Охрана Торопцев Александр

В холл вошел Валентин, спросил, позевывая:

– Сергей Васильевич, я на ворота пойду?

– Так. Хорошо. Будем работать, – Бакулин спорой походкой отправился в комнату отдыха.

– Чего это он? – спросил Валентин.

– Да так. Делать ему нечего. – Сергей не стал распространяться. – Иди на улицу, если хочешь.

Утром Бакулин в очередной раз всех удивил. Он показал Прошину, Касьминову, Шипилову (заступающей смене) и Воронкову новый журнал «Сообщений, приказов и распоряжений начальника охраны объекта» и сказал:

– Приказываю всем заступающим на смену читать этот журнал и расписываться в графе «Ознакомлен». Всем ясно? Вопросы есть?

– И что же ты накалякал? – Сергей открыл журнал на первой странице и вслух прочитал: «Первое. Считаю недопустимым портить всякими художествами журналы. Ответственные – старшие смен. Ознакомлен. Подпись. Второе. В последние месяцы оставляет желать лучшего внешний вид охранников. Приказываю всем коротко постричься. Ознакомлен. Подпись. Третье. Приказываю прекратить решать кроссворды на посту, так как это отвлекает и расхолаживает. Ознакомлен. Подпись. Четвертое. Считаю недопустимыми и вредными всевозможные неслужебные разговоры личного составы охраны с сотрудниками. Ознакомлен. Подпись».

Бывшие офицеры переглянулись. Еще один журнал, еще несколько подписей в месяц. Каждая подпись – ближе к смерти. Каждый приказ – ближе к дембелю. А если ни туда и ни сюда не тянет, тогда как? Все одно – приказ, ознакомлен, подпись.

– Я пошел переодеваться, – сказал Прошин.

У него была хорошая внутренняя защита. И собранность. И еще кое-что, придававшее ему уверенность. Бакулин оценил этот шаг Прошина. Михаил Шипилов, майор-связист, тоже, естественно, бывший, человек исполнительный и робкий, почти как молодой солдатик, и весь он громоздкий, тихий голосом, добрый глазами, с преданной улыбкой скорее походил на молодого воина, вчера принявшего присягу, чем на бывшего майора с двадцатилетним сроком службы за плечами, спросил Касьминова, недавно ставшего начальником смены: – Я на ворота? – и, получив утвердительный ответ кивком головы, вдруг нахмурился и неуклюже как-то обратился к Бакулину: – Или сначала расписаться?

– Сначала нужно принять по всей форме дежурство, – Федор Иванович торжествовал.

– Хорошо. Ознакомлен. Подпись. Ну, я пошел. – Шипилов одел куртку и вышел к воротам конторы.

Первый раунд долгой, продолжавшейся почти год схватки Бакулин выиграл у Воронкова с подавляющим преимуществом. Но нокаута не было. Сергей выстоял, затих, пораженный поведением своих коллег, и постригся покороче. Впрочем, он и в юности, еще до Высшей школы КГБ, не любил длинные прически.

Следующий раунд был за Воронковым. Через несколько недель после описанного события Бакулин подписал в штабе ЧОПа приказ о назначении Воронкова начальником смены. Теперь у него на объекте было пятеро начальников смен и четыре инспектора охраны, включая его сына, за которого дежурил он сам прилежно и регулярно, надеясь летом пристроить к дачной избе сруб хотя бы в двенадцать-пятнадцать, а то и в восемнадцать-двадцать квадратных метров. А что? Сын у него нежадный. Уже двух внучек ему подарил, не остановлюсь, говорит, пока двух парней жена не родит. Жена у сына ладная, домовитая. Пусть рожает. Вытянем. А чтобы не мешаться друг другу в дачной избе шесть на шесть, нужно пристроить к ней сруб, обустроить пристройку, и пусть хоть отдыхают, а хоть и живут. Коммуникации подведены, тепло, газ, канализация, дорога неплохая, да и пешком от станции недалеко. Двадцать минут от Кольцевой. Лес, озеро не загаженное. Что еще надо?

Восемь соток мало? Вполне хватит, если с умом подойти. Для картошки Бакулин на всякий случай участок прихватил рядом с дачами на бывшем колхозном поле. А работы он с детства не боялся. Украина. Сумская область. Глубинка. Деревня на стыке трех районов. Дыра дырой. Там золотой закон (не поработаешь – не полопаешь) действовал во все века, при всех правителях. В ФЗУ Бакулин вырвался после седьмого класса, а оттуда в армию. А из армии – в военное училище. Всю жизнь на границе. Да в Афгане. Несколько лет в Москве. Конечно, булыжники он на погранзаставах не таскал, лично ничего никогда не строил, не сажал ничего (и между прочим, никого), не сеял. Но службу знал и деревенскую работу, хоть и забыл, но уважал и не разлюбил. И тянулся к ней иногда. А сейчас, если бы как раньше, сто сорок пенсия да разные льготы, неужто он в охрану бы подался? Да на кой ляд ему это сдалось? Или мало он за двадцать семь лет службы с людьми насобачился? Или в армию он попал по призванию, по зову сердца или по желанию родителей-генералов? Да не было у него в роду никого выше командира партизанского отряда и то небольшого, и тот – дед по отцовской линии – умер в год рождения Бакулина Федора, в сорок шестом. Нет, в армию он пошел хоть и по доброй воле да по нужде. Украина-то большая. Когда в кино, сначала в деревенском клубе, в пятистенке еще бывалой, а потом в областном центре, перед фильмом в «Новостях дня» после бравурной музыки показывали украинские сюжеты, он диву давался: вон оно как живут на Украйне милой люди-то! Все у них есть. Радиоприемники, проигрыватели, поля покатые, тракторы, комбайны и прочее, а потом и телевизоры появились… Нет, зря говорить не надо. Была и такая Украина во все времена.

Но в родной деревне Бакулина и в окрест верст на тридцать другая Украина была. Родная, вросшая крепко в землю, с красивыми певучими людьми, но бедная! И немало таких деревень и целых районов было во все времена на Украине, будто бы те красивейшие места действительно у края богатых земель были Богом размещены, Богом же забыты, как забывают иной раз люди о том, что у них там в старых сараях, на чердаках, в чемоданах, покоящихся в антресолях городских квартир.

И тянулись из таких деревень и районов люди во все времена в другие края – российские за длинным рублем, за богатым житьем. Они крепко надеялись, что за пять, от силы десять лет на чужбине (пусть и российской, но ведь чужбине) накопят они денег тьму и вернутся на свою родину поднимать свою родную сторонку да прихорашивать, да обогащать. Куда там!

В шестьдесят первом году повезло старшей сестре Федора Бакулина Зое. Вышла она замуж на целине, уже исчерпавшей все свои возможности, за капитана-москвича Николая Иванова, попавшего под хрущевское сокращение, поселилась в столице, родила двух сыновей. Ох, и радости было в глухой сумской деревушке! Федор сразу после семилетки летом в гости к ней приехал, парубок. Она еще беременной вторым сыном была. Жили они за Курским вокзалом в деревянном двухэтажном доме в коммунальной квартире, в комнате окнами во двор. Хорошая комната на втором этаже. И опять же теплый туалет прямо в доме, и обещали ванную комнату сварганить. Одна из соседок по квартире занимала смежную с кухней каморку, что-то типа чулана с прорубленным в сторону трамвайной линии оконцем. Старая старушенция, ругливая. Зачем, говорит, мне это окно. Шум от него только. Как будто с кухни женский шум не тревожил ее, нервную.

Капитан Иванов порядочный был человек. Он не одобрял тех, кто хотел поскорее ванной обзавестись общей. Иной раз даже ругался с людьми, когда они с отчаяния желали бабушке скорой смерти. Пусть живет, говорил он, зачем желать человеку того, чего себе никто желать не хочет. Он-то и надоумил Федора Бакулина. Не нужны, говорит, тебе никакие комсомольские стройки, наломаешься там, хорошо если женишься удачно. Лучше в армии оставайся. Почему сверхсрочником? Если будешь хорошо служить, начальству приглянешься, просись в военное училище. Анкетные данные у тебя, судя по всему, соответствуют. Подумай об этом. Время у тебя еще есть.

Федор думал об этом еще шесть лет. Три года в ФЗУ и три года в армии, на погранзаставе. И надумал. И потом всю жизнь вспоминал добрым словом своего сродственника, хотя служба ему медом никогда не казалась и легкой не была.

Проиграв второй раунд Сергею Воронкову, за которого в тот раз похлопотал сам Чагов, в девяносто восьмом уже закупивший небольшую итальянскую химчистку, пока одну. Об этом Бакулин узнал совершенно случайно от Сергея Прошина, чудом проговорившегося во второй день Нового года, когда они с ним вместе дежурили. Чудом, потому что никогда ни до, ни после этого Прошин ни в каких разговорах не упоминал всуе и не всуе фамилию Чагова.

Проиграл, так проиграл. Может быть, руководство и право. Им наверху видней. У них, помимо всего прочего, есть и свои интересы. Бакулин хорошо держал удар. С достоинством и честью. Но расхолаживаться он не думал.

Да, все в жизни он делал верно. Добился многого. Но оседать в доме с внучками ему было еще рановато. Нужно прикопить деньжат. А то и начать свое дело. Чем он хуже Чагова? Тем, что у того в Москве людей своих много? Но люди – не звезды на небе. Их можно и найти, да и не такой уж «сирота» Бакулин, были у него кое-какие связи в Москве. С Афгана остались. Постоянно звонят. Интересуются. А вот у них-то связи есть. Нужно использовать их.

Эти планы не отвлекали Бакулина от конкретики жизни. Он продолжал наводить порядок на вверенном ему объекте, мечтая сделать свое подразделение лучшим в ЧОПе, в системе ЧОПов района, потом столицы, а потом и всех ЧОПов страны, еще очень огромной. Чтобы застолбиться здесь надолго.

Новую форму он пробил в середине января. Охранники в новых куртках, удлиненных, почти полупальто, с толстым искусственным мехом выходили на ворота и добрым словом вспоминали Бакулина. Было за что. Он в неделю по два-три раза ездил в штаб ЧОПа, уговаривал, просил, требовал, грозился разрешить охранникам одеваться в любые одежды, хоть в тулупы. Зима же холодная, а людям-то всем за сорок, говорил он с чувством, и это чувство было неложным, его самого спина замучила – то ли радикулит, то ли еще что. Нет-нет да так прихватит, никакие разогревалки не помогают.

Добил он начальника ЧОПа, выдал тот денег на девять курток, и рады были люди такому потеплению, и затеплились лица охранников: может быть, скоро и прибавят им к окладу, раз уж раскошелились на девять зимних курток да на девять беретов со значками.

Но вдруг случилось в конторе ЧП невиданное – кража! Аккурат на 22 февраля, перед праздником. Гудели слегка сотрудники. Разъезжались по домам веселые. А наутро праздник. А через день вернулись сотрудники к своим важным делам, вошли серьезные в свои кабинеты и на тебе, горе охранникам! В одном кабинете пропал телефон с определителем. Хорошие стали делать телефоны, сначала за бугром, а потом и на Восточно-Европейской равнине и за Югорским камнем, тоже бугром приличным, если со стороны на него глянуть. Не нужно мучить, страдать, думать, брать ли трубку или не стоит. Зазвонил телефон, на табло номер звонящего проявился, а тебе уж решать, брать или не брать.

Если бы еще эти телефоны помогали воров находить – совсем бы хорошо стало. Особенно в таких фартовых конторах, где оклады сотрудников… ну уж вроде бы не должны провоцировать их воровать телефонные аппараты.

Началось разбирательство, кулуарное, естественно, потому что выносить такой стыд в коридоры конторы никто не хотел. Сотрудники в один голос: наши не могли. И уборщицы. Они, кстати, тоже наши. По 15–20 лет здесь отработали, ни одного случая не было. Ищите. Вы же здесь оставались, вы охранники. Ну что ты скажешь?

Пишите объяснительные записки. Не будем. Мы в конце концов офицеры (не забыли – и то хорошо) и брать ничего не брали. Нужны нам ваши определители.

Сергею Воронкову крупно повезло. Он заступил на смену в тот день, когда обнаружилась пропажа. А значит, его смена никаким боком к этому делу. На беду Бакулину – он дежурил в тот злосчастный день, 22 февраля. Сначала начальник охраны объекта не обратил на эту деталь никакого внимания. И никто не обратил. Но слово было брошено – пишите объяснительные, Сергей его поймал и в присутствии своих, охранников, и чужих, сотрудников конторы, громко спросил Бакулина:

– А ты сам-то написал объяснительную?

– Кому? – опешил Федор Иванович.

– Нам, прежде всего. И начальнику смены, в которой ты дежурил вместо своего сынишки. Так, мол, и так. Я отец капитана, сам полковник, прошляпил, будучи на дежурстве, не заметил, проверяя журналы, расслабившись, как из помещения конторы вынесли дорогой, стоимостью целых десять бутылок водки, старый телефон. Обязуюсь водку купить и дело на своих охранников не заводить. Подпись. Ознакомлен.

Воронков, вредно улыбаясь, мял, звонко хрустя суставами, пальцы рук. Ему, видимо, казалось, что все, кто слышал его, должны смеяться до упаду, требовать от Бакулина: «Пиши объяснительную, командир!» Но никто не смеялся. И вряд ли судьи (имелись бы здесь таковые) признали бы за ним победу в этом раунде.

– Ты на что намекаешь?

– Мы, между прочим, офицеры. И такой дрянью заниматься не будем. И всякие объяснительные писульки нам писать нечего. А если уж ты стал тут по случаю командиром, так будь добр, защищай нас от всяких олухов, а не подставляй по любому поводу.

Эту схватку Воронков не выиграл. Хотя и Бакулин тоже. И ничьей здесь не было. Похоже, что здесь оба они проиграли.

Дело с телефоном заглохло. О нем не вспоминали до весны. В апреле Бакулин пробил еще одну форму – летнюю. И наконец-то охранникам прибавили к окладу процентов двадцать пять. А с мая начались отпуска, и график дежурств стал плотнее.

И к этому времени всем стало ясно, что Бакулин и Воронков в одной берлоге не уживутся. Сергей, по сути своей, не боец, хоть и бывший борец, незаметно упускал инициативу в затянувшейся схватке. Федор Иванович действовал будто бы по заранее составленному и утвержденному в верхах плану. Не каждый день, но регулярно он записывал в «Книгу сообщений и приказов» свои «мемуары», как назвал эту работу Сергей, и там фамилия Воронков встречалась очень часто. Причем никто, даже из самых придирчивых недругов бывшего полковника, не смог бы уличить его в предвзятом отношении к подчиненному. Он писал правду и только правду, и приказы его, хоть и были слишком уж солдафонскими, являлись своего рода логическим завершением «мемуаров».

В мае погода стояла сумрачная. Правда, в первые дни месяца распогодилось, но тут же воздух охолодился, небо застыло, напряглось, будто прудовая вода за ночь до первого льда, развеселившиеся было птицы поутихли, почки сжались в крохотные комочки, а в местах, заботливо обогретых солнцем, сникли распустившиеся деревья, сжали в кулачки крохотные листы. Дальше – хуже, холоднее, пасмурнее, ветренее.

До одиннадцатого мая в конторе каникулы. Охранникам радость, меньше работы, не надо торчать постоянно у ворот или бегать к воротам, выпускать или впускать машины. А сотрудникам, дачному народу, такая погода ну просто не в жилу. Многие из сотрудников конторы картошку на своих дачных участках не сажали, вообще ничего не сажали, не приученные к этому благородному делу, для них совершенно бесполезному, потому что на рынках же все есть, зачем себе голову морочить да землю лишний раз тревожить. Пусть отдыхает. Этакие новые русские зеленые. Приехали они на ближние или дальние свои дачи, побродили по не тронутым бомжами лесам день, другой, третий, и надежно испортилось погода, а вместе с ним резко ухудшилось настроение. Хоть в Москву уезжай. В преферанс можно и на балконе поиграть, и такие же в городе газеты, и телевизионная накачка, и сухая пыль вперемежку с сиплыми осенними дождями. Воздух, конечно, на дальних и даже на ближних дачах куда свежее московского, но…

По настроению, то есть по погоде, действовал в те дни Федор Бакулин. Он вдруг вызвал весь личный состав в контору и провел собрание с таким блеском, на который способны только опытные замполиты. Охранники слушали страстное его выступление молча. Говорил он, как и писал в своих «мемуарах», правду и только правду. Дисциплину нужно поднимать на соответствующий уровень. Следить за внешним видом. Не приставать к сотрудникам. Уборщицы жалуются на неадекватное поведение Воронкова. Он заигрывает с ними, шутит, будто это пионерки со швабрами в руках, а не взрослые уборщицы солидной фирмы. Считаю недопустимым использование Воронковым сотрудников нашего предприятия в своих личных корыстных целях. Подобные сигналы имеются.

Лица охранников были сонными, как в давние времена на политинформациях.

– Устроил здесь врачебную практику. Лечит всем, понимаешь, головы.

Сергей напрягся. Неужели этот долдон пронюхал о Татьяне? Русская разведка всесильна, если захочет таковой быть. Это он знал наверняка. Но и он и, главное, чрезвычайно осторожная Татьяна Николаевна, тоже не лыком шиты.

– В конце концов, – продолжал напористо Бакулин, – использовать служебное положение да еще деньги брать с уборщиц недопустимо для совет… то есть российских офицеров.

– А ты не завидуй, можешь сам попробовать, советский офицер! – усмехнулся Воронков с облегчением. – Только не получится у тебя. Кишка тонка.

– Зачем мне заниматься не своим делом.

– А ты и сейчас не своим делом занимаешься.

По весне Воронков разошелся. Лучше бы молчал. Ну говорит человек говорливый, пусть говорит. Молчи в тряпочку. Больше пользы тебе и ему, говорливому. Так думали почти все старшие смен. Бакулин будто бы не слышал едкой реплики Сергея. Он продолжил свою сдержанную и утомительную речь.

– Нечего нас выставлять на посмешище. Нина со мной как-то разговорилась, слушать же стыдно. Да, я служил в Советской армии. А потом в Российской. И горжусь этим. И мне стыдно, когда больная женщина говорит: «Что же он за врач такой. Деньги взял, а вылечить не вылечил. А еще офицер».

– Сама виновата, – буркнул, заметно краснея, начинающий врачеватель. – Слушать надо было, что ей говорят.

– Не надо здесь, на объекте, шарлатанством заниматься.

Сергей нахмурился, злея. Задели за живое. Начинающим врачевателем он себя назвать не мог. Горы прочитанных книг. Опыты с Татьяной Николаевной и собственной женой. К кому они обе только не обращались! Татьяна, женщина при деньгах, столько долларов угрохала на разных доморощенных Кашпировских и никакого толка. А он за десять-пятнадцать минут снимает ей головную боль. Будто и не было ее.

– Сам ты здесь шарлатанишь, если не сказать больше – шакалишь. Деньги сшибаешь за две должности, деловой.

– Я не позволю, чтобы во вверенном мне коллективе начальники смен занимались подобным.

– Да не просил я у нее денег. Сама дала.

Это уж так на Руси заведено. Всегда сами дают. Никто не просит. А потом сами же обижаются.

Бакулин брови нахмурил и подвел черту:

– Учитывая вышесказанное, а также небрежное отношение к служебным обязанностям, к ведению документации, я пришел к следующему решению.

– И к какому же? – спросил Сергей, но можно было и не задавать этот глупый вопрос, и так все было ясно.

– Первое. Я снимаю Сергея Воронкова с должности начальника смены. Второе. На эту должность назначаю Михаила Шипилова. Третье. Сергея Воронкова назначаю на должность инспектора охраны. С этими вопросами все. Переходим к следующему вопросу повестки дня нашего собрания.

– Ох, и соскучился ты по повесткам дня! – ухмыльнулся Воронков.

– Погоди ты! – осадил его Петр Польский. – Зачем в бутылку лезешь, честно говоря? Федор Иванович, уж больно ты крут. Михаил, конечно, достоин повышения по службе, но мы же все здесь начинали. Претензий к нам никаких. Нина… надо поговорить с ней. Может быть, она что-то напутала. Зачем воду мутить, в самом деле?

– Этот вопрос решен, Петр Иосифович. Я не потерплю на объекте халатности и распущенности, а тем более такого безобразного поведения. Итак, второй вопрос повестки дня – разное.

Разное – это для Бакулина десерт, для Воронкова – бездарная тягомотина, а для остальных – возможность выговориться.

Десерта, однако, не получилось. Охранники, старшие смен предъявили Бакулину много требований, основным из которых была зарплата. Справедливости ради, стоит отметить, что все без исключения коллеги Воронкова пытались подействовать на Бакулина и уговорить его изменить свое, слишком уж строгое наказание. Не получилось. Федор Иванович своих решений не менял.

Собрание продолжалось по-советски, более двух часов. Недовольные офицеры попрощались с Бакулиным и пошли пить пиво. А Федор Иванович позвонил жене, договорился с ней о встрече и твердой походкой направился к метро. Хотя, если говорить честно, ему тоже хотелось попить пивка.

Ехал Бакулин с женой на сороковины. Бывший капитан Николай Иванов не дотянул двух лет до семидесяти, умер. Сердце подвело, хотя и жил он в последние четыре года во Владимирской глубинке в большой деревне в трех километрах от большака в отцовской избе. Отец-то у него покрепче был, а может быть, поохочее на жизнь. В девяносто первом на восемьдесят девятом году ушел, а уж чего он только не испытал. Правда, не испытал отец капитана раскулачивания, всевозможных репрессий, тюрем по разным мелким поводам, разводов, переездов – этих бичей двадцатого века для многих его ровесников, земляков, знакомых, друзей и некоторых родственников. Зато разруху и голод, две войны и три ранения, опять разруху и карточки, и труд, труд, труд – этого досталось ему с лихвой. Тем и живы были отец капитана и его семья: жена и три дочери и сын, которого сразу после войны взяла к себе в Москву на воспитание старшая сестра отца капитана – то есть родная тетка Николая, прочно осевшая в столице еще во времена испанских событий.

Работала она на военном заводе, удачно вышла замуж, детей воспитала, племянника выучила, тот в пятидесятом ушел в армию и до шестьдесят первого служил Отчизне верой и правдой, стал капитаном, мог бы и в академию поступить, но вдруг, сокращенный, вернулся в Москву.

Тетка и в этот раз крепко позаботилась о нем: на хорошую работу устроила, в заочный институт уговорила поступить. Не медленно, не быстро шел капитан по жизни, последние пятнадцать лет до пенсии преподавал в техникуме политэкономию, в девяносто первом похоронил отца, еще три года отработал уже с одним инфарктом и баста, сказал, хватит, ничего я в новой жизни, в новых русских прихотях не понимаю и понимать не хочу. И уехал в деревню в срубленный еще отцом и сохраненный сестрами дом. Инфарктов у них в роду не бывало. Да и откуда бы им взяться в краю, который давал стране, городам и столицам, разных Муромцев да прочих крепких мужей!

А тут на тебе – инфаркт. А потом второй – уже в деревне. Зоя, жена, все на телевизор списала. Газет-то они в деревне не читали – только военные книги. Чувствительный у меня Николай и дюже справедливый. Чуть что не так, не по его разумению, сразу нервам волю давал. А не так в телепередачах было все. Она даже на хитрость пошла, одного знакомого позвала, тоже москвича и тоже пожилого, он что-то в телевизоре крутанул, тот и перестал работать ей на радость.

Муж с рыбалки пришел, удивился, выругался зло: «Ничего делать не умеют, оболтусы». Принес из сарая старенький «Темп-6», включил его и сказал поучительно жене: «Это аппарат! Его в шестидесятые за границей брали. Очереди, знаешь, какие были! Да что я тебе толкую, вместе же покупали, а потом сюда привезли деду, царство ему небесное. А эти обалдуи чубатые даже курей разводить не умеют, все от дяди Сэма тянут сюда да от внуков Мао и Ким Ир Сена. Деляги чертовы. Прости, Господи, душу грешную!»

Этот «Темп» его и доконал. Бакулин с женой приехали во Владимир, чертыхнулись в один голос: «Опять автобус отменили! Что хотят, то и воротят!» Пришлось два часа слоняться по привокзальным улицам, ждать автобуса.

В последний раз он был здесь в девяносто первом, на похоронах. Так же, как и сейчас приехали они в два часа – только лето стояло жаркое, июльское – отругали всех водителей автобусов и их начальников, впрочем, не очень громко, два часа сидели сиднем на скамейке, сначала в тени, а потом опекаемые солнцем, с трудом пробились в салон, она села, он стал рядом, неудобно все-таки, старушки вокруг да женщины с малышами. В автобусе было густо, но ветерок приятно шевелил мягкие редкие волосы Бакулина, не давила жара. Потом стало хуже.

– Сквозит! Закройте окна! Здесь же дети! – потребовала какая-то мамаша, ей в тон заголосили точно такие молоденькие женские голоса, и ветерок пропал.

«Ничего, оно и к лучшему», – вспомнил свою поясницу Бакулин, терпеливо осматривая местные дали, лесами охваченные, косыми полями раздвинутые да мелкими дорогами кривыми изрезанные, да всякими сельскохозяйственными постройками испещренными – да уж нет, чего там скромничать, не испещренными, а грязно заляпанными, загаженными. Федор Иванович, приближавшийся в тот год к своему сорокапятилетнему юбилею заинтересованно осматривал владимирские дали, по-хозяйски. На дачный участок не так далеко от Москвы он рассчитывать мог смело. Но предложение Зои казалось ему куда заманчивей. Обжитая старая деревня, добротный сруб, стоять ему еще и стоять, ухоженный сад, за садом хоть сорок соток бери под огород, пруд огромный, быстрая река, вокруг ягодные леса, грибные, тишина. Стоит подумать. А дачу под Москвой можно и сыну оставить.

Автобус остановился возле деревушки на мягком косогоре. Нехотя раздвинулись двери. Пассажиры, толкаясь, продвигались к выходу, водитель хлопнул дверцей и пошел к колодцу с большой бутылкой из-под спирта «Рояль».

И в этот миг дрогнуло сердце Бакулина. Он услышал давно забытый, с детства забытый печальный звук.

– Что это? – вырвалось у него невзначай.

– Коровы недоенные скучают, – кто-то равнодушно ответил.

– Как это недоенные?! – Федор Иванович офицером был невпечатлительным, иначе полковником не стал бы. К тому же бед он насмотрелся всяких. Но тягостное мычание сотен коров потрясло его. И равнодушие автобусных пассажиров.

– Да так. Электричества нет опять!

– Федор, дай, пожалуйста, очки! – Жена поставила его на место, мол, нашел с кем и о чем разговаривать.

Водитель автобуса кружкой медленно наливал из ведра воду в «Рояль». Бакулин прикусил губу, а по деревенским окрестностям также медленно, как вода заполняла бутылку, расползался волнами грустный, многоголосый мотив недоенных коров. Хоть уши затыкай. Хоть выводи всех пассажиров из автобуса и отправляй их в коровник. Пусть садятся на низкие стульчики, ставят перед собой ведра и ручками своими, нежными и грубыми, ловкими и неумелыми, любыми, пусть доят они коров, родившихся не для опер грустных, не для песен таких заунывных, тревожных.

Не знал Бакулин, что такое настоящий голод, повезло ему. Но жмыхом он, помнится, объедался. В ФЗУ с ребятами на станцию бегал, там, в амбаре, за воротами, высоко посаженными, жмых валялся горами. Горы плиток темно-коричневого цвета, хрустких. Подлезть под ворота было невозможно. Пацаны брали с собой длинную палку с вбитым на конце гвоздем буквой «г» и вытаскивали иной раз по десять плиток жмыха, прежде чем их, как цыганистых воробьев, кто-нибудь не отгонял от склада: «Кыш отсюда, чеграши!»

– Сколько он тут стоять будет! – вырвалось у него, и опять по-учительски зыркнула на него жена.

«Убил бы этих электриков!» – подумал Бакулин, но не успел он продумать в деталях эту убийственную операцию, как дверца кабины водителя щелкнула, открылась, хрякнул мотор, колыхнулись в салоне пассажиры…

На этот раз у вокзала сидеть было негде и неприятно. Скамейки стояли грязные, май задержался на черемуховых холодах. Бакулин с женой бродили по близлежащим магазинам, устали, прорвались на сидячие места, сели и упрямо уткнулись в книги: не уступим, сами устали, как собаки.

Бакулин давно уже раздумал приобретать дом в этих краях. Лучше он деньжат прикопит да соседский участок с щитовым домиком купит. Идея у него такая была. Сосед по даче обещал подождать до следующего лета. А он человек слова.

Так что можно не глазеть по сторонам, нужны ему эти дали владимирские. И чего тут красивого? Обшарпанные домишки, избитые шоссейки, вросшие в землю, почерневшие снизу доверху, сморщенные, как майские грибы избушки, потрепанные леса. И остовы разграбленных коровников, мастерских, других сельскохозяйственных построек, по кирпичику растасканных то ли новыми, бестолковыми, то ли старыми, подусталыми русскими.

– Мать твою! – едва слышно прошептал Бакулин, а жена его даже от книги не оторвалась, нравилась ей безликая проза детективов, в которых было много ахов, вздохов, выстрелов в никуда, в манекенных героев, в роботов…

Да и сам Федор Иванович в последние годы пристрастился к этому чтиву, неизвестно почему. Нравились ему герои русских детективов (иностранных он не понимал) и приключения, и навороты, и намеки в пустоту, о пустом – обо всем и ни о чем. Приятно было, читая эту белибердень, ощущать себя другим, совершенно другим – не антигероем, но хорошим человеком, офицером, пусть и бывшим. Никогда и в мыслях у него не было убивать кого-то, воровать, грабить, совершать другие противозаконные и антиобщественные поступки. Не для этих дел мать его родила, так он всегда думал. И жил он по своему осознанию себя самого. Но раньше даже просматривая в очередной раз «Место встречи изменить нельзя» или что-то в этом роде он ощущал, пусть и не так остро, некую неудовлетворенность, нехватку чего-то важного для него в фильме. Теперь в этом плане было все нормально. Он читал русский детектив и гордо было у него на душе. Он не такой, он не быдло собачье, а нормальный человек. Он идет другим путем, к другим целям и он достигнет их.

Но здесь, в автобусе, петлисто пересекавшем Владимирскую область почти в южном направлении Бакулин ощутил иное чувство. «Мать твою! Что же деется-то!» – повторил он про себя, закрыл детектив, положил на книгу крепкие ладони и незаметно для себя самого обмяк телом.

Разруха, ты, разруха. Неродная сторона, да все же родина. И все видят. И все знают. И все читают дешевые детективы, расслабляясь, отдыхая, чтобы отдохнув, проснуться по утру и носиться по Москве по делам, и строить свой личный, семейный коммунизм, ой, нет, теперь капитализм.

Сильным человеком был Бакулин, умел он приспосабливаться, приноравливаться, добиваться своего, отбрасывая в сторону ненужное, неважное. Кому нужны фундаменты растасканных построек? Какой смысл волноваться из-за них? Пусть другие волнуются – кого это должно волновать по должности. А если они не мычат и не телятся, только в газетах да на телевидение позированием и самолюбованием занимаются, то он-то здесь причем?! У него своих дел по горло.

Бакулин внутренне собрался, решительным движением открыл книгу на нужной странице, уголок которой был аккуратно загнут, разогнул его, и дорога с ее исковерканными окрестностями исчезла.

Детективы он полюбил недавно, хотя и раньше ему приходилось читать немало, да еще и работать с текстами, скажем, с докладами Генеральных секретарей ЦК КПСС, с трудами основоположников марксизма-ленинизма и с другой подобной литературой. Эта штатная работа доставляла ему огромное удовольствие строгостью стиля, убедительностью, уверенностью в том, что поставленные задачи и цели будут обязательно выполнены. Бакулин в какой-то момент жизни вдруг усомнился в искренности всего им лично прочитанного и постоянно читаемого. Но вида не подал. Скрыл все в себе. От товарищей по партии, от офицеров, от работников политотдела (не приведи Господь, догадались бы!), от собственной жены. Сын в те годы был еще младшим школьником. Да и не сказал бы он никогда родному сыну о своих переживаниях и сомнениях. Зачем ему жизнь портить? Пусть смело идет в пионеры и отдыхает в пионерских лагерях, вступает в комсомол, а потом и в партию. Дело это верное, важное. Без партии никак нельзя.

В партию его сын вступил на втором курсе военного училища. Бакулин в тот год служил в Афганистане, получил ранение, легкое, но все же. После госпиталя он даже в отпуск идти отказался, и это обстоятельство, как ему казалось, сыграло свою роль в важном для семьи деле: все-таки на втором курсе не каждому курсанту удавалось стать кандидатом в члены КПСС. Учился сын его неплохо. Активно участвовал в общественной жизни, был чемпионом училища по лыжным гонкам, хорошо стрелял. Но этого ему явно не хватило бы для вступления. А тут отец. Настоящий советский офицер. Пример для подражания.

Свои сомнения он, конечно же, накрепко удерживал в себе. По многим причинам. Во-первых, опытный политработник Бакулин еще в семидесятые годы подметил цепким взглядом, что сомневается не только он, что среди сомневающихся есть люди повыше рангом. Но ведь в молчанку играют, делают все честь по чести, на собраниях и на политзанятиях говорят без тени сомнения, при этом не забывают о своих личных интересах. И в гору идут. И медали получают. Сам Бакулин, например, в 1971 году был награжден юбилейной медалью «Сто лет со дня рождения В. И. Ленина», как и многие другие, тихо сомневающиеся. Сопи в две дырки, делай честно свое дело и другим не мешай заниматься тем же. Добротная житейская философия. Не мешай не мешающим тебе. А мешающих научись обходить, обгонять, как на лыжных гонках или кроссах. Обогнал, оторвался – он уже тебе не соперник и мешать тебе не может.

Даже во второй половине восьмидесятых, даже после второго ранения, не легкого, но и не тяжелого, Бакулин оставался верен своей жизненной философии, хотя в те годы, во-первых, сомневающихся расплодилось, а во-вторых, количественное изменение перешло, подтверждая правомерность известного закона, в новое качество: в стране появились люди, рьяно и смело отрицающие то, с чем почти полвека прожил подполковник Бакулин.

Это было непростое для него время. Приучивший себя молчать он не мог и не хотел давать волю словам, страстям, эмоциям. И большого труда ему это не стоило. Другое дело – сын. Нормальный человек, молодой, о славе мечтает, о победах. Как убедить его вести себя потише, поосторожнее? Неосторожных бьют. И не только в боксе и на войне. Бакулин заводил разговоры с сыном, но тот, уверенный и совсем неопытный, прекращал «болтовню». Это тревожило отца.

В 1991 году он бы испереживался, если бы не свалилось на его голову счастье нежданно, великая удача: сын женился в начале августа. Отгуляли они свадьбу в столовой, и на месяц молодые рванули в отпуск в Сумскую область. И Бакулин увязался с ними, рыбку две недели ловил в родной реке, где и плавать научился. Вот уж повезло ему в тот год принятия важных решений.

В отпуске он был, никому ничего плохого не сделал. Вроде бы как отмолчался не по своей воле, а по великому случаю.

И это молчание оценили нужные люди. Еще два года спокойной жизни прошли. Сын быстро помудрел, молчать научился, третью звездочку его обмыли вовремя. А там и отцу подфартило: получил Бакулин-старший полковника в сентябре девяносто третьего года и отбыл в отпуск. Он словно почуял опасность, сбежал из Москвы в свою родную деревню, от драки сбежал. И правильно сделал. В сорок семь дерутся только сумасшедшие или алкаши.

Отпуск, однако, догулять не удалось. Вызвали в Москву.

Прощался он с родными, как перед казнью. Но казни не было. Постреляли немного, в войну поиграли в центре Москвы, и в политику поиграли те, кто без этого жить не может, у кого других более интересных жизненных дел и амбиций нет. Пошумели, короче, как на деревенской осенней свадьбе, когда гулять можно без оглядки, когда именно это безоглядство в конце концов опаивает людей до драчливой одури.

Хороша была «свадьба» осенью девяносто третьего! Время женило на себе красивую страну, хотела она того или нет, неважно, нравился ей жених или нет, неважно. Это время. Всесильное и своенравное НЕЧТО, чему и определение-то давать страшновато. Дал – значит, сознался. В своих сомнениях, мыслях, мечтах. Но разве мог сделать такое теперь уже полковник Бакулин?! Да ни в коем разе. В женихи он ни к кому не набивался, а в мужья – и подавно. У него жена была хорошая и красивая, и хозяйка замечательная, и верная к тому же. У него и в молодости-то таких помыслов не появлялось. Политработник, одно слово. У всех на виду. Чуть что не так – служба по боку. А у него всегда и все было так, как надо. Ни одного прокола, никаких сомнений, никаких отступлений от генеральной линии партии и своего собственного жизненного кредо. Хотя, если честно говорить, иной раз и трудновато ему было держаться этой линии. Какой русский офицер (да и иностранный тоже) не бывал, к примеру, в командировках вдали от родного очага, от заботливой жены?! Какой офицер не испытывал на себе жар жадных ресторанных девиц? Э-э, что говорить, не каждому удавалось сдерживать себя, далеко не каждому. Даже из политработников. Не говоря уже о технарях, строевиках или, например, вэдэвэшниках, летунах…. Бывал в командировках и Бакулин. Да еще в каких. Но ни разу он не дал себе поблажки и не пригласил в гостиничный номер какую-нибудь жадноглазую бабенку. Не женихался он и точка. Линии своей держался твердо. И сомнения, и желания отметал в стороны. Налево и направо. Как ему это удавалось делать? А очень просто. В первую же свою командировку он налетел на одну такую бабенку в ресторане, на дне рождения у бывшего сослуживца. Деваха была – оторви и брось. И к тому же без комплексов. За столом она вела себя пристойно, опытная, ничего не скажешь. Но когда Бакулин пригласил ее на танец, она честно ему шепнула: «У меня сегодня пустая квартира. Дети у матери, а муж вчера на Дальний Восток улетел. Ну как, здорово?!» Действительно, здорово. Бакулин – сильный в те годы и молодой – не уступил бы по этому делу даже владельцу среднеазиатского гарема. И отказаться от соблазна он в тот вечер никак не мог. Гулянка закончилась. Все тихо-мирно разошлись. Бакулин и его пассия оказались вдвоем на зеленой улочке южного городка. Пришли, не замеченные никем, в ее пустую квартиру. Повеселились, поиграли в гаремные игры, яростные. Рано утром Бакулин явился в гостиницу, сказал что-то оправдательное консьержке, прошел в номер, час стоял под душем (первый раз он в такой роскошной гостинице был, обкомовской, новой), на службу пришел вовремя – никаких следов вчерашней пьянки и ночных гаремных игр. Но уже на обеде начались у него переживания. Дружок, бывший сослуживец, как бы невзначай стал такое наговаривать на свою вчерашнюю гостью, что у Федора мурашки по спине побежали. А вдруг все это правда?! А вдруг она действительно лечилась в больнице, и с мужем она уже как пятый год в разводе, и в области-то у них эпидемия венерических заболеваний.

Две недели ходил сам не свой Федор Бакулин. Из гостиницы ни на шаг. Дел, мол, много. Служба есть служба. А в день отъезда увидел на улице ту бабенку, она окатила его презрительным взглядом и даже не поздоровалась… Нет, друзья, а тем более обыкновенные бывшие сослуживцы, конечно же, могут и пошутить. У них к тому же свои интересы в этих делах. Бакулин-то уехал, помахал ручкой, а ему здесь жить не пойми сколько лет. И все-таки лучше без этого. Без переживаний. Случаев в жизни много бывает разных. Налетишь по глупости, а потом что? Вся жизнь кувырком. А зачем ему такие кувыркания?

В девяносто третьем году, в ту осеннюю кровавую «свадьбу» и особенно после нее, Бакулин чувствовал себя так же тревожно, как в те две недели во время первой своей командировки. Полковник, из деревенских пацанов родом, без вышки, но служака, каких поискать, понимал, что нужно принимать решение, нужно. И в те летние дни первой командировки он, вспоминая проведенную с чужой молодой женщиной ночь, тоже понимал, что нужно принимать решение, нужно. Очень хотелось ему повторить ту ночь, очень не хотелось ему верить бывшему сослуживцу. Но… а вдруг? А вдруг он прав?!

То были дела, хоть и важные для всей его службы, да и для внутреннего самочувствия, но все же не жизненно важные. В конце концов, жена полностью удовлетворяла его, даже с запасом. А в командировках можно и потерпеть. И он терпел. Всю свою жизнь, в которой командировок было немало.

Другое дело – осенняя свадьба девяносто третьего. Дело было серьезное. Обручение вроде бы состоялось давно, и расписалось Время со Страной, и соответствующий обряд прошел в церквах, и Страна с бывшим мужем, казалось, окончательно развелась, – почему бы ей не жить с новым супругом в мире и счастье на радость себя и людям?! Ан нет. Набежали со всех сторон женихи на Москву и стали свои претензии предъявлять, да молодых стравливать, да к невесте-красавице ластиться, словами ее разными да посулами с толку сбивать, держа за пазухой винтовки с оптическими прицелами.

Устроили они заваруху. «Отдай, – кричат мужу счастливому, – это – мое!» – «А не отдам, – муж в ответ, – и тебе раскровяню носопырку, а то и порешу, бога душу мать».

Хороша была невеста, нечего сказать. За такую можно и жизнь отдать.

Договориться мирно не сумели, потому что дел по осени в русской земле не так много, и пошли друг на друга, и устроили бучу в Златоглавой. Чисто деревенскую свадебную драку, по сути своей, но не по методам. Собственно говоря, и в этом Время виновато. Давно уже на Руси и в околорусском пространстве забыли те драки, при всем честном народе, стенка на стенку, до первой крови. Удаль молодецкая! Тоже ведь уметь надо бить-то по-честному. Врезал какому-нибудь Кирибеевичу кулаком в грудь, тот и скопытился: ноги кверху, на землю пал бездыханный, и никакое зеркальце ему уже не нужно. Ну это так, в крайнем случае. Если достал совсем, опричник окаянный. А если это ватага из соседней деревни, то… зачем своих мертвым боем бить, кулаки напрягать да всю свою силушку? Тут, потехи ради, побуцкаться можно, превосходство свое показать. До первой крови и – по своим деревням. Да следующего раза.

Ушло то время честных драк, давно ушло. И не вернется оно уж на Русь бедовую, растерявшую по дороге истории всех своих честных бойцов, а новых еще не народившую. Стенка на стенку.

Хорошая винтовочка с иностранной оптикой, тренированные в глубоких подвалах да в лесах стрелки, закаленная в бездумье нервная система, крикуны на трибунах, деньги в банках за каждый точный выстрел – ну и женишков ты себе заимела, Красивая Страна!

Федор Бакулин, человек отходчивый, мечтал и в этот раз отсидеться, отмолчаться, прикинуться деловым и нужным. Чтобы не подхватить какую-нибудь заразу в то заразившееся злобой время осеннее. И получилось у него это. Не заразился. Слава Богу, профессионалом он в своем деле был отменным.

Кровавая осенняя свадьба закончилась. Стрелки растворились в шумном городе, в уставшей от пирушки стране. Крикуны трибунные заняли новые ниши (в такой-то стране всем крикунам найдется ниша). Драчуны поутихли, вспомнив о насущных проблемах, о своих личных семейных делах, а Федор Иванович Бакулин, отслужив стране верой и правдой двадцать семь лет, стал пенсионером.

Оно и к лучшему.

– Федор! – жена толкнула его в локоть. – Нам выходить.

– Да. Знаю, – ответил он по-боевому, и через несколько минут они уже шли по избитой, когда-то асфальтированной дороге к небольшому селу, серые избы которого прятались в муарах еще не распустившихся деревьев в трех километрах от большака.

– Смешной ты! – улыбнулась жена. – Книгу открыл, а читать ее забыл. Ни одной страницы не перелистнул за полчаса. И не спал вроде.

– Жаль его. Хороший человек был, – сказал зачем-то Бакулин, отбросив в сторону, как ненужные, свои автобусные думы.

А жена его, Елизавета, полная, мягкая, южноукраинской стати, слегка недотянувшая до кустодиевских купчих, видимо, по причине своего некупеческого происхождения, но того же бойкого нрава, крепко осевшего в женщинах Поднепровья со времен знаменитой Ольги, глянула на него по-доброму и охотно приняла заявленную им тему разговора. Шли они недолго. Село быстро пропечатывалось рисунками изб и участков на фоне сухого неба…

Помянули односельчане Николая Иванова добрым словом, родственники слов добрых добавили, не скупясь, и генерал, обитавший здесь с девяносто первого года, речь теплую сказал. Бакулин с ним в тот год и познакомился накоротке. Возвращались они после похорон отца Николая Иванова с кладбища, на улице встретились с генералом в тренировочном костюме. Николай представил их друг другу. Генерал был вежлив и скуп. В гости, однако, пригласил. На следующий день Иванов уговорил Бакулина зайти на пару минут к генералу. За те сутки вежливости не растерял, но показался странным и хозяином, и генералом. Слишком уж по-деревенски была обставлена его изба. Ни книг, ни мебели, ничего городского. Кроме телевизора, черный экран которого показался Бакулину безжизненным и пустым.

Генерал потчевал гостей отменной наливочкой, но сам пил мало и, быть может, поэтому разговор между ними не закрутился. Бакулин по доброте замполитовской души вспомнил о «Новостях» (а почему бы не посмотреть?!), хозяин нехотя включил телевизор, громко оживший, сел от экрана подальше и демонстративно повернулся к окну, в котором мягко шевелились ветви молодой вишенки.

Вдруг лицо генерала исказилось в страшной гримасе. Бакулин внимательно слушал новости и не заметил реакции хозяина. В это время в избу вошла жена генерала. Она стремглав бросилась к телевизору, щелкнула выключателем, черный ящик тут же омертвел, а женщина, извинительно глянув на гостей, сказала генералу:

– Константин! Пора принимать лекарства! – И, повернувшись к гостям, извинительно молвила: – Извините, гости дорогие, у Константина Георгиевича режим.

Мол, идите отсюда и поскорее.

Иванов и Бакулин браво встали со стульев, хотели попрощаться с генералом, но хозяйка огромным щитом отгородила мужа от гостей, обняла его одной рукой, а другой как-то по-детски замахала из-за спины: «Ну в самом деле уходите!»

– Что это с ним? – уже на улице Бакулин спросил Иванова.

– Нервы. Он такое повидал, что врагу не пожелаешь.

– В Афгане и я всякого насмотрелся, – пожал плечами Федор Иванович.

– На земном шаре в нашем веке были места и пострашнее Афгана, – загадочно произнес бывший капитан. Он явно что-то знал о судьбе генерала, но говорить об этом не хотел.

– А телевизор тут причем, Николай? Там же ничего такого не сказали.

– Если говорить откровенно, я сам этот ящик стараюсь не включать. Пойдем в дом.

В этот раз генерал выглядел свежее, бодрее, хотя телевизор он так и не полюбил, и стал еще замкнутее. И в гости он Бакулина не пригласил, ушел быстро с поминок, как уходят с застолий большие люди.

Федор Иванович не обиделся на него. Они уже не дети. Наигрались, не до игр и никчемных посиделок. Лучше в лес сходить с Генашкой, местным мужиком, вдовцом, спокойным человеком. Русоволосый, худой, на вид податливый, он поддавался лишь одному искушению, обычному для русских мужиков. Но и в этом был он по-своему упрям. Мог пить. А мог и не пить. Когда как захочется. Самому. А не кому-то другому за него. Пить, конечно же, ему хотелось гораздо чаще, чем не пить, но запоями он не страдал и уже поэтому не считался пропащим алкашом.

Главным же отличительным качеством Генашкиной души была удивительная даже для деревенского русского обитателя привязанность к лесу. Городские люди сказали бы так: «Он влюблен в русскую природу, жить не может без леса, без долгих прогулок по одному ему известным маршрутам».

Местные леса знал Генашка, как линии на потолке своей избы, и гулять с ним было одно удовольствие. Особенно людям некрикливым, чутким к чужой душе, неболтливым. Тут, главное, не мешать ему. А, увидев его на улице, сказать просто: «Говорят, сморчки появились. Вот бы набрать на жареху» – и молча ждать ответа. Захочет Генашка с тобой по лесу побродить, жалеть об этом не будешь. А не захочет… впрочем, такое с ним случалось редко…

Сороковины были нешумные, скромные, не шибко слезные. После ухода задумчивого генерала ободрился Бакулин, старший теперь по званию за столом, старший из мужчин по возрасту. Он взял застольную власть в свои руки, и поминки обрели некую торжественность, что показалось всем вполне естественным, правильным и уместным. Николая Иванова в селе уважали.

Поздним вечером изба затихла. Женщины прибрали со стола, вымыли посуду, улеглись, усталые, спать. Мужчины – Федор Иванович, сын Николая и Генашка – сидели на веранде, курили, негромко вспоминали прежнее жить-бытье. Рыжий толстый кот лежал у ног Генашки, и мирный, почти бессловесный местный пес, известный попрошайка, клубком свернулся у ступенек на резиновом коврике. Ему тоже было хорошо здесь. Поел как следует, на людях побывал, а теперь вот голову на лапу положил и засопел под говорок мужской, как когда-то засыпал под говорок репродуктора отец Генашки, фронтовик, а потом и сам Генашка, который и сейчас любит это дело: слушать радио, лежа на кровати, курить, что попало, то есть чем угостят, либо собственного изготовления сигареты, дым от которых мог уморить любое живое существо, а может быть, и любого американского робота.

Лежащим на железной панцирной кровати с высокими спинками и ржавыми на них набалдашниками увидел утром Генашку Федор Иванович. О чем-то вещал репродуктор, в избе висел сиреневый туман от дыма, колыхнувшегося было от несильного удара свежего воздуха, но быстро справившегося с ним, вновь распределившегося равномерно по избе. Вечером они договорились сходить за сморчками.

– Долго спишь, – осторожно сказал Генашка, будто боялся силой голоса своего потревожить дым, слабо освещаемый с улицы.

– Сам удивляюсь, проспал, – по-простому ответил Федор Иванович, невольно оглядываясь, осматривая избу.

Собственно говоря, осматривать в ней было нечего. Большая комната с печкой напротив входной двери, сломанный телевизор в углу под иконой, кровать с хозяином, пол, потолок, бревна в обхват. Изба-то хорошая, что и говорить, да порядка в ней нет. Не так давно подняли ее почти на метр, крыльцо по старинке срубили, надежно то есть, не спеша, не за деньги, а на совесть. По всему видать, жить да поживать хотели в этой избе, а не дымить денно и нощно на кровати-то лежа.

– Ладно, пойдем. Если Петька с Орехова по делянке не прошелся, быстро наберем. А то за ручей придется идти. – Генашка встал, заправил излинявшую байковую рубашку в брюки, набросил по-чапаевски старый пиджак на плечи. – Пойдем, что ли, – сказал, подхватил у дверей корзину, и они вышли на улицу.

Позднее утро. Небо дымного цвета, но не сиреневого, сигаретного, а серого, по майски равнодушного, то ли усталого от черемуховой прохлады, то ли чем-то очень недовольного. Улица. Колонка для тех, кто в свое время не пожадничал на водопровод. Времена и здесь когда-то были, и деньги. Жадными оказались на всей деревне несколько москвичей. Так до сих пор и носят воду из колонок. Да разве наносишься! К хорошему-то привыкаешь быстро. К водопроводу в избе еще быстрей. А баня, а постирушки. Генашка, тогда еще Геннадий, известный стеклодув, успел и дом поднять, и водопровод провести. Жить бы да жить. Да времена изменились к худшему. Жену он потерял, дочери разбежались по городам, зачем-то, дуры непутевые, дачными участками обзавелись, а тут еще началась напасть перестроечная. Как уж сильно ударила она по местным деревням, привязанным к стекольному заводику прочными, более чем столетними нитями.

Держались на нем местные деревня и села. Много их тут разбросано по волнам лесов, могучих по-таежному, богатых, почти не тронутых городской рукой. Совхозы здесь были и план был, и зарплата, но стекольный заводик все одно местной жизни какую-то силу давал, уверенность.

Геннадий при деле был, деньги, пусть и небольшие, имел. А зачем ему деньги большие, городские? Здесь же все есть. Соли да сахара, хлеба да селедки в магазине всегда можно купить, крупы кое-какой, не гречки, конечно, но в последние годы даже рис, к примеру говоря, всегда можно было взять в сельпо. А все остальное ему лес давал да руки. Без дела он никогда не сидел и не лежал. До девяносто первого года, когда весной разругался с начальством и перестал ходить на завод. А зачем же ходить, если за год зарплату не дали. Денег нет? А на какие же шиши-барыши директор и его замы, и главбух трехэтажные дома в соседнем районе строят?! Уж если все по-честному разобрать, то владелец завода, тот, что еще при царе-батюшке дело здесь начинал, порядочнее был. Да, отгрохал он себе дом из кирпича и контору построил просторную, и прислуга у него была в доме. Чего зря говорить. Но и дело он знал. Та же прислуга жила у него не то чтобы припеваючи, но без лишних забот. Работу свою знаешь, исполняешь, вот тебе жилье и деньги – уж с голоду не умрешь и дети по миру не пойдут, и одет-обут будешь.

А уж если ты со стеклом умеешь обращаться да душу в свое дело вкладываешь, да товар твой идет на ярмарках, то завистливо смотреть на хозяйский дом не будешь. Потому как сам себе построить сможешь хороший дом.

– У меня и прадед на этом заводе работал, и дед, уже после революции, и отец до войны, – говорил не спеша, в такт шага Генашка. – И ничего. Жили-были, детей растили. И сам я хорошо жил. Раз в год, а то и чаще, мог по стране поездить, в дом отдыха, а то и в санаторий. А тут на тебе. Новые русские пришли. Будто кто-то их сюда звал. Прямо скажу, хуже монголов они ведут себя. Может, они и есть татары какие-нибудь недоделанные, а, как ты думаешь, Федор Иванович?

– Не знаю, вроде бы наши, – сказал Бакулин и испугался своего ответа: а вдруг не то что-нибудь сказал, вдруг оплошал.

Очень уж нехорошую тему завел Генашка, скользкую тему, странную, опасную. Здесь, конечно, поле, ветерок, позади деревня, впереди лес, никакой прослушки не может быть, никаких подвохов. Но все же муторно как-то на душе, хуже чем с крутого бодуна. Выпили-то они вчера не много. Не любил напиваться вдребодан бывший полковник, да и Генашка приблудился к ним, когда уже совсем завечерело. Три стопки он махнул под соленый огурец и на веранду отправился. Не с похмельной одури разговорился он, не с похмельной ломоты душа Бакулина заробела, опечалилась, насторожилась. Что-то тут было не так.

Все у него, у Генашки, были хорошими. И цари, и капиталисты, и коммунисты, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев. Только новые русские у него плохими оказались, завод, понимаешь, закрыли. Ну разве так можно ругать самое высокое к тому же действующее начальство? Это что же он надумал?

– Воздух тут замечательный! – вздохнул бывший политработник, пытаясь вырулить разговор на нейтральную тему, природную.

– Да уж надышаться у нас можно за неделю на год. – Генашка даже говорил не деревенским языком, будто подменили его поутру.

Бакулин знал кое-что запретное, секретное, но все эти секреты быстро стареют, и потом он и не таких Генашек видел, и никогда он не терял самообладания.

А тут какой-то сморчок деревенский ведет его за строчками и пытается разболтать, разговорить. Ну не чудак ли он?

– Места у нас хорошие. Генералы даже приезжают жить сюда, на что уж люд избалованный.

Бакулин чуть не поперхнулся: да разве можно так о генералах? Скорее бы поле заканчивалось.

– А далеко отсюда то место, где строчки растут или сморчки? Как ты думаешь, соберем на жареху?

– Это уж как Петька с Орехова. Он после себя ни одного гриба не оставит. Ничего. За ручей сходим. Тут недалеко. Ты, я вижу, крепкий человек. Деревенский, поди?

– До четырнадцати лет в деревне жил, – коротко ответил Бакулин, не понимая, куда клонит собеседник.

– Вижу, кость крепкая, – похвалил бывшего полковника бывший стеклодув. – В случае чего и до ручья дойдем.

– Почему не дойти, – ободрился Федор Иванович, но рано он развеселился.

– А то я тут ходил однажды с генералом, умора! Нет, не с нашим. Наш-то совсем домосед. К нему как-то в гости совсем уж настоящий генерал пожаловал. На машине высокой, ненашенской. Посидели они дома всю субботу, а в воскресенье меня призвали. Я так и оробел. Чего, говорю, изволите? А гость-то его и говорит: «Хочу, браток, по грибы сходить. С малых лет по грибы не ходил. А любил это дело! Белых хочу собрать своей жене сам лично. Ты, говорят люди, все грибные места тут знаешь». – «Так точно», – отвечаю ему по уставу. Вот маета была! Поехали мы на джипе в лес. Остановились на лысой горе, дальше машине хода нет. Обиделся генерал: «Ну и лес у тебя. На машине нельзя проехать!» Машина-то, я ему в ответ, иностранная. Она здесь никак. Придется на своих двоих. «Я отступать не привык, генералом бы не стал», – он мне в ответ. Да корзину взял, и пошли мы. Я впереди, генерал чуть сзади, а за ним жлобастый парень. Такой здоровый – куда там нашему Илье Муромцу.

– Геннадий, а дочери твои обе во Владимире живут или как? – Бакулин ясно дал понять человеку, что генеральские истории его не интересуют по штату. Но обычно немногословный Генашка в этот раз был сам на себя не похож.

Он просто измучил Бакулина, рассказывая о генерале с двумя звездочками. По лесу-то он ходить не умеет, хоть и молодой. Изнемог весь от жары, от комаров и оводов. Неженка какой-то, а не генерал. Только упрямый очень. Это у него было, ничего не скажешь. Грибы пошли один к одному. Генерал так разошелся, будто тебе ребенок. Эх, говорит, шампанского не взял. Сейчас бы выпили, резкость навели и вот эти малюсенькие беленькие в бутылку бы укладывали. Зачем, я его спрашиваю, в бутылки грибы укладывать? Шефу своему подарил бы. Царский подарок, брат. Наши цари с французскими королями так вино шампанское на грибы обменивали. Странные какие-то у нас генералы пошли. В Чечне порядок навести не могут, а о царских подарочках думают.

Бакулин уж и не рад был, что пошел с ним в лес, но вдруг Генашка умолк, повернул с тропы, осмотрелся, нам туда, сказал, и вскоре они вышли на делянку, окруженную молодым березняком поляну, ровно расчерченную полосами сосновых посадок. Сосенки – годика по три им – выделялись из порыжелого майского хлама крепким зеленым цветом, впрочем, не бросавшимся в глаза.

– Петьки здесь еще не было, – сказал Генашка, и Федор Иванович увидел гриб, нагнулся, и они надолго замолчали, позабыв друг о друге.

Сморчки собирать легко. Темно-коричневые, сморщенные головы их на слабых ножках выглядывали то тут, то там из прошлогодней травы, устилавшей хрупким покровом неглубокие грядки, из которых через два-три метра торчали мохнатые остроголовые колоколенки сосенок.

Распогодилось. Повеселело. Делянка небольшая, от силы сотня грядок по двести-триста метров длиной. Бродили по ней два взрослых человека, почти ровесника, около полутора часов. Бакулин притомился. Но форс держал.

– Мало грибов, – услышал он голос Генашки и испугался: неужто за ручей придется идти?

– Хватит на жареху, – ответил он уверенно и направился к бывшему стеклодуву.

У того грибов в полкорзины на три сковороды. Генашка, глянув в корзину Бакулина, скептически качнул головой и сказал:

– Урожай плохой, однако. Я здесь по пять корзин набирал, если Петька в похмелье бывал.

– А может быть, он здесь прошелся?

– Не-ет.

Бакулин посмотрел на часы, сказал строго:

– Обедать пора.

– У вас, военных, все по расписанию, – пожал плечами Генашка, и они пошли домой.

Молчали. Федор Иванович с гордостью отмечал про себя: «И я бы сюда повернул, а потом туда. Точно! Зря, что ли, на границе прослужил всю жизнь!»

О чем думал в эти минуты Генашка, он не знал. И не расстраивался из-за этого. Только бы не заговорил.

– А по этой дороге мы с генералом на машине ехали.

Фу ты, опять за свое!

– Да будет тебе, о генерале-то. О себе бы рассказал? – попросил Бакулин.

– Да нет, ты не понял! Он настоящий генерал-лейтенант. А наш лес кого хочешь вымотает. Ты, вон, весь в мыле. Что ж, значит, не полковник теперь?

У Генашки настроение было какое-то непонятное. Чего он хотел?

– Я, понимаешь, Федор Иванович, ничего не хотел. Просто так отдал ему свои белые грибы, пусть, думаю, он свою жену потешит. Так, что ты думаешь, через неделю с оказией подарок мне прислал: вот такую бутылку «Метахи»! Коньяк такой, может, знаешь? Да еще впридачу блок «Явы». Я ее только по праздникам курю или когда совсем уж ничего нет. Настоящий генерал, с размахом. В девяносто пятом году это было. Через год я специально для него за ручей ходил, царских грибочков собрал. Три бутылки шампанского. С Нового года пустые бутылки держал. Пошел к нашему. Так, мол, и так, говорю, долг платежом красен. А он смотрит на меня и ничего понять не может. Я ему повторно толкую. Одну бутылку, говорю, я вам собрал, а три – вашему другу, генерал-лейтенанту Николаю Ильичу. Зять сегодня в Москву собирается, скажите, куда доставить грибочки? Он, наконец, понял, о чем я толкую, улыбнулся как-то не так и сказал: «Не нужны ему твои грибы, Геннадий. Убили его три месяца назад». – «Неужто в Чечне?» – вырвалось у меня слово непутевое, а он мне: «Мест и без Чечни хватает». В общем отдал я ему все четыре бутылки грибов царских, а он, уж и не знаю почему, садись, говорит, помяни друга моего лучшего. И, веришь, нет, выпил со мной три стопки, глазом не моргнул.

– А что же тут такого? – Бакулин слушал Генашку по-прежнему с опасливым чувством, но со все большим интересом. – Мужики же мы. А не размазня какая-нибудь. Напиваться-то незачем. А помянуть друга – святое дело. Да и не старый он – почти нашего возраста.

– Тебе-то что. Ты и сам мог генералом стать. А мне-то в диковинку с генералом да один на один пить, да три стопки кряду, да беседу вести.

Они уже взошли на всхолмье, откуда деревня завиднелась, как на блюде, только не к столу, а со стола, когда несут на нем разные недоедки на кухню. Нет, сравнивать так грубо русское село, даже изуродованное бестолковой энергией людей, оказавшихся на беспутье, которое чем-то сродни бесстыдству, бездумью, никак нельзя. Ну какое же в самом деле это блюдо со стола, то есть все равно что посуда в мойке?! Это же русская волнистая, волнующая даль, неопрятная по раннему маю, но на объедки совсем уж непохожая. Да, людской грязи, всяких ошметок, недостроек, глыб земли, копеечных пристроек у каждой избы, каких-то убогих загородочек по соседству с такими же убогими, но жутко дорогими особенно для местных далей домами-монстрами да какой-то слежалости – не то людской, не то природной, – да прочего мусора, которому и название-то дать трудно, – здесь всего этого в избытке. И даже пруд, кишащий ротанами, выглядит как-то не живо и не мертво одновременно. Огороженный хилыми ивами, он бездумно отражает все, что видно глазу людскому. Но лучше бы этого ничего не видел бы пруд. Или не отражал бы. Сплошная тоска, серость. Отработанность. «Мы – отработанный материал», – как-то сказал по злобе Сергей Воронков. «Ты можешь считать себя отработанным материалом, а я лично считаю себя еще действующим человеком», – гордо ответил ему Бакулин, на что майор лишь ехидно ухмыльнулся. Но почему-то именно сейчас эти слова вспомнились ему.

Генашка остановился, спросил удивленно:

– Кто отработанный?

Бакулин вздрогнул. Никогда раньше с ним такого не случалось. Неужели он «подумал вслух»? Да еще человека обидел?

– Извиняюсь, Геннадий! – он посмотрел Генашке прямо в глаза и честно признался. – Задумался я. Вспомнил один спор. Значит, говоришь, по три стопочке махнул с генералом?

– Да ладно, чего там. – Генашка пошел по проселку неторопливо. – Это я так. Чтобы веселей идти было. А крепко, видать, всех вас армия потрепала, хоть и войны великой, я имею в виду, отечественной, не было. Какие-то вы все задумчивые. Даже Николай Иванович, хотя и служил-то всего ничего по сравнению с вами-то.

– Задумаешься тут, – вздохнул Бакулин.

– Я-то раньше не понимал. Думаю, войны большой нет. А потом понял.

– И что же ты понял, Геннадий? – Бакулин, человек не впечатлительный, крепкий, вдруг ощутил тяжесть в горле.

– Нина Ивановна, жена нашего, глаза мне открыла. Да нет, не в тот день, когда я им грибы царские вроде как в презент дал. А совсем уж осенью. К ним опять машина приехала. А она в это время в Муром ездила по каким-то делам. Не было ее дома весь день. Они в двенадцать приехали и через час уехали. Помню, пикало по радио. А вечером она ко мне со слезами. «Генашечка, миленький, найди водителя, я не умею машину водить». Оказывается, у него еще одного друга убили. Она сама не своя. «Просила их пожалеть его, даже от телефона мобильного отказалась. Нет, приехали! Помоги, Генашечка! В больницу его срочно нужно». Конечно, я помог. Не сам, но кума попросил. Обошлось. Тогда-то она и рассказала, как они Родине служили, здоровье губили в жарких странах, а эти новые русские бросили их на произвол судьбы. Только что не утопили, как слепых котят.

– Что ты такое говоришь, Геннадий? Как бросили?