Самарская вольница. Степан Разин Буртовой Владимир

— Чать, у нас у каждого по доброму знакомцу в Синбирске, — оживился Никита, поглядывая на спины гребцов, — потеют други, а ветра все нет и нет! — Мне довелось даже в Реште на тамошнем торге синбирянина встретить. Как бишь его звали? Ох, голова дырочками! Неужто хвалынским ветром выдуло? — Никита поморщил лоб, пальцем погладил на щеке пулевой шрам: никак не может привыкнуть к нему. Вспомнил: — Ну как же! — И глубокие складки у рта разгладились в счастливой улыбке. — Максимка Леонтьев! Да, он. Еще меня хотел на своем струге укрыть от кизылбашцев и вывезти в Астрахань.

Хомутов, думая о чем-то совсем другом, ткнул Никиту пальцем в грудь и подзадорил своим сомнением:

— Ну и глаза у нашего Никиты! В Москве самарскую, то бишь синбирскую ворону узнал! Чем же он друг тебе, Максимка-купец?

— Да он не купец, а Степки Тимофеева, промышленника яицкого рыбного промысла, приказчик. На его струге с другими торговыми людьми и спустился в Решт, на кануне похода Степана Тимофеевича Разина на Хвалынское море. Кабы на торге не налетели на меня стражники…

Игнат, сдвинув брови, выказал предположение, что тот Максимка вряд ли помнит Никиту. И о другом добавил:

— Совсем иное дело — своего из неволи вызволить. А тут на чьей стороне встать — на боярской ли, альбо к нам перекинуться.

— Признает, — упорствовал Никита, на что Хомутов с задором сказал:

— Ну как не поверить, кум! И сваха видала, как холоп своему барину телка родил! — А глаза сотника не смеются, в них какая-то дума…

Говорухин хохотнул, вдруг вскинул голову, словно по давней охотничьей повадке учуял неподалеку звериную стаю. Поглядывая в сторону левого берега, предсказал:

— Быть скорому ветру, сотник. Посмотри, вона как по верху леса веточки треплет!

Хомутов глянул туда же, но не мог разглядеть трепета лесных макушек. В сомнении пожал плечами, снова сел на палубу, пошутил:

— Пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает! Пока тот ветер нас догонит, со стрельцов семьдесят потов сойдет!

— Ну-ну, — примирительно сказал Игнат и с задором предложил: — На какой заклад бьемся? Через полчаса, аль и того меньше, вздымем парус!

Никита озорно подмигнул сотнику, в синих глазах запрыгали веселые чертики:

— Коль ветер нас нагонит вскоре — побьем воеводу Борятинского под Синбирском! Годится так?

— Вот так заклад — воеводская голова! Идет! — в свою очередь засмеялся и Говорухин, громко крикнул гребцам: — Ну, братки, готовь смену к отпускным,[136] скоро развязывать паруса будем! Под парусом пойдем! — Столько веры было в словах Волкодава, что Михаил Хомутов, будь он на Волге один в своем струге, отдал бы команду убрать весла и ставить парус, но впереди шел атаман Разин, а у него не дюже-то посвоевольничаешь!

Стрельцы откликнулись на обнадеживающие слова дружно, и тоже с долей веры:

— Дай-то, Бог! Издревле волжане бурчат: Волгою вверх плывучи, что со вдовою живучи, надорвешь и живот и душу!

— То так, братцы! — подхватил другой. — Путь речною водою дается лихою бедою.

— Пешочком да с хлебным мешочком куда как вернее идтить, хоть и до самой Москвы боярской!

— Хоть охлябь,[137] да верхом, а все же легче, чем с веслом! Эгей, Волкодав, когда подует твой ветер, а?

— Погодите малость, задует! — уверенно отвечал Говорухин. — Кто глазаст, глядите — вона, снизу рябь по воде нагоняет! Ага, что я вам говорил, Фомки неверующие!

На немногих сзади идущих стругах долгожданный ветер встретили таким громким «ура-а!», словно в честном бою побили изрядную боярскую рать. На волжскую ширь будто белая лебединая стая села — вознеслись вверх реи, надулись паруса, и вода весело заплескалась, растекаясь по обе стороны от форштевней. Лица стрельцов повеселели, они кинулись было качать Игната, но Михаил Хомутов остановил их:

— Вы что, братцы! — закричал он, делая нарочито круглые глаза. — А ну как невзначай швырнете его мимо борта, что тогда? Сдается мне, он не только Волкодав, но и изрядный колдун. В другой раз кто верткое словцо скажет, чтоб парус надуть!

— Ну ин ладно, Игнат, — шутили стрельцы, рассаживаясь по лавкам, но теперь без весел. — Живи покудова, почесывайся, умрешь — свербеть не будет!

— Теперь хоть и по здешней присказке далее поплывем, что виден Синбирск, да семь ден идем!

Избавившись от порядком надоевших весел, стрельцы расположились кому как удобнее. Только на кичке не дремал сотник Хомутов да кормчий то и дело подавал команды стрельцам на становях и отпускных, чтоб парус не терял ветер и не хлопал, как мокрая наволочка, когда постируха-старуха встряхивает ее, прежде чем повесить сушиться на веревку.

Струги пошли ходко, обедать пришлось всухомятку — десятники нарезали хлеба, сало, выдали по луковице, соль в холщовой торбочке общая: присыпай кому сколь по вкусу. Ели, с лаской поглядывали на паруса; кормчий, любуясь идущими впереди стругами, что-то напевал в густые, торчком выставленные усищи и поправлял на косматой голове высокую серую баранью шапку. Отдыхали кто где повалился. Пожилой стрелец, пятидесятник из сотни Аникея Хомуцкого Федор Перемыслов, негромко разговаривал с молоденьким стрельцом, вчерашним отроком, который увязался в поход за родителем, а теперь, похоже, робость в сердце закрадывается. Прислушался Михаил, а они тихо беседуют:

— Ништо-о, Ванюша, ништо-о, сынок! Так аль иначе, а быть тебе ратным человеком. Средь казаков да бывалых стрельцов и выучка иная, чем в городе, и душа вольготнее взрастет! Резвого жеребца, Ванюша, и волк не берет, запомни! Вона, гляди, твой братец Васька и в ус не дует, а на бой ему идти средь первых, потому как молод, силен, не за стариков же, таких, как я, ему хорониться. И ты с ним рядышком держись, в беде выручит!

Почти детские еще глаза Ванюшки глянули на старшего брата, который дежурил на становях у паруса, потом доверчиво вскинулись на родителя, и он прошептал так, чтоб другие не прослышали и не подняли на задиристый смех:

— Дык страшно, батяня, а ну как убьют?

Федор Перемыслов погладил сына по плечу, сказал притчу, малому в поучение:

— Довелось единожды монаху ткнуться на лесной дороге в мужика. А кругом темень дикая, ветрище и вой — Боже упаси! Вот тот святой человек и вопрошает мужика: «Не страшно одному-то по лесу шастать?» — «Дык я не один, со мной топор в пути товарищ!» Тако и мы, Ванюша, на сражение не с пустыми руками выйдем. А о смерти, сынок, не помышляй, она сама пущай попробует сыскать тебя в таком скопище людей! — Пятидесятник помолчал, обняв сына за плечи, тихо, чтобы неосторожным словом не обидеть, добавил: — Умереть сегодня — страшно, а когда-нибудь — ничего… Вот я, сколь раз уже думал про себя: пришла «косая», налетела! А вспомнишь, что дома женка, вас двое, голопузиков еще, и вскинешься на ноги, да и отмахнешься саблей. Глядишь, и пронесло до другого раза. А там и сызнова как ни то старуху в белом обманешь… — И к Михаилу Хомутову повернул бородатое лицо с зелеными глазами, круглыми и в морщинках, словно глаза филина в перьях.

— Так, брат Федор, верно говоришь, — отозвался Михаил давнишнему сотоварищу, а про себя подумал: «Надобно будет Ванюшку на струге в карауле оставить. Зелен еще, любой рейтар враз снесет голову, доведись попасть в тесную кашу…»

Михаил вздохнул, вспомнив, как начала было собираться с ним утречком рано в поход и Лукерья. Уже и шаровары надела, и легкую саблю со стены сняла… Еле уговорил остаться, Паране Кузнецовой в помощь.

— Да и дом мой только жилым духом наполнился, — просил Михаил Лушу. — Ворочусь из-под Синбирска, а в нем опять стыло, пусто и нежило…

Только таким уговором, обещая беречь себя и зря не рисковать, и упросил сестричку. К сердцу вдруг подступила теплая, ласковая волна, такого с ним в эти дни еще не было… Михаил улыбнулся, вспомнив, как, прощаясь, Луша несмело чмокнула его в щеку. Невольно подумалось тогда, при народе на берегу, что не лег он ей крепко на сердце, ибо так милого человека не целуют при расставании… И сам он разве готов видеть в Луше возможную хозяйку своего дома? Душу бередила память об Аннице. Интересно, как они с Лушей встретятся после похода из-под Синбирска, а то и из-под Москвы? Соскучатся ли друг по дружке? Как Луша поцелует его? В щеку ли, или, как женка, в губы?

«Женкой она еще никому не была, — с печальной грустью подумал Михаил. — А по всем статьям из нее добрая была бы жена. Все на нее заглядываются, и казаки, и холостые стрельцы хвосты петушиные пушат…»

— Возвратимся ли, как знать? — с тревогой вслух подумал Михаил, вздохнул, перевел взгляд на пустынный, в лесах и оврагах берег Волги. — Надо же, глухомань тут еще какая…

— Ты о чем, Миша? — спросил Никита Кузнецов и перекатился с боку на бок, поближе к сотнику. Голубые глаза Никиты, подернутые недавней полудремой, с удивлением смотрели на взволнованного сотника.

— Сколь мест пустых, не обжитых на Волге! — заговорил о другом Михаил. — Селись, живи, как кто хочет, радуйся себе!

Никита хмыкнул, догадался, что не этим был взволнован друг.

— Не долго будешь радоваться, Миша! Ближний же воевода через своих ярыжек быстро тебя сыщет по дыму над крышей. Обложит посошной податью, потом повелит, чтоб платил стрелецкие деньги, кои, сам знаешь, в последние годы из-за войны с ляхами да крымцами возросли в десять раз! Потом повелит, чтоб ты и ямские деньги приносил в приказную избу, а не принесешь — на правеж поставит и батогами выбьет! А в бездорожицу воевода пошлет тебя на твоей же лошадке и твоей телеге с подводной повинностью лес возить на постройку еще какой засеки альбо мосты чинить по весне после паводка… И получится у тебя, Миша, не достаток в доме, а полный разор! Как ни крути, один путь остается — гнать бояр с их немилосердными повинностями и жить вольными казаками…

— Да-а, Никита, тяжко и так, лихо и этак, — вздохнул рядом Федор Перемыслов. — И в казаках не един мед едят. Сам видишь, и у них свои бояре — старшины объявляются, и у них голутвенная беднота довольно горя мыкает. Позрим, что у нас получится. Замахнулись, так надобно ударить. Выходит, грянул на боярский род лихой ураган, да такой силы, что шапки срывает… с головой вместе!

— Напустил ураган атаман Степан Тимофеевич с тихого Дона да с раздольной Волги. Всем по чести будет роздано: кому пиво с суслом,[138] а кому и плеть с узлом! — Михаил Хомутов весело глянул в глаза Ванюшке, тот смутился, опустил взгляд на воду, где чайки носились, выискивая зазевавшуюся близ поверхности рыбешку.

И ужин у войска был на ходу, к берегу не причаливали, используя каждый час попутного ветра, сберегая силы, чтоб возможно быстрее подойти к Синбирску. Вечером на корме каждого струга повесили фонари, по которым кормчие держали руль. На головном струге наилучший знаток волжских отмелей всю ночь, не смыкая глаз, прокладывал путь. И провел счастливо, не сунулся на косу, хотя и довелось изрядно попетлять в иных местах. Особенно петляла Волга ниже устья реки Черемшана, где шли уже днем. Здесь река то и дело расходилась на множество рукавов, образуя острова, большие и малые. Когда миновали гиблые места и открылось устье спокойного Черемшана, ветер стих, паруса обвисли, и атаман Разин направил струг к низкому левому берегу Волги, чуть выше устья Черемшана. С головного струга послышалась команда:

— Варить обед! Тащи на берег котлы!

Два струга, царевича и патриарший, пристали отдельно, южнее Черемшана, и великолепно одетая прислуга занялась приготовлением роскошного, какой только возможен в дальнем пути, обеда.

— Теперь, надо думать, до Белого Яра пойдем без остановок, а это не мало, верст двадцать будет, — сказал Михаил Хомутов. Он присел с ложкой к десятку Никиты Кузнецова. Пшенную кашу ели из общего котла, по очереди черпая, чтоб никого не обидеть.

— В ночь приблизимся, должно, — согласился Никита. — Довелось мне тамо бывать. Ночью в глухую протоку входить придется, а это весьма рискованно.

— А может, и мимо пройдем! Кто знает атамановы думы? Ежели крепко засел белоярский стрелецкий голова и с изрядной силой, не враз к ним по протоке пролезешь, пушками на морде наделают изрядно оспинок, чуток покрупнее, чем у Еремки Потапова, — пошутил Ивашка Беляй.

— Вот-вот, — шутя поддакнул Еремка, не забывая очереди черпать кашу. — Не будьте такими дурнями, как я, чугунки на головы понадевайте, чтоб ядра отскакивали!

— А если берегом грянуть? — поинтересовался Гришка Суханов, глотнув кашу, не жевав ее, и снова с ложкой к котлу.

— От Волги не пройдешь — опять же протока помешает, — пояснил Никита Кузнецов. — По левому берегу протоки с пушками по гиблой низине тащиться не с руки, да и далековато. А без пушек на острог кидаться — все едино, что к медведю с голыми руками в берлогу лезть, незнамо, кто с кого шубу снимет… Вот Еремке — тому можно, — добавил под смех друзей Никита, — тот ежели медведицу облапает — сомлеет от радости медвежья женка, сама на спину ляжет…

— Ну-у! Что я вам, зверь лесной аль человек? — вскинул возмущенно брови Еремка, уминая кашу. — Своя баба куда приятнее да и когтями морды не дерет!

Стрельцы посмеялись над простодушным Еремкой, подчистили ложками донышко котла. Сотник Хомутов высказал еще одну догадку, зная то, что от других было скрыто казацкими дозорцами до поры до времени: когда причалили к берегу, в одном месте сыскали свежее становище ратных людей числом около ста человек — костер, засыпанный землей в спешке, следы на песке, где в кучки составлялись солдатские ружья, — какой-то ратный отряд шел берегом Волги, имея в постоянном виду у себя струги Степана Тимофеевича. Для чего бы это? И от кого наряжена сторожевая сотня? Может, от белоярского стрелецкого головы?

— Хорошо, если б головной атаман Роман Тимофеев овладел крепостью! А теперь нас в Белом Яре дожидается с тамошними стрельцами… если они пристанут к казацкому воинству.

Судили и рядили по-разному, а когда под утро следующего дня добрались до протоки, войско было встречено казацкою заставою на десяти челнах, и есаул заставы Левка Горшков поднялся на атаманов струг. О чем шла беседа, того по стругам не кричали, знамо дело, но флотилия, не задерживаясь у протоки, пошла выше к Синбирску.

И вновь стрельцы терялись в догадках, что да как под Белым Яром вышло, пока не стало известно: сидит в крепости стрелецкий голова Офонасий Козинский. Ему в подмогу туда послан и недавний знакомец сотника Хомутова стрелецкий голова Тимофей Давыдов с казанскими стрельцами, да в подкрепление им из той же Казани от воеводы Урусова пришло две сотни конных рейтар. И от Самары, как показали словленные казаками белоярские посадские, в крепость прибежало до ста стрельцов и рейтар под началом пятидесятника Григория Аристова. Оттого и осмелел Козинский, сел в крепостную оборону, имея надежду, что от Синбирска казацкое войско непременно будет отбито и согнано в Понизовье.

— Даст Господь, стукнемся мы еще кулаками с оборотнем Гришкой Аристовым, — проворчал Никита Кузнецов, узнав эти новости. — Ишь, на Самаре его пожалели, не скрутили руки, так он сам пошел да еще и рейтар со стрельцами свел!

За день приблизились к Синбирску так, что он стал издали виден с Волги своими рублеными стенами и башнями в розовых лучах закатного солнца. У многих сердце зашлось в тревоге — на этакую кручу надобно будет лезть под пулями и ядрами! Ибо вряд ли воеводы будут столь любезны и дадут казакам выйти из стругов без жестокого боя… Одна надежда на смекалистого атамана Степана Тимофеевича, он что-нибудь да придумает, сыщет какой-нибудь способ обхитрить воевод и безопасно сойти на землю… С головного струга дали знак становиться на якорь.

— Где мы ткнулись? — спрашивали новички в здешних краях.

— У Чувичинского острова, — пояснил Михаил Хомутов. — Видите, до города еще версты три. Тут, должно, и будет наш обоз, то бишь стоянка стругов, чтоб воеводские ратники нечаянно не присунулись. Отсюда на челнах свеземся на берег, на сечу по суше пойдем.

По команде с атаманского струга сготовили ужин поплотнее, потом кто лег отдохнуть, быв в последней смене на веслах, кто чинил одежонку, кто отвлекал себя от тяжкой думы веселыми сказками. Для всех нежданным был приказ атамана: без криков и колготни, не зажигая огней, оставив на острове все зажженные костры, поднять якоря и на веслах бережно идти вверх за головным стругом.

Команду исполнили четко, показав завидное умение, тихо и неприметно для боярского войска в легкой полуночной туманной дымке прошли мимо города вверх за Синбирск с полверсты, пристали к берегу неподалеку от каменного монастыря.

— Ти-ихо! Не гомони, будто овцы в загоне! Идите друг за дружкой!

— Десятками становись! Всяк помни свое место!

— Походного атамана своего держись! За его прапором шагайте в гору. Эко, зевнул воевода Борятинский, не устерег нашего атамана, и мы уже на земле! Теперь держись, боярская рать!

Было четвертое сентября, время после отдачи ночных часов.[139] На землю легли густые ночные сумерки, которые были еще более непроглядными из-за низких тяжелых туч, словно в ночь собралась ударить нещадная гроза.

Сотня за сотней, широко по берегу, но без суеты и путаницы, выходило из стругов войско и за своими походными атаманами шло от реки на поле перед острогом и кремлем. Прошли мимо Михаила Хомутова пешие стрельцы и посадские с Игнатом Говорухиным — Волкодав со строгим, суровым лицом, прощаясь с сотником, вскинул над головой кем-то из стрельцов подаренный бердыш. Михаилу велено было, разобрав коней, встать с Лазаркой Тимофеевым справа, неподалеку от Успенского монастыря, где атаман Степан Тимофеевич собрал воедино немногочисленную пока, до двух тысяч, конницу из донских и запорожских казаков, свой главный резерв. Стрельцы, посадские и приставшие по дороге пахотные мужики шли пешими колоннами, кто с ружьем, кто с бердышом, кто с длинной рогатиной, а иной с вилами или с увесистым ослопом: этим еще надо было добывать оружие с бою.

— Смотри, сотник! — подал тревожный знак Никита Кузнецов, привстав в седле. — Кажись, из кремля стрельцы выходят! А с поля рейтары воеводы Борятинского объявились! С двух сторон норовят ударить по Степану Тимофеевичу! Неужто не приметит впотьмах?

Михаил Хомутов молча указал рукой на конного казака, который от Лазарки Тимофеева мчался в голову войска, где на белом коне в окружении своих есаулов едва виден был Степан Тимофеевич.

За спиной неожиданно послышались зычные покрики, конское ржание, хлопанье кнутов. Михаил Хомутов оглянулся узнать, в чем причина необычного шума.

— Пушки со стругов сняли. Конями волокут вверх, — пояснил Ивашка Беляй, который стоял в конном ряду ближе к той стороне. — Успели бы пушкари!

— Должны успеть! Воевода Борятинский покудова не спешит кидаться в атаку. И отсюда видно, что он числом не во многих людях, потому как строй его полков не так широк! — Михаил Хомутов внимательно смотрел то на частокол острога, где поверх укреплений и на башнях горели факелы, чтоб лучше видно было ров и ближние подступы, то на кремль — он своими высокими стенами и башнями с пушечными прорубами стоял еще выше, на самом верху.

— Пошли! Пошли наши казаки и стрельцы под город! — заволновались конные, особенно вокруг походного атамана Лазарки Тимофеева, который, чтоб все лучше видеть, выдвинулся из конных полков саженей на двадцать вперед.

— Подвинулась и пешая рать! — загорячился Никита Кузнецов, словно опасаясь, что сражение вот-вот завяжется, а ему и места в том сражении не окажется.

— Тихо, казаки! Что это гудит?

Конные прислушались: издалека послышался глухой нарастающий топот большого конного отряда — это два рейтарских полка и дворянское ополчение Борятинского двинулись на казаков, угрожая им боем в спину, если они повернутся лицом к острогу.

— Ух, зачнется сейчас! — с понятным волнением выкрикнул Никита Кузнецов и звякнул саблей, выдергивая из ножен. — Чего же мы не налетаем, а? Пора бы из рейтарских шапок пыль поколотить как следует! Право, зря мешкаем…

— Охолонь, Никита! И не табуни людей, — осадил друга сотник Хомутов. — Не ты атаман покудова, есть кому сражением командовать! Войско водить — не только саблей по медным шапкам хлестать!

— Сошлись, братцы, сошлись! — раздались крики из окружения Лазарки Тимофеева, вскоре со стороны острога и правее от кремля ударили залповые выстрелы. В короткие просветы видны были густые, дымом окутанные пешие ряды восставших и конницы рейтарских полков Борятинского, которые, казалось, врубились в пехоту. Но вот снова громыхнули залпы, а сражающиеся, едва освещенные дальними факелами с частокола, похоже, с места не сдвинулись. И так длилось несколько томительных минут.

— Не дает воевода Борятинский Степану Тимофеевичу кинуться на город, будто собака, которая вертится вокруг медведя и норовит в заднюю лапу зубами вцепиться, — пояснил Михаил Хомутов.

Многим казалось, что под городом творится нечто непонятное, — далековато да и темень непроглядная, только и видны сполохи выстрелов и слышен гул многотысячного людского скопища, размытого расстоянием и довольно свежим ветром.

— Теперь сошлись грудь в грудь, из пищалей бьют, до сабельной рубки воевода свои полки, похоже, не допускает! Его рейтары все на конях, коль круто им придется — враз ускачут!

Палили пищали и пушки и со стороны острога, но тот бой был малорезультативным из-за большого расстояния до стрелецких полков Степана Тимофеевича.

— Поворотились! Поворотились на Борятинского! — неслось со всех сторон. — Ну, теперь держись, воевода, не теряй перья!

Михаил Хомутов громко проговорил, не сдержавшись и сам от этой полунеизвестности, да еще в такой темноте:

— Эх, кинул бы нас сейчас Степан Тимофеевич в сечу на рейтар! — Осадил взволнованного шумом коня, погладил его по шее. — Да нешто Степан Тимофеевич без головы вовсе, чтоб в ночь за конницей невесть куда гнаться! А ежели у воеводы где ни то не одна хитрая ловушка припасена? Ведь Борятинский уже четыре дня здесь стоит, не вот только из тьмы высунулся! Аккурат к нему угодишь, что твой заяц в петлю! Да-а, хуже нет такой вот сторонней безучастности в сражении.

С трудом, больше по пищальным выстрелам, можно было догадаться, что, отойдя от города, пешее войско Степана Тимофеевича встало, огрызнулось несколькими крепкими залпами на рейтарские наскоки… И, похоже было, на том воевода Борятинский до поры до времени угомонился, здраво рассудив, что разинцы ночью на город теперь не кинутся, отступил с полверсты ближе к кремлю, под защиту сильной артиллерии.

Немного отступило к берегу и пешее войско повстанцев. Казаки зажгли впереди своего стана цепь сторожевых костров, оставив при них крепкие караулы с дозорцами на добрую сотню саженей впереди, а войско стало на роздых. Кое-где заранее запалили костры для тех, кто не успел поужинать на острове, и стрельцы одной рукой ложку держали, а другой пищаль или бердыш. Пришла команда и Лазарке Тимофееву с конными казаками — спешиться, выставить дозоры до реки Свияги и за монастырем, коней держать под седлом.

Через полчаса, о чем-то переговорив с нарочным от атамана, походный атаман Лазарка Тимофеев призвал к себе Михаила Хомутова и неожиданно сказал:

— Тебя спешно на военный совет к Степану Тимофеевичу призывают. Идем, сотник.

— Меня? — Михаил поначалу даже не поверил: чтоб его, малознакомого атаману сотника, да на военный совет! Мельком глянул на свое снаряжение — все ли исправно? — поправил пистоль за поясом, неприметно для Лазарки перекрестился. Прошли за линией сторожевых костров, свернули к берегу, на небольшой ровной площадке берегового склона Михаил увидел просторный шатер атамана, сквозь плотную ткань которого не просматривались огоньки свеч, людских теней на стенах шатра тоже не было видно. Но говор доносился, хотя и не совсем явственно, потому караульные казаки были поставлены за добрый десяток саженей. Подошли, Лазарка назвал себя старшему в карауле, хотя казак и без того знал походного атамана, но его спутника-стрельца видел впервые.

— Входи, Лазарка! — различив голос Тимофеева, призвал нетерпеливо Степан Тимофеевич. — Привел самарянина?

— Привел, батька. Вота, сотник Мишка Хомутов, тебе по Самаре добре памятный.

Степан Разин вскинул возбужденные, темные от полумрака глаза на сотника, кивнул простоволосой головой — шапка лежала рядом, на ковре, рукой указал на свободное место справа от входа. В шатре были, кроме, как всегда, Якова Говорухи и Ивана Маскаля за спиной атамана, его есаулы Роман Тимофеев, Михаил Харитонов, Максим Осипов, Василий Серебряков, Алешка Васильев, Семен Свищев, здесь же сидел сумрачный, словно с клеймом дьявола на челе, известный дурной славой на всем Понизовье Ивашка Чикмаз. Еще троих в добротных казацких кафтанах сотник Хомутов видел впервые и поименно не знал, разве что запорожца, которого звали Бобой.

Прервав прежде бывший разговор, Степан Тимофеевич глянул внимательным, испытующим взглядом на заметно взволнованного приглашением Михаила Хомутова, провел в раздумье пальцами по темно-русым усам, огладил курчавую бородку. Некоторая озабоченность, сквозившая в его глазах, сменилась суровостью, и он сказал прямо, без всяких естественных для важного дела обиняков:

— Нужны два-три отчаянных человека, чтоб и на дыбе смолчали, доведись попасть…

— В Синбирск послать? — сразу же смекнул Михаил Хомутов с облегчением в душе — теперь понятно стало, к чему он призван на военный совет! — вспомнился недавний разговор на струге о синбирских знакомцах.

В глазах атамана промелькнули веселые огоньки, он широко улыбнулся, откинувшись на подушку, подложенную под спину, повел взглядом по строгим лицам соратников — озабочены есаулы упорством воеводских рейтар, а ведь московские стрельцы из кремля еще и не вступали в сражение!

— Смекалист ты, Мишка, то похвально! Да, сотник, надобно в Синбирск, в острог своих людей послать с нашими прелестными письмами. Сам же видишь: в остроге стрельцов и детей боярских на валу за частоколом что блох в кожухе! Одновременно биться с воеводой Борятинский и лезть на вал с частоколом острога — все едино, что самому голову на плаху класть! Потеряем лучших казаков. А нам ведь и кремль из-под московских стрельцов добывать надобно.

— Когда идти? — спросил Михаил Хомутов, давая понять, что верные люди у него есть для посылки в Синбирск.

— Нынче же ночью! Вот от меня три прелестных письма, троих и пошли, кто понадежнее. Хоть один да сумеет огласить наше слово к синбирянам, потому как без их поддержки трудновато нам придется… Да, вот еще что, сотник. Изловили мои казаки ныне одного стрельца из города, кажись, Тимошкой кличут. Так он речил, будто днями читан в городе указ великого государя ратным людям, чтоб супротив нас бились крепко… Да только думаю я, что указ писан московскими боярами, а вовсе не великим государем! Потому наше слово и должно ударить покрепче боярского указа!

— Можно того стрельца поспрошать? — заинтересовался Хомутов. — Вдруг да что прояснится…

— Бери. — Степан Тимофеевич в некоторой нерешительности провел рукой по густым кудрявым волосам, закусил нижнюю губу, выказывая тем крайнюю степень озабоченности, потом все же решился присоветовать: — Спроси его, сотник, может, он и спроводит вас в город. Ежели приглянетесь друг дружке… — и добавил: — Да только глаз с него не спускайте в городе, а то сбежит и вас пред стрелецкими командирами огласит! — Степан Тимофеевич, приняв решение, вновь расслабился, обратился к одному из сидящих за дальним от угла столиком: — Алешка, спроводи сотника к месту, где тот стрелец сидит под караулом.

Алешка Холдеев — его со спины и не признал Михаил Хомутов — привстал, с хитринкой в плутоватых глазах подмигнул знакомому по Астрахани сотнику, пошел к выходу. Поднялся и Хомутов.

— Прелестные письма возьми у Алешки, он их саморучно писал, — выпрямившись на подушке, сказал Степан Тимофеевич в последнее напутствие. — Завтрашний день да ночь жду вестей из Синбирска, не более, потому как вослед за Борятинский как бы и воевода Урусов из-под Казани к нашей пшенной каше не подоспел с огромной ложкой. Разобидится князюшка, ежели не отпотчуем как следует… Ну, ступай к делу, сотник.

Михаил Хомутов поклонился атаману и вышел из шатра. Алешка поджидал его у ближнего караула.

— Не чаял тебя здесь увидеть, подьячий, то мне в диво большое! — с искренним интересом проговорил сотник, видя, как уверенно держится при атамане бывший приказной.

По хитролисьему лицу Алешки Холдеева пробежала загадочная улыбка, обернувшись к Хомутову, он блеснул острыми глазами и без тени былой робости и униженности в голосе так же с интересом полуспросил-полуответил:

— Не чаял и я бывшего государева сотника увидеть в атамановом войске! И не простого сотника, а кто ходил супротив своровавших казаков под Яицкий городок и потом свез их до Саратова, передав в руки катам Разбойного приказа!

Михаил Хомутов крякнул невольно, поняв, что если все это известно атаманову писарю, то наверняка известно и самому атаману!

«Надо же! — поразился Михаил Хомутов, сердце тиснула тревожная и холодная спазма. — Знает Степан Тимофеевич, а такое дело доверил! Или еще раз испытывает? Нет, ради испытания не ставят на кон такого важного дела, как судьба сражения за город!»

— Стало быть, Алешка, по нашим судьбам одинаково воеводской бороной проехали! Теперь под рукой Степана Тимофеевича счастье-клад искать будем!

Алешка, продолжая разговор, между тем уверенно шагал во тьме по кочкастому берегу. Он неопределенно хмыкнул, пожал узкими сутулыми плечами, с загадкой ответил:

— Клад, сотник, как ведомо, со словцом заветным кладется, потому и не всякому в руки дается, а кто у Господа в удачливых ходит… Ну, а как поживает несравненная кизылбашская женка Лукерья? — как ударом грома поразил Михаила вопрос подьячего, и прежде чем он сообразил что-то ответить, Алешка, словно и забыв уже про Лукерью, добавил: — Вот, пришли мы!

Остановились у костра, где около саратовских стрельцов Михаил признал среди них Ивашку Барыша по солидному виду, черной бородище да трубному голосу. Тут же был и Яшка Артемьев, длинный, словно дышло с четырьмя боковыми палками — руки да ноги торчали из просторного для Яшки кафтана.

— Вот он, полоненный стрелец, — и Алешка Холдеев указал на красивого стрельца с русой волнистой бородкой и с почти детским румянцем на щеках.

«Вона каков! — с удивлением отметил про себя Михаил Хомутов, невольно задержав взгляд на лице синбирянина. — Девичий сердцеед, должно…»

— Как нарекли тебя при крещении, стрелец? — спросил Михаил Хомутов. Пленник, уловив в голосе строгие командирские нотки, проворно встал, оказавшись чуть выше среднего роста, в плечах довольно крепок, судя по тому, что на жилистой шее уверенно сидела голова. Стрелец, согнав с лица беззаботную улыбку, представился:

— Тимошка Максимов сын, прозвищем Лосев.

— Так где тебя казаки изловили? По какой нужде бегал из города и куда? Сказывай без утайки, по атаманову повелению веду спрос. Вот, Алешка тому в подтверждение скажет слово.

Холдеев молчаливым и не по чину важным движением руки дал знак стрельцу, чтоб отвечал сотнику без утайки. Тимошка сверкнул ровными рядами зубов, чуть отсунулся от жаркого костра, ответил:

— Намедни отпросился я у воеводы князя Ивана Богдановича Милославского сбегать в слободу Лаишевскую, что от Синбирска в семи верстах. Тамо у меня молодая женка оставлена, всего два месяца минуло, как обручились. Когда прослышал, что бой под городом, по сполошным колоколам собора, а тот сполох и окрестные церкви подхватили, то и побежал к воеводе, да и наскочил на казачий дозор…

— Нешто воевода без тебя усохнет от тоски, что кинулся к нему средь ночи, а? — засомневался Михаил Хомутов: не всякий стрелец, уходя к дому, спрашивает дозволения у воеводы, на то сотник есть!

— Да я ведь в денщиках при воеводе князе Иване Богдановиче состою, — ответил Тимошка, словно удивился, что стрелецкому командиру это в новость.

Хомутов даже присвистнул — вот так голубок в сети влетел! Надобно попытать с ним счастье!

— Степан Тимофеевич спрос с тебя снимал?

— Нет… Спрашивал меня есаул Лазарка Тимофеев, ему я все по чести и рассказал.

Задумался крепко Михаил: довериться ли княжескому денщику? А ну как войдет в город с атамановыми посланцами, а потом сполошным криком и выдаст детям боярским?

— Не сомневайся во мне, сотник, — поняв по напряженному лицу Хомутова его затруднительное положение, неожиданно сам пришел на помощь Тимошка. — Тому всего полчаса назад присягнул я на верность царевичу Алексею Алексеевичу. И присягу ту на святой иконе взял с меня отец Павел. Сказывай, сотник, какая нужда во мне?

Хомутов взял Тимошку за локоть, отвел подальше от лишних ушей:

— Надобно тебе воротиться в Синбирск, Тимоша… Да не одному, а с посланцами от Степана Тимофеевича к синбирским стрельцам с прелестными письмами. Поведешь? Смертное это дело, прикинь умом поначалу, а уж потом решайся.

Тимошка задумался, сунул пятерню под шапку, почесал затылок, словно что-то прошептав про себя, пошевелил губами, потом поднял на сотника азартом загоревшиеся глаза, с молодецкой отчаянностью махнул рукой в сторону острога:

— Поведу! А одно письмо мне дайте для верности. Мало ли что может в остроге случиться… Есть у меня верный человек на примете, — добавил Тимошка и прищелкнул языком для большей убедительности. — С него и начнем пытать те атамановы письма — возьмут ли наших стрельцов слова за душу аль отскочат, как горох от стенки…

— Кто он? — спросил Михаил Хомутов, понемногу входя в уверенность, что дело может сладиться не худо.

— Да Федька Тюменев, родной братец моей женушки. Давно косится и топор точит на своего казачьего сотника за постоянные зуботычины!

— С чего это взъелся Федькин начальник? — уточнил Михаил.

— А все из-за моей Василисы. Она в девицах еще бегала. Так тот сотник трижды к ней сватался, поначалу родители Василисы отнекивались по молодости дочки своей, а ныне по весне, как ей семнадцать лет исполнилось, ушел сотник со двора с тыквой…[140] Ну и взъелся на Федьку да на меня. Только я далековато от него, у князя под защитой, а Федьку тиранит почем зря.

— Гоже! Свой человек не выдаст. У твоего Федьки попервой и укроются наши посланцы. Идем теперь со мной, и никому ни полсловечка, что возвращаешься в город…

Взяв у Алешки Холдеева прелестные письма от атамана, Михаил Хомутов вернулся к своему стану, позвал Никиту Кузнецова, потом отыскали Игната Говорухина, втроем отошли в укромное местечко под каменной стеной монастыря. Здесь и сказал тихим голосом о важнейшем поручении атамана. С тревогой и пытливо вглядываясь в глаза товарищей, спросил:

— Нет ли робости от неверия в добрый исход дела? Надобно хоть и головы сложить, а поднять синбирян, стрельцов и посадских. Читан в городе указ великого государя супротив Степана Тимофеевича, и писан он московскими боярами, так нужны в городе и прелестные письма атамана…

Никита без слов пожал локоть Михаилу, давая знать, что готов идти. Говорухин наморщил израненный волчьими когтями лоб, решительно пристукнул кулаком о колено — а сидели на толстом бревне, в темноте, и только слева на стругах у реки да вверху над обрывом полыхали отсветы костров и факелов, — сказал с легкой насмешкой над собой:

— В Саратов ходил, в Самару ходил, стало быть, Богом велено и в Синбирске мне быть. Только как бы на сей раз воеводских когтей и тутошней дыбы избежать? Спина не зажила толком от старых батогов… Ну, да за битого двух небитых дают, не так ли? Авось тутошний воевода и без меня в достаточном гневе пребывает, чтоб злить его своим ликом царапанным…

— А где ваш-то воевода, что на Самаре был? — полюбопытствовал Тимошка Лосев, заглядывая сбоку и вверх на высокого Игната.

— Да как ушел в ершову слободу, так и не воротился покудова, — хмыкнув, ответил Говорухин. — Ты, что ль, соколик, поведешь? Пригожий малый, жаль будет, ежели убьют… Ну, коль надумал атаман печь пироги, то кинем в воеводское тесто сырых казацких дрожжей для закваски.

— Идемте к Степану Тимофеевичу, коль согласны, — поднялся с лежачего бревна Михаил Хомутов…

Собрались в шатре Разина, чтоб никто лишний не доглядел и не приметил тайных сборов. Сыскали для Никиты и Игната подходящие одежды, обрядили в детей боярских, каких теперь в Синбирске тьма. Атаман осмотрел их придирчиво, спросил у Тимошки:

— Как мыслишь в острог пролезть?

Тимошка сверкнул белозубой улыбкой, ответил:

— Есть у меня, батюшка атаман, одно приметное местечко, почти у караульных под носом, а им и невдомек. Тем лазом я уже несколько раз пользовался, бегая по ночам к Василисушке… Воеводе говорю, будто у Федьки заночую, а сам — шмыг, да и был таков до утра! И стрельцы в воротах ничего не знают.

Степан Тимофеевич потрепал его по плечу, перекрестил всех, обнял поочередно и сказал:

— Идите! Лазарка Тимофеев проводит вас до сторожевых постов, иначе казаки не выпустят, ухватят как воеводских подлазчиков.

Вышли из шатра, когда было уже за полночь. Над темной землей сквозь тучи изредка проглядывала луна, робко мигали звезды, да тихо шелестел ветер в лесных колках по оврагам волжского берега. Со стороны Казанской дороги приближаться к острогу не отважились — там стояли дозоры воеводы Борятинского, потому пошли в обход, берегом Волги. Здесь можно было, крадучись, пройти одному, двум, хорошо зная местность, чтоб не сорваться с кручи, но большой толпой не проскользнуть.

У края обрыва Лазарка и Хомутов остановились, молча обняли посланцев. Походный атаман хлопнул Тимошку Лосева по плечу, тихо сказал на прощание:

— С Богом идите. Помните: ночь эта и день завтрашний ждем от вас вестей, к той ночи возвращайтесь… И остерегитесь воеводских ярыжек, зазря себя не раскрывайте.

Никита, Игнат и Тимошка, сняв шапки, поклонились и пропали в темноте небольшого, кустами заросшего овражка. Лазарка Тимофеев и Михаил Хомутов, сдерживая гулкое и потому, казалось, далеко слышимое биение сердец, постояли с полчаса, ожидая, не будет ли сполошных выстрелов из ближних городских строений, бережно пошли к атаману сообщить, что посланцы ушли в острог и вроде бы все обошлось как нельзя удачно… Пока удачно.