Самарская вольница. Степан Разин Буртовой Владимир
— Да как не пускать! Как не пускать, ежели я денно и нощно жду вестей с Понизовья! Для того и иноземца Марка со стрельцами туда погнал! Живо ко мне его, каков ни есть!
Спирька старательно прикрыл за собой дверь, недоумевая, откуда у воеводы на лбу шишка взялась. Неужто поскользнулся да шмякнулся? И загремел сапожищами по коридору, а потом и по ступенькам вниз. Не прошло и минуты ожидания, как послышались торопливые шаги в обратном направлении.
Беглого взгляда было довольно, чтобы понять: стрелецкий голова около суток не слезал с коня: мундир пропылен, лицо в грязных разводьях, и пахло от него, как от загнанной лошади…
Тимофей Давыдов с трудом отбил воеводе и князю глубокий поклон, чуть было не кувыркнулся головой на медвежью шкуру, выстланную у порога, сделал торопливый шаг вперед и тем удержался от конфуза.
— Вижу, с дурными вестями пригнал к Синбирску, так ли? — Воевода Иван Богданович, сказать по совести, и не ждал добрых-то вестей с Понизовья, особенно после позорной сдачи стрельцами каменной Астрахани с ее могучим кремлем. — Садись на лавку, коль ноги не держат, да сказывай.
Стащив головной убор перед князем, Тимофей Давыдов с дрожью в ногах сел на краешек светло-голубой лавки, у самой двери, и подробнее, хотя и сбивчиво, рассказал о своем хождении с казанскими и самарскими стрельцами на степняков к Иргизу и к Саратову, потом о разинских подлазчиках с прелестными письмами, о восстании в городе, накануне прихода туда передового отряда донских казаков на легких челнах.
— Что с воеводою Лутохиным воры сотворили? Побили? — Воевода князь Иван Богданович ногтями впился в кожаную обшивку кресла, кинул острый взгляд на стрелецкого голову, готовый взвалить вину за происшедшее под Саратовом на этого незадачливого, как ему казалось, стрелецкого начальника.
Тимофей Давыдов пересказал все, что Назарка Васильев узнал от саратовских мятежников, о том, как у переволоки на Усе его нагнали разинские легкие челны и погубили его товарищей.
— Тамо и ваш, князь-батюшка Иван Богданович, рейтарский ротмистр Марк пропал, и его стрельцы. Кто на струге был, да и те, что с нами в челне пошли… Не верится, что мне да пятидесятнику Господь помог от воров уйти.
— Отчего же твои стрельцы своровали и ушли из Саратова? — Полные щеки воеводы налились краской гнева, кипевшего в нем, хотя он сам сознавал, что такой ничтожной силой воровского атамана не унять. — Надобно их похватать, как прибудут к Синбирску, да крепкий сыск о заводчиках учинить! — Потом наказал строго: — Ступай в баню. Опосля подкормись да жди своих стрельцов. Негоже им в Казань приходить без командира, зряшним разговором посеют страхи средь черни. А я спишусь с кравчим и воеводою Петром Урусовым в Казани, как тебе далее быть. Может, и в Синбирске останетесь альбо к Белому Яру пойдете… Ступай! На воеводском дворе сыщешь дьяка приказной избы Ларьку Ермолаева, он тебе укажет, где на постой разместиться с пятидесятником.
Стрелецкий голова вышел. Иван Богданович отшвырнул от себя на край стола кипу челобитных — не время досужие жалобы разбирать! — кликнул холопа Спирьку одеваться, спустился вниз, один, без домочадцев, принял завтрак и на легком возке проехал к приказной избе, где размещались земский и разбойный приказы. Ныне у тех и других хлопот было предостаточно, и едва воевода вошел, миновал большую горницу с подьячими, как к нему торкнулся дьяк Ларион Ермолаев, в длинном новеньком кафтане светло-зеленого сукна и с голубым поясом. Бородка подстрижена острым клинышком, усишки искручены, розовое без морщин лицо говорило о завидном здоровье дьяка и о его благопристойной семейной жизни. Голубые веселые глаза изливали на воеводу теплый свет, словно молчаливые святые угодники с иконостаса. За эти истинно ангельские глаза и любил воевода дьяка, хотя знал за ним далеко не ангельские делишки…
— Что у тебя, Ларька? — спросил воевода, с помощью дьяка снимая верхний, голубого сукна кафтан с голубой же шелковой подкладкой. — Повесь сам. Стрелецкий голова Давыдов был?
— Был, князь воевода Иван Богданович, — повесив кафтан воеводы на колышек, с поклоном ответил Ларион. — И по моему наущению после обеда в челне вместе с пятидесятником выедет к Белому Яру встречь своим стругам, чтоб привести их к Синбирску, аки рать воинскую, а не лезть сюда напуганным стадом, посадских не переполошить…
— Хвалю за смекалку, Ларька. — Воевода одобрительно тряхнул пышными волосами, на лбу открылись широкие залысины, верный признак, что годы покатились под уклон отпущенной Господом жизни. — Чти, что за бумагу принес? Не безделица какая?
— По нынешнему смутному времени весьма важная бумага. Чту вашей милости в размышление. — И дьяк Ларион, отставляя лист от глаз на всю вытянутую руку, внятно прочитал: — «По указу великого государя строимся мы на Арбузинских полях и построили мы, небольшие люди, избы и живем с семьями, а люди мы скудные и бедные, помираем голодной смертью, да и в тех слободах ныне живут священники, а служить им негде, и нам, небольшим людям, на часовни и на церковное строение всякого заводу строить невмочь и нечем, да и к тем же слободам подошли озера и истоки, а владеют ими на откупу откупщики…»
Воевода князь Иван Богданович, сделав знак прервать чтение, уселся в кресло, с минуту смотрел на молча полусклонившегося дьяка, потом решил:
— Пошли сыск учинить, кто заводчик сией смутной жалобы, да прикажи взгреть плетьми, чтоб неповадно было роптать, потому как строятся те слободы по укрепленной линии по указу великого государя и царя Алексея Михайловича! А что церкви себе не построили, то всей той Арбузинской слободе грех великий, и негоже отговариваться, что лесу брать негде. Сыщут… Еще у тебя что?
— Еще уведомился я, воевода и князь Иван Богданович, что быть на Самаре беде от тамошних стрельцов… Как и на всем Понизовье.
— Что так? — насторожился воевода: и у самого синбирские стрельцы под боком! Надежны ли? Не своруют ли?
Явился днями из Самары наш посадский человек Федька Чебоксаренин, у которого на Самаре сродственник. Так тот Федька доподлинно прознал, что самарские стрельцы челобитную к великому государю писали, якобы они после калмыцкого и башкирского набега обедняли, и обнищали, и стали наги и босы, а жалованья им от казны давно нет. Лошадей, дескать, купить не на что, а те, что были, калмыками угнаны альбо в осаде пали, и со всякой нужды в конец погибают и помирают голодной смертью. Да писали это с изветом на тамошнего воеводу Алфимова, что «не ведает царь, что, дескать, творит на Самаре псарь!»
— Да-да, пожалеть можно Ивашку Алфимова, — вздохнул Иван Богданович и глянул на иконостас, но не перекрестился, — потому как в сей час он, может быть, уже в руках донских казаков. О том я от Давыдова известился и хочу, не мешкая, отписать в приказ Казанского дворца к государю-батюшке. Да еще к приятелю моему саранскому воеводе стольнику князю Никите Приимков-Ростовскому, чтоб был готов к лихому напастию… А поскольку бережения ради от дурных слухов в городе не хочу звать языкастых подьячих, бери, Ларька, перо и бумагу, я наговорю, что писать надобно…
Ларион сел к столу, подвинул к себе бумагу, взял перо, оглядел, не притупилось ли. Ведь не куда-то писать, а на Москву, быть может, и сам великий государь светлым оком глянет на эти буквицы — изготовился.
— Тако, дьяк, пиши: «Августа, в двадцать второй день в четвертом часу дни[122] прибежал в Синбирск с Саратова казанских стрельцов голова Тимофей Давыдов, а в расспросе пред мною, воеводой, сказал следующее. На Успеньев день Пресвятой Богородицы поутру рано вор-изменник Стенька Разин с казаками пришел на Саратов. И город-де Саратов саратовские жители сдали, и ево, вора, Богородицкого монастыря игумен и саратовские жители встретили с хлебом», — воевода князь Иван Богданович диктовал неспешно, поглядывая, как в белых красивых пальцах дьяка шустро поскрипывает перо. Сам он, сидя в кресле, откинувшись на спину, весь сосредоточился на послании. — Исписал? Пиши далее: «А он-де, Тимофей, утек в ночь, и бежал он в лодке с сотниками и пятидесятниками до переволоки к Самаре. И ево-де, Тимофея, и синбирского иноземца Марка с синбирскими стрельцами с девять человек, который послан был в легких судах с Синбирска на Саратов для сбора вестей, те воровские казаки догнали на переволоке. И сотников-де ево приказу и пятидесятников, которые с ним были, и иноземца Марка, и синбирских стрельцов всех побили, а он-де уметнулся степью и в воду с пятидесятником с Назарком Васильевым и прибежал до Синбирска…»
Иван Богданович подождал малость, пока дьяк, пошевелив уставшими пальцами, сменил перо, и вновь начал говорить:
— «А как-де ево разбивши, погребли те воровские казаки на легких челнах к Самаре, а без него-де на Самаре что учинилось от тех воров, того он, великий государь и царь, не ведает. А на Саратове-де саратовские жители к воеводе Лутохину тут же приставили караул двадцать человек накануне ево, Стеньки Разина, воровского приходу, чтоб он, воевода, от них никаким образом не ушел. А от него, великий государь и царь, того стрелецкого головы Тимофея, казанских стрельцов триста человек да самарян двести человек ушли с Саратова, и ево, стрелецкого голову, покинули на Саратове одного с сотниками»… Допиши, Ларька, кому и куда шлется да ныне же с нарочным отошли… Судя по городам Понизовья, ворами взятым, Стенька идет весьма быстро, в сутки делает не менее сорока верст. А ежели пустит свою конницу напрямую, мимо Жигулей, то его разъезды могут быть под Синбирском и того быстрее.
Ларион, дописав отписки и бережно запечатав их воеводской печатью, собрался было уходить, да воевода задержал:
— Повели, дьяк, к обеду покликать ко мне командиров всех трех московских стрелецких полков и синбирского стрелецкого голову Гаврилку Жукова, да земского старосту синбирских посадских людей Исайку Фалелеева, да и Андрейку Шепелева, командира выборного московского полка и служилых людей с засечной черты… Вроде бы всех припомнил? Покличь их.
— Повелю известить их, князь-батюшка Иван Богданович, — поклонился учтиво дьяк Ларион и, видя, что более никаких повелений от воеводы не будет, вышел.
Воевода встал из кресла, начал прохаживаться по кабинету, невольно вслушиваясь в гудение голосов за дверью, где работали подьячие, мысленно обдумывал, что и как надо сделать, что спешно, а что и через два-три дня можно, покудова вор и изменник гребет на своих стругах вверх по Волге.
«В Самаре вор непременно застрянет на день-два, а то и более. Нам сие будет на выгоду, — размышлял воевода, похлопывая сложенными за спиной руками и слегка кланяясь головой при каждом шаге. — Надобно будет Давыдова отослать на Белый Яр к стрелецкому голове Афанасью Козинскому для пущего бережения той крепости. А здесь велеть еще надобно укрепить рубленые стены кремля мешками с землей, а коль таковых будет недостаточно, то отдельно выложить и мешки с мукой и солью, чтоб стены крепче держались супротив пушечных ядер! Еще что?» — Воевода вспомнил, что в кремле всего один колодец и воды в нем за сутки набирается не более четверти аршина, чего хватит, да и то с великой бережливостью, на один день! А ну как пожар какой приключится в кремле? Чем тушить? Стало быть, бондарям спешно изготовить, и внести на стены большие бочки, и в те бочки навозить чистой родниковой да речной воды из Свияги. Будет запас и для питья на многие дни. Надежды на короткий воровской набег мало, очень мало! Не сесть бы в долгую осаду! То-то лихо нам тут всем будет.
Как и предвидел воевода, стрелецкие командиры, прознав, что донские казаки уже у Самары и что пощады ни воеводам, ни им самим от атамана не чаять, опечалились: все же надеялись, что минет их тяжкая участь встречать казаков под городом! Смутил их слух, что с вором якобы плывут царевич Алексей да низложенный патриарх Никон…
— Се злодейские враки, — хмурил жесткие брови воевода князь Иван Богданович, — темному люду в большое смущение! А я самолично был при погребении праха царевича; что бежал он якобы на Волгу к Разину, от бояр спасаясь, то злой вымысел!
Гаврила Жуков, муж строгий и крутой с нерадивыми стрельцами, предложил объявить народу о злом умысле супротив великого государя, чтоб этому слуху не было никакой веры.
Полковник Агеев, напротив, за здравое рассудил иначе:
— Таким увещеванием только усилим неверие средь черни! Скажут, что истину пытаемся скрыть. Такие же слухи носились по смерти царевича Дмитрия, помните по дедовым сказам? Лучше не оповещать, глядишь, кто и не прослышит, а прослышит от такой же воровской стати, то не всяк и поверит.
— Быть по сему, полковники! — решил непреклонным тоном воевода. — А теперь, командиры, расставьте стрельцов, ты, Исайка, своих посадских к всяким работам, чтоб кремль укрепить, рвы да частокол у острога подправить! Мешкать некогда. С часу на час и иные безрадостные известия могут прийти.
И эти вести в пути не задержались. К вечеру 26 августа в приказной избе появились два взволнованных человека. На спрос дьяка Лариона: с чем пожаловали — мужики отбили челом и, перебивая друг друга, заторопились высказать:
— Мы, батюшка Ларион, с Усы-реки, — облизывая истресканные на ветру губы, говорил тот, что повыше, и поплечистее, и годами много старше. — Дворовый я человек Мишка Ушаков, а мой сотоварищ…
— А я, батюшка Ларион, дворовый человек Юшка Карандашев, да с нами был посадский синбирянин Ульян Антипов…
— Где вы были и что видели? — строгим голосом прервал мужиков дьяк. — Сказывай ты, Мишка, да потолковее!
— Да были мы посланы отвезти рыбный запас нашего господина сына боярского Артемья Горского к Белому Иру. А с нами был по своим делам и посадский человек Ульян Антилов. Да как возвращались уже, в пятидесяти верстах ниже Синбирска, настигли нас в легких челнах донские казаки. А было их до ста человек. Ухватили нас, повезли к устью Усы. А там был их походный атаман, детина огромный и суровый… Силища в нем, сам зрил воочию, как он…
— Каким именем звался тот атаман? — прервал восхвалительные слова мужика нетерпеливый дьяк, делая на бумаге пометки, чтобы опосля передать этот разговор воеводе.
— Казаки кликали его Ромашкою Тимофеевым, — вспомнил мужик. — Нам повелели сидеть в сторонке у костра, ждать атаманова расспроса. Мы сидели смирно. Да из их разговора слышали, что сам головной атаман Степан Разин…
— Говори: «вор и изменник Стенька Разин», — подсказал дьяк и сурово глянул на смутившегося мужика.
— Да, так… Стенька Разин, — замотал головой Мишка Ушаков, — стоит под Самарой, а самаряне-де своровали и свой город ему сдали без всякого будто сражения. Иные казаки…
— Говори: «воры и разбойники», — вновь надоумил мужика дьяк.
— Да, так… Те воры, казаки-разбойники говорили: «Вот, дескать, кабы так же атаману поклонились бы стрельцы да посадские Синбирска да Казани, то и к Москве дошли бы скоро!»
— Еще что в воровских умыслах успели выведать? — спросил дьяк Ларион, видя, что мужики переглянулись, не зная, что им еще сказать этому неприступному воеводскому любимчику.
— Как же! Вспомнил! — заволновался мужик помоложе, Юшка Карандашев. — Еще один из казаков-воров-разбойников говорил, что вор-изменник Стенька Разин хочет быть непременно под Синбирском на Семен день![123] Да, аккурат на Семен день, сказывал. И того ж часу намеревается приступить к городу, чтоб успеть взять город до прихода воеводы Урусова, о котором наслышаны в Самаре, якобы он с сильным войском стоит под Казанью, а может, идет уже сюда…
Дьяк открыл ящик стола, отсчитал десять новгородок, отдал мужикам за радение к службе великому государю и отправил, велев спешно позвать посадского человека Ульяна Антипова, да тот, женка сказала, уже парится с дороги в бане.
Рано поутру, придя в приказную избу пред очи воеводы князя Ивана Богдановича, сумрачный, чем-то крепко обиженный Ульян повторил почти то же, что и дворовые мужики Горского, лишь добавил, что бежали они ночью от казаков. Бежали лесом, убоявшись, что их засадят гребцами на струги.
— У меня дома, батюшка воевода, женка приболела, грудью мается… Как день — ничего себе, дышит баба, а ляжет в кровать вздремнуть — свистит у нее внутрях, кашлем заходится… А теперь я взял подряд у земского старосты изготовить сколь смогу двадцативедерных кадей. Так ты, воевода-батюшка, отпусти меня к той работе. Был, правда, с нами еще какой-то справно одетый мужик, может, из Самары кто бежал из детей боярских, но наряду схож, лицо у него повязано тряпкой, один глаз виден. Но он не сказывал о себе ни слова, а в Синбирске невесть куда делся… Может, он знает больше, чем мы, мужики глупые…
— Иди, иди, — поспешно махнул рукой на посадского воевода, вспомнив, что Кривого он принял у себя в хоромах поздним вечером один, даже дьяку не доверился, потому как Кривой клял всех дьяков и подьячих ворами и изменниками. Воевода решил определить его в тайные ярыжки, чтоб слухи и вести носил только ему и в собственное ухо… Иван Богданович встал у окна, задумавшись, пока дьяк Ларион, кашлянув в кулак бережно, изрек за спиной:
— Надо бы великому государю отписать…
Воевода прошелся от окна к столу, рассеянно поворошил старые бумаги, двинул их на край.
— Отпиши сам, о чем поведали мужики… я от себя малость добавлю, как начало будет готово.
Дьяк заскрипел пером, то и дело клоня голову с плеча на плечо, будто его сзади за волосы кто таскал. Когда кончил писать, поднял на воеводу выжидательный и чистый взгляд ясных голубых глаз.
— Чем кончил? — спросил, остановившись около стола и наблюдая за работами в кремле присланных с посада плотников. — Зачти предложение…
— «Чтоб ему, вору Стеньке, взять город Синбирск до прихода кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми». Гоже так?
— Добро. Теперь пиши наше слезное увещевание ускорить приход князя: «И только, государь, замешкаютца твои, великий государь, полки, чаять от него, вора, под Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, в рубленом городе один колодезь, и в том воды не будет на один день! А кравчий и воевода Петр Семенович Урусов из Казани и стольник князь Юрий Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа на двадцать седьмое число не бывали». Прописал? Что, пальцы сводит? Ну ин покрути ими малость. Пропиши с моих слов, что от посадских здешних людишек чаять нам большого опасения, смотря на низовые города, которые вору Стеньке сдаются без супротивления. А еще пропиши великому государю, что мы, стрельцы московские со своими командирами, синбирские добрые люди, сядем в кремле в крепкую осаду и будем стоять намертво… Ты пиши, а я покличу нарочного, кто в Москве свычен как дома. — И выглянул из двери. — Эй, подьячий! Покличьте нарочного в Москву из приказа Васьки Бухвостова кого ни то! Живо!
Молоденький светловолосый писаришка вскочил с лавки у крайнего стола, мотнул головой в поклоне и побежал звать.
Через двадцать минут явился стрелец, высокий, уверенный в себе, при сабле, с ружьем за спиной, а бердыш оставил в приказной горнице. Назвался Варфоломейкой, поклонился воеводе.
— Бери вот пакет да вези в приказ Казанского дворца. Отдашь в руки либо боярину князю Якову Никитичу Одоевскому, либо думному дворянину Лариону Дмитриевичу Лопухину. А случится так, что этих не будет, отдашь дьяку Федору Грибоедову или дьяку Петру Самойлову. Уразумел? Да чтоб не мешкал в дороге по кабакам, отписку привезешь ко мне из Москвы за четвертым сентябрем, не позднее! Я знаю, сколь туда ден ехать.
— Не изволь беспокоиться, князь воевода Иван Богданыч. В тот же день и явлюсь в приказ, как велено… ежели жив буду. По смутному времени шалить сызнова в глухих местах начали.
Выпроводив нарочного, воевода взгрустнул:
— Теперь ждать, кто кого у Синбирска опередит…
— Все во власти Господа, — перекрестился на эти слова дьяк. — Так уж на Руси получается: под кем лед трещит, а под нами ломится.
Воевода вспомнил погибших уже государевых наместников от Астрахани и до Самары, тоже перекрестился.
— Кто на Москву едет пировать, а нам садиться в осаду горевать… Слышь, Ларька, пошли еще нарочного к князю Юрию Борятинскому в Саранск, чтоб поспешал нам на выручку! Который промешкает, то через мое слово великий государь напомнит ему старый закон, что простолюдин за свою вину платит головою, а князь — уделом!
Дьяк Ларион поклонился и снова заскрипел пером, сочиняя послание к воеводе Борятинскому.
— Кто кого у Синбирска опередит? — чуть слышно шептал князь воевода Милославский и с мольбой во взоре глянул на иконостас: лик Иисуса Христа в золотом окладе сверкал за горящей лампадой…
Глава 7
И ударил сполох…
1
— Спят в Самаре, что ли? — удивленно дернул плечами сотник Михаил Хомутов, стоявший в окружении друзей на носу головного струга. С поднятыми парусами струги из-за изгиба Волги близились к городу. В волнении, свойственном молодому еще, едва за тридцать лет, человеку, сотник пощипывал короткие усы, на скулах играл легкий румянец: спешил к дому, где его ждала самарская русалочка Анница!
Близок родной двор, близок! Уже хорошо различимы башни крепости и купола церквей. Над холмистыми отрогами взошло солнце, надутые ветром паруса окрасились в розовый цвет, и по-иному, ласково журчала вода вдоль борта струга.
Когда до Самары осталось всего версты три, бубухнула пушка на раскатной башне — всполошились караульные, приметив идущие в немалом числе струги с Понизовья.
— Ну вот! — весело проговорил рядом с сотником стрелец Никита Кузнецов. Он повернулся к Митьке Самаре и громко добавил: — Похоже, очи караульных были обращены к надолбам. Разумно, что от набеглых калмыков да башкирцев большее опасение городу видят, нежели от донских казаков Степана Разина!
— То-то радости будет воеводе Алфимову от нашего возвращения! — усмехнулся Митька Самара, обеими руками держась за ратовицу бердыша, уперев его острым лезвием в доски палубы. — Не даст и в баню сходить, тот же час пошлет отбивать калмыков в степи.
— Кто знает, братцы, как встретит нас воевода, — в раздумье выдохнул Михаил Хомутов, вспомнив свое недавнее, казалось, расставание с Алфимовым, когда упреждал воеводу не приставать к жене с открыто-похотливыми ухаживаниями, черный день, когда воевода отсылал из города две сотни стрельцов к Саратову. В который раз заныло сердце от тревожного, смутного предчувствия.
— То верно, сотник, — проворчал хмурый от роду и неторопливый в речи Аникей Хомуцкий, пристально вглядываясь в очертания города, словно издали хотел прочесть мысли самарского воеводы. — Больно с веселой душой отправлял нас Ивашка Алфимов супротив донских казаков, как на погибель, себе в избавление!
— Ан горький хрен ему с чесноком под нос! — под смех товарищей выкрикнул Митька Самара и кукиш выкинул в сторону далекого города. — Кому суждено опиться, тот обуха не боится. Назло ему идем к дому все живы и здоровы. Пущай только вякнет поганое слово, боров носатый! Степан Тимофеевич добрый путь указал для строптивых воевод. Случись быть какой сваре — убаюкаем так, что и до страшного суда не встанет! Не он первый, не им и кончится сия смута…
— Тише ты, бунтарь, — негромко одернул Митьку более сдержанный в словах, но не в помыслах Аникей Хомуцкий. — Кто знает, может, теперь в Самаре не один московский стрелецкий полк стоит. Тогда и сила будет за воеводой, мигом скрутит нас в бараний рог!
— Да ну тебя, Аника! — буркнул, притишив все же голос, Митька Самара и в досаде бердышом ткнул в доски, оставив след. — Чем ни то да оглоушишь, будто лесной тать из-за дерева.
Друзья умолкли, всматриваясь в строения родной Самары, которая утренними дымами, четким рисунком башен и частокола вырисовывалась на склоне волжского берега. Особенно хорошо были видны дальние, в сторону степи наугольные башни и плоская, без крыши раскатная башня с пушками дальнего боя. Около пушек снуют пушкари, издали маленькие, словно черные муравьи на срезе высокого лесного пня.
Насупротив города распрощались со своими попутчиками — казанскими стрельцами, вместе с которыми были свидетелями тревожных событий под Саратовом. Казанцы пошли дальше, а самарские струги повернули вправо, к пристани под Вознесенской слободой. Из городских ворот, с обеих пригородных слобод к речной полосе бежали сотни людей — посадские, стрельцы, женки, впереди с прискоком неслись ребятишки. Изрядно поотстав от молодых, ковыляли с палками седые старики и немощные старухи. Почти вся Самара вышла встречать кто мужа, кто сына или брата…
На соборной звоннице ошалелый от радости звонарь вместо утреннего благовеста ударил вдруг сполох, как при вражеском приступе к городу. Михаил Хомутов, разминая крепкие плечи, свел лопатки на спине, громко засмеялся на этот ратный звон:
— Ох и попадет теперь Прошке от батюшки протопопа!
Всполошил весь люд! — А взглядом издали пытается отыскать среди сотен радостных лиц одно-единственное, самое желанное. Да где там! И в волнении почесал ногтем маленькую родинку над переносьем: надо же! Более пяти лет женаты, а всякий раз перед встречей с Анницей волнуется! Вот только Господь детишек им никак не дает…
— Гляди-ка, братцы! — Митька Самара от удивления протяжно свистнул. — Похоже, калмыцких находников под Самарой и в помине нет! Вот и славно.
Никита Кузнецов повернул к верному другу, а сам одновременно почему-то недоверчиво сощурил синие глаза.
— Из чего ты так поразмыслил, Митяй?
Сутулый Митька, облокотясь руками о ратовицу бердыша, тычком выставил волнистую, коротко стриженную бородку, остреньким носом чутко внюхался в прохладный утренний воздух. На недоверчивый спрос ответил:
— Да потому, что наш католик маэр Циттель вывел на берег встречь нам своих конных рейтар! Все, аки на сражение, явились, в полной боевой справе. Красиво смотрятся дети боярские, право, красиво! — И Митька в восхищении прицокнул языком, не без ехидства добавил, чуть притишив голос: — Жаль будет такие мундиры портить, доведись встречать донскую вольницу.
Широкое, в оспинках, лицо стрельца Еремки Потапова покривилось; словно увидел нечто пакостное, он буркнул:
— Не любо то мне, братцы! Зачем здесь дети боярские, а?
— Истинно, брат Ерема! Не для почета выслал рейтарских солдат воевода, раздери его раки! — посуровел лицом и Никита Кузнецов. — Неужто так страшится, будто мы порядок в городе возмутим? Смуту не нам в городе зачинать, видит Бог!
— И так может статься, други, опасение имеет от нас воевода, а посему покрепче держите языки за зубами, — упредил Михаил Хомутов своих острых на словцо и на кулаки скорых дружков. Обычно ласковые, приветливые карие глаза сотника построжали — не с праздничных посиделок возвращались самарские стрельцы, и это хорошо понимал самарский воевода! — Приказные ярыжки учнут распускать длинные уши под нашими дверями да окнами. Остерегитесь опасного разговора, чтоб не угодить на дыбу… А теперь марш на берег, разбирай своих женок да ребятишек!
И сам одним из первых мимо сходней спрыгнул с носа струга. Кто-то подхватил его под руку, не дал завалиться на мокрый песок. Михаил со смехом выпрямился, поднял глаза, увидел перед собой соседа по подворью, с бородищей колечками до груди, пушкаря Ивашку Чуносова: губы растянуты в приветливой улыбке, но серые круглые глаза не смеются, настороженно-тоскливые…
— С возвращением тебя, соседушка, с возвращением! — Они троекратно обнялись. Хомутов хотел было спросить, не видел ли Ивашка его Анницы в толпе, но рядом, казалось, что из-под земли, вырос ротмистр рейтарской службы Данила Воронов, одетый щегольски в новенькую военную справу. Ротмистр положил руку на плечо Михаила и сказал строго, не допуская отговорок:
— Воевода стольник Иван Назарович Алфимов ждет тебя и Пастухова к немедленному докладу о понизовых делах! — И рукой в боевой рукавице указал в сторону кремля, будто Хомутов сам не знал, где приказная изба. Светло-серые глаза ротмистра на одутловатом лице следили за сотником настороженно, словно он не посланец от воеводы, а поединщик перед врагом, готовый в любой миг выхватить саблю из ножен и начать смертный бой…
— Вот, Иван, что значит государева служба! И лба на церкви перекрестить не успели, как к докладу призывают. Ну, да делать нечего, служба попервой всякой бани, — невесело пошутил Михаил Хомутов. Увидел, что и сотника Пастухова уже отыскали в толпе посланные от воеводы дети боярские Иван Тимонов да Афанасий Кроткий, дружески хлопнул пушкаря Чуносова по плечу — дескать, до скорой встречи в обильном застолье! — и поспешил сквозь толпу встречающих к северным городовым воротам, где стояла усиленная стража из рейтарских солдат.
— Ты хотя бы своих стариков да женку повстречал? — спросил Хомутов у Пастухова. Михаил мазнул рукой по лицу, растерянно кивнул головой — повстречал, дескать, да рейтары их быстро оттеснили, и словечком толком не обмолвились. Повелел только непременно баню затопить, вот и весь сказ!
— А я своей Анницы и не увидел даже! Теперь будет меж стрельцов метаться, выспрашивать обо мне…
При этих словах ротмистр Воронов поднес к губам кулак, кашлянул; как бы о чем-то упреждая, переглянулся с другими детьми боярскими, которые шли пообок и сзади сотников, более напоминая конвой, нежели сопровождающих.
Миновали пустую площадь кремля. В приказной избе, в комнату воеводы Алфимова, прошли мимо притихших писарчуков и подьячих. Иван Назарович, все такой же дородный, с припухшими от бессонницы в последние дни глазами, ходил вдоль длинного стола туча тучей, хмурил высокий лоб с залысинами. У края стола в явном замешательстве стоял сотник Юрко Порецкий, ниже обычного опустив плечи, с нахмуренным, а не с улыбчивым, как всегда, лицом, глаза выказывали скрытое смущение перед товарищами по службе. Маэр Карл Циттель с непонятно-скрытной, слащавой ухмылкой на тонких губах в комнате воеводы появился вслед за Хомутовым и Пастуховым, глянул на них светлыми глазами, что-то проговорил по-своему и встал у порога, тонкий, высокий, словно верстовой столб на коломенской дороге, чтоб все издали его видели.
Едва приглашенные сотники вошли, воевода резко остановился, набычил голову, отчего тяжелый нос стал еще длиннее, и сразу сорвался на бестолковый крик, забросал опешивших сотников потоком бранных слов, обвиняя их в измене великому государю и царю, в том, что по причине их мешкотни во время похода к Саратову разбит разинскими казаками московский стрелецкий голова Лопатин, что их изменческим побегом оставлен без защиты Саратов, и город принужден был отдаться в руки воровских казаков атамана Разина, а воевода Кузьма Лутохин принял мученическую смерть…
Михаил Пастухов в ответ на брань воеводы разводил руками да комкал то и дело отвислые усы, не смея прервать резким словом расходившегося в гневе царева стольника, Хомутов, бледнея, не выдержал, резко шагнул вперед и грубо, таким же криком прервал Алфимова, не имея больше терпения слушать его поносные слова:
— Опомнись, воевода! В своем ли ты уме такие речи нам говоришь? Не твоя ли вина перед государем, что, зная о движении Лопатина посуху к Саратову, ты выслал нас ему в помощь с опозданием на добрую неделю! Мы в Саратов прибыли на полусутки ранее обычного хода, а туда о Лопатине уже верная весть пришла о его полном побитии и пленении! И в той беде нашей вины никакой нет! Нет нашей вины и в том, что воевода князь Прозоровский да князь Львов, имея у себя до восьми тысяч стрельцов и солдат, до пятисот пушек, не управились с воровскими казаками, отдали атаману крепости Царицын, Черный Яр да каменную Астрахань! Что мог сделать несчастный Лутохин…
— Так вы его в Саратове кинули… — начал было вновь браниться побледневший от гнева Иван Назарыч, и свежий резаный шрам на толстой щеке, словно красная нить, налился кровью, грозя разойтись от напряжения.
Михаил Хомутов снова без робости прервал его своими резонами:
— А саратовские стрельцы вкупе с посадскими и не думали вовсе города оборонять! До прихода передовых стругов от донских казаков и через их подлазчика они взбунтовались, повязали воеводу да начальных стрелецких командиров. Мы на стругах за версту под городом стояли, не в самом городе. Нам ли было кидаться против городских пушек с бердышами, чтоб положить своих стрельцов бесполезно? Казанские стрельцы не захотели зря гибнуть, вместе с ними и мы ушли. Где же измена наша, воевода, о которой ты с бранными словами на нас кинулся, словно уже выхватил нас из воровского войска?
— Ваши стрельцы, ведомо мне чрез доверенных людей, вор на воре и воровству заводчики! Вы смуту и воровство в город принесли!
— Да полно, воевода! Какие они воры и смутьяны? — Михаил Хомутов, понимая, к чему клонит ненавистный воевода — засудить его и освободить себе дорогу к Аннице! — как можно спокойнее пожал плечами и ответил: — Стрельцы походом измучены, столько дней от весел не отходили, спешили к Самаре, думая, что калмыки под городом, а ты готов их рейтарами из города в поле выбить. Под калмыцкие стрелы нас гонишь, так, что ли?
Но Алфимов, видно было, собой уже не владел, не слушал и не хотел слушать никаких резонов от сотника.
— Сначала я из обеих змеиных голов ядовитые зубы повыдергаю, а потом и змеят в мешки пересажаю! — выкрикнул он, пунцовея лицом, а не только свежим шрамом на лице. — Маэр Циттель, возьми у них сабли! Вы арестованы, сотники! Впредь до прибытия из Москвы с разбирательством посланцев из Разбойного приказа, куда мною послана отписка с изречением ваших вин пред великим государем и царем, сидеть вам в пытошной под караулом!
Михаил Хомутов, внутренне весь дрожа, но внешне спокойный, отступил на шаг, положил руку на эфес сабли.
— Не подходи, маэр! Срублю, как гнилую капусту! — И к воеводе с последним словом совестливого укора: — Вона-а ты как, воевода! Нас в глаза не повидав и речей наших не слушая, уже и отписку послал в Разбойный приказ? Неужто думаешь, что не ведаю я истинной причины твоего лютого ненавистного гнева? Знаю, да не бывать по-твоему, упреждал ведь я тебя. Лих ты на дела подлые, да не вышло бы тебе самому все это через порванные бока…
Воевода пыхнул злым румянцем, сделал торопливый упреждающий знак ротмистру Воронову, который стоял за спиной Хомутова, и тот рукоятью пистоля ударил сотника по голове. В глазах Михаила полыхнуло красными огнями, ноги подкосились, и Хомутов завалился на чьи-то подставленные руки. Сквозь исчезающее сознание уловил, что ногами по доскам его куда-то поволокли.
Митька Самара отпустил из объятий полноватую Ксюшу, подхватил на руки обоих сынов и качнул их, по очереди, уже далеко не младенцев, словно взвешивая на пробу.
— Ого, дитятки, отяжелели без родителя! Чай, матка старается, пирогами откармливает вас, а?
— Да где там! Откормишь их, как же! Всеми днями, пострелята, что угри, в Волге бултыхаются. — Ксюша заглядывала в лицо мужа, словно распознать хотела, тяжко ли было родимому в походе, словно не верила, что он воротился из сражения без заметной порчи…
— Все обошлось, Ксюша, не взяла меня ни стрела калмыцкая, ни пуля казацкая, с казаками, слава Богу, не сошлись на ратном поле. Ну, ведите, сыны, в избу. Погляжу, как вы хозяйство отцовское держите. Не раскидали мой инструмент? — Митька положил тяжелые ладони на русые вихрастые головы сыновьям, и они пошли домой, протискиваясь сквозь расходившуюся в разные стороны от пристани толпу. Да и каждый из вернувшихся стрельцов — тут уж не до разговоров друг с другом! — торопился отмыться в бане, отобедать в кругу семьи, потом уж с разговорами сосед пойдет к соседу… В этакой сутолоке никто и не приметил, как бочком берега, крадучись вдоль причаленных у пристани барок и плотов, вслед за стрелецкими стругами, прошел и затерялся среди десятков здешних челнов еще один. А если кто мельком и видел, то решил, что приехал кто-нибудь из работников с откупных рыбных юрт с реки Самарки или с устья, не близкого от города Безенчука.
Неподалеку следом за Митькой Самарой в окружении семьи шел улыбающийся, сам не верящий происходящему Никита Кузнецов, шею которого обвила ручонками старшенькая Малаша. Параня во все глаза разглядывала статного мужа, прижимала к груди маленькую еще Маремьянку, а слева от отца, стараясь казаться солидным, важно шагал с широким от радости ртом сын Степашка.
Расставаясь на углу, Митька обернулся, махнул рукой Никите, подмигнул и озорно крикнул:
— Легкого тебе пару, сосед! Смотри, чтоб Параня на радости и с великого нетерпения до смерти не заобнимала! Бабьи руки, брат Никита, пострашнее калмыцкого аркана, саблей не отсечешь!
Никита засмеялся, Параня, пыхнув румянцем на полных щеках от намека, отмахнулась от озорного Митьки:
— Что ж это — до смерти! Чать он у меня разъединственный, его жалчее себя. Вишь, как его басурманская пуля поранила в прошлый раз? Малость не до смерти стрельнули, нехристи! Должно, Господь спас да мои молитвы…
А вечером, когда отговорили о своем, когда узнали о загадочной и дикой по жестокости гибели Аннушки Хомутовой, не сговариваясь, сошлись десятка два самых близких сотнику стрельцов на его пустом подворье. Из сенец вышла убитая горем сухонькая Авдотья, теща Михаила. Где он сам — никто в толк взять не мог! Неужто с горя куда забежал? Да нет, сказала заплаканная Авдотья, он еще и вовсе к дому не являлся.
Ивашка Чуносов, медлительный, расхаживая у крыльца на кривых ногах, задумчиво поскреб ногтями затылок под высокой стрелецкой шапкой, развел руками:
— Я уже раз пять спосылал сюда своего сорванца Алешку, а хозяина все нет да нет!
Никита Кузнецов жесткими пальцами вдруг крепко стиснул руку Митьки Самары, сказал с явным замешательством:
— Стойте-ка, братцы! Да ведь когда мы со стругов сошли, к сотнику подошел ротмистр Воронов! Кажись, он позвал его к воеводе для доклада…
— Точно! — вспомнил и Ивашка Чуносов. — При мне было! Михаил еще пошутил, что и на купола не дали перекреститься…
— Так что же, выходит, он у воеводы? Ну и дела-а лихие, братцы, скажу я вам, мне это весьма не по нутру! Что-то тут негоже случилось… Нас упреждал беречься воеводских подслухов, а сам в капкане!
— Да уж куда бы хуже ваши дела, стрельцы! Сотники неведомо где сгинули, да и живы ли, а вы как тараканы по баням да по углам расползлись! — Этот голос словно с неба упал, злой и громкий, от которого все невольно вздрогнули: темень кругом, забор, над головами тучи.
Никита, которому голос показался вроде бы знакомым, нетерпеливо отозвался:
— Выдь в круг! Чего, как тать, из тьмы черное лихо нам вещаешь! Коли друг, иди ближе, а если вражина воеводская… — Он сухо щелкнул взведенным курком пистоля.
— Не балуй пулями, Никита. — От забора отделился высокого роста человек, подвижный, в стрелецком кафтане, сабля на боку длинная, по росту стрельцу, напомнила Никите кизылбашскую адамашку. Сняв шапку, человек всем низко поклонился, спросил:
— Неужто так облик мой переменился, что не враз признаете, братцы? Вот диво…
Никита шагнул встречь гостю, взял его за локоть, повернул к свету от выглянувшей из-за тучи луны. Увидел сухощавое чернобородое лицо с казацкими усами и знакомый орлиного профиля нос. Темные глаза смотрели с дерзким вызовом, на лбу три черточки-шрама…
— Игнашка! Братцы, не может быть! Митька, поглядь на твоего крестника, воеводского колодника Волкодава! Ишь, усы вниз опустил, так и не враз во тьме признаешь. О твоих делах в Саратове мы хорошо наслышаны, — притишил голос, спросил: — И вправду ты в город привез прелестное письмо от атамана Разина? Неужто и в Самаре от атамана с тем же письмом? — Никита присунулся вплотную к улыбающемуся Игнату Говорухину.
— Да, стрельцы! Послан я от батьки атамана, как зовут его донские казаки в передовом его отряде, где за походного атамана Ромашка Тимофеев, которого ты, Никита, помнишь, наверное? — И Говорухин тихо рассмеялся, видя, как у Никиты взметнулись брови под шапку, — еще бы ему не помнить своего спасителя из кизылбашского плена! — И не один я приехал в город, а с иными атамановыми людьми собрать вести о городе, с вами потолковать.
Стрельцы возбужденно заговорили между собой, Митька Самара, подойдя поближе к Игнату Говорухину, улыбнулся старому знакомцу с понятной радостью: неспроста объявился Волкодав! Быть в Самаре скорой драке, всем памятен давний разговор Говорухина с воеводой Алфимовым у паперти собора!
— Где же теперь Ромашка Тимофеев? — уточнил Митька Самара, словно что-то уже прикидывая про себя.
— Ниже Самары встал, дает людям роздых — гнались за стрелецким головой Давыдовым до самых переволок на Волге, едва настигли. Кто был при нем и супротивничал, побили, иных похватали. А сам голова, похоже, ушел в Синбирск, не опознали среди взятых. Ну так что, стрельцы, войдем в избу, покудова сотника нет, да прочтем письмо Степана Тимофеевича? Потом и поразмыслим, что да как творить будем?
С молчаливого дозволения Авдотьи вошли в избу с закрытыми ставнями, засветили свечку. Никита ради бережения оставил Ивана Неляя и четверых стрельцов на подворье, наказав крикнуть сполох, случись явиться кому незвано.
— Кто, не сказавшись, с доглядом сунется, глушите и волоките в дом для спроса, — добавил Ивашка Чуносов, вспомнив, как сам пытался изловить на этом же подворье убийцу Аннушки.
— Это уж точно, — негромко сказал Митька Самара, — ежели наших сотников побрал воевода, то и за нами своих ярыжек непременно снарядил доглядывать. Глядите, чтоб не накрыли нечаянно…
Когда сели к столу, Игнат Говорухин вынул из потайного места — голенища сапога с тайным прорезом под заворотом — туго сложенный лист, развернул: это было то же письмо, какое саратовский воевода читал стрелецким командирам. Когда Игнат дошел до слов: «А вы бы в своих городах воевод да с ними приказных собак побивали. А стрельцам всех начальных людей — голов и сотников — вешать да между себя кого похотят обирать атаманами. Да и посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов, кто люб, и жить по-казацки», — опустили головы стрельцы, призадумались. Никита заговорил первым:
— Думается мне, что в атаманы лучше нашего сотника Хомутова и выбирать некого. Он с нами заедино встанет!
— Да и сотник Пастухов от своих стрельцов не отвернется, — зыркнув из-под нависшего бугристого лба глубоко посаженными глазами, высказал догадку пятидесятник Федька Перемыслов. — А ведь и наш сотник, братцы, от воеводы не вышел! Я только что был в его избе, там два его сына и женка, как сычи, сидят нахохленные: какая радость, коль родитель пропал! Ходил старшой Иван к приказной избе, а тамошние караульные рейтары Данилки Воронова сказали, что ваш-де родитель все еще у воеводы на беседе о делах понизовых… С тем Ивашка и отошел прочь.
— Ночь давно на дворе, какая такая беседа беспрестанная, — проворчал Митька Самара. — И глупому понятно: похватал их воевода по злому навету.
— Что же делать, стрельцы? — Еремка Потапов, ссутулив крупные плечи, мял в руках снятую шапку. — Надобно искать сотников, чтоб не было поздно опосля. — В своем городе и у робкого Еремки смелости прибавилось, да и жаль добрых командиров!
Ивашка Чуносов вскочил с лавки, засуетился надевать шапку.
— Пошлем кого-нибудь на дом к дьяку приказной избы Брылеву с подношением. Он-то знает все, что творится у воеводы. Я могу сходить с кем ни то.
Никита, тоже вставая на ноги, напомнил:
— Ворота кремля по приказу воеводы Алфимова на ночь закрывают теперь, пройти не дозволит рейтарская стража, она только своего маэра слушает.
— Ну тогда подьячий Ивашка Волков живет в городе! — хлопнул шапкой по колену Митька Самара. — Давайте к нему торкнемся в дом!
— Подьячего кто-то прикончил неведомо из-за чего, — пояснил огорошенным стрельцам пушкарь Чуносов. — Вслед за убийством Аннушки Хомутовой, после нападения калмыков на город. В овраге за Вознесенской слободой нашли его труп… Допытаться можно, пожалуй, у стрелецкого пятисотенного дьячка Мишки Урватова. Но дьячок любит поднос со хмельным питьем, да не простого пива, а крепкого вина.
— Я по дороге прихвачу. — От нетерпения что-то предпринять для вызволения из беды своего кума и командира пошел к двери Никита Кузнецов, глянул на Игната Говорухина, снова обратился к стрельцам: — Так что порешим, други? Приемлем атамана Степана Тимофеевича на поганую воеводскую голову? Чтоб нам не жить в вечном страхе, вдруг да и на нас косо глянет Ивашка Алфимов да потянет в Разбойный приказ безвинными, а?
— Приемлем атамана, — негромко, но дружно отозвались стрельцы. Митька Самара присоветовал, обращаясь к Игнату Говорухину:
— На ночь схоронись со своими казаками понадежнее и прелестное письмо схорони. Со светом ударим сполох, на весь город тогда письмо зачитаем! По сполоху нам в помощь надо через твоего братца Проньку да дружка верного Ромашку Волкопятова оба посада поднять и сватажить с подсобным оружием, вместе на клятого воеводу встанем. Хорошо бы и к бурлакам кого верного послать!
— К бурлакам я сам загляну, — пообещал Игнат Говорухин. — Мало кто из них к былому посадскому старосте со своими нуждами не приходил. Есть и верные мужики… Ну, за дело и до рассвета, други! Сойдемся у приказной избы пощекотать ребрышки Алфимову…
— Звонаря слободской церкви Трифона упредить бы, чтоб по сигнальному выстрелу ударил сполох и поднял посады, — посоветовал Никита Кузнецов, стараясь предусмотреть все возможное перед столь важным делом. — Ну, пошли к делу, братцы, и Господь нам помощник в праведном помысле…
К дому Мишки Урватова близ наугольной у реки Самары башни пришли уже под переклик первых петухов. Торкнулись в закрытые ворота, потом перемахнули через невысокий забор, стукнули в ставню. Вскоре из сенцев послышался хриплый со сна, явно испуганный голос хозяина:
— Кто в такую темень, а?
— Отопри, Мишка, свои пришли, — негромко сказал Никита.
— Кто ж свои? Свои-то засветло ходят, а по ночам шатучий народец бродит! Идите добром, а то пистоль возьму и стрельну! — пристращал дьячок, хотя никакого пистоля в доме у него и в помине не бывало. — Ушли вы ай нет?
— Да не полошись ты, как наседка перед коршуном, — засмеялся Никита и назвал себя. — А со мною Митька Самара да Ивашка Чуносов. Какие же мы тати ночные? Тати с ножами по переулкам шастают, а мы штоф вина крепкого с собой захватили. Днем-то все по родным, теперь вот и по добрым знакомцам пошли гулять до рассвета. Отопрешь, аль мы к другому кому торкнемся?
Штоф отпирал и не такие солидные запоры, какие были на двери дьячка. Громыхнула щеколда, на пороге появился сам хозяин в кафтане, накинутом поверх исподнего. Не выходя под лунный свет, дьячок широко улыбался нежданным гостям, зашмыгал чувствительным к вину носом, пригласил:
— Входите, стрельцы, входите! Со счастливым возвращением вас. Хозяйку я вздымать с перины не буду, пущай лежит, все едино вина она не приемлет, сказывает баба, будто и одного меня для разорения дома вполне достаточно от сатаны… Я сам на стол поставлю, что сыщется под руку.
Прошли, перекрестились на икону в темном углу без лампадки, вернее, лампадка была, но, видно, зажигали ее по великим праздникам, сберегая лампадное масло, распахнули кафтаны, но снимать не стали, присели к столу, старому, в длинных темных трещинках. Пушкарь Чуносов разлил, себе поменьше, хозяину побольше, сказав, что они давно уже гуляют, а он еще свеж. Выпили за благополучное возвращение к дому, закусили капустой и резанной колечками редькой. Стрелецкий дьячок склонил длинную голову к плечу, пригладил на острой макушке взлохмаченные густые волосы, протянул к Ивашке пустую кружку. Чуносов плеснул от доброго сердца. Шмыгнув влажным носом, дьячок усмехнулся и с хитринкой полюбопытствовал, перекатывая кружку в пальцах:
— А ведь по делу пришли, стрельцы, ась? Угадал ведь?
— Угадал, Мишка, угадал! Твоей ученой головой да не угадать наши мужицкие задумки, — польстил Никита. — Опечалились стрельцы — куда подевались их сотники? Ушли воеводу повидать, а словно отправились к водяному царю бессрочно служить. Возможно ли такое, а? Тебе-то наверняка ведомо, где сотники?
Дьячок торопливо опрокинул в рот вино, крякнул, ухватил из капусты моченое яблоко, сунул в рот с изрядными потерями в зубах, прожевав, кивнул, соглашаясь с печальным Никитой:
— Батюшка воевода, уличив сотников, по тайной посылке своего доводчика, в измене великому государю и царю Алексею Михайловичу, повелел взять их под сильный караул. А прежде того в Разбойный приказ отослал отписку с показанием их провинностей в измене. Своими глазами видел отписку, когда в приказной избе ее набело переписывали. Напуганные писчики в страхе шептались, кому строчить, и каждый норовил избавиться от нее, пока дьяк не прикрикнул строго. — Мишка в третий раз протянул к пушкарю кружку, и тот, не скупясь, налил едва не доверху. Митька Самара терпеливо дождался, когда опьяневший враз Мишка Урватов не изжевал очередное пахучее моченое яблоко, тронул его за дырявый локоть исподней рубахи, не давая упасть головой на стол, поторопил с рассказом:
— А теперь где они оба?
— К-кто они и где? — дьячок повел мутными глазами вокруг, приметил недопитый штоф на столе, вспомнил: — А-а, где сотники ваши, да? Да в губной избе сидят. Мишка Хомутов крепко по голове бит, потому как за саблю ухватился и хотел воеводу покрошить в капусту, заместо вот такого моченого яблочка, какие у меня в бочке… Пастухова в кулаки рейтары взяли, зачем на воеводу тако же кинулся бить… Теперь кат Ефимка, должно, тешится, из сотников признание в измене выколачивает… Ивашка, булькни еще в кружку, что-то в голове смутно… А потом с теми сотниками, думаю… — Мишка неуверенно поднес кружку ко рту, ухватил ее длинными губами, опрокинул…
Что будет потом с сотниками, стрельцы и без упавшего головой на стол дьячка хорошо знали. Загасив свечку, чтоб не учинилось в доме пожара, они оставили уснувшего Мишку Урватова и вышли на улицу, под слабый лунный свет, огорченно переглянулись, как бы спрашивая друг друга, а что же теперь? Как вызволить обреченных на гибель сотников?
— Вот так дела-а, братцы! — выдохнул протяжно и горестно Никита и кулаком погрозил в сторону кремля. Лих ты, воевода, разрази тебя гром на кусочки! Надо же, обе сотни враз без командиров оставил! Разве что теперь…
— Да, Никита! Нам остается как можно скорее поспешать пятидесятников Аникея Хомуцкого и Алешку Торшилова упредить, чтоб схоронились от воеводских ярыжек понадежнее, — предложил Митька Самара, догадавшись, о чем подумал его дружок. — А то и им та же участь поутру выпадет… На рассвете соберемся обеими сотнями и пойдем к Алфимову в кремль. Посмотрим, что запоет долгоносый упырь перед такой силой!
— Верно! — рубанул рукой по воздуху Никита Кузнецов. — Коль добром не отпустит командиров — ударим сполох и силой грянем на воеводу и его рейтар! Позрим, чей верх выйдет. Начнем сражение, тут к нам и Ромашка Тимофеев не замедлит поспешить на добрую выручку со своими стругами. А теперь по домам да не дремать, братцы, слушать, чтоб воевода не начал нас по одному брать, — тут же палите из пищалей, знак давайте, а все мы будем сбегаться к тому подворью.
— Да уж не до сна, как курам на насесте, — ответил задумчиво пушкарь Чуносов и добавил: — Мне бы с подручными до сражения в свою башню попасть, к родимым пушечкам. Вот чертов маэр, ухватил кремль в свои руки, а ты голову ломай… Ну, ино утро вечера мудренее.
Таясь от возможного подгляда воеводских ярыжек, пошли к дому ближнего пятидесятника Хомуцкого. Город, казалось, спал без малой тени беспокойства за свою участь, лишь редкие собаки провожали поздних прохожих, и стрельцов в том числе, полусонным брехом из-за крепко запертых ворот.
Но и в кремле в этот поздний час не все спали. Не спали те, кто понимал, что от дня завтрашнего зависит их жизнь и судьба города с его лучшими людьми.
Воевода Иван Назарович Алфимов и дьяк Брылев в приказной избе, выставив стражу из детей боярских, кому верили более чем стрельцам, держали дверь открытой, то и дело принимая сообщения ярыжек — что делается в городе среди ратных людей и горожан, что делается на посадах, опять же среди стрельцов и посадских людишек, взбаламученных дурными вестями с Понизовья.
Но более всего беспокоили воеводу стрельцы, вернувшиеся от Саратова, хотя он и успел ухватить их воровских сотников, беспокоило предсмертное, можно сказать, послание саратовского воеводы Лутохина, в котором тот писал, что из-под стражи сошел разинский подлазчик Игнашка Говорухин. Кузьма Лутохин давал подробные приметы вора — а вдруг он побежит не в сторону Царицына к атаману, а далее вверх по Волге и объявится в родной ему Самаре, среди друзей и таких же злоумышленников?
Три дня по получении того послания усердные ярыжки обнюхивали каждый закоулок в городе и на посадах, да все без пользы — Волкодав на Самаре не объявился, должно, и в самом деле сошел к своему атаману.
Прочитав еще раз известие о делах саратовских и зная уже о горькой судьбе своего южного соседа, Иван Назарович бросил письмо Лутохина на стол, с досадой выговорил:
— Не честь соколу, что его ворона с гнезда сбила! Надобно было ему заранее крамолу из города боем выбить!
Дьяк Брылев, насупленный и потный от неминуемых грядущих испытаний, от которых ему не ждать ничего приятного, молча сидел за столом, не встревал в рассуждения воеводы. Но тут не выдержал и съязвил, чего с ним ранее не было:
— И на молодца, сказывают, расплох живет! Худо и нам будет, ежели самарские стрельцы заворуют… Какой ратной силой сможем выбить их из города? Рейтар маловато, да не все рейтары пороха настоящего нюхали, как те стрельцы, что были с обеими сотнями под Астраханью…
— Вот и надобно упредить воров! Повыловим заводчиков, стадо без пастухов мигом угомонится.
«Ой ли угомонится, — подумал про себя дьяк Брылев, вспомнив ближайших друзей Хомутова и Пастухова. — В сотнях каждого можно брать как заведомого заводчика к бунту… Поди попробуй всех взять. На первом же подворье бой дадут, и все сбегутся!»
Опять послышались чьи-то голоса в зале подьячих. Теперь там сидел и маэр Циттель с полусотней наиболее доверенных рейтар: их воевода держал для спешных карательных мер к выявленным смутьянам. Яков Брылев вышел встретить прибежавшего ярыжку узнать, важные ли вести принес или кто попусту пришел в надежде урвать у воеводы лишнюю деньгу. Через полминуты ввел в комнату разбитного малого, который под стать голодной курице над просыпанным просом на каждый шаг от двери отбивал воеводе глубокий поклон.
— Кто это, Яков? — с удивлением спросил воевода, потому как своих ярыжек он всех знал довольно хорошо.
— Целовальника Фомина сын это, батюшка воевода, — пояснил Брылев. — Прозвищем Лука. От меня имел приказ по приметам из отписки с Саратова досматривать за посетителями кабака… Хотя он Игнашку Говорухина и без отписки знает не хуже, чем своего родителя. Ну, Лука, говори воеводе, с чем прибежал!
Еще и еще поклоны воеводе, лишь по строгому велению говорить Лука скороговоркой с мелкими поклончиками сказал:
— Так что, батюшка воевода, забравшись ввечеру на высокое дерево, что на круче за пристанью, в надежде, что меня там не приметят, я долго сидел и доглядывал за всей слободой. Зрил, кто с кем и куда идет и не крадется ли кто воровски вдоль плетня, укрываясь от стражи на башнях. И сметил человека, который с первыми петухами вышел невесть откуда и из какого дома. По темному времени я его не враз заметил, да и луна, к горю, скрылась… Зато узрел-таки, куда он шмыгнул, будто суслик, в нору, хе-хе! — И Лука пристойно хохотнул, довольный, что смог выполнить повеление сильного на Самаре дьяка.
Читать бесплатно другие книги:
