Жизнь графа Дмитрия Милютина Петелин Виктор

Глава 5

МЕЧТЫ ОБ ОТСТАВКЕ И О КРЫМЕ

В последние годы Дмитрий Алексеевич не раз говорил в семье, с женой и детьми, что путь его как военного министра может скоро закончиться, – столько споров, полемики на любых уровнях выдержать ему не под силу. Он мечтает где-нибудь на берегу Черного моря купить небольшое имение, построить там дом, развести цветы, вырастить виноград, а главное – писать воспоминания, заниматься литературным трудом. Семья одобрила его предложения, а он стал подыскивать продавца. Вскоре отыскался и продавец – князь Сергей Викторович Кочубей, полтавский помещик, которому хотелось продать свое имение на Южном берегу Крыма в Симеизе, виделись утром, а на вечер назначили переговоры о продаже, но пока предварительные разговоры не дали положительного результата. Но в свободное время, а этого времени у военного министра было очень мало, вместе с Натальей Михайловной с увлечением рисовали проекты будущего дома в Симеизе, спорили, но так и не пришли к общему проекту, однако времени было еще много, успеют договориться. Иногда в их споры вмешивались дочери, то одна, то другая, и вскоре общие планы наметились. Вскоре состоялась и покупка имения. Вместе с управляющим имением Дмитрий Алексеевич с Натальей Михайловной, дочерью Надеждой и племянницей Анной Понсэ обошли свое новое имение, «в иных местах побывали по нескольку раз, выбирая пункт для будущего нашего жилища, – писал в дневнике Дмитрий Милютин 7 сентября 1873 года. – День был жаркий, сильно утомились, но приобретением своим остались вполне довольны. Опасаюсь только, чтобы желание хорошо здесь устроиться не повело к большим затратам нашего маленького капитала, собранного в течение многих лет самой строгой бережливости и скромного образа жизни». Через неделю пришлось второй раз поехать в Симеиз и встретиться с агентами строительного общества. Место для дома было выбрано, вскоре купчая получена, деньги за имение выданы, пора было окончательно договориться со строителями.

Два месяца в Крыму пролетели быстро, радовала Дмитрия Алексеевича устоявшаяся здесь тишина, какая-то неслыханная благость разливалась по телу и душе. Лишь иногда приезжал егерь с приглашением в Ливадию, порой приезжали и гости, а когда приехал сын Алексей Дмитриевич, одна за другой – дочери, дом стал полной чашей. Отходили на второй и третий план все военные проблемы, споры с Шуваловым, Толстым, Тимашевым, душа его наполнялась добром и светом.

Лишь иногда приезжал фельдъегерь и вручал приглашение от императора на встречу, то ли на званый обед, то ли на бал с дочерьми, то ли на прием с иностранными гостями. Вот тут Дмитрий Алексеевич испытывал недовольство, опять пустая болтовня, официальные приемы, где каждая деталь и подробность была за эти годы ему известна. Он с удовольствием и любовью вместе с женой обсуждают с архитектором Поповым постройку дома в Симеизе, собирали данные о водопроводе, мечтали пригласить винодела и садовника, подсчитывали вместе с Магарачем Сербуленко будущие финансовые расчеты на все эти расходы, а тут подлетает пролетка с императорским посланником, который тут же вручает приглашение на завтрашний вечер, и все чудесные планы об отдыхе улетучиваются как дым.

7 октября Милютин записывает в дневнике, что необходимо было побывать в Ливадии, «во-первых, чтобы представиться приехавшему на днях наследнику-цесаревичу, а во-вторых, по случаю дня рождения вел. Княжны Марии Александровны. Вся семья моя получила на вечер этого дня приглашение. Приехав 4-го числа под вечер в Ялту и переночевав там, я провел весь следующий день, 5 октября, в Ливадии. Какая противуположность с нашим спокойным Меласом!.. Целый день сутолока, беготня; говорят вполголоса, ежеминутно поглядывают на часы, чтобы не опоздать куда следует, чтобы в свое время и в своем месте поклониться, показаться… и т. д.

Возвратившись вчера в Меласс, еще более чувствую цену здешнего спокойствия и независимости».

Побывал еще раз в Симеизе с женой и сыном, порешили некоторые вопросы по постройке дома, и 26 октября сел на пароход «Михаил», прибыл в Одессу, потом по пути к Москве побывал на переустроенном оружейном заводе, по ходу встречи военному министру доложили, что не все станки из Англии прибыли, но в марте 1874 года завод будет на полном ходу. Дмитрий Алексеевич поразился, что новое административное помещение не столько оказалось удобным, но выглядело просто роскошным. Несколько теплых слов военный министр сказал начальнику Тульского оружейного завода генерал-майору Владимиру Васильевичу Нот-беку.

Всю дорогу от Севастополя до Петербурга Дмитрий Алексеевич читал деловые бумаги, особого внимания удостоился журнал Особого присутствия Государственного совета по делу о воинской повинности. Сколько неожиданных споров, острых, капризных, скандальных, произошло на этих заседаниях, он представлял себе, как вновь граф Дмитрий Андреевич Толстой, обер-прокурор Святейшего синода и министр народного просвещения, с прежней желчью и упрямством будет отстаивать свои навязчивые идеи, путано, зло, прискорбно. Сколько раз Дмитрий Алексеевич выступал на совещаниях и упрекал графа Толстого, который с обычным упорством настаивал на своих своеобразных и странных идеях относительно распределения учебных заведений в отношении льгот по воинской повинности. Принц Петр Ольденбургский не раз говорил о сохранении дворянских родов, требуя внести статью для единственных сыновей в семье, освобождающих их от воинской службы. Проходило много статей при общем голосовании, хотя и были горячие споры. Большие споры разгорелись о евреях, в проекте Комиссии для них предполагались особые, исключительные правила. Зачем евреев так отделять от основной массы военнообязанных? Дмитрий Алексеевич предложил вообще исключить эти особые правила, упомянуть о них лишь в журнале присутствия.

Но главная беда исходила от Комиссии князя Барятинского, который опять испытывал серьезные приступы подагры, но не потерял еще гнева против военных реформ и готовил некий документ против Военного министерства. Наконец до Милютина дошли слухи, что комиссия собиралась в Царском Селе у князя Барятинского в составе Константина Чевкина, председателя Комитета министров Павла Игнатьева и графа Эдуарда Баранова, еще не уехавших из Петербурга, обсуждали проекты письма императору. Комиссия потребовала от военного министерства огромное число документов, генералы всех направлений в министерстве писали отчеты о делах и сметах и направляли в комиссию, но опять же по слухам Милютин знал, что в письме императору указывались опять же мелкие недостатки в деятельности Военного министерства, упоминались плохо сшитые сапоги, мало изготовили малокалиберных ружей, но беда не в этом, а в том, какую резолюцию наложит император на этом письме: или эта записка останется под сукном, или Милютин подаст прошение об отставке с поста военного министра, которую не дают ему возможности «выполнять с спокойным духом». Вскоре от Ивана Якобсона, действительного тайного советника и бывшего члена Военного совета, Милютин узнал, что ничего существенного нет в этой записке от Комиссии Барятинского… В дневнике Милютин записал: «На каких-нибудь семи листах писарского письма высказываются мнения о невыгодности некоторых распоряжений по Военному министерству, а более всего трактуется об увеличении переписки в военном ведомстве. Стало быть, это все прежняя пошлая дребедень. По всем вероятиям, я не ошибся, предсказав государю, что учреждаемая им Комиссия не приведет ни к какому другому результату, кроме сочинения еще одного памфлета на Военное министерство, и вызовет еще одну полемику».

Вскоре приехал император Александр Второй и на первом же докладе Милютина передал ему «пресловутую записку фельдм. кн. Барятинского», в которой упреки Военному министерству были «избиты до пошлости». Много раз Дмитрий Алексеевич говорил об этих упреках, доказывал императору их абсурдность и никчемность, но император, передавая записку, говорил, что в записке есть нечто новое, чем может воспользоваться министерство. «Сегодня займусь продолжением чтения записки и постараюсь не портить себе себе крови этим чтением, – писал в дневнике Д. Милютин 29 июля 1873 года. – Напротив того, я должен даже радоваться тому, что целый ареопаг, собранный под председательством лица, открыто заявившим себя моим противником, и заведомо с той целью, чтобы нанести удар моему 12-летнему управлению, не мог отыскать никаких других обвинений, кроме тех пустых укоров, которые приводятся в записке кн. Барятинского на основании извращенных фактов, недобросовестно подобранных цифр и каких-то измышлений бездарного ген. Яковлева».

Слава богу, все это благополучно миновало еще до отпуска, как и резко изменилось к нему отношение со стороны императора, наконец-то увидевшего, что и такая серьезная Комиссия князя Барятинского ничего предосудительного не нашла в Военном министерстве. Сразу изменил к военному министру свое отношение. Дмитрий Милютин и на этот раз ожидал, что император предложит ему сопровождать его в поездке в Крым, ведь военный министр должен присутствовать на смотре войск, который обычно государь проводит во время поездки в Крым. Но не дождался… Видимо, есть какие-то неведомые ему причины продолжающейся холодности императора. Еще в августе, перед отпуском императора и своего, сделав доклад и обсудив его, Александр Второй наконец спросил:

– Так мы скоро увидимся в Ливадии?

– Если получу на это приказание, – ответил Милютин.

– Стало быть, ты сам не желаешь этого?

– Нет, государь, но я не считаю себя вправе явиться без приказания.

– Ну, так я приказываю, – улыбнулся император.

А прощаясь, еще раз напомнил Милютину:

– Так до Ливадии.

Уходя от императора, Дмитрий Алексеевич с досадой думал: «Как понять императора? То ли он полностью согласился с моими объяснениями относительно прежней пошлой дребедени князя Барятинского, то ли еще что-то затаил и ждет случая мне это объявить. Во всяком случае не могу понять, как согласовать это любезное приглашение в Ливадию с нежеланием иметь меня в свите во время смотров, которые он проводит по дороге в Крым? А ведь я должен отложить свой выезд из Петербурга недели на две для того только, чтобы не ехать по следам государя и не подать повода к толкам о моем странном положении».

А вернувшись из отпуска, снова окунулся в привычную работу, от которой постоянно отвлекали бесчисленные заседания, особенно последние заседания о воинской повинности, которые наконец-то завершились, как ни старался граф Шувалов и граф Толстой испортить постановление о воинской повинности своими вздорными и прихотливыми предложениями. Важную роль играл в ходе обсуждения великий князь Константин Николаевич, который чаще всего поддерживал позицию Военного министерства, а потому вскоре и все статьи были приняты и отправлены Александру Второму.

Александр Второй, прочитав Постановление о воинской повинности, в присутствии цесаревича наследника, великого князя Константина Николаевича, адмирала Краббе, государственного секретаря Сольского, военного министра Милютина, проект манифеста о воинской повинности одобрил, но тут же с недовольством сказал:

– Дай Бог, чтобы так было! Вот увидите сами, сегодня же вам покажется, что не все так думают, как вы…

Отпустив Краббе и Сольского, император уточнил свою позицию:

– Есть сильная оппозиция новому закону. Многие пугаются, видят в нем демократизацию армии. Вы сами знаете, кто ваши противники. А более всех кричат бабы…

Вновь возвращаемся к дневнику Милютина, в котором он подробно описывает свой ответ императору о влиянии тех кривотолков, которые широко распространяются в обществе: «С своей стороны я высказал прямо и откровенно, – писал Милютин 9 декабря 1873 года, – что гр. Д.А. Толстой, главный наш оппонент в Государственном совете, действует под влиянием двух побуждений: с одной стороны – влияние редакции «Московских ведомостей», поддерживающей горячую агитацию в пользу классических гимназий и исключительности права одного привилегированного сословия на высшее образование; с другой стороны – под влиянием петербургской аристократической партии, мечтающей о том, чтобы офицерское звание было исключительным достоянием дворянских родов. Государь не только выслушивал внимательно наши откровенные объяснения, но даже по временам поддакивал нам, так что можно было полагать, что он не поддается влиянию аристократической партии».

Но Дмитрий Алексеевич вовсе не предполагал, что император легко поддавался настроениям убедительно говорящих в этот момент, через час-два он слушает представителя аристократической партии и тут же согласится и с ним. И вот это легковерие, это двоедушие прочно вошло в сознание императора, которое отразилось и на его указах и решениях.

«Заседание Государственного совета было весьма оживленное и продолжительное, – писал Милютин в своем дневнике 3 декабря 1873 года. – Это был только приступ к прениям о воинской повинности. Как надобно было ожидать, главным оппонентом явился опять гр. Толстой. За несколько дней до заседания он разослал членам Государственного совета длиннейшую записку, в которой развивает новые свои затеи по вопросу о льготах по образованию. Записка эта переполнена самыми натянутыми справками, извращенными цитатами, подтасованными цифрами и невозможными предположениями. Говорят, что она составлена и привезена из Москвы Катковым. В заседании сегодня гр. Толстой оказался крайне слабым; как будто с самого начала он чувствовал нетвердую под собою почву. Поддерживали его немногие, и, к удивлению, он заметно искал благовидного пути к отступлению. Вел. кн. Константин Николаевич хорошо повел дело; он разделил спорные вопросы так, что одна половина их (именно о льготах для поступающих по жребию) решилась без разногласия, и гр. Толстой уступил безусловно. Мы же сделали ему самые неважные уступки. Казалось, он сам был доволен, что высвободился из хаоса, в который затесался. Многие из членов громко подсмеивались над тем, что два министра обменялись ролями: министр народного просвещения как будто только и заботился о лучшем составе армии и в особенности корпуса офицеров, жертвуя с самоотвержением всеми выгодами просвещения и другими интересами государственными; военный же министр защищал народное просвещение и высшее образование. Мало того: шеф жандармов, стоящий во главе аристократической партии, клонил к тому, чтобы вся высшая и образованная молодежь поголовно была привлечена к военной службе и чтобы в случае войны легла целиком на поле битвы; представитель же военного ведомства защищал эту бедную молодежь и желал сохранить ее для разных поприщ гражданской деятельности. Такая перестановка ролей могла бы показаться непостижимой загадкой для всякого, не посвященного в закулисную игру и замаскированные замыслы наших ториев».

Год завершался, план утвердить Постановление о воинской повинности срывался, а буря прений все еще продолжалась. Особые прения развернулись вокруг вопроса о вольноопределяющихся. Аристократическая партия собралась у графа Шувалова в составе графа Палена, Валуева, Тимашева, графа Толстого, приглашены на совещание были Катков и Победоносцев. Милютин давно обратил внимание, что цесаревич холодно относится к нему и его военным реформам, а потому пришел и Победоносцев, бывший его наставник и учитель. И вот на очередном совещании Государственного совета опять начались прения. Выступают граф Толстой, граф Строганов, к удивлению Милютина в полемику вступает Победоносцев и произносит длиннейшую речь о сословных правах, поднимает знамя дворянских привилегий, офицерами могут быть только дворяне, вопрос решает уже не уровень образования, а дворянская порода… Милютин был поражен этой щекотливой позицией, которая возникла очень давно и была также давно отвергнута. Великий князь Константин Николаевич умело вел заседание, по ходу заседания отверг страстную защиту дворянских привилегий, о дворянах здесь много говорилось, дворяне получили массу особых отличий, о них никто не забыл… В итоге общее голосование отвергло вопрос о сословных правах, в том числе и Победоносцев согласился с общим мнением.

Наконец проект закона о воинской повинности согласован по всем статьям и во всех подробностях и представлен императору.

Крайне удивился Дмитрий Алексеевич рескрипту императора Александра Второго министру народного просвещения графу Толстому как руководителю русского дворянства, возглавившего «ближайшее наблюдение за народным образованием», самые высокие сказаны слова о графе Толстом. Видимо, граф Толстой хорошо знал мнение императора о своей работе, а потому и был так упорен в своих нападках на военного министра.

«В постоянных заботах моих о благе моего народа, – писал император в рескрипте графу Толстому, – я обращаю особое мое внимание на дело народного просвещения, видя в нем движущую силу всякого успеха и утверждения тех нравственных основ, на которых зиждутся государства. Дабы способствовать самостоятельному и плодотворному развитию народного просвещения в России, я утвердил в 1871 и 1872 годах составленный согласно с такими моими видами устав средних учебных заведений вверенного вам ведомства, долженствующих давать вполне основательное общее образование юношеству, готовящемуся к занятиям высшими науками, а не предназначающих себя к оным приспособлять к полезной практической деятельности. Заботясь равно о том, чтобы свет благого просвещения распространялся во всех слоях населения, я повелел учредить институты и семинарии для приготовления наставников народных училищ, городских и сельских; вместе с тем самые училища эти должны получить указанное им правильное устройство и развитие сообразно с потребностями времени и замечаемым в настоящую пору повсеместно в империи стремлением к образованию. Я надеюсь, что ожидаемое вследствие сего значительное размножение народных училищ распространит в населениях, вместе с грамотностью, ясное разумение божественных истин учения Христа, с живым и деятельным чувством нравственности и гражданского долга… Но достижение цели, для блага народа столь важной, надлежит предусмотрительно обеспечить. То, что в предначертаниях моих должно служить истинному просвещению молодых поколений, могло бы при недостатке попечительного наблюдения быть обращено в орудие нравственного растления народа, к чему уже обнаружены некоторые попытки отклониться от тех верований, под сенью коих в течение веков собралась, крепла и возвеличивалась Россия…»

А далее император восторгается отличным рвением графа Толстого в деле народного просвещения и требует от всех ведомств оказывать ему в этом деле полное содействие. «Дело народного образования в духе религии и нравственности есть дело столь великое и священное, что поддержанию и упрочению сего в сем истинно благом направлении должны служить не одно только духовенство, но и все просвещеннейшие люди страны. Российскому дворянству, всегда служившему примером доблести и преданности гражданскому долгу, по преимуществу предлежит о сем попечение. Я призываю верное мое дворянство стать на страже народной школы. Да поможет оно правительству бдительным наблюдением на месте к ограждению оной от тлетворных и пагубных влияний. Возлагая на него и в сем деле мое доверие, я повелеваю вам, по соглашению с министром внутренних дел, обратиться к местным предводителям дворянства, дабы они, в звании попечителей народных училищ в их губерниях и уездах, и на основании прав, которые им будут предоставлены особыми о том постановлениями, способствовали ближайшим своим участием обеспечению нравственного направления этих школ, а также их благоустройству и размножению».

21 декабря, в пятницу, в Совете министров происходило совещание об усилении надзора за народными школами. Государь, открывая совещание, говорил о прискорбных фактах, когда злонамеренные люди проникают в народные школы и проповедуют самые гибельные и преступные учения, идущие из Европы и подрывающие все основы русской государственности. Граф Шувалов произнес яркую речь, опираясь на справки, цитаты из судебных дел о близкой катстрофе, если граф Толстой не возьмется за то, чтобы навести порядок в народных школах и не привлечет дворянство наблюдать за этим порядком. Затем был прочитан проект высокопарного рескрипта на имя министра народного просвещения, который никого не удовлетворил, а великий князь Константин Николаевич добавил, что рескрипт мало обдуман и громкие фразы рескрипта останутся без всякого практического применения:

– Удар шпаги под водой, – сказал Константин Николаевич по-французски.

– Да, напрасное усилие, – согласился Милютин.

И теперь, спустя несколько дней после заседания, Милютин, читая этот рескрипт, чуть измененный в редакции, уже без того надоедливого пафоса, но сущность его осталась, думал, что это жалкая мистификация, которая, впрочем, может обольщать разве самых наивных приверженцев аристократизма, в сущности это ребяческая затея императора, высоким и отчетливо понимал, почему с таким упорством и яростью отстаивал свои позиции граф Толстой, выступая оппонентом Военному министерству. Он выступал от класса дворянства, а не от всего русского народа, купцов, мещан, крестьянства. А между тем Военное министерство предлагало участие в воинской повинности всему русскому народу, равному во всех отношениях и с дворянством, офицерами могут стать все отбывающие воинскую повинность. Вот почему выступил и Константин Победоносцев с речью о привилегиях дворянской породы… Вот почему собиралась вся всесильная шуваловская шайка для предварительного обсуждения коренных задач о воинской повинности. И неужели он, военный министр, такой одиночный противник, может устоять во враждебном ему составе правительственных властей? Трудно, ох как трудно воевать с организованной графом Шуваловым шайкой высоких правительственных чиновников, которые по каждому поводу пишут Александру Второму, а император легко поддается этому влиянию. А тут еще наследник-цесаревич и цесаревна холодно относятся к его преобразованиям, к тому же и великий князь Михаил Николаевич часто выступает против военных реформ, поддерживал князя Барятинского, в записке которого не оказалось ничего существенного, так, одна шальная дребедень.

Хорошо, что великий князь Константин Николаевич так умело вел все заседания, что все статьи будущего закона о воинской повинности были утверждены в спорах и полемике, закончив это великое государственное дело. Потом, обмениваясь суждениями об этой бестолковой говорильне, Константин Николаевич и Дмитрий Алексеевич горько переживали такое разногласие в императорском правительстве.

1 января 1874 года Александр Второй опубликовал манифест о введении в России всеобщей воинской повинности: «В постоянной заботливости о благе нашей империи и даровании ей лучших учреждений мы не могли не обратить внимание на существовавший до сего времени порядок отправления воинской повинности. По действовавшим доныне узаконениям повинность эта возлагалась лишь на мещан и крестьян и значительная часть русских подданных изъята была из обязанности, которая была для всех одинаково священна. Такой порядок, сложившийся при иных обстоятельствах, не согласуясь с изменившимися условиями государственного быта, не удовлетворяет настоящим военным требованиям. Новейшие события доказали, что сила государства не в одной численности войска, но преимущественно в нравственных и умственных его качествах, достигающих высшего развития лишь тогда, когда дело защиты своего отечества становится общим делом народа, когда все, без различия званий и состояний, соединяются на это святое дело». Император писал, что Россия не ищет блеска победной славы в войне, мы ищем пути «к величию путем мирного преуспеяния и всестороннего внутреннего развития».

По воспоминаниям современников, 1 января, особенно 3 января – день публикации манифеста, был днем «триумфа военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина, осуществление его главного дела царствования». «Все говорили о военном принципе равенства всех под знаменами, – вспоминал князь Мещерский, – о том, что отныне жирный купец не будет откупать своего сына от солдатской службы, но кстати припомнить, что упоение духом времени было так сильно, что никто и пикнуть не смел о том, что в сей день, 3 января 1874 года, уничтожилось одно из главных прав русского дворянства. Мало того что о таком крупном факте в истории русского дворянства никому в голову не приходило вспомнить, как при издании судебных уставов никто не вспомнил, что дворянство получило навсегда право быть судимыми только дворянами, и это право судебными уставами уничтожалось, но, как я раньше говорил в своих воспоминаниях, нашлись такие дворянские собрания, которые составили и представили благодарственные адреса за честь уравнения их со всеми другими сословиями России относительно отбывания воинской повинности».

Конечно, князь Мещерский был недоволен, что дворянство утратило кое-какие существенные права в государстве. Но не мог не отметить, что манифест – это день триумфа Дмитрия Милютина и всего Военного министерства. Дмитрий Милютин тут же представил всех работавших над уставом Постановления к правительственным наградам, и император наградил рескриптом великого князя Константина Николаевича, членов комиссии для разработки Положения о воинской повинности генерал-майоров Анненкова, Аничкова, Клугина, Обручева, членов комиссии от Морского министерства, Министерства внутренних дел, Министерства финансов, Министерства народного просвещения, Министерства государственного имущества… Все они получили награды, не досталось только военному министру, который три года возглавлял эту работу и принимал участие во всех обсуждениях Особого присутствия Государственного совета, работал на заседаниях Государственного совета; положительно обсуждение каждой статьи вынесено на плечах военного министра, но о военном министре не было сказано ни единого слова, даже короткого «спасибо», он один был словно бы забыт, как будто дело его вовсе не касается. А ведь сколько сил он вложил в то, чтобы в армии служили все члены общества, были равными во всех отношениях, получали все офицерские чины, а не только люди дворянской породы… И это называют либерализмом? Нет, это просто здравый смысл нормального государственного человека…

31 декабря 1873 года, в понедельник, Дмитрий Милютин записал итоги этого года в дневнике:

«В последний день года невольно мысли обращаются назад и быстро пробегают чрез целый ряд сохранившихся в памяти впечатлений. Для меня 1873 год прошел в виде темной полосы; от него остались только грустные впечатления. Ни в один из предшествующих годов не выносил я столько неприятностей, досад и неудач. Давно уже начатая против меня интрига созрела вполне и разразилась во всей своей гнусности. Врагам моим не удалось вполне достигнуть своей цели; они не могут считать себя победителями, но все-таки успели повредить мне в глазах государя и сделать почти невозможным мое положение в составе правительства. Видя на каждом шагу нерасположение и недоверие со стороны того, чья воля окончательно, безапелляционно решает все дела, я парализован в своей деятельности. После печального исхода бывшего в начале года секретного совещания по военным делам и с установлением нормального бюджета Военного министерства мне уже невозможно вести дело военного устройства с той самостоятельностью и энергией, с которыми вел до сих пор в течение более 12 лет. Что же касается до общих дел государственных, выходящих из круга военной деятельности, то в этом отношении я совершенно устранен. Все делается под исключительным влиянием гр. Шувалова, который запугал государя ежедневными своими докладами о страшных опасностях, которым будто бы подвергаются и государство, и лично сам государь. Вся сила Шувалова опирается на это пугало. Под предлогом охранения лично государя и монархии гр. Шувалов вмешивается во все дела, и по его наушничеству решаются все вопросы. Он окружил государя своими людьми; все новые назначения делаются по его указаниям. Таким образом, уже теперь в Комитете министров большинство членов действуют всегда заодно с гр. Шуваловым, как оркестр по знаку капельмейстера. Тимашев, гр. Толстой, гр. Пален, Валуев – послушные орудия гр. Шувалова. Эта клика собирается для предварительного соглашения во всяком предпринимаемом деле. В заговорах ее участвуют Грейг и гр. Бобринский. Министр финансов Рейтерн, хотя и стоит более независимо, избегает, однако же, столкновений с всесильной шайкой и часто делает ей уступки, не совсем честные. Еще менее осмеливаются поперечить Набоков и кн. Урусов: у этих людей нет и капли того мужества, которое называется гражданское мужество. Абаза искусно лавирует, пользуясь своим нейтральным положением. Более всех мог бы держаться самостоятельно кн. Горчаков по своему положению в свете, пред государем и по значению, приобретенному его именем в Европе; но он вовсе устраняется от дел внутренней политики, а подчас его аристократические инстинкты сближают его с ратоборцами обскурантизма и помещичьего режима. Наконец, для полноты счета надобно добавить гр. Александра Влад. Адлерберга и адм. Н.К. Краббе. Первый вполне сочувствует аристократической партии и, быть может, готов был бы пойти гораздо далее шуваловских идеалов; но он прежде всего человек придворный, притом апатичен и лично не любит Шувалова, а потому не станет в ряды его шайки, хотя часто помогает ей, пользуясь своим исключительным положением в семейном кругу царского дома. Что же касается адм. Краббе, то его едва ли можно считать в числе министров: принятая им на себя шутовская роль и эротические его разговоры ставят его вне всякого участия в серьезных делах государственных.

Вот та среда, в которой обречен я действовать. Есть ли возможность одному бороться против целой могущественной шайки? Какое поразительное и прискорбное сравнение с той обстановкой, при которой вступил я в состав высшего правительства 13 лет тому назад! Тогда все стремилось вперед; теперь все тянет назад. Тогда государь сочувствовал прогрессу, сам двигал вперед; теперь он потерял доверие ко всему, им же созданному, ко всему, окружающему его, даже к себе самому. При таком положении дел возможно ли мне одному устоять на обломках кораблекрушения и не будет ли извинительно, если я решусь сложить с себя оружие?.. Один в поле не воин.

Под влиянием этих грустных размышлений заканчиваю год с тоской в сердце. Невесело встречаю и наступающий 1874 год».

Глава 6

ПОЗИЦИЯ КАТКОВА

В дневнике Милютина не раз упоминается имя Каткова, почти всегда в отрицательном смысле. А ведь совсем недавно Милютин был в восторге от его публикаций в «Московских ведомостях», когда речь в них заходила о Польском восстании и о генерал-губернаторе Муравьеве, мысли Милютина и Каткова полностью совпадали. Потом решительно разошлись…

А все началось после того, как возникла полемика в обществе между классическим и реальным направлением в школьном деле. Катков решительно выступал за классическое образование в гимназиях, польское дело перестало быть злобой дня, временные дружеские отношения между Милютиным и Катковым охладели, Катков стал отъявленным врагом Милютина и с ожесточением стал нападать на военные преобразования и на Военное министерство, которые совсем недавно поддерживал.

«Редактор «Московских ведомостей» вступил на новый путь, которому я не мог сочувствовать…» – писал в своих воспоминаниях Д.А. Милютин.

Приведу мнения некоторых современников, которые знали об этой яростной борьбе.

«Московские ведомости» «читались с жадностью во всей России», в то время петербургские газеты, такие как «Голос», «Петербургские ведомости», отличавшиеся «оттенком космополитическим», теряли в своей популярности.

Катков, как только правительство приняло решение принять в принципе классическую систему для русских гимназий, много раз выступал в ее поддержку, иногда с «излишней горячностью». «Педагогическое дело есть сеяние, – писал он в статье «Значение классической школы как общеобразовательной» еще в 1864 году, – и жатва его восходит лишь по прошествии многих лет. Время и силы, погибшие вследствие какой-либо ошибки, вкравшейся в основание педагогического дела, ничем не вознаградимы. С другой стороны, чем менее представляется серьезных затруднений и препятствий для правильного решения дела, чем, по-видимому, благоприятнее минута для удвовлетворения великой национальной потребности, чем благоприятнее обстоятельства, чем расположеннее власть к дарованию необходимых льгот для развития внутренних сил народа, во главе которого она поставлена, тем тяжелее и прискорбнее видеть, как разные случайности и недоразумения препятствуют делу выйти на прямой путь.

Нам говорят, что мы поторопились заявить о преобразовании наших гимназий в классическом смысле. Нам говорят, что гимназий классических, то есть таких, какие существуют во всех цивилизованных странах Европы для приготовления молодых людей к высшему университетскому учению, будет лишь самое ограниченное число, а все остальные, как и теперь, будет соответствовать тем низшего разряда школам, которые в Германии носят название реальных и которые лишены университетских прав…»

Катков из верного источника узнал, что у нас, в России, правительство решило утвердить принцип классического образования, основанного на изучении двух древних языков – греческого и латинского.

В Европе, откуда мы черпаем знания, навыки, учебный процесс, повсюду существует эта первоначальная форма познания мира для дальнейшей учебы в университетах, для постижения глубин науки, разных направлений, в физике, математике, филологии, биологии, химии и пр., «гимназии имеют одинаковый, общий им всем тип», «во Франции они называются лицеями, в Англии – грамматическими школами», «в гимназии совершается то воспитание ума, которое равно необходимо для всех специальностей знания», «везде оно основано на обоих древних языках». «И будущий филолог, и будущий юриспрудент, и будущий математик, и будущий естественноиспытатель, и будущий богослов, и будущий государственный человек получают везде одно и то же предварительное умственное воспитание, соответствующее как естественным, так и исторически установившимся условиям педагогического дела», – делает вывод Катков.

В следующей статье того же года Катков развивает свои положения о необходимости концентрироваться на изучении древних языков, если мы хотим хотя бы сравняться с европейцами по научному прогрессу, если мы хотим чувствовать себя «не переряженными варварами, не карикатурными подобиями французов и немцев, а самими собой…». Почти двести лет нас загоняют в европейские школы, мы приглашаем иностранцев в наставники своих детей, но из всего этого мало толку. Или мы какая-то обиженная порода людей, что все время остаемся учениками европейцев? Нет, говорит Катков, нас все время загоняли в так называемые европейские школы, но у нас эти европейские школы ничуть не походили на настоящие европейские школы, такие школы есть в Турции и Японии, там сообщают некоторые полезные знания, но нет того господствующего предмета, который толкает цивилизацию вперед, развивает искусство, науку, культуру, техническую деятельность, торговлю, промышленность… Почему у европейцев заметен прогресс во всем, почему у них дело спорится, а у нас не спорится – вот коренной вопрос, который Катков ставит перед своими читателями.

«Характеристическая черта истинно европейской школы есть то, что на педагогическом языке называется концентрация, сосредоточение, собирание умственных сил; а тот элемент, посредством которого совершается это дело концентрации, элемент, нами отвергаемый в качестве бесплодного и бессмысленного, – суть древние классические языки, греческий и латинский. Истинно европейская школа, как мы видим, и видим не в теории, а на деле, есть по преимуществу греко-римская; вот единственное характеристическое отличие школы от той, которая заведена у нас под этим именем» – вот еще один принципиальный вопрос, который убедительно ставит Катков перед читателями и правительством. В европейской школе мы видим, что греческий и латинский языки господствуют в школьном образовании, а в нашем школьном образовании господствует какая-то «безобидная равномерность в распределении занятий», какой-то «пантеон знаний»: «И естествоведение, и законоведение, и география, и история от сотворения мира по сие число, и русская словесность, в которой отражаются земля и небо и упоминается обо всем, начиная от санскритского языка до последней модной новости, до последней журнальной рецензии включительно; есть и математика, есть и физика с космографией, есть и латынь по три часа в неделю; есть в нынешних духовных семинариях еще и химия, и медицина, и сельское хозяйство с геодезией, наконец, всего не перечтешь, что преподается в наших учебных заведениях! И все это сообщается юным умам в продолжение каких-либо семи лет, от девятилетнего до шестнадцатилетнего возраста! Сколько знания должны были бы, кажется, разливать наши столь богатые учебные заведения в нашем обществе! Какое сравнение, например, с теми скудными школами, где воспитывается цвет английского народа, почти исключительно на латинской и греческой грамматике и на разборке классических писателей!» «Лучше приобрести немногое, нежели хвататься за многое и не схватить ничего», – завершает эти мысли Катков. И в довершение своих доказательств Катков напоминает, что именно Ломоносов, воспитавшийся в греко-латинской школе, первым стал на почву европейской науки и столько сделал во всех областях науки и русской литературы.

И в 1865 году Катков продолжил дискуссию все по тем же вопросам, опубликовав статью «О пропорциональном отношении объема основных предметов правильной школы к объему предметов неосновных», – «Лучше приобрести немногое, нежели хвататься за многое и не схватить ничего» – вот принципиальный ответ на все многочисленные дискуссии во многих средствах печати.

Не буду касаться этого вопроса во всех подробностях, но в Военном министерстве тоже было много учебных заведений, которыми занимался военный министр Дмитрий Милютин, у него были свои планы перестройки этих заведений, а Михаил Катков, критикуя современную ему школу, называл и «наши кадетские корпуса», в которых царствовала «безобидная равномерность в распределении занятий». Милютин яростно протестовал против этой критики и делал все по-своему. Известно, какую страшную путаницу породил этот вопрос о классическом и реальном образовании в умах тогдашнего образованного общества, которое совершенно было не готово обсуждать его. Евгений Феоктистов в книге воспоминаний «За кулисами политики и литературы 1848–1896» со скорбью писал: громадное большинство общества «не имело о нем ни малейшего понятия и вовсе не было приготовлено обсуждать его; просто становится стыдно, когда вспоминаешь о том, что приходилось тогда выслушивать и что проповедывалось в газетах; началась какая-то Виттова пляска; каждый считал себя вправе нести невероятную чепуху; даже дамы, воспитанные исключительно на французских романах, доходили в спорах до истерики; почему-то наше Панургово стадо уверовало, что если утвердится в России классическое образование, то последствием сего будет деспотизм, рабство и материальное оскудение, а если восторжествует образование реальное, то мы быстро сравнимся с Европой прогрессом, свободой и богатством.

Страницы тогдашних газет и журналов представят историку обильный материал для изображения нашего умственного убожества, особенно если иметь в виду, как скоро и без всякого следа прекратилось это напускное исступление.

Нельзя, конечно, винить Милютина за то, что он не понимал дела, о котором идет речь, – не понимал он его уже потому, что образование его было дюжинное, – но совершенно непростительно, что это нисколько ему не помешало выступить в роли одного из главных руководителей агитации самой недобросовестной и нелепой.

Еще прискорбнее, что во всем этом на первом плане стояло непомерное его самолюбие. Он был создателем военных гимназий, преобразованных им из кадетских корпусов; как всякое дело его рук, и эти гимназии казались ему образцом совершенства, и вдруг ему говорят, что, быть может, они и очень хороши (хотя это подлежало сильному сомнению) как специальные заведения, предназначенные готовить для армии офицеров, но что было бы вопиющим абсурдом считать их идеалом общеобразовательной школы. Он решительно не хотел примириться с такою ересью.

Тщетны были всякие попытки образумить его. Люди, к которым относился он с особым уважением и доверием, не имели в этом случае никакого на него влияния.

Однажды случилось мне у него обедать с Юрием Федоровичем Самариным, который, затронув жгучий вопрос, доказывал долго и обстоятельно, что не может быть и речи о какой-то системе реального образования, что это не более как мираж, что основой общеобразовательной школы во всей Европе служит и всегда будет служить система классическая. Редко когда Самарин говорил так убедительно, с таким увлечением, но слова его, видимо, не производили на Дмитрия Алексеевича ни малейшего влияния: сперва он пытался возражать, а затем отделывался угрюмым молчанием.

Когда начались нападки на него в печати, то в раздражении своем он уже решительно не был в состоянии владеть собой. Особенно чувствительна для него была полемика «Московских ведомостей»… Катков не разделял образа мыслей Д. Милютина, а Д. Милютин, сознавая это, сторонился от него также и потому, что вообще люди с самостоятельным, сильным характером никогда не привлекали его к себе…»

Катков в своих статьях в «Московских ведомостях» остро ставил вопрос, ссылаясь на исторические основы образования в европейских школах, что все европейские школы половину времени уделяют древним языкам, древнегреческому и латинскому: «Главным образом на двух языках, принадлежавших двум исчезнувшим с лица земли народам, с которых началась история Европы и которых культура легла в основу всего последующего развития образованного человечества. К этим двум языкам и их литературам присоединяется общая или начальная математика… Все прочие предметы преподаются в ограниченных размерах… Посредством изучения этих языков учащиеся знакомятся не через чужие пересказы, а собственным чувством и собственной мыслью с великими основными фактами умственной жизни всего образованного человечества. Каждое слово этих языков есть уже факт исторический…»

И уж совсем для уточнения той полемики, которая была между Милютиным и графом Толстым, приведу его слова, сказанные на заседании Государственного совета при обсуждении законопроекта «Об изменениях и дополнениях в уставе гимназий и прогимназий, высочайше утвержденном 19.XI. 1864 г.»: Д.А. Толстой, признавая ошибочными все реформы в школьном образовании за последние двадцать лет и предлагая восстановить классическую систему воспитания и обучения, сказал, что «в изгнании древних языков и особенно языка греческого из наших школ, в этом приноровлении гимназического курса к практическим целям заключалась если не единственная, то одна из важных причин так сильно охватившего наше учащееся юношество материализма, нигилизма и самого пагубного сомнения; ибо вопрос между древними языками, как основою всего дальнейшего научного образования, и всяким другим способом обучения есть вопрос не только между серьезным и поверхностным учением, но и вопрос между нравственным и материалистическим направлением обучения и воспитания, а следовательно, и всего общества».

Как видим, не так уж и глуп был граф Толстой, который твердо стоял на нравственном направлении обучения и воспитания в гимназии и прогимназии; уверен, что и Милютин был на стороне нравственного обучения юношества, особенно в военных учреждениях, где высокая нравственность, служба и защита Отечества, исполнение отечественного долга – священные чувства.

Но не только об этом спорили Дмитрий Милютин и граф Толстой. Все споры между ними происходили еще и из-за того, куда перейдет Медико-хирургическая академия: граф Толстой, как и вся аристократическая группа во главе с графом Шуваловым, уговаривали императора, чтобы академия подчинялась Министерству народного образования, а Милютин стоял на том, чтобы академия подчинялась только Военному министерству. Император же два года колебался, куда же выгоднее ее перевести, чтобы была от этого польза. 1874 и 1875 годы ушли на то, чтобы Военное министерство выиграло это сражение, причем военный министр рассматривал это как личное дело, а если академию отдадут Министерству народного просвещения, то он готов уйти в отставку, настолько это был болезненный вопрос.

В начале 1874 года у Милютина были все те же мысли: двенадцать лет он и его помощники работали над тем, какие улучшения должны быть в русской армии, чтобы она могла выдержать не только битву даже с какой-нибудь сильной страной, но и выдержать битву с двумя или тремя европейскими союзниками. А весь 1873 год ушел на битву с противниками его реформ, одобренных за эти годы императором. Так что битва была не против него, Милютина, а против Александра Второго, единственного хозяина и повелителя имперской России? Но чем это объяснить? Слабостью и двуличностью императора, который никак не может выдержать семейных разговоров и колеблется в зависимости от только что сказанного наследником-цесаревичем, Михаилом или Николаем Николаевичами, а то и умная императрица порой вмешивалась в военные вопросы в нежелательном направлении, а император слушал и колебался, подвергая сомнению то, что одобрял двенадцать лет военных реформ. А что делать военному министру, если ему связывают руки, навязывают чужую программу, то и дело уменьшают расходы, а главное – нет поддержки свыше. Что он мог сказать против комиссии Барятинского, которая была создана по его личному поручению, ведь они там собираются, что-то решают, будут от нее какие-то предложения… Милютин мог бы все это высказать императору. Но какой толк! Все зависело от настроения императора: то он холодно принимает его доклады, то он любезен и добр, даже обнимет на прощание, то чрезвычайно озабочен своими семейными делами, то императрица почувствует себя плохо и сляжет в постель, то наследник-цесаревич своей прямотой допустит какую-нибудь оплошность, которая сразу разносится по дворцу, а то и выплеснется на улицу, то кто-нибудь из братьев… А от его настроения и зависят реформы…

В первые дни после Нового года Милютин выходил после доклада императора, а в холле дворца собирались все высшие государственные сановники, чтобы поблагодарить императора за награды: кто получил давно желанное повышение по службе, кто получил высокие ордена, а кто просто рескрипт, отмечающий заслуги перед Отечеством.

Александр Второй приглашал Милютина на совещание по различным вопросам. Умер граф и фельдмаршал Берг, наместник царства Польского в последние одиннадцать лет, а кем его заменить, император не знал. А посоветовавшись с графом Шуваловым, вдруг предложил разъединить гражданскую власть в Польше и военную.

Милютин даже удивился, что его приглашают вникнуть в общие имперские дела, от которых его давно устранили.

– Дмитрий Алексеевич, – сказал император, – возник сложный вопрос после смерти графа Берга… У него были свои недостатки, мы смеялись над его слабостями, но тем не менее мне жаль его, я огорчен его смертью. Но что нам делать? Кого поставить на его место в Польшу? Мы тут подумали и решили назначить туда генерал-адъютанта Хрущева, последние восемь лет он неплохо управлялся в Западной Сибири и уж совсем хорошо командовал войсками Западно-Сибирского военного округа.

– Да, Александра Петровича я хорошо знаю, боевой генерал, участник обороны Севастополя, в армии его ценят и уважают за простоту и военную смекалку. Но ведь наместник в Польше должен обладать политическими и гражданскими качествами, а у него нет того образования, которое даст ему возможность представлять Россию в разговоре с европейскими дипломатами.

– А мы решили упразднить должность наместника в Варшаве, пусть Хрущев просто будет генерал-губернатором Привислянского края и командующим войсками Варшавского округа.

Милютин согласился с императором, а про себя подумал: почему вместо восьмидесятипятилетнего старца Берга надо назначать семидесятилетнего старика Хрущева, который давно жалуется на различные болезни и не раз высказывал пожелание уйти в отставку?

На панихиде по фельдмаршалу Бергу Милютин удивился, что его провожают по православному обряду, так пожелали родственники, много говорили о фельдмаршале, но чаще с иронией, уж очень странный был человек, умный, деятельный, но сколько за ним числилось отрицательных свойств: привычка ко лжи, непомерная гибкость характера, к любому может приспособиться, легкость в суждениях, а главное – неправдивость…

Глава 7

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ГРАФА ШУВАЛОВА В ИМПЕРИИ

А после панихиды Милютин вернулся домой, было воскресенье, день приемов, разговоры о покойном фельдмаршале и проделках графа Шувалова продолжились в кругу собравшихся друзей.

В следующие дни Милютин, к своему удивлению, узнал, что император уже о Хрущеве и не думает, только накануне в разговоре с Шуваловым возникала идея о невозможности совмещать гражданскую и военную власть в Польше, а сегодня император в точности повторил шуваловские мысли. Милютин, слушая императора, понял, чьи мысли он повторяет, но промолчал. Тут же император вызвал статс-секретаря Набокова, и он подробно изложил точку зрения Шувалова по сему предмету. Милютин только пожалел потраченного времени на это обсуждение.

Увидев колебания Милютина, Александр Второй предложил обсудить этот сложный вопрос на заседании некоторых членов кабинета министров.

Шувалов, Тимашев, Милютин, великие князья и другие члены кабинета министров долго спорили, но Милютин убедил своих коллег, что нельзя разделять военную и гражданскую власть в Варшаве, к этому присоединились и великие князья.

Александр Второй, прочитав записку Милютина о Медико-хирургической академии, сказал, что он хорошо знает о конфликте, возникшем вокруг этого вопроса, и предложил министру внутренних дел, министру народного просвещения и военному министру обсудить ситуацию и доложить ему о выработанном мнении, а если вы окажетесь неспособными это сделать, то он сам примет решение. В сущности, Милютин понял, что он проиграл, давление графа Шувалова и графа Толстого подействовало на императора. Но что делать? Отступить? Милютин не стал уговаривать императора, в своей записке он все изложил подробно и весомо… Только разговор с графом Толстым может убедить императора, но он заранее знал бесплодность этих переговоров. Граф Толстой не так силен, но вот граф Шувалов… Прежде всего надо поговорить с профессорами академии, узнать, что они думают.

Граф Толстой и министр внутренних дел Тимашев предложили Милютину оставить в Военном министерстве Клинический госпиталь, Медико-хирургическую академию передать Министерству народного просвещения. Но и этот смелый хирургический спор не дал никаких результатов, стороны разошлись недовольные неуступчивостью друг друга.

Милютин пригласил профессоров Медико-хирургической академии во главе с главным военно-медицинским инспектором и тайным советником Козловым, это заседание полностью было не согласно с запиской графа Толстого, и все без исключения протестовали против перехода в Министерство народного просвещения, составив по пунктам возражения записке графа Толстого.

О Хрущеве император уже не вспоминал, он никак не мог определиться с фигурой генерал-губернатора Польши, снова возникали мысли о разделении гражданской и военной власти, но потом отказывался от этой мысли, наконец вспомнили генерал-адъютанта Павла Коцебу, семидесятичетырехлетнего члена Государственного совета, и назначил его варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа. Понятно, что вроде бы Милютин победил в этом споре, действительно личность Хрущева не удовлетворяла тем требованиям, какими должен был обладать представитель высшей власти в Польше, но преклонный возраст нового кандидата и полное отсутствие военного опыта вновь поколебало императора. Но вскоре Павел Коцебу был вызван к императору и утвержден начальником в Варшаву.

Дмитрий Алексеевич принимал участие в решении всех этих назначений, но почему вновь преклонному старику дали это очень важное место – понять не мог. Будет послушно исполнять царскую волю? Скорее всего…

Во время докладов Александр Второй вдруг вспоминал давно решенные проблемы, приходилось напоминать ему об этом, а то неожиданно спросит, почему переформирование и усиление войск не производилось.

– Ваше величество, действительно мы уже не раз говорили об этом переформировании, но для этого необходимо было предварительно заготовить потребные для них вещевые запасы, а Военное министерство в своих хозяйственных распоряжениях не может выходить из пределов, ограниченных установленным ныне нормальным бюджетом.

– Да, с деньгами у нас постоянные проблемы, вечно их не хватает, – нехотя сказал император.

А военный министр, прощаясь с императором, подумал: «Сколь уж раз я говорил ему об этом, а он все повторяет: «Как хорошо бы сформировать новые части войск», а можем ли мы формировать новые части, если у нас постоянный дефицит в финансах. Но хорошо, что он заговорил об этом, теперь я смелее буду напоминать ему, что армию нельзя переформировать урывками, под влиянием минутных прихотей, нужны деньги, и большие. А понял ли государь мой намек? Сие осталось неизвестно…»

Но Милютин поражался во время докладов не только этому, а мелочности императора, который не раз заговаривал с военным министром о переменах в обмундировании, о цвете погон, о воротниках; а в другой раз Александр Второй неожиданно заговорил о том, что нужно заменить наши русские штыки прусскими тесаками. И не только с ним, министром, – созывал совещание военных специалистов, которые единодушно отдавали предпочтение русским штыкам, сами бывали в штыковых атаках и знали мощь русской штыковой атаки. И снова Милютин – в какой уж раз! – думал о колебаниях императора, на этот раз повлиял на него герцог Георг Мекленбург-Стрелицкий, немец, пруссак, преувеличивавший силу прусского оружия, прусскую армию вообще, близкий родственник императора, муж великой княгини Екатерины Михайловны, дочери великого князя Михаила Павловича. Как не порадеть родному человеку, вот и развел дискуссию. А однажды император, пригласив Милютина к обеду и еще несколько человек военных, пригласил также и генерал-лейтенанта Бернгарда Франца Вильгельма Вердера, военного атташе германского посольства в Петербурге, а после обеда все заинтересованные стороны сели у камина и государь заговорил снова о штыках и тесаках, как на очной ставке, спрашивая мнение и генерала Вердера. Милютин промолчал, сколько уж раз он говорил императору о силе русского штыка в атаке, а генерал-адъютант Баранцов, начальник Главного артиллерийского управления, снова смело и напористо говорил о русском штыке, а от генерала Вердера так ничего путного и не узнали. «Неужели мы сами не лучшие судьи, видевшие на поле боя силу русского штыка, – думал Милютин, возвращаясь домой после обеда у императора. – Мне достаточно было побывать в нескольких экспедициях на Кавказе, чтобы вполне убедиться, как необходимо солдату всегда иметь в руках оружие, пригодное для рукопашной схватки. Может, завтра после доклада государь вынесет свое решение о штыках».

Действительно, в самом начале доклада военного министра Александр Второй заявил, что штыки остаются в армии, нужно тесаками вооружить гвардию, гренадеров и стрелковые батальоны. Милютин и этой полумере обрадовался, он даже и представить не мог, сколько переговоров нужно было бы провести с Златоустовским заводом, чтобы наладить выпуск тесаков для всей армии.

Сколько же свободного времени у императора, если он несколько раз устраивал дискуссии о русских штыках и прусских тесаках; если он не раз возвращался к погонам, воротничкам, обмундировании; а сколько действительно сложных, действительно противоречивых и действительно огромных проблем стояло перед Россией, думал Дмитрий Алексеевич, перебирая в памяти международные проблемы, беспокойно в Болгарии, в Сербии, в Австро-Венгрии… Дымок будущей войны чуточку уже поднимался в Европе, было столько неразрешимых проблем. А внутри России…

А внутри России происходили роскошные приемы, умопомрачительные балы, столько роскоши и богатства было у владельцев бывших крепостных и богатейших имений. Здесь я использую свидетельства французского посла в России Мориса Палеолога, начавшего свою дипломатическую карьеру в России как раз в это время: «Никогда еще российский двор не блистал так ослепительно. Празднества и балы справлялись с неслыханной роскошью».

Бывший английский посланник лорд Лефтус, свидетель этого блестящего периода, писал в своих мемуарах: «Двор роскошен и поражает своей пышностью, в которой есть нечто восточное. Балы, с их живописным разнообразием военных форм, красотой туалетов, сказочным сверканием драгоценностей, своей роскошью и блеском, превосходили все, что я видел в других странах».

Теофиль Готье, посетивший Россию в 1865 году и присутствовавший на одном из таких балов, исчерпал все ресурсы своего языка, чтобы описать это празднество. Чтобы лучше видеть общую картину, он взошел на хоры Георгиевского зала.

«Вначале от сверкания, блеска и переливов свеч, зеркал, золота, бриллиантов и дивных тканей ничего не различаешь, – писал Готье. – Когда глаз несколько привыкает к ослепительному блеску, он охватывает с одного конца до другого этот гигантских размеров зал из мрамора и гипса. Беспрерывно мелькают в глазах военные мундиры, расшитые золотом, эполеты с бриллиантовыми звездами и ордена из эмали и драгоценных камней. Одежды мужчин так блестящи, богаты и разнообразны, что дамам, с их изяществом и легкой грацией современных мод, трудно затмить этот тяжеловатый блеск. Не в силах быть нарядней – они прекрасней. Их обнаженные шеи и плечи стоят всех блестящих мужских украшений… Александр Второй одет в элегантный военный костюм, выгодно выделявший его высокую, стройную фигуру. Это нечто вроде белой куртки с золотыми позументами, спускающейся до бедер и отороченной на воротнике, рукавах и внизу голубым сибирским песцом. На груди у него сверкают ордена высшего достоинства. Голубые панталоны в обтяжку обрисовывают стройные ноги и спускаются к узким ботинкам.

Волосы государя коротко острижены и открывают большой и хорошо сформированный лоб. Черты лица безупречно правильны и кажутся созданными для медали. Голубизна его глаз особенно выигрывает от коричневатого тона лица, более темного, чем лоб, – свидетельство долгих путешествий и занятий на открытом воздухе. Очертание лица так определенно, что кажется выточенным из кости – в нем есть что-то от греческой скульптуры.

Выражение его лица полно величественной твердости и часто освещается нежной улыбкой».

Милютин бывал на подобных балах, видел роскошь и богатство приглашенных, а потому всячески пытался найти причины, чтобы не принимать участия в подобных зрелищах. Сколько ж денег тратит двор на подобные увеселения в году, с грустью думал Милютин, а средства на военные расходы все время ограничивают, все время упрекают за излишние расходы, а Европа, особенно Германия, быстро увеличивает свою военную оснащенность. Но до сих пор император никак не поймет, что Медико-хирургическая академия Военному министерству совершенно необходима не только в мирное время, а если начнется война… Сам государь как-то перестал интересоваться этим вопросом, но записки, идущие с двух сторон, обратили его внимание на этот волнующий военного министра вопрос: пусть спорный вопрос будет обсужден в Комитете министров. А кто поддержит интересы Военного министерства? Говорят, что председатель Комитета граф Павел Николаевич Игнатьев поддержит его, военного министра, но уж очень он старый, забывает то, что уже обещал. С какой завистью и язвительностью в Комитете министров было встречено недавнее высочайшее повеление: все министры должны строго выполнять статью Свода законов и ежегодно представлять не только отчет за прошлый год, но и план своей будущей деятельности. Только Военное министерство в точности исполняет эту статью Свода законов и начиная с 1862 по 1873 год представляет такие отчеты. Заявление председателя Комитета было встречено недовольством министров, заявившим, что эта мера бесполезна и даже невозможна в своем исполнении. Граф Шувалов молчал и саркастически улыбался, явно выдавая своим поведением, кто был инициатором этой императорской идеи. Император, узнав о реакции в Комитете министров, был недоволен их поведением. И тут не было никаких сомнений, что именно граф Шувалов язвительно пересказал выступления министров… Когда ж эта шуваловская шайка перестанет вмешиваться в дела государства, нанося ему ощутимый вред? Милютин не знал…

Накануне дня рождения императора по дворцу разнеслась неприятная новость: в царской семье обнаружили вора, великий князь Николай Константинович, сын великого князя Константина Николаевича, крал драгоценности императрицы в ее покоях и в Мраморном дворце.

Генерал Трепов, столкнувшись во дворце с Милютиным, подробно рассказал всю эту историю:

– Все началось с икон в Мраморном дворце великого князя Константина Николаевича, ваше превосходительство пришли на Страстной неделе на литургию, а там, где висели старинные иконы, которым цены не было, – пустота. Это заметили и стали обсуждать, куда они подевались. Вызвали лакея, который тут же рассказал, что их забрал великий князь Николай Константинович, дескать, он очень любит старые иконы, видимо, почистит, хорошенько рассмотрит и вернет на место. Но великий князь Константин Николаевич на это посмотрел по-другому, он с великой княгиней Александрой Иосифовной посмотрели, что это их сын украл не только драгоценные сережки, но и ценнейшую чашу, подаренную Августом Сильным, будущим королем Польши, Петру Первому в честь окончания Северной войны, а началось все с того, что у императрицы была украдена любимая печатка – гемма из цельного дымчатого топаза… Не буду перечислять все украденное, укажу только, что мои сыщики отыскали иконы у старого процентщика Эргольца, который купил их у друга великого князя корнета Савина за миллион рублей, выдал тут же девятьсот восемьдесят тысяч, за вычетом долга великого князя в двадцать тысяч рублей. А корнет Савин отвез эти деньги якобы революционерке Соне, которая была у великого князя Николая Константиновича и наговорила ему глупостей о свержении императора и всей царской нечисти, но ей нужен миллион на оружие и боеприпасы. И получила… Вы понимаете, Дмитрий Алексеевич, что происходит в нашей императорской семье: великий князь Николай Константинович ворует иконы, продает их еврею Эргольцу за миллион и отдает их революционерке Соне на свержение монархии. Мы, конечно, побывали у старьевщика в одноэтажной постройке с решетками на окнах, но люди Эргольца, если бы вы знали, здоровяки с могучими ручищами, чем-то мне напоминали палачей-пыточников…

«К Эргольцу поехали, – писал князь Михаил Греческий в биографической книге «Николай Константинович». – Иконы были у него. Процентщик отдал их без звука, выбрав свободу и остатки состояния» (С. 128).

Николай Константинович передал деньги за иконы Софье Перовской.

Император, пришедший проститься с великой княгиней Александрой Иосифовной, уезжавшей за границу, и узнав от нее, что из великолепного киота иконы Богородицы пропали три бриллианта, пришел просто в ярость, вызвал генерала Трепова, который также быстро расследовал дело о пропаже трех бриллиантов из разоренной иконы, потом вызвал графа Шувалова… И это в канун дня его рождения…

18 апреля 1874 года Милютин докладывал императору о предстоящих делах и упомянул об ученой экспедиции на Амударью, в которую предполагалось включить и великого князя Николая Константиновича.

– Николай Константинович не поедет в экспедицию, – гневно сказал император. – Я не хочу, не пущу его.

Милютин сразу понял причину такого гнева, а потом император с глубоким огорчением рассказал о поступках Николая Константиновича. Об этом разговоре есть запись в дневнике Милютина: «Сегодня утром государь растрогал меня своим глубоким огорчением; он не мог говорить без слез о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением Николая Константиновича. Государь рассказал мне все, как было; подробности эти возмутительны. Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок, продолжавшихся несколько лет, дошел, наконец, до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели своей матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы. Все краденое шло на содержание какой-то американки, которая обирала юношу немилосердно. Всего хуже то, что он не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на других, на состоящих при нем лиц. Государь довольно долго говорил об этой тяжелом для него семейном горе, несколько раз возвращался к нему в продолжение моего доклада, высказывал свое намерение исключить Николая Константиновича из службы, посадить в крепость, даже спрашивал мнения моего – не следует ли его предать суду. Я советовал не торопиться с решением и преждевременно не оглашать дела. Была речь о том, чтоб освидетельствовать умственные способности преступника: поступки его так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка. Может быть, единственным средством к ограждению чести целой семьи царской было бы признание преступника помешанным…»

Вспоминая эти давние события, Дмитрий Алексеевич размышлял о судьбах этой императорской фамилии и о причинах, которые так серьезно повлияли на воспитание молодого великого князя Николая Константиновича… Кто мог служить ему примером благородного поведения?

Император Александр Второй? Нет, конечно, потому что император чуть ли не в открытую сошелся с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, которая была потомком великого рода от Рюрика и Владимира Святого, одна из княжон Долгоруких была женой царя Михаила Федоровича Романова… Между ними тридцать лет разницы, появились у них дети, а императрица по-прежнему тяжко больна, лишь изредка выходит вместе с императором по самым торжественным дням, выглядит как щепка… И вообще император уж чересчур падок на женское обаяние, к женщинам его неотразимо влекло, и мало кто ему отказывал… Высокий, учтивый, обаятельный, и он привлекал женщин своей неотразимостью. Нет, император никак не служил примером благородного поведения…

Его отец, великий князь Константин Николаевич? Нет, конечно, он был не так неотразим для женщин, как император, но был умен, сторонник либерального курса в империи, и преобразовал руководимое им Морское министерство на европейский лад, много читал книг по истории и экономике, высказывал много по-европейски нового и прогрессивного, а внешне был непригляден, невысокого роста, полноват и подслеповат, но так же, как и император, увлекался женщинами, много лет подряд в его любовницах или, лучше сказать, сожительницах была артистка петербургского балета Анна Васильевна Кузнецова, которую в минуты ярости великая княгиня Александра Иосифовна называла «танцоркой», у них появились дети, свой дом, где он с радостью бывал. Весь светский Петербург знал об этой любовной истории. И не только эти любовные истории пронизывали всю петербургскую жизнь. Двуличие, лицемерие, скрытность, лукавство, обиды и глубокое презрение к людям – все эти качества были присущи великому князю Константину Николаевичу. Да, он уговорил императора Александра Второго изменить свое отношение к крепостному крестьянству и освободить их от крепостной зависимости; да, по совету Константина Николаевича Александр Второй наметил большие преобразования в государстве, но нужно было проводить их в общество, а император слабый, противоречивый, сегодня скажет одно, а на следующий день другое, и реформы пошли наперекосяк, как и военные, двенадцать лет он поддерживал военного министра, а стоило появиться князю Барятинскому, как он тут же заколебался, возникла совершенно ненужная полемика в печати, в Комитете министров, в Государственном совете… Мог ли Константин Николаевич вести этот расшатанный корабль как председатель Государственного совета в добрую пристань? Нет, конечно… Как и не мог быть примером благородного поведения для двадцатилетнего своего сына Николая… А возьми любого из тех, кто оказался наверху, при имперском дворе, в близости от императора?

Никого из тех, кому хотелось бы подражать, кто был бы примером благородства и чести…

На минутку оставим нашего героя в его печальных раздумьях и процитируем часть воспоминаний «Петербургские очерки» князя Петра Долгорукого, который писал о том же имперском дворе и о людях, занимавших высшие должности в государстве: «Но в Петербурге живет и ползает часть дворянства, считающая себя «аристократией» по той причине, что окружает двор, что занимает высшие должности и что многие из членов ее обладают значительным состоянием. В этой гнилой части русского дворянства есть также несколько людей весьма честных и благородных, но они составляют незначительное меньшинство ее. Большая часть этой мнимой аристократии, которую справедливее было бы называть петербургской холопией, не что иное, как добровольные холопы, превосходительные, сиятельные, светлейшие, но все-таки холопы, которые усердно пресмыкаются и перед Гольштейн-Готторпской фамилией, и перед всяким временщиком, кто бы он ни был и какими бы позорными делами себя ни осрамил… Они не знают Россию, не понимают ее нужд и потребностей и, как всегда бывает в подобном случае, само собой разумеется, что и Россия их знать не хочет: когда последует переворот, они исчезнут и разбегутся, как тараканы. Эта «холопия» выносит всевозможные притеснения, выносит всевозможные оскорбления и от правительства и от временщиков с одним лишь условием: чтобы Европа о том не знала. Условия этого она жаждет, потому что любит разъезжать по Европе, и благодаря кошельку, туго набитому мерзостями дедов и прадедов, может быть во время пребывания своего за границей разыгрывать роль вельмож, забывая, что по возвращении в Россию может быть высечена в III Отделении. Она не имеет ни довольно ума, ни энергии, ни нравственного чувства, чтобы свергнуть с себя это позорное иго и чтобы силой вырвать у Гольштейн-Готторпской семьи те права, отсутствия коих не допустил бы для себя ни под каким видом последний поденщик в стране конституционной. Кто видел вблизи эту петербургскую холопию, тот не может не питать к ней чувства глубочайшего презрения…»

Это мог бы сказать и Дмитрий Алексеевич Милютин, воспоминания и дневники которого сейчас опубликованы… И все это видел, чувствовал, ощущал великий князь Николай Константинович. Другим, кем он стал, и не мог он быть. Поэтому Милютин предложил императору занести его в список сумасшедших. И действительно, в самое ближайшее время три придворных врача – Балинский, Карель и Здекауер – осмотрели Николая Константиновича и пришли к выводу, что он не производит впечатления здорового человека, шутит, совершенно равнодушен к случившемуся и вовсе осуждает себя за содеянное. Александр Второй, выслушав донесения врачей, высказал свое решение: Николай Константинович будет лишен чинов и орденов, возможно, будет суд и он окажется в заточении. Но в связи с отъездом императора вместе с великими князьями Константином Николаевичем и Алексеем Александровичем дело о суде как-то отошло на второй план, но шеф жандармов Шувалов об этом деле не забыл: совсем недавно на последнем заседании Государственного совета Шувалов высказался за отделение балтийских земель от России, великий князь Константин Николаевич резко возразил Шувалову, назвав его предложения вредным и преступным вздором. И эти стычки происходили постоянно, а Шувалов был самым близким другом императора и не выносил противоречий с любой стороны. Дело великого князя Николая Константиновича дало Шувалову счастливый случай отомстить Константину Николаевичу. А Константин Николаевич терпеть не мог Шувалова, человека высокого роста и благородной наружности, властного и умного, столь влиятельного и близкого к императору. Нападки на Шувалова император отмел спокойно, спор мелкий и никчемный, он давно решил держать прибалтийских дворян поблизости к двору, они хорошо сражались в Крымскую войну, достаточно вспомнить лишь умного и отважного генерал-адъютанта Тотлебена, который совсем недавно прочитал императору и его придворным прекрасную лекцию о Севастополе, о небывалой храбрости солдат и офицеров во время обороны города-крепости.

Перед отъездом императора военный министр Милютин, как обычно, докладывал о военных событиях. Говорил, а потом заметил, что государь не слушает его, углубившись в свои мысли, и тоже замолчал. Заговорил Александр Второй все о той же беде в императорской семье:

– Вещи, которые украл Ники, я вернул императрице и Константину Николаевичу, но они отказались взять эти драгоценности… Неслыханное дело в нашем семействе: были распутники, пьяницы, умалишенные, убийцы, но воров никогда не было…

Я намерен заключить его в Петропавловскую крепость. Что скажете, Милютин?

– Не торопитесь, ваше величество, не торопитесь. Не нужно предавать делу такой шумной гласности. Не лучше ли промолчать и сказать о том, что молодой великий князь не в себе, заболел, а отсюда и такие печальные поступки, он ничего не понимал. А справедливость будет восстановлена беспристрастно: перед законом все равны.

– Да, в семье не без урода, даже в нашей, императорской семье, – сказал император. – Какое несмываемое пятно бесчестья легло на нашу династию.

Император собирал семейный совет, снова профессора осматривали Николая, снова пришли к выводу, что его поведение не укладывается в нравственные нормы человеческого общежития, но наказать великого князя Николая Константиновича император так и не решился. А великий князь Николай Константинович все еще сидел в Мраморном дворце.

Император и великие князья занимались семейными делами: великий князь Владимир Александрович в Мекленбурге хлопотал о предстоящей свадьбе, а на военного министра Милютина снова посыпались мелкие неприятности со стороны его серьезных противников – и снова споры разгорелись вокруг Медико-хирургической академии.

«Три недели я не заглядывал в свой дневник; в течение этого времени нечего было записывать, – писал Д. Милютин 9 мая 1874 года. – Текущие служебные занятия, почти ежедневные посещения экзаменов в военно-учебных заведениях, а затем домашние заботы по случаю перемещения в казенный дом, – все это не оставляло никаких впечатлений. Не было ничего выдающегося и в заседаниях Государственного совета и Комитета министров».

Но вот в Комитете министров должны, наконец, обсуждать вопрос об академии. Все почему-то считают, что это вопрос щекотливый. А почему? А потому, что император засомневался под влиянием Шувалова и графа Толстого – учебное заведение, а принадлежит Военному министерству. Не лучше ли передать его в Министерство народного просвещения? Валуев подходил к Дмитрию Алексеевичу и рассказывал, что граф Толстой рвет и мечет, извергает желчь, но явно волнуется: как решит этот сложный вопрос Комитет министров… Валуев предложил примирительное предложение, Милютин, конечно, согласился на это. А иначе твердо заявил Милютин – этот вопрос для него личный; если академию передадут Министерству народного просвещения, то Милютин не может остаться на своем посту военного министра.

На заседании Комитета министров обсуждались очередные дела, но все понимали, что спор об академии самый принципиальный. Толстой готовился к полемике в одной из комнат, а в другую министр финансов Рейтерн отвел Милютина и спросил, нельзя ли отсрочить решение и перенести обсуждение, а потом назначим особую комиссию, которая и решит вопрос. Выступил Валуев и красноречиво доказал, что вопрос об академии очень сложный, нужно выделить комиссию и на заседаниях комиссии все сложные проблемы обсудить и принять правильное решение. И назвал предполагаемого беспристрастного судью – председателем комиссии избрали государственного контролера Самуила Алексеевича Грейга, дед которого, выходец из Англии, был принят на русскую службу больше ста лет тому назад, адмирал, участвовал в знаменитом Чесменском сражении, когда турецкий флот был потоплен, отец, Алексей Самуилович, был севастопольским военным губернатором, а до этого участвовал во многих морских сражениях. Грейг осторожный, но уж очень обрадовало, что граф Толстой, уверенный в победе, так горячо кипятился, но, как говорили коллеги, в своей речи снова опирался на ложь и искажение фактов.

Опять эта острая проблема не была разрешена в дискуссиях.

Глава 8

ГРАФ ШУВАЛОВ ПОКИДАЕТ РОССИЮ

Вновь построенный казенный дом, куда переехали Милютины, был огромный. Дмитрий Алексеевич был крайне заинтересован в том, чтобы все хлопоты по устройству дома предоставить ему, а вся семья вскоре разъехалась по разным направлениям. Врачи решили, что две старшие дочери должны поехать лечиться на Кавказские минеральные воды, заедут в тамбовское имение Вяземских и Вельяминовых, поедут в Одессу за матерью своей и младшей дочерью Марусей и только потом все съедутся в Симеизе, куда приедет и сын. Так что Дмитрий Алексеевич провожал с Николаевского вокзала один эшелон за другим с родными.

«Со вчерашнего дня я остаюсь опять совершенно один в огромном доме, – писал Милютин в дневнике 1 июня 1874 года. – Если будет много свободного времени (так как теперь в делах государственных время застоя), то займусь приведением в порядок моей библиотеки, остающейся до сих пор в кладовой, а сверх того и работами по дому».

С приездом императора из-за границы по дворцу разнеслись свежие новости, благоприятные для Милютина: граф Петр Шувалов назначен послом в Великобританию, шефом жандармов стал Потапов, а на его место в Вильну – генерал Альбединский, генерал Коцебу получил графский титул. Благоприятные новости для Милютина заключались в том, что вся шуваловская шайка распадается, Потапов как личность ничтожен, а значит, вреда от него будет гораздо меньше, чем от Шувалова. «Едва верится такому счастливому перевороту в нашей внутренней политике», – записал Милютин в своем дневнике 30 июня. В разговорах между придворными можно было услышать, что Шувалов сам попросил о перемещении в Лондон, он давно мечтал стать министром иностранных дел, государственным канцлером, но без дипломатической практики это было невозможно. «Он отступает, чтобы лучше прыгнуть», – говорили самые мудрые. Возможно, что и так. Но вскоре Милютин узнал, что обстоятельства отставки Шувалова были гораздо серьезнее: он вмешался в коммерческие дела, от которых ждала большой выгоды княгиня Екатерина Долгорукая, этого император не мог потерпеть, тем более что постоянно говорили о близости Шувалова к императору, о большой власти в империи. Тем более говорили и о том, что Шувалов якобы отважился непочтительно говорить об императоре. Все это вместе и решило исход Шувалова в Лондон. Вообще в связи с этими перемещениями в правительстве много ходило слухов, которые будоражили и Милютина. Во всяком случае шуваловская шайка, думал Милютин, не будет столь настойчиво беспокоить его. Да и император, кажется, чувствует себя более уверенным, повеселел в душе. Тем более вскоре ушел с поста министра путей сообщения граф Алексей Павлович Бобринский, который якобы был удален из-за того, что не поладил в чем-то с министром финансов Рейтерном, а нельзя налаживать железнодорожное строительство без финансового обеспечения. А Рейтерн строг к беспутству на строительствах железных дорог. И тут, чувствовал Милютин, вмешалась Екатерина Долгорукая, указавшая на одну очень большую слабость Бобринского: «Привычка говорить часто наобум, так что на слова его никто не полагается. Черта эта, по всем вероятиям, была замечена и государем. Гр. Бобринский держался, пока в силе был Шувалов, как один из самых ретивых сподвижников последнего. Говорят даже, что в шуваловской группе гр. Бобринский играл роль нимфы Эгерии, поднимая разные политические вопросы и внушая все новые затеи». Так думал и писал Милютин, так думали многие придворные дамы, так, скорее всего, могла думать и Екатерина Долгорукая, вложившая некоторые средства в строительство железных дорог, не раз обманутая в своих предположениях графом Бобринским. А этого император не прощал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорит Екатерина. «Но все это только догадки, толки, сплетни», – завершает свои раздумья Милютин.

Император после возвращения из-за границы был гораздо приветливее во время докладов, но по-прежнему близости не было, как когда-то. Этому Милютин был очень рад, вот не пригласили его на поездку вместе с прусской военной делегацией в Кронштадт, а раньше приглашали, значит, займется своими текущими делами в Военном министерстве. Милютин не придавал особого значения отношению императора к нему, он все еще числился либералом, «красным», а потому и отношение императора было крайне изменчивым: то он холоден, официален, то до слез раскрывается перед ним, как это было с великим князем Николаем, то любезен и добродушен. Милютин не искал ни милостей, ни любезностей, совесть его была чиста. Как был бы рад, если бы мог сбросить с себя этот ненавистный для него гнет и стать совершенно независимым гражданином России и описать в своих воспоминаниях тот путь, который прошел. Но нет, надо работать, война скоро может начаться, нужны войска…

19 августа 1874 года, получив отпуск, курьерским поездом через Белосток, Брест, Одессу и Ялту, прибыл в Симеиз, где нашел свою семью в сборе, а сын приедет через неделю. 24 августа вместе с архитектором Голиковым и агентом строительного общества Поплавским осматривали дом, который был еще не готов. «Почти неделю провел совершенно спокойно, вполне наслаждаясь деревенской свободой, – вспоминал Милютин. – Для помещения моей семьи нанят на все лето отдельный, уютный домик (известный под названием Потоцкого) в имении Ив. Серг. Мальцова (генерал-майор, промышленник, владелец ряда крупных заводов. – Ред.), на соседнем с купленным нами участком. Отсюда менее версты до того места, где строится наш будущий дом. Ежедневно по утрам хожу смотреть постройку и занимаюсь съемкой плана своего участка; вечером проводим в семейном кружке, читаем вслух или просто болтаем. Но вчера я должен был отлучиться из своего тихого гнезда, чтобы посетить невестку свою Марию Аггеевну Милютину в Урзуфе, где она поселилась на осенние месяцы в доме владельца этого прелестного имения – Ив. Ив. Фундуклея (член Государственного совета, действительный тайный советник. – Ред.). Пробыв целый день в Урзуфе с невесткой и племянницами, возвратился вечером в Ялту, чтобы там переночевать и на следующее утро (т. е. сегодня) ехать в Ливадию для принесения поздравления государю. Каково было мое удивление, когда вдруг явился ко мне в гостиницу фельдъегерь из Ливадии с грамотой и знаками ордена Св. Андрея. Сегодня утром, разумеется, я надел на себя новое украшение и отправился в Ливадию, немедленно же был принят государем чрезвычайно милостиво. Его величество, радушно обняв меня, сказал, что пожалованием мне Андреевского ордена желал показать перед всеми, как ценит мои заслуги и как мало на него действуют наговоры и нарекания моих врагов. Государь рассказывал с удовольствием, в каком превосходном виде нашел он все войска, осмотренные им на пути в Крым; говорил просто, непринужденно; видна полная перемена в отношении его ко мне; отпуская меня, повторил еще выражения благодарности и расположения».

Позавтракав во дворце, вечером возвратился в свой «отрадный симеизский уголок», думая все дорогу о том, как круто сказалась отставка графа Шувалова на его судьбе, и орден, и благодушие императора трудно переоценить.

Возвращаясь из Крыма в Петербург, побывал в Харькове у старого друга, командующего войсками Харьковского военного округа Александра Петровича Карцова, затем в Туле осмотрел оружейный завод, где началось валовое производство новых ружей, в Москве по утрам объезжал военно-учебные и другие заведения военного ведомства, дважды принимал участие на больших парадных обедах, побывал вечером в опере.

А в Петербурге ждала его неприятная новость – начались студенческие беспорядки в Медико-хирургической академии, в университете и Технологическом институте, волновались студенты и других учебных заведений.

Оказалось, что в Медико-хирургической академии возникли противоречия между начальником академии тайным советником Чистовичем и главным военно-медицинским инспектором тайным советником Козловым, между профессорами академии, а главное – студенты, недовольные лекциями Циона, а также стычки между профессорами Ционом и Груббером, бойкотировали лекции Циона, ответившего студентам грубостями и недозволенными колкостями.

Милютин принял студентов академии, в делегации к министру присутствовало от каждого курса по студенту, которые спокойно и четко изложили положение в академии. Студенты настроены спокойно и примирительно, они готовы заниматься, но без грубостей со стороны физиолога профессора Ильи Фаддеевича Циона (1842–1912), «не столько за его преподавание, сколько за экзамены и личное обращение его со студентами». Оказывается, профессор Цион написал брошюру, в которой резко писал о нигилистах и нигилизме и использовал кафедру физиологии для проповеди своих политических взглядов, что возмутило студентов, а на своих лекциях он популяризировал свою брошюру, раздавал ее студентам, возвеличивая себя и пускаясь в подробные объяснения. Разговор со студентами понравился военному министру, понявшему одно, что нужно решительно менять устав академии, нужно добиваться, чтобы академия решительно получила определенный статут принадлежности к Военному министерству, а профессора Циона надо удалить из академии, предоставить ему длительный заграничный отпуск. Как печально, что он заменил популярного Ивана Михайловича Сеченова, крупного физиолога и профессора Медико-хирургической академии с 1860 года. И какое потерпел он поражение со своими простодушными взглядами. Надо решительно менять положение в академии, в университетах и институтах.

Милютин в первые дни после отпуска объезжал все военно-учебные заведения, совещался с начальниками главных управлений Военного министерства, из всех источников он узнал, что в академии существуют две профессорские партии, которые терпеть не могут друг друга, не избегая лжи и клеветы. Милютин, выслушав каждую из них, не поверил ни одному слову оппонентов. Осложнилось положение в других учебных заведениях.

К Милютину на совещание собрались все министры, у которых есть учебные заведения: Рейтерн, граф Толстой, Тимашев, Валуев, генерал-адъютант товарищ шефа жандармов Мезенцов, товарищ министра путей сообщения Селифонтов, градоначальник Трепов, великие князья Константин и Николай Николаевичи. Но споры ни к чему не привели, положительного решения так и не появилось. Все ожидали возвращения императора из Ливадии. Милютин написал записку императору с изложением сути вопроса о назначении особой комиссии по рассмотрению этого сложнейшего вопроса, высказал и свое предложение назначить председателем этой комиссии генерал-адъютанта, члена Военного совета Артура Адамовича Непокойчицкого (1813–1881), человека обстоятельного, деловитого и спокойного. Но приехавший император не согласился с предложениями Милютина, просил еще раз собраться и под председательством Валуева решить этот вопрос. Значит, подумал Милютин, вопрос о передаче Медико-хирургической академии в другое ведомство все еще не вышел из головы императора, значит, снова тревога и досадные размышления все о том же деле. Значит, снова донкихотские возмущения неприглядной действительностью, когда одно принимаешь за другое и не знаешь, откуда ждать насмешки от зрителя.

Валуев и Грейг осторожничали, мысли их крутились вокруг да около, но ничего существенного не предлагали. Дамоклов меч – уходить ему из Военного министерства или оставаться – продолжал висеть над головой Милютина.

На одном из совещаний под председательством Валуева собравшиеся министры обсуждали причины беспорядков в среде учащейся молодежи, искали, где корни современного настроения русского юношества. И, слушая словоохотливую болтовню графа Толстого и высокопарные рассуждения Валуева, Милютин думал: «Сколько великих и обманчивых слов сказано здесь, коснулись и духовенства, и семейного быта, и школьной дисциплины, а к положительному выводу так и не пришли. Но явственно выразилось одно затаенное желание некоторых министров, что необходимо ограничить доступность массы народа к образованию, предоставить высшее образование только привилегированным сословиям. Мужик должен оставаться мужиком, зачем ему тянуться за господами… Все это слушать было досадно и грустно…»

Встречаясь со своими коллегами, товарищами, друзьями, Милютин часто заводил разговоры о положении студентов в обществе, о том, что нигилистов не так уж много, нужно только умнее вести занятия, склоняясь к эволюционным процессам в обществе и показывая, насколько губительна революция, особенно внимательно изучите Французские революции начиная с 1789 года – сколько крови, разрушений, излома человеческих душ было в ходе этих революций. России нужна такая революция? А закончилась революция диктатурой императора Наполеона, тоже принесшего немало горя своему французскому народу. Заходил разговор и о Медико-хирургической академии, особенно интересен был разговор с давним приятелем профессором Александром Васильевичем Никитенко в какой-то из гостеприимных петербургских семей.

– Я давно слежу за вашей деятельностью военного министра, – сказал Никитенко, – знаю о вашей борьбе с князем Барятинским, а сейчас с графом Толстым о классическом образовании…

– А что думают в ваших профессорских кругах о классическом образовании в гимназиях? – спросил Милютин. – Столько разнообразных слухов идет от вашей среды…

– Наше общество, Дмитрий Алексеевич, похоже на огромный резурвуар, наполненный бродящей кислотою. Что ни брось в него, все тотчас разлагается и только усиливает брожение. Смотрите, какая поднялась полемика об образовании в гимназиях, в университет можно поступать только со знанием классических языков – латинского и греческого. Недавно был я у Ивана Давидовича Делянова, товарища министра, а в то время он исправлял должность министра народного просвещения, и спросил его, как он относится к классическому образованию. Он посмотрел на меня очень внимательно, стараясь угадать, какого направления я держусь. Но я тут же сказал, что с министерством можно соглашаться в принципе, но никак нельзя одобрить способ приведения в действие новой системы гимназий. Способ этот крайне крут. Надобно было постепенно сроднить с этой системой общественное мнение, а не вооружать его против нее. В министерстве думают, что общественное мнение заблуждается насчет важности и пользы принятой системы. Пусть так, но все-таки оно есть сила, и без его содействия ничего прочного создать нельзя. Если и будет что создано, то скоро разрушится.

– Примерно и я такого же мнения. Кто ж будет возражать, чтобы наша молодежь была гораздо образованнее, чем сейчас. Но вы правильно сказали, что нельзя же, только объявили новые правила, сразу же принимать по этим правилам. Вот у меня в некоторых военных округах не хватает медиков. Там просто караул кричат: «Дайте медиков, у нас огромный недобор». Посылают в академию студентов только с латинским языком, а греческого почти нигде не изучают. Где я возьму студентов не только с латинским, но и греческим?

Как мы можем готовиться к войне, а она не за горами, если у нас нет медиков? А граф Толстой просто рвет и мечет, только дайте ему провести все, как царь повелел в своем декрете об образовании.

– Я давно знаком с графом Толстым, он добрый и вроде бы симпатичный человек, но поступки его часто некорректны. Вот побывал он недавно в Самарской женской гимназии, ему показалось, что некоторые преподаватели заражены нигилизмом, он тут же их уволил, а земство подало на него жалобу в Сенат. Он не знает, что значит управлять и направлять, а знает только одно – как он силен при дворе, что может ломать направо и налево, требовать от всех беспрекословного повиновения, считая русский народ до того привыкшим к этой добродетели, что он считает ее единственною, на которой должна быть установлена вся система и жизнь этого народа и его правительства.

– Беда графа Толстого в том, что он видит источник протестующего недовольства студентов в том, что они увлеклись идеями революционной пропаганды, а им вместо идей коммунистического и социалистического толка надобно изучать классические языки, это займет все их свободное время, им некогда будет заниматься этими нелепыми догматами. Циркуляр министра народного просвещения сетует на то, что эти пагубные идеи находят себе поддержку в обществе и семействах. А ведь началось все с того, что приняли знаменитую реформу в народных школах, в которой он принял такое активное участие. И начались конфликты…

– Я давно утверждал, Дмитрий Алексеевич, при самом начале этой пресловутой классической системы, что она скоро лопнет из-за своей внутренней несостоятельности и насилия, с которым она проводится вопреки здравому смыслу и общественному мнению. Вот вы говорили здесь о военных округах, которым недостает офицеров-медиков, возникнут и другие недоумения. Сила самых вещей сломит это порождение индивидуальных мнений и произвола. Худо только то, что при этой ломке могут разлететься осколки, которые, чего доброго, многих могут ранить и изувечить.

– Вот я тоже, Александр Васильевич, опасаюсь этого, особенно во время войны, если таковая начнется… Все больше и больше министров и придворный мир занимало строительство железных дорог, какие направления выберут строители, кто здесь больше всего выручит привилегий. Этим вопросам было посвящено множество заседаний, споров, полемики, страстной и неумолимой: за каждой из дорог стояли крупные аристократические семьи. Это сулило такие большие доходы, что княгиня Екатерина Долгорукая активно участвует в этих деяниях. И так уж много рассуждают о любовных интригах царского дома, а тут еще скандальные разговоры о корыстных подоплеках великих князей, дух спекуляций и жажда наживы императорского дома окончательно роняют прежнее благоволение к царскому дому. Говорят, великий князь Михаил Николаевич шлет одну телеграмму за другой наследнику и Константину Николаевичу, чтобы они отстояли Бакинскую дорогу.

«Сегодня утром государь, – записал в дневнике Милютин 18 апреля 1875 года, – собрал под личным своим председательством всех лиц, участвовавших в бывших у государственного канцлера совещаниях по вопросу о закавказских железных дорогах. К сожалению, Чевкин отсутствовал по болезни. Государь предложил каждому из нас высказать, что находит нужным в дополнение к изложенному в журнале совещания. Первым начал говорить кн. Горчаков о политической стороне вопроса; после него я объяснил сравнительное значение обеих линий, насколько это было нужно для суждения о том, которую из них следует строить прежде. Государь перебивал меня несколько раз; однако ж нельзя было еще заметить, на которую сторону он клонит, ибо, когда после меня заговорил министр финансов, государь также перебивал и его аргументы. Затем говорили граф Шувалов и Посьет, несколько слов сказали кн. Мирский, вел. кн. Константин Николаевич. Видно было, что государь колебался и затруднялся, на которую сторону склониться. К счастью, Посьет, говоривший, как всегда, нескладно, попал случайно на такую мысль, которую я поспешил поддержать: зачем спорить о том, которая из двух дорог важнее, нужнее и выгоднее, почему не решить теперь же строить обе дороги; таким образом политические наши цели относительно Персии и Англии будут достигнуты одним этим заявлением; для успокоения же министра финансов можем условиться, что приступим теперь же к постройке Бакинской дороги, а Джульфинскую будем изучать и подготовлять, так чтобы персидское правительство видело, что мы со своей стороны не оставляем предположенного дела и не уклоняемся от данного обещания идти навстречу будущим персидским дорогам. Такая мысль, видимо, понравилась, она давала выход из трудного положения. Государь поспешил одобрить предложенный способ решения и тем прекратил прения. Министрам финансов, путей сообщения и иностранных дел поручено формулировать заключение в том смысле, что концессия будет дана общая на обе дороги, но капитал на первый раз будет определен, собственно, по размеру одной Бакинской линии, причем будет условлено приступить к постройке Джульфинской линии, когда правительство признает это возможным после надлежащих изысканий. Постановленное решение, видимо, успокоило и кн. Мирского и обоих великих князей, которые по окончании заседания очень любезно выразили мне свое удовольствие».

19 апреля Дмитрий Милютин поехал на станцию Варшавской железной дороги встречать жену, приехавшую из Висбадена, где оставила двух дочерей, одна из которых все еще была больна.

В это же время возникла интересная полемика между графом Толстым и князем Оболенским, тайным советником и сенатором, все о том же Министерстве народного образования, возникшая на заседании Комитета министров. Граф Толстой обрушился на князя Оболенского с гневной речью, козырял искаженными фактами и неверными цифрами. Обе записки спорщиков оказались у императора, который обвинил князя Оболенского и похвалил графа Толстого. Собравшиеся молча и недоумевая покинули заседание: давно установилась традиция – если есть резолюция императора, то правительство молчит, как бы ни велико было негодование на эту резолюцию.

С горьким разочарованием смотрел на все эти интриги Милютин. Негодуй, как Дон Кихот, бросайся на мельницу или думай, что ты строишь прекрасную жизнь на острове, а на самом деле все это подделка, смеются над всеми этими причудами окружающие.

Вновь возникли сомнения императора во время докладов Милютина о правильности расходов в Военном министерстве.

– Дмитрий Алексеевич, – перебил министра Александр Второй, – государственный контролер генерал-адъютант Грейг восстает против долгосрочных подрядов провианта в своих отчетах в практике Военного министерства.

– Ваше величество! Не могу признать генерал-адъютанта Грей-га или его товарища Михаила Николаевича Островского более компетентными судьями в деле военного хозяйства, чем Военный совет в полном составе и лица, специально заведующие интендантской частью. Сейчас нам предстоит вновь заключить долгосрочный контракт на петербургскую провиантскую поставку, будет объявлена надлежащая конкуренция между благонадежными торговцами или известными коммерческими фирмами. Но прежде чем обсудить это обсуждение на Военном совете, я должен заранее знать ваше личное мнение об означенной системе долгосрочных договоров.

– Кажется мне, что вы правы, я не очень хорошо разбираюсь в этом вопросе, я попрошу рассмотреть его в финансовом комитете с приглашением главного интенданта.

– Кстати, ваше величество, очень прошу вас соблюдать тайну этого рассмотрения, дабы не нарушить права и компетенцию Военного министерства.

– В этом можете не сомневаться. Кстати, о подрядах. Объясните мне, что у вас получилось с Овсянниковым и всей этой историей. Плохие новости слышал я о военных чиновниках, будто брали у Овсянникова взятки.

– Это ложные слухи, ваше величество, будто при аресте Овсянникова нашли список интендантских чиновников, которые будто бы брали взятки у приказчика Овсянникова. Обычная история в конкурентной борьбе. 2 февраля 1875 года по приказу миллионера Овсянникова подожгли паровую мельницу обанкротившегося подрядчика Фейгина и купленную конкурентом Овсянникова откупщиком Кокоревым, который и должен был поставлять подряд муки в министерство, а Овсянников должен был выплатить огромную арендную плату. А оставив Кокорева без паровой мельницы, Овсянников мог сохранить за собой подряд. Овсянникова арестовали и осудили, но в его бумагах нашли список лиц, получавших взятки, среди них были и три чиновника окружного интендантства, которые уже уволены. Но по городу распространяются слухи, что в списке Овсянникова были и генерал-майор окружной интендант Петербургского военного округа Николай Николаевич Скворцов и генерал-адъютант Дмитрий Сергеевич Мордвинов, начальник канцелярии Военного министерства. Ничего подобного, ваше величество, это наглая ложь и клевета. Все это, разумеется, сильно подействовало на интендантство и на канцелярию Военного министерства. Адвокат и судебный деятель Анатолий Федорович Кони, принимавший участие в процессе, прислал обнаруженный у Овсянникова список, там указаны совсем другие лица. Ваше величество, вся канцелярия Военного министерства просит вас для прекращения зловредных слухов наградить Мордвинова и Скворцова внеочередными наградами.

– Подойдет черед, и наградим, а пока дайте в «Правительственном вестнике» краткую заметку в опровержение ложных и преувеличенных слухов. Слухи, Дмитрий Алексеевич, покоя не дают. Недавно по всему миру разлетелся странный слух, будто Пруссия снова попытается разгромить Францию и только ищет предлога к нападению, а другой слух, будто Пруссия готова напасть на Австрию. Это не может смутить правителей европейских держав; очевидно, что Бисмарк действительно что-то готовит. Он в этом случае чем-то похож на Наполеона Первого, который по окончании каждой войны сейчас же искал предлога к началу новой.

– Несколько дней назад, ваше величество, генерал Обручев подал мне записку, в которой развивает мысль о том, что Пруссия испытывает огромное давление папизма, как и в других европейских странах насаждения католичества, а это поведет к началу общеевропейской войны, которая, может быть, окажется гораздо ближе, чем мы думаем. Сначала я эту записку положил под спуд, а теперь, ваше величество, прошу с ней познакомиться. Думал, Обручев фантазирует, но ваши слова настораживают…

После доклада Милютина император заслушал министра внутренних дел, министра юстиции и шефа жандармов об аресте молодых нигилистов и вредной пропаганде ими среди нижних чинов. Серьезный вопрос, то и дело возникают молодые нигилисты, которые ратуют за свержение императорского трона. Может, подумал император, создать нечто вроде бы пенитенциарных (от лат. poenitentia – раскаяние) колоний, куда можно было бы сгонять всех осужденных? Но вопрос так и не был решен… Вскоре Александр Второй уехал в Берлин на встречу с императором Вильгельмом.

Эта встреча в Берлине многое прояснила в политическом положении европейских государств: Александр Второй, возвратившись в Петербург, заявил, что опасения войны вроде бы рассеялись, император Вильгельм выразил Александру Второму просто недоумение по этому вздорному предположению, будто Пруссия снова хочет воевать с Францией; а Бисмарк с негодованием заявил, что это газетная клевета и сплетни самого французского правительства.

– Приписывать мне агрессивные действия против Франции равносильно обвинению меня в идиотизме и полном отсутствии ума, – заявил Бисмарк князю Горчакову, – а то, что говорил маршал Мольтке о будущей войне с Францией, это только с точки зрения военного, но в политике он просто молодой человек, лишенный всякого влияния.

Так что ничто пока не грозило войной после поездки Александра Второго в Берлин, он заверил Францию в своей поддержке, кроме того, и Великобритания сообщила русскому императору всю мощь своего флота бросить на сдерживание немецких ретивых упований.

Но это были только первые признаки накопившихся европейских проблем, которые вскоре должны были обостриться.

20 мая 1875 года наконец состоялось долгожданное заседание Комитета министров, на котором должны были наконец обсудить и решить вопрос о Медико-хирургической академии. Подходили летние каникулы, председатель Комитета министров генерал-адъютант Игнатьев готов был покинуть Петербург на все лето, Самуил Грейг тоже надеялся уехать в отпуск… Во время болезни Милютина бронхитом навещали его и Грейг, и Игнатьев, известили его также о том, что вскоре будет рассмотрен вопрос об академии, так что, дескать, поправляйтесь, пора решить эту тягостную продолжительную неопределенность судьбы академии, что сказывается и на самой академии. Грейг и Игнатьев предупредили Милютина, что в заседании будет принимать участие и великий князь Николай Константинович. Почему великого князя так заинтересовала Медико-хирургическая академия? Ведь никогда он этим не интересовался… Но тут его знакомые рассказали совершенно банальную историю, как один из профессоров академии был приглашен к балерине Кузнецовой. Когда у нее серьезно заболел ребенок, никто к ней не приходил, а этот профессор пришел, ребенку ничем не помог, ребенок вскоре умер, но завязались отношения между профессором и великим князем, который хотел отблагодарить профессора, мечтавшего перейти из Военного министерства в Министерство народного просвещения.

Милютин, как только открылось заседание, заявил, что выступать он не собирается, готов представить заседанию справки и объяснения, если они понадобятся по ходу полемики. Граф Толстой также заявил, что выступать он не собирается.

«Комитет как будто готовился к сражению», – записал в дневнике Милютин.

Грейг, выступивший первым, сказал, что он изучил дело, выслушал бесконечные толки, справки и показания с обеих сторон. Милютин опасался, что Грейг будет отстаивать позицию своего давнего приятеля графа Толстого, но он неожиданно для многих высказался в пользу Военного министерства. К этому решению присоединились все присутствовавшие члены Комитета министров, но тут выступил великий князь Николай Константинович и твердо наказал голосовать за Министерство народного просвещения. Грейг и Милютин вновь выступили с дельными предложениями, но граф Толстой и представитель Министерства внутренних дел князь Лобанов-Ростовский вновь горячо высказались в пользу перехода академии в Министерство народного образования.

Председатель Игнатьев предложил голосовать: оставить академию в Военном министерстве – 20 голосов, а перейти в Министерство народного просвещения – 3 голоса.

Коллеги поздравляли Милютина с этим решением, хотя оно и было совершенно для него неожиданным. Подошел к Милютину и великий князь Константин Николаевич:

– Вы, Дмитрий Алексеевич, не сердитесь на меня?

– Сердиться не смею, ваше высочество, но удивляюсь.

– Почему же? Разве я мог говорить противно моему убеждению?

– Этого никто не может требовать. Но для чего нужно было вашему высочеству внести в это дело ваши убеждения? Вы знали, что это вопрос личный для меня. Приехав нарочно, чтобы подать голос против меня, вы, может быть, способствовали тем моему удалению из министерства.

– Что вы? Помилуйте! Мы будем еще многие и многие годы идти вместе…

«Какое двуличие великого князя, – подумал Милютин, прощаясь с ним, – ведь он прекрасно знал, как я отношусь к этому бесспорному делу, вокруг которого столько мути разлилось, столько слухов, сплетен. Кто будет победителем – граф Толстой, ближайший советчик императору, или Милютин, с которым недавно были ужасные столкновения с князем Барятинским? Как лихорадочный бред будет вспоминаться эта отвратительная история. А если государь поддержит Константина Николаевича с его меньшинством голосов, то я наконец-то решусь оставить свой министерский пост, избавлюсь от стольких забот и треволнений, не дававших мне много лет ни отдыха, ни покоя. А каков-то великий князь Константин Николаевич? Я знал давно, что он часто увлекается посторонними влияниями и действует всегда порывами, без обдуманности и сдержанности, а тут явился на заседание Комитета министров и совершенно неуместно исполнил обещание профессора Флоринского. Надо только подготовить все документы, чтобы сразу уйти сначала по болезни в отпуск, а потом в случае надобности распорядиться заочно…»

21 мая Милютин простился в Царском Селе с членами царского семейства, потом отправился на Николаевскую железную дорогу, в Москве побывал в военных гимназиях и юнкерском училище, сделал несколько прощальных визитов, в том числе и с Марией Аггеевной Милютиной, а вечером снова в поезд до Ярославля, затем на пароход – и «вниз по матушке по Волге». Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Вольск, Саратов, Воронеж, Елец, Орел, Харьков – во всех этих городах Милютин осматривал военные гимназии, знакомился с офицерами и солдатами, разговаривал с губернаторами, а потом – Севастополь, Ялта и долгожданный Симеиз, куда он прибыл 6 июня: «Здесь мы поместились кое-как в двух комнатках верхнего этажа не отделанного еще дома, – записал в дневнике Милютин. – Кругом нас идет работа: стукотня, пыль, мусор, грязь. За неимением еще кухни мы должны ежедневно ездить или ходить обедать за 3 версты – в гостиницу Алепки. Погода жаркая. Много забот с постройкой дома, разведением сада и обзаведением нового хозяйства. Мечта наша – иметь с нынешнего же лета спокойное и уютное пристанище – не осуществилась, семье приходится оставаться еще разбросанной».

Начальник главного штаба граф Гейден прислал телеграмму Милютину: император наконец-то согласился с решением большинства Комитета министров и подписал указ – оставить академию в Военном министерстве, закрыв тем самым злободневный вопрос для Милютина оставаться в министерстве или уходить из петербургского «омута интриг и треволнений». Милютин был доволен исходом этой утомительной борьбы, удовлетворено самолюбие, авторитет военного министра и академия спасена от давления графа Толстого. Но он уже готов был оказаться на свободе, все приготовил для послания императору, а теперь снова будет вертеть колесо, может, еще долгие годы. А сколько сил он вложил в военные реформы! Сколько скандалов пережил он за это время… Если бы он освободился от поста военного министра, сколько его семья испытала бы от этой отставки. А сослуживцы, которых он привлек за это время и которые честно сотрудничали с ним, выполняя его задания… Нет им числа…

Глава 9

ОТ ПОЛЕМИКИ К ПРИМИРЕНИЮ

В это лето снова было много европейских гостей: принц Альфред Эдинбургский с великой княгиней Марией Александровной, король Швеции Оскар, день рождения императрицы – и каждый раз торжественные обеды…

А потом замучили всевозможные смотры войск, объезды лагерей… Из разговоров с гостями стало известно, что в Западной Европе льют беспрерывные дожди и стоит холодное лето, а в России – небывалая засуха, лесные пожары, командированы войска для тушения пожаров, сгорел город Брянск, возникла большая опасность для арсеналов.

В середине июля во время доклада Александр Второй вновь заговорил о великом князе Николае Константиновиче, не лучше ли его простить и вернуть ему прежние привилегии… Милютин был поражен таким исходом для несчастного князя и несколько минут молчал.

– Ваше величество, если великий князь Николай Константинович признан психически больным, то может ли он пользоваться полной свободой, путешествовать, осматривать заводы, принимать депутации с хлебом-солью, ведь такое умственное расстройство не излечивается за несколько недель… А если он здоров, то ведь то, что он совершил, простить просто невозможно, не бросая тень на всю императорскую фамилию. Слишком рано говорить об этом…

– Слишком мучительно переживать эту трагедию, не могу без стыда смотреть на великого князя Константина Николаевича, который тоже очень волнуется. Вопрос щекотливый, не могу принять окончательного решения. Ну, продолжим ваш доклад…

После доклада Александр Второй пригласил Милютина к царскому столу. До обеда Милютин весь день пробыл в Царском Селе. За обедом императрица неожиданно спросила Милютина:

– Ваше превосходительство Дмитрий Алексеевич! Когда вы поедете в Крым?