Охрана Торопцев Александр

В середине же ноября девяносто пятого года он впервые увидел Чагова. Тот заявился в контору в полдень, не долго разговаривал в комнате отдыха с начальником охраны объекта, прошел с жестким лицом на выход. Через несколько минут на пост явился начальник охраны, уволившийся из армии сразу после вывода советских войск из Афганистана и за шесть лет сменивший три ЧОПа.

Он буквально ошарашил Рогова:

– Нашу команду меняют. Недели через две. Всю. На офицеров запаса.

– Почему?! – Рогов и сам подумывал об уходе из охраны после Нового года, большой беды для него не было в сообщении бывшего афганца, потихоньку спивавшегося, но физически еще очень крепкого комбата. Но почему такая спешка, такая резкая смена всего состава? Объект непростой, нужно войти в курс дела, узнать людей. Сменили бы половину.

– Всех и сразу. Так что ищите работу, господа инженеры.

– Михалыч, ты толком объясни, что случилось?

– Он мне такое про вас рассказал, уши вянут. Инженеры называется. Лучшие самолеты! Лучшие ТТД. Лучшие… А сами устроили тут бордель, черт бы вас подрал!

– Какой бордель, ты о чем говоришь, Михалыч?

– Пойдем погуляем. Молодого вызови. Ничего, посидит лишний час, не растает.

Они вышли из конторы. Ровесники. Обоим чуть больше сорока. Разговор был искренним.

– Вы баб сюда водили? Говори правду. В твоей смене было такое?

– Что значит водили, Михалыч? Выбирай выражения. Я же не пацан!

– Какие выражения?! Он перечислил ночи, когда у вас бабье здесь крутилось, дым коромыслом стоял. Какие выражения?

– Ты знаешь, ко мне однажды пришли после институтской встречи три девчонки. Я пойти никак не мог. У нас в отпусках было три человека. И ты куда-то провалился. В начале июля, помнишь? Часа три мы посидели, малость выпили. Мы же не дети. Я им машину поймал, уехали они в Медведково. Какой дым коромыслом? В моей смене, при мне точно никаких борделей не было.

– Третьего июля это было. Он мне рассказывал. В два часа отсюда машина отъехала. Дураки же вы все! Это же не продмаг. Здесь такая прослушка. Здесь с двух сторон конторы стоят, одна из них покруче нашей. А вы окна нараспашку и ля-ля-тополя. Пацаны. Делать ничего толком не умеете, кроме своих самолетов.

– Неужели из соседних фирм следили за нами? – Рогов уже успокоился. Увольняют, так увольняют. Он лично бордели здесь не разводил. Девчонки уехали. Он вернулся поутру домой, переоделся, позавтракал, съездил к одной из них домой, а во второй половине дня прибыл в отдел. Спятил он, что ли, негде ему этим делом заняться?

А вот с прослушкой он действительно дал маху. И с окнами. В конце концов и то, и другое можно было нейтрализовать. Но не верилось ему, что в других сменах такие лопухи были, не верилось. Ребята там, правда, в среднем помоложе его смены, но…

– Тебе не верится, а он мне по дням все расписал, понятно. По дням, вернее, по ночам. За пять месяцев этого года сюда после десяти часов вечера десять раз входили бабы, явно не очень хорошего поведения и проститутской национальности.

Михалыч думал.

– Слушай, да этот долдон просто выжил тебя с хорошего объекта. Наверное, нанял двух уволенных офицеров, организовал напротив конторы пост и по вечерам следил за нами. Ну, ребята-офицеры, вы даете!

– Не говори чепухи. Я о нем кое-что слышал. Он не стал бы такими делами заниматься. Хотя… откуда бы ему все это знать?

– Наивный ты человек, Михалыч, хоть и в Афгане служил, и орденов у тебя в несколько раз больше, чем у этого полкана.

– Ладно, без комментариев. Прокололись, значит, прокололись. А ты в следующий раз будь осторожней на таких объектах. Пока. Я сегодня не вернусь. Нужно работу искать, мать их так.

– Найдешь? А то могу попросить своего человека.

– Спасибо. Разберусь сам. Но… Чую, Дима, сволочизм прет по державе, расслабухой подгоняемый. Аж противно. Хоть опять в Афган. Честно тебе скажу: я иногда слова отца вспоминаю, он в разведке служил. От Москвы до Берлина. Не раз он мне, еще пацану, говорил, что военные годы для него были самыми лучшими. Потом эту фразу затаскали разные журналюги. Но я в детстве его не понимал. Конечно, и мне хотелось стать таким же классным разведчиком и пройти все, что отец прошел. Но… Только теперь, намаявшись на вашей гражданке, я понял отца. Понял, понимаешь ты меня? Пойду я, пока.

– Будь здоров! Друг у меня хороший. Он поможет.

Дмитрий Рогов поздоровался с Петром Польским, стал показывать ему документацию, искоса поглядывая на группу людей у лимонного дерева, на афганца Михалыча, бывшего здесь явно не у дел. Бывший разведчик пытался заговорить с Чаговым, человеком крупным, никогда не ходившим в атаку за ненадобностью, да и в тир-то ходившим с явной неохотой, но новый начальник объекта со старым не хотел говорить. Они были слишком разными людьми. В Михалыче, еще далеко не спившемся, чувствовалась какая-то твердь, крепость, упругость. «Отойдет, – думал Рогов, – может и не сопьется. А уж без дела точно не останется».

– Вопросы и замечания, предложения по графику работы есть? – спросил Чагов своих людей.

– Нет, Иван Ильич, – ответил за всех Бакулин. – Завтра я выхожу со своей сменой.

– И хорошо. До половины девятого осмотрите объект, познакомьтесь с документацией. А затем домой. Чтобы не мешаться. Сотрудники пойдут. Нужно будет внимательно проверять документы. Петр Иосифович, справишься?

– Дело знакомое, Иван Ильич. Не волнуйтесь.

– Михалыч, пойдем в комнату отдыха, потолкуем.

– Может быть, моей смене остаться часа на два? – Бакулин проявил излишнее рвение.

Чагов ответил строго:

– Завтра наработаетесь, не маленькие. До свиданья! – И, обращаясь к смене Рогова, добавил: – Полный расчет получите послезавтра в 15.00 в комнате отдыха. – И голосом, совсем некомандирским, закончил на ходу: – Всего доброго!

Может быть, и было в нем что-то человеческое, может быть. Так показалось почему-то Рогову. Он понял, что его миссия в конторе закончена, сказал добродушно: «До свиданья!» – и продолжил беседу-инструктаж с Польским, попросив своих ребят показать новым охранникам объект.

В половине девятого на посту остались лишь новые охранники: Петр Иосифович – у стойки с сигнализацией, Сергей Прошин – в холле, у ковровой дорожки, ведущей от входной двери к лифту, Касьминов – на улице, на воротах. Появились первые сотрудники конторы.

Удивляясь, они предъявляли пропуска, спрашивали вежливо: новые охранники? и проходили к Петру Польскому, называя номер кабинета.

– Минуточку… – Петр Иосифович не спеша осматривал колбы, рядами лежавшие на полках в сейфе, доставал нужную, вручал ее сотруднику, спрашивал с достоинством и очень вежливо: – Вы поставили подпись? Спасибо!

Все шло гладко. И вдруг Сергей Прошин заволновался: один сотрудник забыл дома пропуск.

– Я не могу вас пропустить, извините!

– Да вы что?! Я здесь двадцать лет работаю. Я – начальник отдела!

В разговор вступил Петр Польский.

– Извините, мы новые охранники. И нам приказано строго выполнять инструкцию.

– Новые, старые! Меня в министерстве ждут с документами! Вы что, не понимаете этого?! Вот Марья Семеновна меня знает. Она у нас завхоз.

Марья Семеновна, к сожалению, тоже забыла пропуск дома. Назревал скандал. Польский догадался позвонить по селектору Чагову, объяснил ситуацию. Пока Чагов думал, прибыл заместитель генерального директора по экономической безопасности. Свой человек. Он никогда ничего не забывал, был вежлив, но сух. О нем всем охранникам было сказано: это наша здесь крыша.

– Пропустите их, – сказал он Польскому, а забывчивым сотрудникам напомнил: – Сегодня у нас полностью сменилась охрана. Поэтому будьте добры, не забывайте документы. У них инструкция, которую они обязаны выполнять.

К этому времени образовалась большая очередь за колбами. Польский, однако, справился с этим довольно быстро.

Еще несколько раз в течение этого, самого бурного и нервного часа на объекте, Сергей Прошин останавливал сотрудников, забывших пропуска, дожидаясь, пока кто-нибудь из коллег не признает забывчивых.

– Мне к генеральному директору! – заявил высокий молодой человек с дорогим дипломатом, одетый в кожаную дорогую куртку.

Заявка на вас есть? – спросил Сергей.

– У меня все есть! – Он смело направился к лифту, но Прошин был начеку.

– Минуточку-минуточку! Предъявите ваши документы! – Охранник преградил путь смелому посетителю. Тот опешил, но понял, что не прав, полез во внутренний карман куртки, показал охраннику удостоверение очень высоко стоящей организации.

– Но здесь не указано, что вы – сотрудник нашей фирмы. Петр Иосифович, посмотри, есть ли заявка на этого человека.

«Этот человек» с таким презрением осмотрел охранника с ног до головы, будто перед ним стоял лунатик или какое-то иное чудо-юдо.

Польский, прочитав фамилию в удостоверении, полистал заявки, сказал: – Вашей фамилии здесь нет. Да и генеральный директор еще не приехал. Подождите, пожалуйста вон там, на креслах.

Опять образовалась небольшая очередь за колбами. Без двух минут девять. Без одной. Генеральный вошел в холл. Петр Иосифович вышел из-за стойки и бодро отрапортовал:

– Владимир Валентинович! Доброе утро! На объекте без происшествий. Начальник смены Польский!

– Доброе утро! Очень приятно! Новая охрана выглядит боевитее. Надеюсь, дело у вас пойдет. Виктор Васильевич, прошу вас, проходите. А вы впишите в спецзаявку данные Виктора Васильевича Мирского.

– Есть!

Петр Иосифович чувствовал себя как рыба в воде. Он, казалось, работал здесь всю жизнь, так четко у него все получалось.

Прошин даже позавидовал ему.

– Основной поток прошел, – сказал Польский, потягиваясь. – А ты молодец! Не пустил этого хлюста в богатой шапке. Значит, дело у нас пойдет. Хорошая у нас команда. Иди смени Николая. Пусть он чайку попьет с холода. Основной поток машин прошел. Закрой ворота и иди сюда. Нечего там дуба давать.

– А как же… – хотел спросить Сергей, но Польский опередил его:

– Стой здесь, в тепле, и посматривай на ворота в окно. Машина подойдет, номер с нашим списком сверь и беги, открывай. А лучше на ходу сверить.

Николай с удовольствием пошел пить чай, греться. В холле он столкнулся с бывшим начальником объекта, Михалычем. Тот быстро отсчитал шесть ступенек, сказал охранникам:

– Удачи вам, господа офицеры! – и стремительно вышел на улицу, ни с кем не попрощавшись за руку.

– Обиделся, – вздохнул незлой Прошин.

– А что мы такого сделали? – не понял Касьминов, бодро считая те же шесть ступенек, но в обратном порядке – снизу вверх.

Ему не ответили. Он не расстроился. И только спустя четыре с половиной года, бродя перед воротами конторы, разгоняя похмельный гул в голове, вспомнил первую свою смену здесь, обиженное лицо комбата, а также неожиданную с ним встречу год спустя у Белорусского вокзала, разговор по душам за стойкой уличного бара под водочку.

– Подставили меня, Степаныч, крепко подставили! Бог вам судья, как говорится. Но я еще до Афгана понял, что все плохие твои дела возвращаются к тебе же. Поживем.

– А кто подставил-то? – спросил Касьминов, махнув вторую дозу.

– Сам поймешь, придет время. Но что ни делает Бог, все к лучшему. Я, если честно говорить, в этих ЧОПах хиреть стал. И духом, и телом. Хорошо, что все так получилось. Сейчас хоть при деле. С нормальными людьми общаюсь. Уж такие подставы мы друг другу не делаем. Ха! Пришел бы, сказал по-человечески. Ну, уступил бы я ему этот объект. А то, хмырь, слежку устроил. Гражданская душонка, хоть и в полковничьих погонах когда-то ходил. Тьфу!

– Какую слежку, о чем ты говоришь?

– Ладно. Замнем для ясности. Так ты говоришь, сына в пограничное училище отдал? Это верно. Человеком там станет. У меня младший в этом году окончил. В Карелии служит. А старший уже майор, представь. Еще шажок и меня догонит.

Они в тот день выпили немного. И расстались. Разъехались по своим веткам. И долго-долго Касьминов не вспоминал комбата. Сегодня вспомнил он его слова: «Подставили меня, крепко подставили!»

«Выходит, и нас кто-то подставил, – думал Касьминов. – Но кто? И зачем? Никаких нареканий за четыре с половиной года не было. Все проверки прошли. В спортзал ходили регулярно, документация в порядке. Выпивок на объекте никто никогда не замечал. Все было чин-чинарем».

Николай ходил у ворот под козырьком, в тени, мечтал, чтобы поскорее навелась резкость в голове, чтобы вечер пришел и все разъехались по домам, чтобы Бакулин смотался (они третьего по ночам отпускали домой, естественно, скрывая это от руководства). А потом, когда все разойдутся, хотелось Николаю вмазать чуток – Нина сегодня наверняка оставит им после юбилея пузырек. А то и два. Нормальная она женщина, с понятием. А уж разогревшись ее водочкой, Николай хотел поговорить по душам, в открытую то есть, с Сергеем Прошиным. Как в первый раз, когда они с ним и Петром Польским встречали в конторе 1996 год. Петр, между прочим, во! мужик оказался. Службу вмиг просек, они с ним как за каменной стеной были, особенно в первые недели, пока обвыкались.

Не пили, между прочим, ни грамма. На день РВСН даже не выпили, хотя Польский и поздравил утром Сергея с его профессиональным праздником. Но под Новый год Иосифович раскололся. «Что же, – говорит, – мы не люди совсем? Объект закроем, в штаб доложим и обязательно махнем. Это не дело, честно говоря, на сухую Новый год встречать».

Сергей и Николай ободрились. Каждый из них на всякий случай и закуски мировой привез, и по бутылке водки. Да и сам Польский не сплоховал.

Встретили они Новый год, прямо сказать, по-человечески. Выпили за стойкой, закусили. Поговорили. Петр, даром, что ли, старше их был на десять лет, вел вечер великолепно. А потом так сказал: «Вижу, ребята вы настоящие, службу знаете. Поэтому – только Чагову ни гу-гу! – предлагаю по ночам одного человека отпускать домой. А что? Телефоны у нас есть. В случае чего – на мотор и вперед. Тебе, Николай, только хреново, честно говоря. Но есть же у тебя кто-нибудь в Москве. А дома все лучше спать, чем здесь».

Предложение охранникам понравилось, особенно Сергею. Ему от Чистых прудов можно и пешком добежать в случае чего. Николаю было посложнее. Но и он нашелся: «К брату буду ездить или еще в одно место». На том и порешили. Время отсчитало один час Нового года. «Может быть, сегодня и начнем? – загорелся Николай. – Кинем жребий, а?»

Кинули жребий. Как часто бывает в таких случаях, повезло начальству.

«Нет, сегодня я не могу! – Петр Иосифович стал отказываться, но все же махнул рукой, быстро переоделся, оставил телефон, не домашний, какой-то другой, бросил на ходу: – Моя там сегодня, пока!» – и побежал в метро.

Сергей и Николай продолжили встречу Нового года. Разговор быстро потеплел. Они посматривали на мониторы, иной раз выходили на улицу, возвращались к стойке, провозглашали тосты. На телевизор не обращали внимания. А когда совсем разогрелись, Сергей вдруг горестно вздохнул:

– Уже семьдесят дней, как она умерла, никогда бы не подумал. Первый разряд по художественной гимнастике, могла бы кандидатом стать, даже мастером. Подвижная всегда, деловая. И вдруг эта болезнь. Запустили мы, понимаешь.

И так он грустно говорил о жене своей, что даже Николаю невмоготу стало, на что уж он человеком был невпечатлительным. Он попытался увести разговор в другую сторону, но Сергей никак не мог выбраться из этой печальной темы, очень больной для него. «Много выпили, – подумал Касьминов. – Нужно уложить его, пусть отдохнет». А вслух почему-то сказал:

– Ты же молодой еще. Весной только сорок будет. Жизнь впереди.

– Нет, Николай, что ты. Я как вспомню, как уходила она… Нет. Такое врагу не пожелаешь. Глаза добрые, смотрят на меня, просят о чем-то. Вижу, просит, понимаешь, помоги, муж ты мой родной, опора в жизни. А я ничем помочь не могу. И говорить я об этом больше никогда не буду, извини, что-то обмяк я. Давай помянем ее. Такая была женщина хорошая. Ни разу не пожаловалась, не пикнула даже. Только просьба в глазах.

Они помянули жену Сергея Прошина, он посуровел и тихо выдавил, не закусив:

– В жизни больше не женюсь.

– Жизнь большая, Серега, – хрустнул огурцом Николай.

– Нет. Я в одной статье прочитал о том, что, если у кого-то умерла своей смертью жена, то возрастает вероятность того, что и вторая жена, если он женится, тоже умрет. Какой-то ученый статистику собрал.

– Дурак он. Слушай ты этих ученых. Им статьи писать нужно да деньги зарабатывать, а нам теперь из-за них не жить, что ли, прикажешь? Навыдумают всего. Давай-ка лучше вмажем за наше здоровье, добьем эту бутылку, да иди-ка ты спать.

– Да, уже три часа. По два часика поспим. А Чагова ты не бойся. Он нас в обиду не даст, точно тебе говорю. – Сергей подвел черту под другой темой, которая тревожила многих охранников, и ушел в комнату отдыха, захватив с собой на подносе грязную посуду.

Николай завернул бутылки в газету, сунул их в целлофановый пакет, вышел во двор конторы и сбросил в большой контейнер для мусора, стоявший у вторых ворот – ворот заднего двора, как он по-деревенски обозвал площадку справа от входа в здание. Там стояли старые машины и даже заезженный грузовик с надшитыми в два рядами бортами, оставшийся на балансе организации еще с тех пор, когда каждый год в конце лета из Москвы на целину отправлялись по разнарядкам сверху машины на уборку урожая. Вот уже несколько лет мощный потрепанный грузовик скучал под окнами очень престижной конторы на заслуженном отдыхе, хотя любому водителю, бросившему случайный взгляд на него, было ясно, что ЗИЛку этому еще возить бы и возить, хоть зерно, а хоть и другой какой товар, а не пылиться без дела у всех на виду.

Здесь, в конторе, ему возить было нечего. «Не иностранные же делегации катать по московским проспектам!» – усмехнулся Николай, развернулся круто, по-офицерски, на сто восемьдесят градусов от контейнера с мусором, направился к дверям, бесшумно, медленно, чему-то беспечально улыбаясь. Москва догуливала праздник года. Полусонно шевелились жесткие ветви тополей, невпопад моргали окна соседних домов, по улицам бродили группы загулявшихся, надсадно шумели, старались всех на свете перекричать, но усталость брала свое, не слишком громкими были последние гулены первой ночи Нового года.

Николай вернулся на пост, сел перед телевизором так, чтобы мониторы от четырех видеокамер, осматривающих по периметру границы конторы, были ему видны, и слегка прибавил звук. Праздничный концерт не понравился. Поискал по другим каналам что-нибудь интересное, застрял на фильме. Но – то ли вздремнул невзначай, то ли поймал концовку – кино быстро кончилось. Посмотрел на часы – половина шестого, нет, видать, он все-таки соснул чуток. Ну и хорошо. Пусть Сергей спит. У него настроение хреновое, не праздничное. Никак прийти в себя не может после похорон.

Короткий сон под бормотание телевизора пошел Николаю на пользу. Он даже протрезвел слегка.

– А ну тебя! – крякнул, поднимаясь с кресла, вырубил телевизор, допил из горлышка большой пластмассовой бутылки фанту, разложил на стойке газету с легким кроссвордом, но задумался на первом слове, повторил добродушно: «А ну тебя!» – и пошел на улицу. В те годы он еще курил, хоть и не много, и не часто.

Не успел он закурить свою «Яву» под козырьком перед входом и встать поближе к урне, как услышал неожиданный голос, тихий, как писк робкого котенка, но не робкий, переживший уже робость:

– Служилый, забычь чинарик! Курить охота – жуть!

Он неловко сунул в карман руку, но быстро выпустил ее на волю. Два наследства боролись в нем в этот миг: бабушкино и отцово. «От сумы и тюрьмы, внучок, не зарекайся. И милостыню подавай, не ленись, не скупись» – говаривала бабушка в шестидесятые годы, когда он и октябренком, и пионером, и комсомольцем был, а сама бабушка, хоть и не шибко активная была, но партсобрания на заводике своем в трех километрах от большого их села посещала исправно, даже на пенсии, даже когда ноги у нее стали побаливать и сын, отец Николая, ее за эту активность и правильность поругивал негромко. Ходила бабушка и в церковь. Не то чтобы часто, но и не украдкой, как многие ходили. На пасху, в другие светлые праздники. Сын и это не поощрял. Всю свою сознательную жизнь он ходил по Волге. Последние перед пенсией двадцать лет – капитаном. На пенсию вышел аккурат в девяносто первом году, в возрасте шестидесятипятилетнем. Мог бы еще плавать за здорово живешь. И силушка в руках, и голова ясная, и глаз цепкий. Но волна на Волге изменилась. Люди новые пришли. Мы, говорят, сами-с-усами. Разберемся. Наладим дело.

Коли так, значит пенсия, огород, рыбалка, лес. Тоже дело неплохое. В 93-м отец погостил у Николая недельку, устал гостить. Сын повез его на недавно приобретенной, еще совсем не старой «копейке» домой. Заехали в Москву, к отцу Володи, только что получившему подполковника. Обмыли звезды. Отдохнули денек от обмывания и покатили дальше, на волжские берега.

Отец по пути все охал: «Не долго протянет брат, слабый совсем». И вздыхал, качая седой, коротко стриженой головой: «Ну и развели они в Москве нищету. А Ольга, сердобольная дуреха, чуть ли не каждому нищему копеечку подает, богатейка. На них же пахать можно, они железные дороги должны строить. Ну не железные, так автомобильные, раз у вас такая мода пошла, в магазин за полверсты дойти пешком не можете, задницу в машину и на газ. А ты думаешь, на Волге все мосты построены. Я уж не говорю про другие реки. Подавай этим лоботрясам. Начальство их пристроить к делу не может, а мы, значит, их кормить должны. А Николай долго не протянет, сердце мое чует. Хорошо, что мы заехали к ним. Володя в гору идет, в случае чего, подсобит и тебе, свои же люди, родные».

«Подавай им еще!» – Николай вспомнил слова отца, поднял глаза… да, видно, долго он вспоминал слова бабушки и отца, бомжа след простыл, и сигарета погасла.

– Фу ты! – воскликнул он и вошел в холл. – Хреново получилось. Как будто я сигарету пожалел.

В помещении находиться не хотелось. Тянуло на воздух. Он отключил сигнализацию по третьему лучу, контролирующему границу конторы вдоль фасадной изгороди, вышел на улицу, уверенный в своей нежадности и почему-то этим обстоятельством взбодренный. «Фу ты, батя не прав, тут бабушка права. Она всем просящим подавала, хотя, конечно, и ты в чем-то прав. Развелось их сейчас, как собак нерезаных. Даже больше. Собаку ничейную в Москве не так часто встретишь, как бомжей. За собаками они следят».

Он думал о сигаретах, о нищих и собаках, долго ждал очередного бомжа, которые обычно ходили цепочками. Друг за другом. Они не могли пропустить кладовые новогодней Москвы. Они просто обязаны были бродить уже по остывшим от холода и от людской суеты переулкам и рыскать с сознанием дела в мусоре, у подъездов, вдоль тротуаров, на детских площадках и в прочих уютных для них достопримечательных местах, где час-два назад кучковались другие люди, москвичи, не бомжи, лучше обихоженные судьбой. Николай лично видел, когда выпускал Петра Польского за ворота, как между двумя башнями, расположенными чуть слева от конторы, посредине детской площадки гудела молодежь, праздновала. Потом ее сменила другая группа. Они наверняка оставили после себя и закусь, и бутылки, может быть, даже слегка недопитые, а может быть, чего-нибудь и потеряли стоящее. Всякое бывает. Бомжам на радость. Много всякого бывает в Москве – иначе не развелись бы они в столице, как поганки в поганый год. Тут ушами не хлопай, выползай из своей бомжатинской норы и ворочай небыстрыми ногами, пока утро не занялось на небе, пока дворники не появились. Этим людям инициативу отдавать бомжам никак нельзя. Сколько раз за несколько недель работы в конторе Николай наблюдал по утрам за бомжами. Никогда раньше он и подумать бы не мог, что люди на такое способны.

Рано-рано просыпались бомжи, жаворонковые дети. Раньше первых автобусов и первых трамваев. Конторскую улицу и прилежащие переулки они забили наглухо. Здесь работала омерзительная, особенно с первого взгляда, тройка: двое пожухлых, как позабытый в холодильнике лимон, среднерослых мужиков и недавно спившаяся баба. Почему недавно? Да сила в ней еще чувствовалась, сноровка рабочая и потомственное здоровье, которое не смогли вытравить из деревенских ген два московских поколения этой бабы. Она у них была за атамана. Мужики обязательно слева-справа от нее бредут, повесив головы, как провинившиеся первоклашки, а она, хоть и не сильно бодрая и с синяками под глазами от мужицких несмелых или неумелых на это дело кулаков и в куртке с чужого плеча, под которой толстятся за свитером и прочими причиндалами овалы крепких грудей, гордо ступает по равнодушному асфальту либо по снегу, если его еще не убрали, и гордость ее, самостоятельность, а также что-то еще, Николаю-охраннику непонятное, делали эту бомжиху и постперестроечную «тройку» в целом, не просто привлекательной для задумчивых охранников или для художников – любителей душещипательных сюжетов, но и самостоятельной социальной единицей. Не семьей, в Москве многомужество пока не поощрялось и даже речи об этом в разных думских фракциях и в прочих руководящих инстанциях не было, и уже поэтому не было модным. Не бригадой, скажем, в каком-нибудь бомжоцехе какого-нибудь бомжокомбината, но какой-то смесью всего этого, современного, может быть, и не модного, не типичного, но существующего зачем-то и являющегося, как ты ни крути, штрихом, запоминающейся линией в пейзаже огромной столицы. И конечно же, ни о какой воровской малине или начальном звене какой-нибудь банды – не приведи Господь! – при виде этой троицы не думалось даже самому заядлому любителю дешевых отечественных детективов. О чем угодно, даже потустороннем думалось, но только не об этом. Вообще говоря, явление бомжей московскому народу требовало всестороннего и глубинного осмысления не только охранников этого народа, но и гениев всех видов искусств, и конечно же, кино, а также ученых, государственных деятелей и так далее. Всем им, случайно необомжившимся, следовало бы повнимательнее присмотреться да вот хотя бы к этой троице, которую будто бы материлизовывало слегка похмельное воображение Николая Касьминова, и она возникла перед ним между башнями на детской площадке. Два мужика и баба маялись на ней, слабо освещенные редкими огнями окон и фонарей, будто исполняли под звуки только ими слышимого оркестра несложный и по движениям, и по настрою души танец. Не быстро, не медленно, покачиваясь на легком ветру, тоже недавно проснувшемся, приседая, наклоняясь, что-то поднимая с утоптанного снега, поднося плавно, не без грации, подобранное к глазам, а то и ко рту, – баночки разные, бутылки, ошметки чего-то недоеденного, – они кружили по площадке минут десять. Затем бомжиха-атаманиха выпрямилась, ее спутники встали справа-слева, и пошли напрямую к двум контейнерам, куда сбрасывали мусор башенные дворники.

Давать им сигареты, даже одну на троих, Николай не хотел. Обойдутся. Да они никогда бы его и не попросили. Гордая была у них начальница. Глава этого странного коллектива, которому никогда не суждено было стать ни родом, ни племенем, ни тем более нацией, ни даже семьей под фамилией Бомжовы.

Николай докуривал вторую сигарету. Тройка бомжей принялась исследовать почти пустые контейнеры. Настроение у мужчин было приподнятое, что-то перепало им на детской щедрой площадке. Один из них, высокий, в длинном пальто с мятой шляпой на голове, пытался извлечь какой-то очень ему нужный предмет из железного, крашенного в зеленый цвет ящика. Длинной рукой безнадежно шарил он внутри контейнера. Бомжиха исследовала с другим мужиком второй контейнер. Длинный суетился, приподнимал ногу, извивался, как рыбка-вьюн, завсегдатай подмосковных некрупных рек, затем упорный, оттолкнулся двумя ногами от асфальта да, видно, многовато им досталось спиртного на детской площадке. Не рассчитал он силу толчка, вес собственного тела и крепость ладони левой руки и полетел худой неказистый бомж в контейнер. Ноги сверкнули под фонарем, фалды осеннего пальто как-то по-детски, юбочкой, собрались, и раздался тупой удар бомжовой головы о дно контейнера.

Николай встрепенулся – надо помочь человеку. Но вовремя осадил себя: было бы кому помогать. И потом он же на посту, службу несет, службу знает. Все же в здание не ушел. Поглядывая строго на бомжей, как бы напоминая им своим важным видом, что он здесь при деле, что охраняет он важный государственный объект и не допустит безобразия. Тут некоторые уже пробовали сигануть через забор и очистить большой контейнер на территории конторы. Он их вмиг сдал в отделение. И вы, разгулявшиеся не в меру бомжи, туда же попадете, если вы там кому-нибудь нужны. Ну уж это не охранников дело, их дело сдать вас, куда следует. Куда их следует сдавать? Они даже спецмедслужбе не нужны. Возись там с их вшами да блохами. Мразь, короче, а не люди. Мусор. Из мусорного ящика своего же вытащить не могут. А он тоже хорош. Ворочается там, ногами дрыгает, дубина пьяная.

Бомжу в контейнере было неуютно. Он упал вниз головой в какой-то ворох коробок, тряпок, ящиков. Хорошо, все без гвоздей, а то бы и глаза мог выколоть. Не выколол. Но ушибся больно. И главное, как-то неудобно расположился в небольшом ящике. Не за что руками ухватиться, чтобы хоть как-то развернуться.

«Тупой народ!» – думал Николай, хотя если бы его спросил начальник, как вызволить из беды бомжа, он бы сразу и не ответил.

Вдруг новогоднюю тишину прорезал шум машины. «Скорая помощь» бежала кому-то на выручку. Бомжиха подняла руку (элегантно у нее это получилось, однако), что-то крикнула водителю или сидевшей справа от него женщине в белом, но те переглянулись, прыснули от смеха. Крутанув на перекрестке, «газель» быстро разогналась, и тихая ночь, настырно шаркающая ногами бомжей, вновь опрокинулась на близлежащие переулки.

– Задыхаюсь, помогите! – услышал Николай сдавленный голос из утробы мусорного ящика и крикнул, не выдержав:

– Перекантуйте контейнер, идиоты!

И испугался своего голоса. В его обязанности не входили советы потерпевшим несчастье бомжам.

– А ты бы помог, боров несчастный!

Николай вздрогнул. А вдруг это ловушка? Он выйдет за территорию, а в контору проберется кто-нибудь. Что тогда будет? Нет уж, пусть лучше бомж там покорячится.

– Говорю вам, ящик повалите, мне пост оставлять нельзя, дура несчастная!

Бомж понял, что нужно делать, схватил за край ящика, потянул его на себя, напрягся, с силой рванул – контейнер словно приморозился к асфальту, хотя холод был небольшой. Бомжиха подключилась к делу.

– Дышать нечем, – на пределе сил выкрикнул застрявший в железном узком коробе человек.

– Сейчас, сейчас, потерпи! Давай по команде, Олежка! Приварили его, что ли, с дуру!

Контейнер поддался, встал на широкое ребро.

– Осторожно опускай. Ему же больно будет!

– Спасти бы, а ты больно-больно! – буркнул Олежка, придерживая грудью контейнер.

Но сил осторожно уложить на асфальт мусорный ящик с человеком не хватило.

– Ноги береги! – командовать бомжиха умела.

Раздался грохот листового металла об асфальт. Бомжи наклонились, потянули своего друга за ноги. Тот охал, стонал, но радостно – выжил. Опять выжил. Опять повезло дураку.

– Не больно? Витек, не сильно ушибся? Ну, чо молчишь, как рыба об лед. Язык, что ли, оторвало?

Витек поднялся и, отряхиваясь, загундосил:

– Думал, кранты мне. Где шляпа? Да подождите, потом отряхнете. Шляпу нужно найти. Не пойду без шляпы.

Он полез обратно в контейнер, выбрасывая оттуда коробки, тряпье. Выбрался задницей вверх на волю, поднялся, длинный, выпрямился, встал в позу блатного допризывника, показал друзьям шляпу, под которой в левой его руке что-то было.

– Я не волшебник, я только учусь! – Бомж вскинул правой рукой шляпу, и Олежка, и бомжиха присели от удивления:

– Не может быть! Не вскрытое «Амаретто», ноль семьдесят пять! Где достал, Витек?

– Места знать надо. Сколько раз я вам вталдыкивал: если долго очень не везет, значит когда-нибудь очень повезет.

– Ну, ты Кио! – бомжиха прямо расцвела.

– Еще хуже! – улыбнулся Олежка и счастливым голосом сказал: – Пошли домой. Хоть по-человечески Новый год встретим.

Они заняли привычные места и пошли нахоженной своей дорогой куда-то в сторону метро.

«Хоть бы контейнер поставили на место», – подумал Николай, но промолчал, удивленно посматривая на счастливые лица бомжей.

Что-то непостижимое для него, сильное было в лицах этой обреченной на быструю смерть троицы. Что-то нереальное, хотя и очень земное.

«Не дай Бог!» – вспомнил он бабушкину приговорку и свой оклад инспектора охраны, которого этим троим хватило бы месяца на три.

Он вернулся к мониторам, посмотрел на часы. Пора будить Сергея. Но только он поднялся со стула, как зазвенел звонок.

– Петр! Ты зачем вернулся?! – удивился Николай, открывая калитку и впуская на объект Польского. – Не доверяешь нам?

– Да ты что! Я же вижу, честно говоря, что ребята вы крепкие, с понятием, не подведете.

– А зачем приехал?

– Дипломат я спьяну забыл. В метро еще вспомнил. Но, думаю, возвращаться плохая примета. Документы там.

Польский лукавил. Документы он всегда держал во внутреннем кармане пиджака, и охранники это уже знали.

– Они мне завтра нужны будут. Не приезжать же сюда из-за этого, честно говоря. Держи таблетку, запах отбивает.

Через час Бакулин принял у них смену. Они хотели у метро врезать по пивку, но Польский урезонил их, осторожный человек: лучше дома, осталось-то меньше часа, а Сереге вообще чуть-чуть.

Попрощались. Разъехались по домам. Похмеляться, догуливать, спать, ласкаться с женами, у кого они были и у кого они были расположены к этому делу.

Николай надолго запомнил разговор тот новогодний с Прошиным, отложил его в ячейки памяти, в укромный уголок, как дед его и отец укладывали в разные коробочки и ящички в большом сарае-мастерской всякую нужность: гайки и болты, шурупы и провода, нитки и прочие дары деревенских дорог, полей и разных предприятий типа «Сельхозтехника», где бесхозно валялась любая мелочь. Авось когда-нибудь и пригодится. И пригождалась. Николай не раз это видел собственными глазами. И теперь он также поступил с важным разговором. Сергей производил впечатление человека слова. Сказал – значит, так и будет.

Чагова Николай мелочью не считал.

И поэтому он так ждал в тот летний погожий день 2000 года разговора по душам с Прошиным, у которого, по всему видать, была какая-то тугая связь с бывшим полковником, бывшим же начальником охраны ЧОПа, а теперь известным на всю Москву организатором сети иностранных химчисток. К нему бы пристроиться. Непотопляемый человек. За офицеров горой. Он им в первый же день, в своей квартире, это сказал. А потом, буквально через пару месяцев, им повышение пробил. Правда, и работать они по сравнению с предыдущей охраной стали больше: сутки – двое. Но подумаешь, пару лишних смен в месяц. Зато плюс стольник зелеными. Кому плохо? Только тем, кто их не имеет. Бомжатине разной.

И потом, надо же добро помнить, первую зарплату Чагов пробил им перед Новым годом. 29 декабря деньги они получили, хотя до официальной зарплаты было еще десять дней. Они скинулись и большую бутылку «Метахи» ему подарили. Он чуть не расслабился, но вовремя осадил себя, сказал: «Не сейчас, мужики. Дела. Но мы еще свое возьмем. А за подарок спасибо!»

Хороший мужик. Если здесь действительно сорвется, надо к нему обратиться. Поможет. Они за четыре с половиной года ни одного замечания не получили. Ни одного. Пять нарушителей поймали. Не шпионов, конечно, и не бандюков каких-то, но все-таки! За что же их всех сразу!

День медленно продвигался к вечеру. Давила жара. Выводил из себя Бакулин. То на десять-пятнадцать минут он задерживался в комнате отдыха, то срывал оттуда Сергея или Николая и бегал, якобы, по очень важным для них же делам по этажам, то шушукался с Прошиным, не стесняясь Касьминова. Скорее бы вечер. Скорее бы он свалил домой. Противно смотреть на него, крашеного. Противно слушать его упрямый голос. Ясно же – для себя старается, себе площадку ищет, деловой.

Вечер наконец-то пришел. В шесть часов быстрыми потоками сбежали с этажей сотрудники, сдали колбы с ключами, разъехались на своих автомашинах в разные стороны Москвы и Подмосковья. Нина-уборщица в шесть тридцать призвала весь первый этаж (водителей, обслугу здания, заместителя генерального по хозчасти) в комнату отдыха водителей. И был шум, приятный Николаю и Сергею. Да и Бакулину тоже, который к вечеру повеселел, видно, что-то для себя нателефонил.

В семь часов в конторе остался не опечатанным лишь один кабинет на третьем этаже, где дорабатывал до пенсии любитель компьютерного префа, человек грузный, как старый боцман, приятный в общении, эрудированный, не раз помогавший охранникам решать кроссворды. Звали его коротко – Григорич, частенько он сам шел на контакт с ними, по всей видимости, потому что коллеги, в его отделе все молодые, не очень-то были заинтересованы в беседах с ним, думая, как и начальство, о том, чтобы поскорее отпраздновать его шестидесятилетие и с почетом отправить заслуженного человека на пенсию. Видимо, и дома, в кругу семьи, к Григоричу относились приблизительно так же, а может быть, и похуже, потому что домой он не спешил ни в какое время года. Это не нравилось охранникам, вносило в их жизнь некий дискомфорт, особенно в первые месяцы службы. Но уже к весне девяносто шестого года они поладили и спокойно относились к его компьютерно-карточной страсти. Пусть играет. Чем бы мужик не тешился.

В восемь часов совсем уж развеселившийся Бакулин ушел.

– Сейчас до метро дойдет и вернется, – усмехнулся Прошин, а Касьминов в тон ему сказал:

– Сам-то, гляжу, вмазал и не одну за здоровье Нины, глаза соловые. А за нас переживает. Долдон несчастный. Вы тут смотрите, к Нине не примазывайтесь. Честь надо знать. Я за вас бьюсь. А вы… тьфу!

Бакулин вернулся даже быстрее.

– Забыл сыну позвонить! Мы должны встретиться, – оправдался он, строго посмотрев на подчиненных. – Я ее предупредил, чтобы вам подачки не давали. Стыдно. Нищие мы, что ли, – бросил он, а возвращаясь из комнаты отдыха и, похоже, добавив у Нины, по-отечески изрек: – Сейчас нужен глаз да глаз. К нам всегда присматривались, а теперь… Так что ни грамма. А то – пеняйте на себя.

– Хорошо, Иваныч. Будет сделано! – чуть ли не в один голос отрапортовали охранники, выпроводили начальника за калитку, навесили замок, вернулись на пост и облегченно вздохнули. – Теперь не придет, можно делом заняться, ужином то есть.

Касьминов в конторе времени даром не терял, особенно после ухода Чагова в середине девяносто шестого. Да не боялся он его. Уважал. И было за что. Дело он поставил хорошо, замену себе отличную привел – вот такого! полкана из ФСБ, и ушел в бизнес. К этому времени охранники новую службу просекли во всех тонкостях, узнал ли людей, кто чего стоит – и как человек, и как сотрудник. И стал Касьминов с водителями контакт наводить. Не потому что мечтал о чем-то потаенном, но… технику автомобильную он любил и знал. А уж какие машины были у руководства конторы и у некоторых преуспевающих сотрудников – пальчики оближешь, так и хочется залезть под капот и в салон сесть, и посмотреть, как там все устроено, какие новинки придумали конструкторы для водителя, для пассажиров. Это же интересно! Это не компьютерный преферанс – любой понимающий человек скажет.

У Касьминова страсть к движкам, ко всей двигательной технике проявилась в детстве. Отцу это нравилось. Он нередко брал с собой сына в порт, а то и в рейсы. Колька, «четкий троечник», уже в шестом классе знал дизель назубок и ДВС тоже… Но еще в конце десятого класса отец ему строго посоветовал поступать в военное училище: «В институт поступить трудно. Конкурсы большие». А когда сын намекнул на автомобильное военное училище, отец стал еще строже: «Туда одни балбесы идут. Лучше в ракетное училище ПВО. Это современная прогрессивная техника. Лучшая в мире, понял?»

Николай понял отца. Но не понял себя.

Много лет с тех пор прошло. А он все себя не понимал. Он полюбил С-200 – умная система, а потом, когда сменили ее на С-300, просто счастливым человеком себя считал! Так ему нравилась эта система. А командир части ему: «Прошу тебя, Николай Степанович, возьми гараж. Наведи там порядок. Ты же технику автомобильную знаешь, а с людьми, если что не так, поможем».

Он же ракетчиком был, а никаким-то балбесом из леса! А ему место завгара предложили. В тот, нехороший для себя день, Николай опять не понял себя. Накатал рапорт сгоряча.

А в конторе так много разных машин было, что сердце его словно бы очнулось. Человеком он родился крепким. Разные слезы-мимозы – не про него. Ушел из армии и точка. И здесь он полгода ни с одним водителем или слесарем словом не обмолвился. Не положено ля-ля разводить охранникам с сотрудниками. Они с иностранцами работают. Их охранять нужно. А тут как-то летним вечером, уже после выборов 96-го года, один сотрудник, важный человек, засуетился со своей дачной «девяткой» – он на дачу обычно ездил на «девятке», а по Москве гонял на сиреневом «Нисане».

– Не заводится! – вернулся он к стойке охранников. – В гараже есть кто-нибудь?

– Десять минут назад слесари все уехали, гараж закрыли, опечатали, – услужливо, но не подобострастно ответил Николай и спросил между делом: – А что у вас стряслось?

– Не знаю! – по-детски развел руками специалист по международным разным связям и вздохнул. – Не знаю, что и делать. Оставлю до понедельника здесь, на стоянке. Помогите мне ее отогнать, если вам не трудно?

– Конечно! А можно я сначала взгляну, что там у вас?

– Буду вам весьма признателен.

Николай быстро устранил неисправность, «девятка» укатила в Подмосковье, не очень дальнее, и как-то само собой пошел по конторе слух об этом крохотном эпизодике в жизни бывшего майора, и стала завязываться у него деловая дружба с местным гаражным людом. Автослесари и водители микроавтобусов, сами прекрасно знающие автомобиль, оценили скромного Николая, прекрасно разбирающегося в технике, и жизнь у него стала налаживаться.

Все еще не похмеленный Касьминов шел по длинному коридору на шум и надеялся, что кто-нибудь, а то и сама Нина, появится в коридоре, увидит его. Самому напрашиваться было неудобно, хотя и не стыдно. Чего тут стыдиться? Нину он знает хорошо, и с мужем ее у него прекрасные отношения. Он уже поздравил ее с юбилеем, но это же так, между делом, когда она шваброй коридор мутузила.

Нет. Никто не появился в коридоре. Николай вошел в комнату отдыха охранников и громко стал готовить ужин на электроплите, ругая на чем свет стоит Бакулина: «Ну что за человек! Даже Чагов на это не обращал внимания, даже Мамедыч – тоже строгость любил. А этот на тебе! Не давайте моим ни водки, ничего. Мы не нищие. А самому, значит, можно. А ладно. Скинемся с Серегой на бутылец, а закуски тут и своей хватит».

Он порезал на сковороду молодую картошку, со своего огорода, выложил из банок в тарелку соленья – мастерица у него жена на эти дела! Обидно, конечно, в такие моменты на свои пить. В конторе с ним подобного не случалось. Все юбиляры отстегивали охранникам кто бутылку на двоих, а кто и на одного. С понятием люди, не то что этот долдон Бакулин.

Ужин он приготовил за пятнадцать минут, посмотрел на стол. Ну, все-то здесь есть, все вкусное, свое, кроме хлеба, все лучше ресторанного. Водки только нет халявной, придется в магазин бежать, кровные тратить. Да не жалко их! Все одно завтра после смены улетят, как перелетные птицы. Тут дело в принципе. Сам, гад, пил, видно же по роже, довольный выходил, а на них запрет наложил.

«Неужели Нина послушается его?!» – сокрушался он, не зная, что и делать: то ли ждать у моря погоды, то ли в магазин слетать – буксы горят, сил никаких нет, натерпелся он из-за Бакулина, подменившего молодого, давно бы уже махнул джина с тоником, тоже вещь неплохая, оттягивает малость и почти не пахнет.

Николай нерешительно открыл дверь, медленно, почти не шаркая, поплелся по коридору с двумя червонцами в горячей ладони. А что ему оставалось делать?!

– Вот он! Сам идет! – дверь комнаты отдыха водителей распахнулась и в ней появился уже совсем счастливый муж сорокалетней юбилярши. – А меня за тобой послали. Заходи. Да не бойся ты. Тут все свои.

Его ввели в большую комнату, посадили с краю. Нина подошла к нему и, по-матерински положив мягкую руку на плечо, сказала:

– Выпей, пожалуйста, за мое здоровье!

– За твое здоровье, Нина! Всего тебе самого хорошего в жизни!

«И за мое здоровье тоже!» – подумал охранник и не спеша, с чувством дела, опорожнил стопку.

– Кушай, пожалуйста! Я вам в холодильник, в морозилку, поставила одну «Гжелку», когда этот ваш ушел.

– Да?! – Николай чуть не поперхнулся от радости.

– А ты как думал?! Слушать я его еще буду. Нашелся мне начальник крашеный. Сам пришел, будто его звали сюда. И, представь, сначала сам махнул два стопаря, а потом сказал, чтобы я вам ничего не оставляла. Где вы таких полковников отыскали, ума не приложу!

– Не мы их отыскиваем, а они нас, вот в чем дело. – Николаю стало легче, но еще не совсем легко.

Нина не вникла в его мысль глубокую, налила ему еще одну стопку.

– А теперь за мою семью выпей, пожалуйста! – она говорила о главном в ее жизни.

– За твою семью! – охотно принял он ее предложение, выпил, покачал серьезно головой, слушая ее короткий монолог о больных коленях и так далее, и, как ему ни хорошо здесь было, вспомнил о службе и сказал:

– Нина, спасибо тебе за все! Пойду я. Серега еще не ел.

– Ты ему не говори, что у нас был. Я вам оставила, хватит с него, – по-бабьи упрямо прошептала юбилярша, а муж ее, мировой мужик, остановил уже поднимавшегося охранника.

– Бог любит троицу! За нашу дочку выпей, пожалуйста!

– За вашу дочку! Спасибо.

Говорили они тихо, не мешая веселой компании. Уголочек Николаю достался уютный. Но пора было и честь знать. Повеселевший Николай пришел на пост и сказал:

– Они через полчаса отвалят. В холодильнике стоит «Гжелка». Я уже приложился малость. Иди поужинай.

Николай остался один. Наигрался в преферанс Григорич, пешком спустился с третьего этажа, сдал колбу, спросил, улыбаясь понимающе:

– Гуляют?