Жизнь графа Дмитрия Милютина Петелин Виктор

– Почему вы, Александр Михайлович, столь страстно доказываете мне, что я должен делать по восточному вопросу? Я сам много раз говорил об этом, нам не нужна война, нам нужен мир. Мы проявляем долготерпение. Но можем ли мы остаться равнодушными, если затронута честь и достоинство России?

Все присутствовавшие – и князь Горчаков, и Милютин, и Рейтерн, и наследник-цесаревич, и великий князь Николай Николаевич, и граф Адлербер – заметили, как император взволнован, как только речь заходит о славянских землях.

– Вспомните, с чего начались эти приготовления к войне, – с Герцеговины и Боснии, с восстания против турок, их резали и убивали, а они не сдавались. И вот сейчас повседневно я слышу, что мы не готовы к войне, что у нас все разлажено, не готово… Посмотрите, как прошла мобилизация. А вспомните, что недавно была полемика против Военного министерства, против военного министра Милютина. Дмитрий Алексеевич, останьтесь, мне нужно вам кое-что сказать.

Когда все вышли, Александр Второй обнял Милютина и сказал:

– Знаешь ли, кто вернее всех ознакомил меня с твоим характером и правилами? Человек, с которым ты часто расходился в убеждениях, – покойный Яков Иванович Ростовцев.

Милютин был удивлен, но тут же ответил императору:

– Государь, ваше величество, я не стремлюсь угождать кому бы то ни было, я остаюсь всегда самим собой. Всю свою жизнь я не имел другой цели, как только польза дела, я делаю то, в чем я искренне убежден, нет у меня ни родства, ни дружбы, ни вражды, только польза дела.

Милютин ушел и потом долго еще размышлял о недавнем разговоре с императором. Кто только не мешает нормальному развитию европейской безопасности; Дизраэли, английский премьер, делает все возможное, чтобы оторвать Австро-Венгрию от дружбы с европейскими державами; Бисмарк неожиданно заявляет, что славянский вопрос совершенно не интересует Германию; государь сначала верил в дружбу и сотрудничество со своими союзниками, но последнее время часто колеблется в своих симпатиях и антипатиях, утратил прежнюю неограниченную веру, чаще стал говорить о том, что ни на одного из союзников полагаться нельзя… Невольно и у государя императора и у всех близких ему зарождались мысли, как бы не повторилась Крымская кампания, когда Россия в одиночестве сражалась со всей Европой. Некоторые послы, в том числе и итальянский посол Нигра, рассказав, что в Турции очередной военный переворот, посетовали, что Россия, мобилизовав свои войска, находится в крайне тяжелом положении, Александр Второй становится все миролюбивее, в Турции то и дело меняются власти, Англия все больше сходится с Австрией, а к чему России затевать войну с Турцией, никакой выгоды он, итальянец, не видит, даже от самой удачной кампании… Граф Шувалов, напоминая о том, что в ближайшее время может быть заключен новый тройственный союз между Англией, Австрией и Германией, высказывает предложение распустить мобилизованную армию. Князь Горчаков в присутствии наследника-цесаревича, великого князя Владимира Александровича и Милютина тоже высказал надежду, что России ни в коем случае не следует вести дело к войне. Слушая князя Горчакова, Милютин болезненно воспринимал все его легковесные предложения: «Как же распустить армию, не добившись ничего? Ведь одна мобилизация нам стоила до 70 миллионов рублей. Из-за чего мы решились мобилизовать эту армию? И как нам найти предлог, чтобы без ущерба для собственного достоинства, выйти из щекотливой ситуации?»

Редко выступавший на обсуждениях у императора наследник-цесаревич попросил слова и неожиданно для всех сказал:

– Нам пора окончательно упразднить трактат 1856 года и открыть свободный проход русским военным судам через проливы.

Присутствовавшие растерялись, но князь Горчаков тут же подхватил эту идею и предложил:

– Я давно думаю над этим, но пока надо потерпеть. Узнать, что говорят в парламенте Англии, в турецком правительстве, наконец подождем приезда посла Игнатьева, а там и объявим и о трактате.

Государь император молча кивнул в знак согласия, и все успокоились.

Все чаще стали говорить на совещаниях у императора о демобилизации армии. Князь Горчаков, а вместе с ним и Рейтерн высказывались за демобилизацию армии, по возможности безотлагательную. Посол Игнатьев, приехавший из Константинополя, Милютин и его помощники генералы Обручев и Лобко возражали, приведя убедительные доводы, император колебался – то соглашался с Горчаковым, то, прочитав записки Милютина, склонялся на его сторону. Великий князь Константин Николаевич тоже уверенно говорил о мобилизации. Узнав из доклада Милютина о численности армии, Горчаков тем более утвердился в мысли, что с такой армией нам нечего бояться, а потому надо ее демобилизовать. В длинной записке князь Горчаков договорился до того, что предложил армию распустить, а если мы вместе с Европой не склоним Турцию к уступкам, то предоставляем Турцию своей собственной судьбе.

– Светлейший князь! – заговорил Милютин. – Никогда не думал, что вы договоритесь до столь чудовищного мнения. Как ни бедственна война для России, однако избегнуть ее можно не иначе, как добившись почетного мира. Мы не можем распустить наши войска прежде, чем добьемся такого мира, а добьемся его только в том случае, когда поднимем свой голос, опираясь на военную силу…

Император внимательно слушал Милютина, князь Горчаков, великий князь Константин Николаевич, Рейтерн были озадачены тем, что император, в сущности, был согласен с военным министром. Посол Игнатьев пытался примирить противоречия между Министерством иностранных дел и Военным министерством, но не был убедительным в своих поисках. На этом совещание император закрыл, соберемся, дескать, в следующий раз.

Через два дня Александр Второй заговорил при встрече с Милютиным о его записке, он был полностью с ней согласен, а канцлер, возможно, изменит свое мнение.

– Я нарочно прервал совещание и не дал договорить Игнатьеву для того, чтобы не поставить вопроса слишком резко против князя Горчакова и чтобы самого Игнатьева избавить от затруднительной необходимости противоречить своему шефу. Я давал твою записку прочитать государыне императрице, она полностью согласна с твоим мнением.

В этот же день Милютин встретился с Игнатьевым, который рассказал, что князь Горчаков будет возражать против военного министра, барон Жомини подготовил четыре записки по этому поводу, какую из них выберет светлейший князь – осталось пока неизвестным.

В марте 1877 года продолжались бурные совещания у императора, решавшего вопрос, демобилизовать армию или оставить ее в прежнем боевом составе. 9 марта на совещание к императору были приглашены все участники прежних совещаний, в том числе были Валуев и Рейтерн. Князь Горчаков зачитал все послания своих послов из Лондона и Берлина, Англия высказывается за то, чтобы Россия демобилизовала свои войска, Германия за то, чтобы Россия готовилась к войне. Понимая всю противоречивость своего положения, Александр Второй был мрачно настроен во время этого совещания, так ничего и не давшего ему для разумного решения.

За демобилизацию русской армии выступали князь Горчаков, Валуев, Рейтерн, Тимашев, великий князь Константин Николаевич, граф Адлерберг.

«Мое же мнение, – записал Милютин в дневнике 11 марта 1877 года, – что мы не должны отнюдь обещать демобилизацию прежде достижения каких-либо положительных результатов, чего трудно ожидать при настоящем положении Турции. Мнение это вполне разделяют государь и наследник-цесаревич. То же мнение прекрасно выражено в письме, только что полученном от Нелидова и прочитанном в совещании. Государь весьма сильно и горячо высказал свои опасения, что в случае демобилизации наших войск немедленно после подписания бесцветного, бессодержательного лондонского протокола мы очутимся в том же положении, в каком были в 1875 году и летом 1876-го, что через короткое время нам придется опять мобилизовать войска, опять нести те же громадные пожертвования, какие уже сделаны нами бесплодно, и тогда, быть может, придется вести войну при обстановке политической еще менее выгодной… Откровенно говоря, я не придаю никакого существенного значения всем этим прениям о той или другой редакции протокола, о тех или других соглашениях между кабинетами. Вся эта дипломатическая, бумажная кампания, уже так долго и так бесплодно продолжающаяся на позор Европы, не изменит рокового хода событий на Балканском полуострове» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 147).

И тут произошло событие, которое вновь и вновь всерьез заставило подумать о России и славянских землях: 6 марта Иван Аксаков, как председатель Московского славянского комитета, выступил с программной речью:

– В Кремле, среди святыни и древности московской, русский вступил в общение со своим народом, в общение духа с его прошлыми и грядущими судьбами и держал к нему речь, навеки врезавшуюся в народную память. Самодержавный царь явил себя причастным сердцем тому великому движению, которым ознаменовал себя прошлым летом его народ, выслав своих сынов на борьбу с врагами славянства и веры… Нет мгновений возвышеннее тех, когда внезапным подъемом всенародного духа вся многовековая история страны вдруг затрепещет в ней живою движущею силой и весь народ послышит себя единым цельным в веках и пространстве, живым историческим организмом. Такую именно минуту пережили мы с вами в заветный день 30 октября, когда вся Русь в лице Москвы принимала от царя его мысль и слово и устами Москвы же, в ее ответном адресе на благую весть выражала свою веру и страстное желание: «Да прийдет слава Царя-Освободителя далеко за русский рубеж, во благо нашим страждущим братьям, во благо человечеству, во славу истине Божией!»

Еще в «Дневнике писателя. 1877. Январь» Федор Достоевский, поддерживая славянофильское движение, высказал три идеи: «С одной стороны, с краю Европы – идея католическая, осужденная, ждущая в великих муках и недоумениях: быть ей или не быть, жить ей еще или пришел ей конец… С другой стороны восстает старый протестантизм, протестующий против Рима вот уже девятнадцать веков, против Рима и идеи его… Это – германец, верящий слепо, что в нем лишь обновление человечества, а не в цивилизации католичества… С разгромом Франции, передовой, главнейшей и христианнейшей католической нации, пять лет тому назад, – германец уверен в своем торжестве всецело и в том, что никто не может стать вместо него во главе мира и его возрождения. Верит он этому гордо и непреклонно; верит, что выше германского духа и слова нет иного в мире и что Германия лишь одна можеть изречь его… Идею славянскую германец презирает так же, как и католическую, с тою только разницею, что последнюю он всегда ценил как сильного и могущественного врага, а славянскую идею не только ни во что не ценил, но и не признавал ее даже вовсе до самой последней минуты. Но с недавних пор он уже начинает коситься на славян весьма подозрительно… А между тем на Востоке действительно загорелась и засияла небывалым и неслыханным еще светом третья мировая идея – идея славянская, идея нарождающаяся, – может быть, третья грядущая возможность разрешения судеб человеческих и Европы. Всем ясно теперь, что с разрешением Восточного вопроса вдвинется в человечество новый элемент, новая стихия, которая лежала до сих пор пассивно и косно и которая, во всяком случае и наименее говоря, не может не повлиять на мировые судьбы чрезвычайно сильно и решительно. Что это за идея, что несет с собою единение славян? – все это еще слишком неопределенно, но что действительно что-то должно быть внесено и сказано новое, – в этом почти уже никто не сомневается. И все эти три огромные мировые идеи сошлись, в развязке своей, почти в одно время… У нас, русских, есть, конечно, две страшные силы, стоящие всех остальных во всем мире, – это всецельность и духовная нераздельность миллионов народа нашего и теснейшее единение его с монархом…»

И Достоевский, как и Иван Аксаков, подчеркнул незыблемую связь миллионов русского народа и монарха в решении условий Восточной войны.

Эта речь Ивана Аксакова не сразу дошла до дворца императора, но вскоре только ее в придворных кругах и обсуждали. Иван Аксаков заметил, что его друзья и противники говорили о мирном разрешении вопроса с такой же уверенностью, как только вчера уверяли в неизбежности войны.

На одном из совещаний Александр Второй высказал свое отношение к этой речи:

– Вы все знаете о речи Ивана Аксакова в Московском Славянском благотворительном комитете, очень несвоевременная речь. Мы тут головы ломаем, как выйти из сложного и противоречивого положения, воевать или заключить мир, чтобы не лилась русская кровь в пустых сражениях, а Иван Аксаков призывает только воевать. Очень нескромная речь. Он весьма резко осуждает весь ход нашей внешней политики и опять бьет в набат для спасения русской чести. Разве мы не думаем о спасении русской чести в наших ежедневных совещаниях?

Все присутствовавшие на совещании согласились с ним, что речь Ивана Аксакова несвоевременная и нескромная. «Жаль, что подобными нескромными речами Аксаков вредит и своему личному положению, и кредиту представляемого им общества, – записал Милютин в дневнике 14 марта 1877 года. – Последствием будут, несомненно, новые административные меры для обуздания Славянского комитета» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 148).

13 марта Дмитрий Милютин назначил время для приема сенатору Половцеву, который давно просил принять его для обсуждения улучшения порядка административного управления государством. Милютина этот вопрос давно интересовал, он хорошо знал, что Половцев – крупный чиновник, его поддерживают великий князь Владимир Александрович и наследник-цесаревич.

– Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, недавно был на выставке картин в Академии художеств…

– И подивились на новую картину Семирадского, изображающую мучеников-христиан во времена Нерона? Это вы хотели сказать, сенатор?

– Но как вы догадались, военный министр?

– Картина произвела большой эффект, о ней много говорят.

– И я тоже много положительного слышал о ней, и мне она очень понравилась. Но, Дмитрий Алексеевич, меня давно волнует вопрос о порядке ведения дел в нашем государстве. Грубо говоря, вся беда наша проистекает оттого, что государь император единолично решает все государственные вопросы, – министр докладывает, а император решает, что нужно сделать в связи с этим. А Государственный совет, Сенат, Комитет, Совет министров и прочие государственные органы управления? Они обсуждают, спорят, высказывают разные точки зрения, а решает император.

Половцев долго еще говорил, доказывая нелепость такого однозначного решения, а Милютин, соглашаясь с ним, горько думал о правоте сенатора: «Конечно, он прав, сколько ошибок совершено, даже в реформе об отмене крепостного права, в обновлении сельского хозяйства вообще. Мысль его идет в правильном направлении, с чем-то можно спорить, но основная мысль его верна. Как все это грандиозное воплотить в жизнь? Есть ли какие-либо практические результаты?»

Половцев увлекся, но, видя задумчивость опытного царедворца, спохватился:

– Боюсь, что увлекся я преждевременно, вряд ли мои мысли своевременны, сомневаюсь в решении подобного вопроса.

Прощаясь с Половцевым, Милютин мягко, сердечно высказал те же сомнения. И задумался о современных проблемах, которые раздирали страну.

Все чаще император, министры, общественные деятели обсуждали вопросы революционной пропаганды. То и дело попадались пропагандисты, которые призывали к революции, требовали свержения императора, провозглашали республику, звали к демократическим формам управления государством. Так что сенатор Половцев не зря задумался о формах управления государством. Что-то зреет в народе…

16 марта император собрал Совет министров для того, чтобы обсудить вопрос, как бороться с революционными пропагандистами. Тимашев предложил создать комиссию, граф Пален представил чертеж, в котором протянулись нити заговорщиков из Петербурга по всем губернским городам России. Князь Горчаков попытался употребить высокопарные слова для характеристики сегодняшнего положения, но, плохо зная русский язык, запутался в этих сложнейших делах. На помощь князю Горчакову пришел Дмитрий Милютин:

– Давно стоит этот вопрос, но мы даже не знаем нашей задачи. Или мы обсуждаем репрессивные меры полицейского характера против революционных пропагандистов, или мы должны раскрыть самые причины, способствующие пропаганде, указать меры, чтобы враждебные влияния, приходящие из Европы, не находили у нас благоприятной почвы.

Государь и некоторые из присутствующих слушали с одобрением, принц Петр Георгиевич Ольденбургский и Павел Николаевич Игнатьев кивали мне в знак полного согласия, Тимашев провозгласил речь Милютина как требование конституции, граф Толстой и граф Пален снисходительно упрекнули Милютина в том, что его напугали «несколько сот нигилистов», а Грейг призвал собравшихся не допускать каждого бедняка до высшего образования…

Александр Второй напомнил собравшимся, что этот вопрос будет решен в самое ближайшее время, никакой второстепенной комиссии он не доверит, он сам будет решать, как бороться с революционной пропагандой.

– Представили эту задачу слишком узкой, а зло имеет корни глубоко, это органическая болезнь, которую наружными пластырями не излечить. Новая комиссия будет бесплодна так же, как комиссия Валуева, бесплодно заседавшая много лет.

Император благосклонно кивнул в знак согласия и распустил заседание Совета министров.

17 марта во время очередного доклада Милютина император прочитал вчерашние телеграммы из Лондона, в которых сообщалось, что Англия готова подписать протокол, если Россия и Порта договорятся об обоюдной демобилизации, а если состоится разрыв между Россией и Портой, то протокол утратит свою силу. Александр Второй поддержал эту идею, князь Горчаков в ближайшее время даст ответ Англии через графа Шувалова.

Опять демобилизация? 27 марта протокол был подписан и опубликован в «Правительственном вестнике». Стали ждать ответа из Константинополя.

А Порта уже готовилась к войне. Даже князь Горчаков признал, что надежды на мир почти бесполезны. Александр Второй с каждым днем тоже убеждался, что пора готовиться к войне, столько месяцев Россия в таком неопределенном положении, а Турция проявляет нахальство и дерзость.

Милютин, предчувствуя неизбежность войны, испросил у государя императора возможность телеграфировать обоим главнокомандующим, чтобы они готовились к войне. Телеграммы отправлены в Кишинев и Тифлис. В ответ главнокомандующие определили срок перехода границы, 12 апреля, а князь Горчаков по-прежнему с упорством доказывал, умасливая и подлаживаясь к Порте и Европе, что мирный исход еще возможен, «как будто нарочно делает все возможное, чтобы в случае войны поставить нас в невыгоднейшее положение», – записал Милютин в дневнике 29 марта (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 152).

Наконец на совещании у Александра Второго князь Горчаков прочитал циркуляр Порты ко всем европейским державам, что она отвергает лондонский протокол и всякую возможность со стороны европейских государств вмешательства во внутренние дела Турции. Значит, подвел итог совещанию император, начинается война. Милютин получил указание с 3 апреля начать дополнительную мобилизацию войск, а князь Горчаков должен подготовить циркулярную ноту ко всем европейским государствам о причине разрыва и о начале войны. 12 апреля 1877 года зачитать манифест о войне и отослать во все европейские столицы. Проект манифеста, подготовленный графом Адлербергом, Валуевым и князем Урусовым, тут же был прочитан. Вскоре император объявил, что отправится в Кишинев, посмотрит, в каком состоянии войска, военный министр и царская свита отправятся вместе с ним.

В ночь с 7 на 8 апреля Александр Второй вместе с наследником-цесаревичем выехали из Петербурга, их сопровождали Милютин, граф Адлерберг, Игнатьев, Мезенцов, Рылеев, Воейков, граф Воронцов-Дашков, генерал-майор свиты Салтыков, представители прусской и австрийской армий генерал Вердер и барон Берхольсгейм, еще ранее выехали в Кишинев три генерал-адъютанта князь Меньшиков, Михаил Чертков и Левашов.

В Жмеринке посмотрели 5-ю пехотную дивизию, в Бирзуле – 31-ю пехотную и 9-ю кавалерийскую дивизии, войска оказались в отличном состоянии, а офицеры, приглашенные к императору, выражали готовность воевать за освобождение православных христиан.

«Сегодня, 12-го числа, в 9-м часу утра, приехав к государю в губернаторский дом, я узнал, что манифест о войне подписан и дано знать по телеграфу о распубликовании его, – записал в дневник 12 апреля Милютин. – Я также отправил известительные телеграммы в Одессу, Тифлис и Петербург. В 9 часов государь поехал в собор; при входе встретил его архиерей Павел красноречивой речью, которая была бы очень хороша, если была покороче и если б не попали в нее некоторые неуместные политические намеки. После краткого молебствия государь поехал за город, на поляну, на которой выстроены были войска: 14-я пехотная и 11-я кавалерийская дивизии, с частью саперной бригады, собственным е. в. конвоем и 2 только что сформированными болгарскими дружинами. Вся дорога к этой поляне, грязная и гористая, была запружена множеством еле тащившихся экипажей всякого рода и массами пешеходов. Моя тяжелая коляска, запряженная парой кляч, совсем завязла в грязи, так что подвезли ехавшие за мной добрые люди. Погода в это утро поправилась: выглянуло солнце и термометр поднялся до 10. Пока государь объезжал шагом обе длинные линии войск, пред фронтом поставлен был налой и подоспело духовенство. Мы сошли с лошадей, и сам архиерей прочел пред войсками манифест, после чего началось молебствие с коленопреклонением. Архиепископ Павел снова сказал речь, обращаясь уже «к воинам», и затем благословил образами как великого князя Николая Николаевича, «нашего архистратига», так и генерала Драгомирова, начальствовавшего расположенными в Кишиневе войсками. В этой церемонии было столько торжественности и глубокого значения, что многие из присутствовавших, начиная с самого государя, были растроганы до слез; да и сам архиепископ едва договорил сквозь слезы последние слова. После того войска прошли мимо государя, и в числе их обе болгарские дружины, имевшие вид весьма внушительный. Когда же государь, проехав сквозь массу собранных войск, окруженный офицерами, высказал им несколько теплых, задушевных слов, то вся толпа и офицеров, и солдат одушевилась таким энтузиазмом, какого еще никогда не случалось мне видеть в наших войсках. Они кричали, бросали шапки вверх, многие, очень многие навзрыд плакали. Толпы народа бежали потом за государем с криками «ура», – очевидно, что нынешняя война с Турцией вполне популярна» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 157).

Вскоре русские войска перешли границу, казаки к вечеру были уже в Галаце, а из Тифлиса получены сведения, что наши войска перешли границу на всех пунктах.

Через несколько дней Александр Второй, побывав в Одессе, Киеве и Москве, прибыл в Петербург. Снова во всех городах торжественные встречи, одобрительные выступления, митинги. Первые успехи русских войск в Европе и на Кавказе. Взорвали турецкий монитор, турки взяли Сухум, кавказцы – Ардаган. 26 мая Александр Второй со свитой снова продолжил свой путь на Запад, приехал в Яссы, где снова торжественные встречи и благодарственные молебны. Но в Яссах государь увидел знакомого офицера Кузьминского, не раз нарушавшего воинскую дисциплину, который тут же обратился к императору, выглянувшему в окно, с просьбой простить его за преступления против воинской присяги. Государь велел его арестовать, но Кузьминский, отбежав от вагонного окна, выхватил кинжал и пронзил свою грудь. Подбежавшие арестовать его, подхватили его труп на руки, так что император ни о чем не догадался. А военный министр Милютин рассказал в своем дневнике об этом трагическом случае.

Но этот трагический случай не заслонил от военного министра настоящую боль: Александр Второй намерен возглавить Дунайскую армию, а начальником штаба поставить великого князя Николая Николаевича. Это вызвало недоумение у великого князя, а Милютин посоветовал не заговаривать об этой «крайне неудобной, даже несчастной комбинации» с императором и «ожидать разъяснения от инициативы государя». Ведь Главная императорская квартира состоит из 600 человек, а там еще конвой, гвардейский отряд. Как все это наладить, чтобы квартира испытывала удобства, привычный комфорт: Адлерберг тоже хватался за голову.

В Бухаресте Александр Второй и его свита выяснили, почему столько преград возникло на пути русской армии. Оказывается, министры Румынии, не понимая планов своего князя Карла, придумывали всякие затруднения и разные недоразумения на пути русской армии, теперь все выяснилось и все затруднения прекратятся.

27 мая Д.А. Милютин записал в дневнике: «Возвратились мы в Плоешти к 4-м часам, порядочно утомленные. Сегодня утром приехал из Галаца мой сын, чтоб навестить меня. Вечером собрались у меня несколько лиц: начальник болгарского ополчения ген.-м. Столетов, командующий 2-й бригадой ополчения флиг. – адъют. кн. Леонидович Вяземский и состоящий при ополчении, пока без должности, родполк. Пав. Ник. Попов» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 174).

В эти дни Александр Второй принимал князя сербского Милана с многочисленной свитой. В ходе переговоров сербы должны примкнуть к правому флангу русской армии после переправы через Дунай и подчиняться главнокомандующему. А переправа начнется в самое ближайшее время. Пытались уговорить Александра Второго не принимать участия в переправе, но не удалось, и вся эта огромная свита двинулась за императором, сковывая и замедляя необходимую стремительность действия Дунайской армии.

Не раз к Милютину приходили Варшавский и Поляков с предложением построить железную дорогу от Бендер до Галаца. С этим полезным предложением познакомили Александра Второго и заведующего военными сообщениями инженера Андрея Николаевича Горчакова, поставили в известность министров финансов и путей сообщений. Спроектированный договор обсудили и приняли решение: строить военную железную дорогу.

При соблюдении строжайшей тайны 15 июня 1877 года русские войска начали переправу через Дунай от Зимницы к Систову. Правый берег Дуная был уже очищен от турок, и 14-я дивизия на судах под командой генерала Драгомирова переправилась через Дунай, вступила в короткую перестрелку и вскоре заняла город Систово.

При этом известии Александр Второй поднял бокал с шампанским на обеде и тут же надел на главнокомандующего орден Святого Георгия 2-й степени, генерал Непокойчицкий получил орден Святого Георгия 3-й степени, затем эти же ордена получили командир 8-го корпуса Радецкий и начальник 14-й дивизии Драгомиров. При переправе через Дунай погибло 150 и до 400 раненых.

Войска двинулись по заранее продуманным маршрутам. 4 июля император и военный министр ждали известий от барона Криденера об атаке против турок в районе Никополя. Но в ставку императора пришла неожиданная телеграмма: «Турки у Систова; в городе бьют тревогу, страшный хаос; действие телеграфа прекратилось; закрываю станцию». Турки в Систове – это известие повергло императорскую квартиру в шоковое состояние…

Глава 2

ЗА ДУНАЕМ

Русские войска, успешно форсировав Дунай, двинулись по Болгарии в трех направлениях: Западный отряд в составе 9-го корпуса под командованием барона Н.П. Криденера численностью около 35 тысяч человек должен был захватить Никополь, Плевну и двигаться по направлению к Балканам, оставив часть войск для прикрытия правого фланга Дунайской армии; Передовой отряд генерал-лейтенанта И.В. Гурко, куда входили дружины болгарского ополчения во главе с генерал-майором Столетовым, должен был наступать в сторону Тырнова, захватить Шипкинский перевал и укрепиться за Балканами; наконец, Рущукский отряд во главе с цесаревичем Александром в составе двух корпусов численностью около 75 тысяч должен был сковать основные силы неприятеля, расположенные в четырехугольнике крепостей Силистрия – Рущук – Шумла– Варна.

С бою взяв Никополь, барон Криденер на несколько дней дал отдых войскам, чтобы можно было пополнить запасы продовольствия и снарядов, навести порядок в боевых рядах корпуса. А между тем события развивались с молниеносной быстротой: Осман-паша вместе со своей армией, дислоцированной в Видине, буквально «бросился» к Плевне и за несколько часов до русских занял ее, начав воздвигать укрепленные линии.

6 июля, получив указание из главного штаба армии о занятии Плевны, Криденер направил три полка, чтобы овладеть Плевной 7 июля, «если не встретится особого препятствия». Никто тогда и не предполагал, что обыкновенный болгарский городок, раскинувшийся в долине реки Вид, встанет на пути русской армии неприступной крепостью.

Осман-паша, расположившись с отборными частями турецкой армии в Видине, как только узнал о форсировании русскими войсками Дуная, начал готовиться к выступлению. Но приказ султана запоздал, и он не успел на помощь Никополю. Да и никто не придавал серьезного значения этому городку, раз русские уже переправились через Дунай. Плевна – вот самой природой приготовленная крепость, лишь она может остановить движение русских к Балканам. Отсюда и возник его план сосредоточения войск в Плевне. С севера Плевну закрывали Опанецкие высоты, с запада и юго-запада Гривицкие и Тученицкие, с юга Зеленые горы и Кришинские высоты, с запада река Вид с ее высоким левым берегом. Так что вся местность, в которой расположился этот небольшой городок, представляла собой удобнейшие позиции для обороны и ни малейшего шанса на успех наступающим войскам.

Русские войска начали движение в сторону Плевны 6 июля. Шли по отвратительным дорогам, с тяжелыми ранцами, и генерал-лейтенант Шильдер-Шульднер, увидев, что цель близка, приказал отдыхать до следующего утра.

– Эй, ты, молодец! – крикнул он проезжавшему мимо казаку. – Съезди-ка вперед, посмотри, нет ли где ключевой воды…

Через несколько минут казак вернулся белее полотна:

– Ваше превосходительство! Родник есть, но из него турки черпают воду.

– Какие турки?.. Ты что вздор мелешь!

– Ей-богу, турки, сами посмотрите.

И действительно, турки спокойно набирали воду из источника и уходили к себе в лагерь, скрытый возвышенностью. Тогда Шильдер-Шульднер предположил, что в Плевне могли остановиться разбитые части Никопольского гарнизона, число которых вряд ли превышало пять-шесть таборов (табор – 500–700 человек). Первая же попытка атаковать позиции турок была встречена огнем крупповских орудий. Шильдер-Шульднер отложил атаку до следующего утра.

8 июля в пять часов утра русские войска приготовились к атаке, выстроившись ротными колоннами в две линии в соответствии с диспозицией генерала Шильдер-Шульднера: два батальона Вологодского полка на правом фланге, третьему батальону приказано оставаться за ними, в частном резерве; в центре два батальона Архангелогородского полка: на левом фланге расположились две батареи под прикрытием третьего батальона архангелогородцев.

Артиллерийская подготовка длилась всего три четверти часа. А затем генерал отдал приказ правому флангу перейти в наступление. Два батальона вологодцев скатились в лощину, разделявшую позиции противника. Под градом пуль вологодцы стремительно бросились вверх по скату, на котором густо засели в кустарниках турецкие цепи. С криком «Ура!» они выбили турок из первой линии укреплений и, поддержанные двумя ротами архангелогородцев, ворвались на окраину города, но здесь, встреченные сильным огнем, были вынуждены залечь. Подходили все новые и новые резервы турок, с ходу вступавшие в бой. Вологодцы решили во что бы то ни стало отстоять завоеванные позиции. Кончились патроны, стали отбиваться штыками. Но было ясно, что удержаться уже не удастся.

Турки, пополненные свежими таборами, стремительно наступали. Русские с боем отходили: резервы были уже использованы.

И не было никаких известий от Костромского полка и Кавказской бригады. Оставалось только догадываться, что костромичи ввязались в бой в районе села Гривицы – оттуда доносились залпы, орудийные выстрелы. Получив наконец первое донесение, что атака Костромского полка тоже отбита, Шильдер-Шульднер отдал приказ всем войскам отходить на исходные позиции.

Атака Плевны от Гривицы вначале тоже развивалась успешно. Первая и вторая линии турецких окопов были взяты в штыковом бою, которого никогда не выдерживали турки. Полковник Клейнгауз был убит осколком разорвавшейея гранаты. Погибли подполковник Дьяконов, майор Цеханович, поручик Тарасевич… Но русские продолжали наступать. Собравшись вокруг отважного подпоручика Шаталова, поредевшие роты снова бросились в штыки и взяли третий ряд турецких окопов.

После этой героической атаки наступило временное затишье. Майор Барашев, один из немногих старших офицеров полка оставшийся в живых, снова повел войска в наступление. Турки дрогнули и открыли путь до самого города. Но бегущих турок остановили подошедшие крупные резервы. Русские залегли.

Перед майором Барашевым встал вопрос: что делать, что предпринять? Патронов не осталось. Ружейный же огонь турок с каждой минутой уносил все новые и новые жертвы из рядов русских. Удержать занятые позиции вблизи города не было никакой возможности. Оставаться здесь значило обречь оставшихся в живых на верную смерть. И майор Барашев отдал приказ об общем отступлении.

Но эта первая неудача под Плевной ничему не научила высшее командование армии. Барон Криденер и генерал Шильдер-Шульднер в своих донесениях указывали на большую несоразмерность наших сил с силами неприятеля как на главную причину неудачи под Плевной. Действительно, девять неполных батальонов русских, притом разделенных на два отряда, действовавших порознь, не могли сломить сопротивление сорока пяти – пятидесяти турецких таборов. Именно это прежде всего и нужно было выяснить, а не действовать наобум, без артиллерийской подготовки, без знакомства с местными условиями, без сведений о противнике, без ясной и четкой диспозиции, без достаточных резервов.

Первый штурм под Плевной показал силу штыкового наступательного боя русских солдат и офицеров. Это качество отмечал и генерал Шильдер-Шульднер: «И солдаты и офицеры вели себя в эти дни безукоризненно: они сделали все, что могут сделать самые доблестные войска. Оставаясь двое суток без пищи, они шли вперед под градом пуль и картечи, прокладывая себе путь огнем и штыком, пока половина из них не осталась на месте, потеряв 74 штаб– и обер-офицеров. По совести, можно смело гордиться подобными войсками, которые не считают врагов и не знают отступления, пока им этого не прикажут. Они сделали свое дело молодецки и заслуживают самое полное, горячее спасибо».

Через десять дней после первой Плевны последовала вторая. Первый бой под Плевной оказался очень тяжелым, больше 2800 солдат и офицеров погибло в бою, полки расстроены, Криденер опасается, что в Плевне не меньше 50 тысяч турок. Для поддержки Криденера отрядили 30-ю дивизию из 4-го корпуса и 1-ю бригаду из 11-го корпуса.

Главный штаб армии приказал во второй раз атаковать Плевну, осознав ее большое стратегическое значение для последующих наступательных операций русской армии. А с кем атаковать-то? – думал военный министр Милютин. Барону генерал-лейтенанту Николаю Павловичу Криденеру больше шестидесяти шести, генерал-лейтенанту Юрию Ивановичу Шильдер-Шульднеру больше шестидесяти двух, главнокомандующий великий князь Николай Николаевич по рукам и ногам связан императором, который хочет участвовать в бою, как император Вильгельм. Корпусами командуют наследник-цесаревич и великий князь Владимир Александрович – оба неопытные, даже вовсе не понимающие военного дела, генералы Ган и князь Алексей Иванович Шаховской – люди хорошие, но к военному делу негожие. «И затем прочие столь же малонадежные генералы, начальствующие дивизиями! Присутствие же самого государя не только не устраняет опасений, но даже усиливает их. Остается одна надежда на то, что мы имеем против себя турок, предводимых еще более бездарными вождями», – перебирал в памяти Милютин своих командиров корпусов, назначенных самим императором.

Накануне штурма Криденер созвал военный совет, а затем роздал диспозицию вверенным ему частям, в которой не было никаких указаний относительно предстоящих действий каждой отдельной части, не было никаких сведений о расположении противника, его батарей, его редутов и ложементов, не были даже намечены пункты отступления. Такая диспозиция, сковывая инициативу частных начальников, только вводила в заблуждение относительно общих и взаимосвязанных действий двух корпусов. О частях же корпуса Шаховского говорилось вообще как-то вскользь.

Барон Криденер вполне мог командовать на параде, здесь же он оказался совершенно неспособным к такой тяжкой службе, полной неожиданностей, непредвиденных ситуаций.

Но и второй штурм Плевенских укреплений был отбит турками.

Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич был явно не в духе: только что он лично принял телеграмму. «Бой длился целый день, у неприятеля громадное превосходство сил, отступаю на Булгарени, шлю Лярского», – телеграфировал генерал Криденер.

Что можно было понять из такой телеграммы? Все очень смутно и неопределенно… Начальник главного штаба армии Артур Адамович Непокойчицкий, престарелый генерал-адъютант, тоже в недоумении разводил руками.

Главнокомандующий позвал своего личного адъютанта полковника Дмитрия Антоновича Скалона.

– Ну уж мне твой дядюшка, Митька! Ничего не разберешь из его телеграммы… Да вот сам посмотри…

Николай Николаевич протянул только что полученную телеграмму.

Скалой быстро пробежал ее глазами.

– …Из этого решительно нельзя ничего понять… Кроме одного: барон Криденер отступает от Плевны.

Скалой внимательно посмотрел на великого князя и отметил про себя, что тот ничуть не изменился, получив столь неприятное известие.

– Ничего бы этого не было, если бы он своевременно выполнил мой приказ незамедлительно следовать к Плевне после штурма Никополя, а он замешкался и опоздал…

– Если бы не в Плевне, то где-нибудь дальше турки все-таки собрались бы, ваше высочество. Нам Плевна, пожалуй, будет сподручнее. Здесь мы не так растянуты и имеем преимущество центрального расположения.

– Вот вместо того, чтобы мне выговоры давать, государь лучше бы мне дал войска, которые я у него просил. Подойдут подкрепления, я сам туда поеду, и вновь атакуем Плевну.

– Как хорошо, ваше высочество, что вы отговорили государя ехать в Тырново. Если бы сейчас и ему пришлось отступить, это произвело бы самое неблагоприятное впечатление не только в армии, но и в России и за границей…

– Пошли телеграмму моему державному брату. В два часа я поеду к нему, а вы все отправитесь вслед за мной часа в три.

Полковник Скалой взял телеграмму, составленную главнокомандующим, зашифровал ее и отправил в Белу, где расположилась Главная императорская квартира. «Получил телеграмму от Криденера, – сообщал великий князь, – что после вчерашнего боя под Плевной неприятель оказался будто бы в превосходных силах и что он вчера же отступил к Булгарени. Я предписал немедленно 16-й дивизии из Иванчи идти на Градище; отсюда собираю четыре полка к Сельви по направлению к Ловче. Сам сегодня отправляюсь через Полукраешти, Иванчу, Овчу-Могилу в Булгарени. Намерен непременно еще атаковать неприятеля и лично вести третью атаку. Гурко пока оставляю в его положении. Заеду к тебе в Белу».

В два часа дня была получена телеграмма от императора Александра: «Крайне огорчен новою неудачею под Плевною. Криденер доносит, что бой продолжался целый день, но громадное превосходство сил турок заставило отступить за Булгарени. Завтра ожидаю Имеретинского с подробностями. Пишу тебе с адъютантом наследника, Оболенским. Под Рущуком и к стороне Разграда вчера ничего не было».

Вторая неудача под Плевной озадачила и привела в уныние. Многие рассчитывали на легкую победу над слабыми турками, старались побыстрее отличиться и получить продвижение по службе. Так оно и было вначале.

Глава 3

В ГЛАВНОЙ КВАРТИРЕ

Вечером 19 июля 1877 года в Главной квартире императора Александра Второго состоялось совещание, в котором приняли участие военный министр Д.А. Милютин, цесаревич Александр, главнокомандующий и начальник штаба Дунайской армии Непокойчицкий.

– Ваше императорское величество, – с горечью сказал главнокомандующий, – ведь я еще в Ливадии говорил, что необходимо увеличить численный состав Дунайской армии. И вот мы сейчас убеждаемся в нашем промахе. Это наша всегдашняя слабость – посылать войска по клочкам.

Милютин признал, что он и его советники при составлении планов кампании недооценили силы турок, плохо были информированы о боевой готовности турецкой армии.

– Мы решили мобилизовать весь Гвардейский корпус, за исключением кирасир, и 24-ю и 26-ю пехотные дивизии, из коих гвардия и 24-я дивизия для немедленного по окончании мобилизации усиления действующей армии, – успокаивал император своего недовольного брата.

– Ожидается прибытие шестидесяти пяти батальонов, двадцати пяти эскадронов, ста девяноста двух пеших и восемнадцати конных орудий, – уточнил военный министр Д.А. Милютин.

– Это все очень хорошо. Жаль только, что эти дополнительные части я буду получать пакетиками… – не успокаивался главнокомандующий.

Никто ему и не возражал. На совещании было решено вновь атаковать Плевну, но более тщательно подготовиться: подтянуть подкрепления, разведать силы Осман-паши и укрепить командование.

Приехавшие от Криденера два ординарца произвели плохое впечатление – бессвязные, бестолковые, а потери были громадные, от пяти тысяч до шести, от батальонов остались кучки отдельных солдат и офицеров. Тягостные впечатления возникали и от информации с других участков фронта.

Главнокомандующий сам взялся разработать всю операцию третьего штурма Плевны. Для этого он и выехал к Плевне.

По дороге в Булгарени в шатре дивизионного госпиталя и застал его командовавший вторым штурмом Плевны барон Криденер. Полковник Скалой испугался за своего дядюшку, опасаясь гнева великого князя. Но ничего подобного не произошло. Великий князь подошел к барону, обнял его и нежно поцеловал:

– Ах, Криденер, голубчик мой! Спасибо вам и от государя спасибо.

Такого оборота дел барон Криденер никак не ожидал. Шесть тысяч вышли из строя в результате проведенной им операции!.. Но все миновало для него благополучно.

29 июля Александр Второй вызвал военного министра Милютина.

– Дмитрий Алексеевич, к обеду будет великий князь, главнокомандующий, для согласования своих действий. Все пока тихо, спокойно. Но у меня не выходит из головы плевенское дело… Так оно повлияло на настроение всей армии… Что-то нам нужно делать с этим настроением, а то уж совсем закиснут…

– 18 июля мы проиграли, ваше императорское величество, по вялости и нерешительности Криденера…

– По моим сведениям, за плевенское дело хвалят только одного генерала Скобелева. Многие убеждены, что если бы его своевременно поддержали на левом фланге, то сражение решилось бы в нашу пользу: утверждают, что турки будто бы уже приготовились к отступлению и даже начали вытягивать свои обозы на Софийскую дорогу… А вот о бароне Криденере говорят, что он утратил всякое доверие в войсках. Да и вообще, говорят, доверие к начальствующему составу сильно подорвано. Атака Плевны велась неискусно… Фронт атаки был растянут на восемнадцать верст… Ах, барон Криденер, сколько горя он мне причинил…

Вошел адъютант и положил перед императором свежую депешу. Александр прочитал ее.

– Ну вот, легок на помине, скоро будет наш главнокомандующий… Поговорим… А пока скажи мне, Дмитрий Алексеевич, что ты думаешь о ходе нашей кампании…

Милютин был готов к этому разговору.

– Ваше императорское величество, я давно собирался просить вас выслушать меня… После неудачи под Плевной я все время думал о причине ее и считаю, что нам необходимо переменить наш способ действий. Мы не можем всегда вести бой, бросаясь смело, открыто, прямо на противника. Рассчитывая на одну беспредельную храбрость русского солдата, мы истребим всю нашу армию. Считаю необходимым, ваше величество, разработать план дальнейших действий таким образом, чтобы не подвергать наши войска непомерным потерям… А вы смотрите, в каких условиях вам приходится жить, – небольшой дом-особняк, в котором вы заняли три маленькие комнатки, в трех других разместились граф Адлерберг, князь Суворов и я. Доктор Боткин – в подвале, а вся остальная громадная свита разместилась частью в сараях и под навесами около самого дома, частью же в палатках, разбитых на открытом поле. Вид нашего расположения, с огромным обозом и целым табуном лошадей, совершенно напоминает деревенские ярмарки. И слабое управление армии… За что ни возьмись, с кем ни поговори – одна общая жалоба на бессвязность распоряжений, инерцию и бессилие главного начальства, у которого, по-видимому, не хватает сил, чтобы обнять весь служебный механизм большой армии. Под видом секрета полевой штаб ни о чем и никому не дает указаний, ни один из главных органов полевого управления не знает плана действий и намерений главнокомандующего. Сам главнокомандующий, озабоченный нынешним днем, не имеет времени соображать будущее, а начальник штаба глубокомысленно отмалчивается…

– Хорошо ты, Дмитрий Алексеевич, проработал нас, великих князей и меня. И ты, как и Адлерберг, хочешь, чтобы я уехал отсюда…

– Россия без присмотра, а там орудуют революционные пропагандисты.

А тут полное бессилие главного начальства. Непокойчицкий под видом сдержанного молчания прикрывает свою бездарность и апатию, помощник его, генерал Левицкий, оказался совсем не таким, как в Петербурге. Везде начинаются критика, упреки и ропот. В армии говорят о Левицком не иначе как с негодованием и раздражением. Репутация ученого тактика поколеблена, а вдобавок его самонадеянность и вполне польский характер ставят его ко всем в отношения враждебные.

– Все эти недосмотры, Левицкий, Плевна, Криденер, Николай Николаевич, Непокойчицкий, заставляют мое сердце обливаться кровью, и я с трудом сдерживаю слезы…

Под Плевной продолжались приготовления к штурму. В ночь с 25 на 26 августа были установлены две батареи крупных осадных орудий. Ровно в шесть часов утра раздался первый выстрел, которым начиналась четырехдневная артиллерийская подготовка к штурму. Войска готовились к атаке.

В тот же день в пять часов утра император в сопровождении конвоя и огромной свиты отправился к Плевне: он твердо решил, несмотря на уговоры главнокомандующего, присутствовать во время сражения.

К одиннадцати часам вся кавалькада во главе с императором и главнокомандующим достигла Гривицкой высоты, которая была предназначена под наблюдательный пункт. Земляные укрепления, масса движущихся войск, осадные орудия, то и дело извергающие смертоносный металл, – все здесь было как на ладони. С этой возвышенности просматривались и деревня Гривица, и Ловчинское шоссе, и Зеленые горы, и Буковлекский укрепленный лагерь турок.

Четыре дня продолжалась бомбардировка Плевны. Четыре дня каждое утро император с огромной свитой приезжал на облюбованную высоту и наблюдал за движениями наших войск, готовившихся к атаке. Все эти дни около него находились и главнокомандующий, и князь Карл, и генерал-лейтенант Зотов. Присутствие императора сковало всех: главнокомандующий отказался от непосредственного руководства боем в связи с желанием императора все время быть вместе; румынский князь Карл, начальник Западного отряда, ни во что не вмешивался и все время, как и главнокомандующий, безотлучно находился при императоре; начальник штаба генерал Зотов все эти дни тоже не покидал царского наблюдательного пункта.

Среди многочисленной свиты императора находился и его врач Сергей Петрович Боткин. О своих впечатлениях о пребывании на Гривицкой высоте он писал: «…До четырех мы просидели на нашей высоте, – то полежим, то походим, то сядем верхом и приблизимся к батареям, то отойдем. Беспрестанно приезжали ординарцы с весьма тощими донесениями. К счастью, солнце не постоянно нас пекло, временами скрывалось за тучи и давало нам вздохнуть. Наконец в час завтрак, на который вся эта молодежь с отличным пищеварением бросается с волчьей жадностью… Сегодня целое утро, пока тебе пишу, у меня беспрестанно народ; большая часть приходит за советом, но некоторые – отвести душу; поговорить по душе, пожаловаться на штаб, на ход всего дела. Из всего слышанного сегодня узнал, что командует осадой, в сущности, Зотов; принц Карл держит себя с большим тактом и ни во что не вмешивается, так же как и Великий князь. Зотова хвалят, но говорят, что осада ведется не так, как бы следовало: для штурмового дела тянут, для фортификационного же не предпринимают земляных работ, недостаточно подвигаются к туркам; выходит ни то ни се…»

На 30 августа был назначен общий штурм. Это был день тезоименитства императора, и его хотели отпраздновать победным шествием в Плевну.

В ночь на 30 августа пошел холодный дождь. Ясная и знойная погода неожиданно переменилась, поплыл туман, заморосил дождь. Земля набухла, стала вязкой, колеса орудий надолго застревали в земле. И самое разумное было бы отменить штурм, но этот день был особенным. В этот день решили преподнести подарок государю.

Как только прибыл император на свой излюбленный Царский курган, как стали называть возвышенность на Гриницких высотах, около двенадцати дня началось молебствие. До штурма было еще много времени. Но вдруг земля дрогнула от залпов сотен орудий и тысяч ружейных выстрелов. Сквозь пелену дождливого тумана трудно было разобрать, что происходит внизу. И почему так рано начались боевые действия, нарушившие строго продуманный ритуал сражения?

На Царском кургане продолжалось молебствие, а русские воины уже падали, сраженные метким турецким огнем. И многим горько становилось от предчувствия большой беды.

В три часа пополудни по всему фронту двинулись вперед штурмовые колонны. Но движение начало замедляться. Начало штурма не предвещало ничего хорошего. Два полка 4-го корпуса были вовлечены в бой уже в одиннадцать часов. Встреченные убийственным огнем, они начали отступать. Но тут генерал Шнитников, желая отличиться и оправдать доверие великого князя, в три часа повел еще два полка своей дивизии на штурм. Эти два полка, столкнувшись с отступающими двумя полками, были сбиты с толку. Но окончательно все смешалось, когда еще три полка бросились на выручку этим четырем. Так что уже в начале штурма семь полков было временно выведено из строя.

В это же время отряд Скобелева начал свое движение за овладение третьим гребнем Зеленых гор. В два часа он был уже взят. В три часа Владимирский и Суздальский полки с музыкой и барабанным боем двинулись к четвертому гребню, туда, где были оборудованы два сильных турецких редута. 400 метров нужно было взбираться по крутой голой горе, на скатах которой турки засели в ложементах. Огонь был ужасающий, и задача, стоявшая перед отрядом Скобелева, была трудновыполнимая.

План Скобелева атаковать редуты поразил турок своей неожиданностью, дерзостью, смелостью. Блестящая идея талантливого полководца была выполнена с неумолимой последовательностью. И если бы руководство штурмом вовремя поддержало действия Скобелева, то армия Осман-паши наверняка была бы разгромлена на три месяца раньше, чем это случилось впоследствии. Нужно было именно сюда направить главную атаку всех оставшихся свободных резервов, но никому и в голову не пришло это сделать. Все только наблюдали с вершины за ходом боя и ждали успешного исхода.

– Вперед, ребята! – гремел голос Скобелева. – За мной! Стройся, я сам поведу вас. Кто от меня отстанет, стыдно тому… Барабанщики! В наступление…

Скобелев увлек за собой солдат. Турки не выдержали натиска и оставили первую линию ложементов, скрывшись в редуте. Еще радостнее и отчаяннее грянуло «Ура!» при виде отступавших турок. Самые отчаянные уже в траншеях, около редута. Огонь турок не достигал их, скрытых как бы земляным навесом редута.

– За мной, дети, не отставать! – снова гремит голос Скобелева.

Началась отчаянная схватка. Скобелев был в числе первых, ворвавшихся в редут.

Первый редут взят. Скобелев отдал приказание преследовать врага. Второй редут был взят штурмом часа через полтора после первого; с двух сторон, с фронта и по соединительной траншее, суздальцы и либавцы бросились на редут и овладели им в шесть часов вечера. Два редута, прикрывавшие Плевну, оказались в руках Скобелева. Плевна открывалась перед глазами русских. Ключи от Плевны были в их руках.

Князь Имеретинский – Зотову: «Скобелев просит доложить: высоты и два редута взял после упорного боя. Просит резервов. У меня их нет, все введено в бой, остались мелкие части, которые приводятся в порядок. Скобелев продержится до утра, но просит подкреплений».

Зотов – князю Имеретинскому: «Резервов нет. Держитесь вашими войсками, так как резерв, имеющийся под вашим начальством, сильнее главного».

Зотов – князю Имеретинскому: «Передайте Скобелеву приказание его императорского высочества главнокомандующего оставаться на занятых позициях и укрепиться на них».

Князь Имеретинский – Зотову: «Неприятель в весьма значительных силах обходит наш левый фланг. Весь резерв истощен, осталась только кавалерия». И еще: «Генерал Скобелев просит прислать ему в помощь бригаду. Иначе не ручается за удержание трех взятых им редутов. Левый фланг охраняю одною кавалерией. Последний солдат введен в дело».

Зотов – Имеретинскому: «Скажите Скобелеву, чтоб укрепился на занятой позиции и держался до невозможности. Рассчитывать на подкрепление сегодня нельзя».

Имеретинский – Зотову: «Скобелев сообщает: турки после второй их атаки отброшены в свои ложементы, и он отступает в полном порядке. Сейчас прибыл капитан Болла и передал Скобелеву записку».

Имеретинский – Зотову: «Скобелев доносит: его выбили из укреплений. Неприятель наступает. Скобелев отступает, прикрываясь Шуйским полком».

Получив телеграмму Зотова, Скобелев долго не мог успокоиться, вертел ее в руках, а потом в раздражении сказал:

– Черт знает что такое! Пишут, что нет подкреплений, а между тем целые колонны ничего не делают… Хоть бы произвели демонстрацию с той стороны и отвлекли от нас таким образом часть неприятельских сил! Ведь нам приходится бороться чуть не со всею армией Осман-паши!

Скобелев едва не задохнулся от негодования, и слезы ярости показались у него на глазах. Он опустил голову, стараясь скрыть свое волнение, и добавил:

– Если бы мне теперь свежую бригаду, я доказал бы…

Осман-паша бросил все свои резервы на Скобелевские редуты, отлично понимая всю важность в тактическом и стратегическом отношении этих пунктов. Во главе турок двигались муллы в белых чалмах. Впереди атакующих развевалось зеленое знамя пророка, а муллы высоко над головой держали священные Кораны. Впечатление было такое, что шли напролом, шли смертники, получившие приказ или погибнуть, или победить…

В это время император, по обычаю последних дней, сидел на Царском кургане, на походных креслах и глядел в бинокль. Он был в курсе хода событий, выслушивал донесения. Одно время, когда наступил критический момент, ему казалось, что необходимо бросить подкрепления Скобелеву, но его отговорили, уверяя, что крайне опасно и рискованно ослаблять главный резерв. Если Скобелев и будет разбит, то все же главные силы будут способны отразить нападение турок.

Предоставим слово очевидцу этих событий. В дневнике за 31 августа 1877 года Дмитрий Милютин записал:

«Во все время государь сидел рядом с главнокомандующим, по временам подзывал к себе начальника штаба Непокойчицкого; я же держался в стороне, поодаль. Душевная скорбь моя усугублялась лихорадочным состоянием, головной болью и упадком сил. Я прилег на траву, под деревом. Уже близко было к закату солнца, когда кто-то подошел ко мне и сказал, что государь спрашивает меня. Я встал и подошел к государю, который вполголоса, с грустным выражением сказал: «Приходится отказаться от Плевны, надо отступить…» Пораженный как громом таким неожиданным решением, я горячо восстал против него, указав неисчислимые пагубные последствия подобного исхода дела. «Что ж делать, – сказал государь, – надобно признать, что нынешняя кампания не удалась нам». – «Но ведь подходят уже подкрепления», – сказал я. На это главнокомандующий возразил, что, пока эти подкрепления не прибыли, он не видит возможности удержаться пред Плевной, и с горячностью прибавил:

«Если считаете это возможным, то и принимайте команду; а я прошу меня уволить». Однако ж после этой бутады, благодаря благодушию государя, начали обсуждать дело спокойнее. «Кто знает, – заметил я, – в каком положении сами турки? Каковы будут наша досада и стыд, если мы потом узнаем, что отступили в то время, когда турки сами считали невозможным долее держаться в этом котле, обложенном со всех сторон нашими войсками»… Никогда еще не видал я государя в таком глубоком огорчении: у него изменилось даже выражение лица» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 214–215).

Вечером 31 августа в мрачном молчании разъехались по своим квартирам. Всем было ясно, что и на этот раз штурм Плевны оказался неудачным. Потери были огромными, полки превратились в батальоны, от стрелковой бригады – 200–300 человек.

Утром 1 сентября погода стояла великолепная. Наши батареи открыли огонь, но турки не отвечали. Загадочное молчание турок вызвало различные толки среди начальствующего состава армии. Оптимисты обрадованно доказывали, что турки так яростно дрались накануне, чтобы, освободив себе проход, навсегда покинуть Плевну; пессимисты, напротив, говорили, что вскоре снова начнется ожесточенная атака со стороны турок и уж тогда мы не удержимся на занятых позициях, будем отступать.

На Царском кургане в три часа дня состоялся военный совет под председательством императора. На совете присутствовали военный министр, главнокомандующий, Непокойчицкий, Зотов, князь Карл, начальник артиллерии князь Масальский, Левицкий.

Император предоставил слово главнокомандующему, который предложил отступить за реку Осьму и, укрепившись, держаться до прихода гвардии.

– Страшный, непомерный урон, ослабивший и расстроивший все части, отсутствие резервов – вот мои соображения, в силу которых я считаю невозможным оставаться на занимаемых под Плев-ною позициях. Не могу скрыть, что считаю необходимым отступление армии к Дунаю. Сейчас ясно, что война начата была с недостаточными силами и средствами.

– Нет, отступление невозможно и было бы для нас и для всей нашей доблестной армии позором, – возразил военный министр Д.А. Милютин. – Нельзя отступать, когда еще ничего не известно о намерениях неприятеля, который, быть может, отступит и сам… Нас никто не теснит… Мы должны стоять, пока не подойдут подкрепления.

Странно было видеть кипевшие страсти этих светских людей, прошедших большую школу придворных интриг. Странно было видеть, как нелепо выглядел главнокомандующий в своем споре с военным министром.

Но последнее слово было за императором. И он сказал:

– В сознании ответственности своей перед Россией считаю нужным объявить вам, господа, что мы не отступим ни на шаг. Отступление нанесет нам большой урон и в политическом смысле, ухудшит отношения с европейскими державами, ухудшит нравственное состояние войска. Нам сейчас не отступать нужно, а еще теснее сплотить войска вокруг Плевны, притянуть к ней из России возможно больше силы, как правильно говорил здесь Дмитрий Алексеевич, взять сюда гвардию, гренадеров и стянуть железное кольцо вокруг Осман-паши, пресечь ему пути сообщения с Видином и Софией и, так или иначе, посредством осады или блокады, вынудить его наконец к безусловной сдаче. Таков наш долг, которого требует от нас не только честь армии, но и честь государства. А для непосредственного начальствования над всеми поисками под Плевною я вызываю из Петербурга генерал-адъютанта Тотлебена…

Со 2 сентября главнокомандующий начал объезжать войска под Плевной. Благодарил Скобелева, князя Имеретинского, поругивал Зотова, не проявившего должной распорядительности в руководстве войсками. Во время объезда войск выяснилось, что у солдат нечем окапываться, нет шанцевого инструмента.

Главнокомандующий выбрал позиции для батарей и редутов, пункты для атаки и саперных работ. Начиналась новая полоса военных действий.

– Правда ли, что вы выписали Тотлебена? – спросил князя Скалой.

– Правда, я просил, но при этом сказал государю, что я по-прежнему считаю Тотлебена неспособным командовать даже корпусом, он гениальный сапер, не более… – Главнокомандующий помолчал, а потом продолжал уже совсем о другом: – Знаешь, военный министр уже отнекивается от своего разговора 31 августа. Сначала он упрекал меня за то, что мы слишком долго обстреливаем Плевну, что надо штурмовать. А теперь упрекает, что я слишком рано начал штурм, что надо было как следует обстреливать.

– Ваше высочество, а почему вы не приняли, как хотели, начальства в плевенском бою?

– Я не принял начальства потому, что не мог отойти от государя императора…

«Для постороннего лица это будет казаться невозможною оговоркою, – записал в дневнике Д. Скалой, – и совершенно непонятным, но оно так. Великий князь в присутствии государя императора с тех пор, как я близко состоял при его высочестве и хорошо его знаю, похож на человека, находящегося под какими-то неведомыми, непонятными чарами. В одном я сомневался, чтобы сила их была так велика, что они не потеряли своего магического действия в такие грандиозные минуты, как 30 и 31 августа. А между тем это так. Его высочество не мог настоять на своем, чтобы государь не приезжал на поле битвы, и великий князь не был бы вынужден все время оставаться при его величестве, несмотря на то что его тянуло на наш левый фланг, где шла главная атака Скобелева и IV корпуса».

4 сентября во время ужина генерал Левицкий, который производил рекогносцировку Плевны перед штурмом, вдруг неожиданно громко объявил:

– В настоящее время, когда мы объехали все позиции и ознакомились с ними, стало так ясно и понятно, где поставить батареи и как нужно было направить огонь.

Все сидевшие за ужином чуть не поперхнулись. Многие знали, что генерал Левицкий мало что понимает в военном деле, хотя и возглавляет полевой штаб армии, но такой глупости и наивности даже от него не ждали. Больше всех досадовал на своего помощника сам главнокомандующий. Сидевшие за столом князь Черкасский, Нелидов и особенно Кауфман непременно расскажут военному министру об этом. Да и вообще такая фраза может быть очень хорошо обыграна в светской беседе. За такую фразу дорого бы заплатили в Главной императорской квартире, а тут сам автор диспозиции штурма выказал такую глупость, что теперь покатится по всему лагерю. «Странный человек Левицкий, – подумал Скалой, глядя на разволновавшегося генерала, почуявшего свой промах. – Когда он спокоен, он говорит обстоятельно и толково, хотя и не всегда умно, но стоит ему встревожиться чем-то, то теряет здравый смысл. Его вообще можно сравнить с бутылкою вина, в которой одна треть осадка, постоит спокойно бутылка, вино чистится, и хорошо, а тронешь бутылку, все взбалтывается, и выйдет бурда…»

Поздно вечером, оставшись наедине с главнокомандующим, Скалой напомнил ему фразу Левицкого:

– Действительно, это странно, ваше высочество… И вас могут справедливо упрекнуть за то, что у нас и во время третьей Плевны не было основательно сделанных рекогносцировок. Ну как же он мог сказать, что только теперь, после последнего объезда, после штурма, ему стало ясно и понятно, где поставить батареи и как направлять огонь. А ведь вы его направляли перед штурмом произвести рекогносцировку, а не после штурма. Что же он делал? Да ничего! И говорит еще об этом во всеуслышание. Как хотите, а он вам не помощник. И именно против него больше всего кричат у государя в свите. А помните, ваше высочество, какую чушь он нес, приехавши от Скобелева? Ведь он подорвал к себе всякое доверие. Вот про него больше всего кричат, и нельзя не признать, что многое говорят справедливо…

– Что же делать, правда! – сказал его высочество. – Я ценю его доброе сердце и честность…

Тотлебен получил телеграммы от военного министра и главнокомандующего, в которых сообщалось, что он должен в самое ближайшее время выехать в Главную императорскую квартиру. Сначала он был обрадован этим долгожданным приглашением, но потом его снова взяли раздумья и неуверенность в том, что его действительно вызывают на театр войны. В телеграммах подчеркивалось, что он должен был приехать временно для дачи советов.

Через три дня после получения телеграмм, 6 сентября, Тотлебен выехал из Петербурга и всю дорогу до Бухареста размышлял о событиях последних месяцев. Со времен Севастопольской обороны в России не было ему равных по заслугам в области инженерного военного искусства. За двадцать с лишним лет после этого он, возглавляя Инженерную академию, построил много укреплений на Балтийском и Черном морях. Но все это были дела мирных дней. Как истинный военный, он все время мечтал проявить свое искусство и опытность в настоящем военном деле. Но Россия не воевала со времен Крымской войны. И он чувствовал, что кабинетная работа сушит его мозги, разработки в инженерном училище начинают его раздражать, и уже подумывал об отставке. Неожиданно военный министр Милютин по предложению государя вызвал его в Ливадию и назначил главным инспектором Черноморского флота. В конце сентября 1876 года во время аудиенции у государя Тотлебен с большим увлечением излагал свои мысли о возможном театре войны в Европейской Турции, показал государю, что его интересуют не столько инженерные проблемы, сколько военная наука вообще. И до Тотлебена доходили слухи, что после этого разговора у государя возникло предложение назначить именно его главнокомандующим действующей армией против Турции, но что-то помешало этому назначению. Видно, нашлись «доброжелатели» и напели в уши государю: дескать, тяжелый характер, самолюбив и обидчив, а то, что он хорошо знает Европейскую Турцию, уже не раз воевал там, хорошо знает турецкие укрепленные районы по берегу Дуная, как-то совсем не учитывалось. Вскоре разнесся слух, что государь остановил выбор на своем брате Николае Николаевиче – его назначили главнокомандующим действующей армией. Приходилось утешиться мыслью, что и ему доверено большое дело – восстановление укреплений на Черном море.

В конце 1876 года, когда вся Россия всколыхнулась в ожидании решительных событий, Тотлебен оказался пассивным наблюдателем приготовлений к войне с Турцией. Только и разговоров было о предстоящей войне, а его никуда не вызывали и ничего не предлагали. Видно, дошло до государя мнение Тотлебена о готовящейся войне. А он его и не скрывал. Россия, высказывался он неоднократно, не готова к войне. Нужно еще несколько лет, чтобы перевооружить армию, подготовить солдат и офицеров в соответствии с новыми европейскими требованиями военного искусства. И для ведения войны с Турцией необходим флот, а он был потоплен во время Крымской войны и с тех пор не возрожден. Да и вообще Россия только-только начала перестраиваться… Тотлебен не скрывал своих мнений и повсюду громогласно утверждал, что война с Турцией преждевременна и принесет большой урон моральному престижу России, отодвинет ее лет на пятьдесят назад в своем развитии, не дав ей никаких положительных выгод ни в политическом, ни в военном отношении. Чтобы диктовать свою волю на Востоке, Россия сейчас должна выделить 200–300 миллионов рублей на устройство флота и на укрепление своих береговых линий, а также на западной границы. Исполнение этой программы уже само по себе должно возвеличить авторитет России, которая тогда будет способна диктовать свою волю. Редко кто соглашался с ним. Но Тотлебену не раз уже приходилось идти против течения, и на этот раз он не скрывал своего мнения…

После объявления войны Тотлебен все еще надеялся, что император потребует его к себе. Но тот отбыл с большой свитой на театр войны, а Тотлебен, который, может, был более, чем кто-либо, готов к ней как военный специалист, оставался в Петербурге.

Все эти месяцы Тотлебен по газетам внимательно следил за ходом событий. Столько было промахов и просчетов у командования, а кампания, на удивление, началась самым блестящим образом: переправа через Дунай, взятие Никополя, Тырнова, быстрый переход генерала Гурко через Балканы, взятие Казанлыка, Новой Загоры и Старой Загоры, русские войска были уже вблизи Адрианополя, в Константинополе забили тревогу, раздавались голоса, что Турция на краю гибели. Многим казалось, что кампания закончится к осени. Но после первой Плевны все словно изменилось, после третьей неудачи под Плевной в Петербурге и Москве приуныли, а в Европе возрадовались. И вот пробил его час…

В Бухаресте Тотлебен купил себе все необходимое для длительной службы в действующей армии. Пусть и была сделана приписка о временном пребывании его в армии как советника, но сейчас-то яснее ясного становилось, что без него не обойтись под Плевной, а потом, может, и под Рущуком и Силистрией. Где только не был он в последние годы, изучая способы ведения войны против крепостей! Больше двадцати лет назад Тотлебен начал изучать европейские крепости, побывал в Париже, Лионе, Тулоне, Шербурге, Меце, посетил многие германские города, бельгийские и голландские, и всюду прежде всего обращал внимание на укрепления, отмечая в своих записках достоинства и недостатки увиденных крепостей. Не раз бывал Тотлебен в Пруссии, Англии, Бельгии, выражал свое восхищение укреплениями Антверпенской крепости, беседовал с бельгийскими инженерами и генералами, был принят королевой Викторией и лордом Пальмерстоном, видными английскими военными деятелями, которые открыли ему доступ во все крепости. Так что Тотлебен был действительно крупным знатоком крепостной войны, значение которой возросло после того, как немцы выиграли войну с Францией, осадив множество крепостей и принудив их к сдаче. И вот теперь ему придется использовать все свои накопленные знания для разработки плана осады Плевны…

В Бухаресте Тотлебен встретился со многими русскими офицерами и генералами, которые, воспользовавшись затишьем, отпросились у командования в короткий отпуск. Чуть ли не все его знакомые генералы говорили о молодом Скобелеве: одни с гордостью, другие с каким-то непонятным озлоблением, но не было ни одного, кто так или иначе не упомянул бы это имя. Говорили о его кутежах, необычайном успехе у румынских женщин, необыкновенном полководческом даре и о его редкостной эрудиции. И вот наконец Тотлебен встретился с молодым генералом, которого он знал еще по Петербургу. Но там тот был совершенно незаметен, а здесь, после третьей Плевны, где он оказался самым дальновидным и отважным генералом, успех его был вполне закономерным. И Тотлебену захотелось поближе с ним познакомиться, из первых рук узнать о том, что же произошло под Плевной и что она сама по себе представляет. Случай не замедлил представиться. В одном из многочисленных ресторанчиков румынской столицы, где часто бывали русские офицеры, Тотлебен пригласил Скобелева отобедать вместе.

Многое отличало их друг от друга. Скобелев был молод, всего тридцать четыре года, а Тотлебену пятьдесят девять. Чисто русское, простое лицо с добрым взглядом голубых глаз, золотистая борода, расчесанная на две стороны, порывистые движения, быстро льющаяся речь Скобелева резко контрастировали с чисто немецкой обстоятельностью и твердой продуманностью внешнего поведения и строя речи Тотлебена.

Тотлебен много и охотно делился своими воспоминаниями о Севастопольской обороне, а Скобелев рассказывал о двух штурмах Плевны, участником которых он был, горько переживая неудачи.

– Мы плохо представляли турецкие силы. Просто ничего не знали о возможной силе сопротивления турок, – сказал Тотлебен. – Мы принимали во внимание только одни материальные данные, ложно определяя притом вооруженные силы противника. И уж если собрались воевать, объявили мобилизацию и всему миру стало известно об этом, то уж поторопитесь с военными действиями… А что ж получилось?

– Провели мобилизацию задолго до объявления войны, оставались в продолжительном бездействии и дали туркам возможность собраться с силами и подготовиться к войне, – сетовал Скобелев.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта энциклопедия призвана совершить то, что не под силу серьезным академическим изданиям: снабдить в...
Об умении видеть людей насквозь рассказывают легенды. Но каждый из нас, не обладая этим уникальным д...
Кто из нас не сталкивался никогда с жизненными проблемами, решить которые самостоятельно оказывалось...
Успех приходит к тому, кто умеет извлекать уроки из ошибок – предпочтительно чужих – и обращать в св...
Работника Бакинской прокуратуры Эльдара Сафарова переводят в Москву. Теперь он стал инструктором адм...
Новый роман Владимира Маканина, автора главной книги «нулевых» – «Асана», – роман необычный....