а не во главе, как полагалось бы, длинного стола находился сам бальга, место по правую руку заняла моя проводница, а по левую, опустив глаза в пол, сидела еще одна девица, сразу привлекшая мое внимание, в первую очередь покрытой головой.

За все то короткое время, что мне удалось пробыть в Катрале, я ни разу не видел, чтобы местные девушки и женщины носили хоть какой-нибудь головной убор, в лучшем случае накидывали сверху тонкие покрывала, плотные или кружевные, чтобы защититься от солнца. К примеру, такая же накидка украшала плечи сопровождавшей меня женщины, а вот девушка, оказавшаяся почти напротив меня, когда я опустился на стул, ничего подобного не носила. Коротко стриженные белокурые волосы, очень похожие мастью на шевелюру бальги, покрывал чепец. Черный, как и вся остальная одежда.

— Рад приветствовать гостя за своим столом, — сказал блондин, помешивая серебряной ложкой какую-то кашицу в тарелке перед собой. — Позвольте представить вам присутствующих. Всю мою семью, если можно так сказать. — Он чуть опустил подбородок, начиная с себя: — Иакин Кавалено со-Катрала. Моя… помощница Танна. — Кивок в сторону той, с кого началось мое утро. — И моя сестра Лус. Лус, поздоровайся с гостем.

Девица подняла на меня взгляд, который правильнее всего было бы назвать растерянным. Да, и глаза у них похожи, и прочие черты. Только если лицо блондина выглядит большую часть времени неподвижным, его сестра… Дрожит, что ли? Очень похоже. Мелкой дрожью.

От подобного недуга, вызванного душевным напряжением, столичные лекари советуют перед сном выпивать стакан воды с несколькими каплями настоя из корней ласковицы: рецепт отпечатался в моей памяти уже на третьем или четвертом повторении, но Атьен Ирриги продолжал пересказывать его и страдания своей супруги еще долго. Очень долго. До самого нашего расставания.

— Доброго дня, эррете.

Приветствие прозвучала совсем тихо, как шепот, и после него девица снова опустила взгляд, сосредоточенно уставившись в кончики собственных пальцев, цепляющихся за край стола.

— Пусть кушанья не кажутся вам скудными, — тем временем продолжил бальга. — Перед утренней молитвой ни душа, ни тело не должны быть тяжелыми.

Мы еще и молиться будем? Прямо сейчас?

Блондин заметил мое удивление и пояснил:

— В Катрале принято хотя бы раз в день посещать кумирню. Кто-то предпочитает делать это вечером, когда жара спадает, но истинно верующие приносят свою жертву полностью.

Да уж, если предстоит выход под жаркое солнце, лучше не есть ничего жирного, сладкого, пряного… В общем, ничего по-настоящему вкусного.

Я ковырнул ложкой месиво в своей тарелке. Больше всего оно походило на раздавленные зерна, сваренные в собственном соку. Они чуть поскрипывали на зубах, но есть было можно. Если не думать, что жуешь что-то клейкое и напрочь лишенное вкуса. Запивать кушанье предлагалось чистой водой, не добавлявшей удовольствия от трапезы.

Судя по всему, я был самым голодным из завтракающих, потому что справился со своей порцией первым. Лус почти не притронулась ни к еде, ни к питью, но для ее хрупкой фигуры, наверное, было достаточно и нескольких зерен в день. Танна ела старательно, не отвлекаясь, а вот блондин больше ковырялся в тарелке, чем подносил ложку ко рту, при этом смотрел куда-то мимо всех нас. Пока не встретился с моим взглядом и не очнулся от своих раздумий.

— Надеюсь, вы ничего не имеете против черного цвета? В этом доме носят только черное.