Опять ягодка (сборник) Качан Владимир
– Ой, влюбилась, папа! – без задержки соврала Кася, так как почувствовала, что барометр их отношений показал потепление. – Да так, папа, влюбилась, что голову совсем потеряла. Без памяти! Погибла сразу. С первого взгляда! – продолжала она вдохновенно врать.
– А кто, кто он?! – допытывался подробностей идеалист, который только что получил подтверждение того, что страстная любовь с первого взгляда существует. Он всегда в нее верил, в такую любовь, только жизнь постоянно гасила идеалы. А тут – вот оно! Родная дочь! Родная кровь!!
– Да не стоит о нем, – отмахнулась Кася. – Болгарин. Красив, как Ален Делон… Уехал сразу в свою Болгарию. Обещал потом найти, написать. Но… не будет он писать, не приедет. Бросил он меня, понимаешь, пап, броси-и-л!
Тут Кася, добираясь до апофеоза драматической сцены, дико завыла и бросилась на грудь отцу, который тоже сразу заплакал и принялся гладить дочь по удалой, бесшабашной голове. Дебют остался за Касей. Можно было теперь не опасаться, что ее выгонят из дому и что она не найдет поддержки родителей, хотя бы на то время, пока будет вынашивать ребенка.
Первые шесть месяцев, целых полгода, Кася продолжала работать в кафе «Василек», но только официанткой, мойщицей посуды она больше не была. Ее нынешнее положение было ей к лицу, да и вообще в ней после визита в Москву появилось нечто… нечто очень заманчивое для мужчин, посещавших «Василек». Вполне возможно, что развратный вечер с двумя молодыми людьми вскрыл в ней такие потаённые резервы порочности и женского животного магнетизма, что белый передничек и вообще весь скромненький прикид официантки ничего не могли скрыть, и целомудренный облик Каси не мог обмануть никого из мужской клиентуры «Василька». Скрытое беспредельное распутство, обещавшее, если достичь желаемого, невыразимые постельные утехи, подозревалось мужчинами в окончательно сформировавшейся женщине Касе. Она в этих самых подозрениях была совершенно не виновата, как-то само получалось. Несмотря на то, что она после Москвы возненавидела и мужиков всех, и прежде всего себя за свои бесстыдные животные проявления, и решила с тех пор вести добропорядочный и даже аскетичный образ жизни и, быть может, даже совсем отказаться от половой жизни – так вот, несмотря на все эти благие намерения, сексуальность из нее прямо-таки лезла наружу, нагло и победительно.
Не прикрытую ничем мужскую похоть гостей директор Ашот сдерживал и оберегал Касю, однако и сам смотрел на нее изредка глазами голодного щенка, который ждет, что его, наконец, покормят. Кася, разумеется, это видела, и однажды у нее даже мелькнула хулиганская и подлая мыслишка – и это было еще в первый месяц возобновления ее работы в кафе – окончательно влюбить в себя бедного Ашота, дать ему то, чего он так давно и сильно хочет, а уж после гибельного для него, якобы с последствиями, интима анонсировать его как отца будущего ребенка. Но все-таки у Каси хватило совести или, может быть, жалости к нему – не делать этого, и она отказалась от такой подленькой и гадкой идеи. Стыдно ей стало, когда в недрах порочного сознания только-только зародилась эта дьявольская мысль.
«Все-таки нельзя, – подумала Кася, – все-таки Ашот очень хороший… и добрый. За что же его так?» То есть интим-то, конечно, состоялся, но без роковых для директора последствий. Но полюбил он ее после этого пылко и преданно и был готов на все, лишь бы сделать любимой что-нибудь приятное. Через несколько месяцев случай осчастливить любимую представился.
Кася открыла своему покровителю всю жестокую правду о своей внезапной беременности. Но поскольку чистая правда никому не интересна, Кася украсила ее детективно-художественными аксессуарами, не забыв вычеркнуть из рассказа собственное малопривлекательное поведение мартовской кошки. Очищенный от лишних деталей, рассказ приобретал, таким образом, мелодраматическое обаяние. Краткий конспект был таков: вначале, как и для отца, – неотвратимая любовь с первого взгляда, затем – полное и всецелое доверие к любимому, который в итоге оказался подлецом и сутенером, потом – визит в гости к другу (Кася придерживалась правды, когда можно было не врать), и там – коварство любимого; и, наконец, финиш – зверское изнасилование с особым цинизмом двумя негодяями по очереди и одновременно. Сладкое воспоминание в финале рассказа загорелось в глазах Каси компрометирующим блеском, но она вовремя его погасила, а Ашот, ослепленный драматизмом повествования, ничего не заметил.
– Кто он? Кто он?! – рычал Ашот, совсем как тот из романа Дюма убийца герцога Бекингэма после страшного рассказа миледи о том, как ее заклеймили лилией на плече. Ашот даже хотел поехать в Москву и отомстить, но Кася сквозь навернувшиеся от жалости к себе слезы умоляла его не делать этого. Скрежеща зубами и сверкая черными глазами, Ашот позволил себя уговорить.
А ребенок?.. Даже непонятно было, от кого он, кто «счастливый отец»: ее первая любовь или же его друг. Зачатие в данном случае произошло не двойни, а, можно сказать, двойней, дуплетом, парой подонков! Гадко, конечно, но это так.
С того дня сердобольный Ашот стал относиться к Касе больше по-отечески, чем по-мужски. Он стал помогать. Помогал и прежде, но с того дня – с утроенной силой. Она оказалась целиком на его попечении, ведь из родительского дома она ушла на седьмом месяце. Живот стал уже заметен, и признание в грехе Ашоту было очень своевременным. Родители были совсем не против внука, или внучки, или даже двойни, но Кася, упрямая и злая на весь несправедливый мир, не захотела терпеть навязчивую родительскую опеку и бороться с трудностями решила сама. Поэтому она, почти на сносях, гордо покинула отчий кров и сняла квартиру, разумеется, не без помощи мужчины, из разряда тех, кого в скором времени назовут спонсорами. Спонсор Ашот в этот непростой период Касиной жизни узнал и о ее заветной мечте – уехать в Латвию, в Ригу, и там пожить. Кася не призналась ему, чтобы не расстраивать, что намеревается уехать туда навсегда, поэтому и сказала, мол, «уехать на некоторое время и пожить там».
– Почему там?
– Да бог его знает, там, и всё. И твой волшебный запах одеколона «Рижанин», – добавила она с чудесным лукавством, – тоже сыграл свою роль. Не последнюю, между прочим.
Ашот таял и смотрел на нее своими черными маслинами, которые начинали блестеть от навернувшейся влаги. А у Каси в то же время теплилась надежда, что покровитель, может быть, даст деньги и на Ригу. А вдруг… Все может быть. Просить прямо у него денег было бы совсем нагло, это был бы явный перебор. Но надеяться, что сам предложит, – можно, тем более что надежда имела под собой крепкие основания: любовь Ашота и его природная доброта. И в свой день рождения она услышала от него заветные слова: «Я дам тебе деньги на Ригу твою». После чего Ашот вынул и подарил ей сберкнижку с внушительным счетом на предъявителя. Кася кинулась ему на шею, но помешал подросший живот, который тут же напомнил о проблеме. «А как ехать? С ребенком на руках или без него? А куда его деть? С ребенком, конечно, хуже. Труднее будет устроиться», – так думала и прикидывала Кася.
Поедет она вдвоем или одна, так или иначе, она поступит, как всегда – по-своему.
И вот, ровно через полгода после описываемых событий Кася, только теперь уже не Кася, а Екатерина Ивановна Федосеева, в поезде. На свободу, как говорится, с чистым паспортом! И без ребенка, которого она, как ей казалось, удачно пристроила.
В четырехместном купе ехали всего лишь вдвоем с одним очень веселым мужиком. Что вдвоем – повезло, поезд был полупустой, не сезон. Но мужик один заменял собой недостающий комплект. Первым делом он выставил на столик бутылку водки, хлеб, сало и чеснок. И в Европу, оказывается, можно ехать со своими укоренившимися привычками. Касе это было странно, она уже настроилась на другое. Даже в тамбуре их вагона красовалась табличка с отпечатанным, между прочим, текстом, а не от руки, как бы в Сызрани намалевали: «Дорогие граждане пассажиры! Убедительная просьба – не скапливать слюнную жидкость во рту и не сбрасывать ее на пол тамбура». Во как! А у нас бы просто и грубо написали бы: «Не плевать!» А тут вежливо, по-латвийски, словом, Европа все же, не Сызрань какая-то забубенная!
Мужик в купе, однако, всеми силами старался вернуть Касю на землю. Хлопнув полстакана и закусив салом и чесноком, отчего наполнил купе крепким запахом русского здоровья, он весело обратился к молодой женщине:
– Ну, рассказывай.
– Что рассказывать-то, – смутилась Кася.
– А всё, – сказал мужик, наливая себе еще полстакана, – ты будешь? – соблюдая светские приличия, он предложил Касе водки.
– Не-е! Я не хочу, не могу, – попыталась она как-то оправдать свое некомпанейское поведение.
– Ну, как хочешь, – почему-то засмеялся мужик, – это даже хорошо, потому что мне одной бутылки мало, – сказал он, тем самым испугав Касю, которую страшила перспектива остаться в купе наедине с пьяным мужиком. Он выпил, крякнул, вновь закусил, усилив тем самым стойкий уже аромат их купе, и представился: – Олег… Паршивлец. Замглавы администрации райцентра Большая Ляля, – счел нужным добавить он.
– А что? Есть и малая? – не сдержав природного своего ехидства, спросила Кася.
– Е-э-сть! У нас на Урале все есть! – сказал он и снова плеснул в стакан. Снова хряпнул, снова крякнул и снова откусил половину дольки чеснока.
Брезгливо глядя на него, Кася подумала: «Надо же. Паршивлец. Одну букву «л» из фамилии убрать, и будет полная картина. Замглавы администрации… Наверняка взяточник. «Паршивец», – Кася улыбнулась своим мыслям.
– Ну, чего застыла? – опять воспарил веселый попутчик. – Приободрись! Рассказывай.
– Да нечего мне рассказывать, – почти возмутилась Кася.
– Как это нечего? – искренне удивился он, а потом наставительно ткнув палец в сторону Каси, разродился афоризмом, который следовало бы написать на всех железнодорожных билетах: «Поезд существует для того, чтобы рассказать о себе всё!»
«Всё» он особо выделил таким образом, что получилось: «Фы-ссе-о-о!» Еще через полстакана ему захотелось петь, и несколько раз он затягивал одну и ту же песню со словами «О, если б знала ты – как дороги и любы твои сухие розовые губы», многозначительно поглядывая при этом именно на Касины губы и намекая тем самым, что он в любую секунду может осчастливить ее «сухие розовые губы» прикосновением своих – мокрых и красных. Ты, мол, только дай знать, намекни как-то, и я сразу… пересяду на твою полку напротив. Призывного знака Паршивлец так и не дождался, водка все же сморила его, победила мужской азарт и готовность целоваться; он, слава богу, заснул, даже без храпа, и проспал до самого утра, когда состав уже приближался к Риге.
Ничто и никто не мешал Касе всю ночь наслаждаться близостью детской мечты и строить планы на дальнейшую жизнь.
«Необходимо как можно быстрее натурализоваться», – думала Кася под перестук колес поезда № 1 с соответствующим названием «Латвия». Она улыбалась своим не совсем безгрешным мыслям по этому поводу.
«А как натурализоваться? Надо при первой же возможности покорить какого-нибудь латыша и выйти за него замуж! Ну, это совсем нетрудно. Выучить латышский язык будет посложнее», – легко парила в купе Касина мечта, оформляясь в конкретный план на фоне занимающегося утра уже над латвийской территорией. Заработало поездное радио. Зазвучали латышские песни, а между ними – латышская речь, которая для очарованной Каси казалась волшебной музыкой, хотя, прямо скажем, эта речь – на любителя: в ней нет безусловной музыкальности, допустим, итальянской или там испанской, но… на любителя, а в данном случае – Каси – была как раз вполне. И волшебной, и родной…
Поезд еще только замедлял ход, а она уже стояла в тамбуре со своим нехитрым скарбом, со своим неевропейским потертым чемоданом и всматривалась в очертания города, в готические строения вдалеке, перрон, и вот, наконец, она делает первый шаг на латвийской земле. Грезы становятся явью. Кася останавливается на перроне, видит громадные часы на высокой прямоугольной башне. Накрапывает мелкий дождик, но это не мешает, а наоборот, придает пейзажу такой приятный, меланхолический флер, что Касе хочется плакать от счастья. Она хотела, она мечтала, она готовилась, она наконец приехала. Ура!
Глава 15
Семен
Тем вечером после знаменательного похода на рынок байкерская стая устроила вечеринку на своей базе, на той самой, где Семен был посвящен в члены их мотоциклетной ложи. Вечеринка быстро переросла в празднество по поводу помолвки Семена и Нелли. В зарубежных фильмах предложение всегда сопровождается коробочкой с кольцом; у нас же все по-простому, никаких этих понтов, как то: вручение коробочки, стоя на одном колене; никаких там «руки и сердца» и тем более разрешения у родителей – «прошу руки вашей дочери», ибо кто теперь у родителей разрешения спрашивает – никакого этого рыцарского пафоса, ничего не надо, только вопрос и согласие, так как, если потенциальный жених не уверен в согласии, то он и вопроса задавать не станет.
Один мой знакомый артист был слегка влюблен в артистку того же театра, в котором работал. Она тоже, наверное, испытывала по отношению к нему что-то, похожее на интерес или любопытство, по крайней мере. И вот однажды, стоя в полутемной кулисе перед своим выходом, они осуществили, по-моему, самый короткий, но полный значения и глубокого смысла диалог.
Он сделал шаг к объекту своей растущей симпатии, секунд пять смотрел на нее в упор, и она не отводила взгляд, а затем произнес только одно слово, задал кратчайший из всех возможных вопрос: «Да?» И она, все-все понимая и предвидя, глаза в глаза, без тени кокетства, будто размышляла и на что-то решалась, – ответила: «Наверное…» Всё! Достаточно! Все между ними было ясно и, главное – честно.
Рассказанный им эпизод был настолько кинематографичен и выразителен, что заслужил на этих страницах также и портретного наброска его избранницы, беглого такого эскиза, начертанного легкой рукой самого артиста: «Молодая женщина с глазами испуганной лани и тонкой, беззащитной шейкой, на которую красиво падали длинные светлые волосы… Из еды, – добавил он, – моя нежная лань больше всего любила плохо прожаренное мясо с кровью и ела его с аппетитом голодной тигрицы, что как-то не соответствовало ее воздушному облику». В артисте, судя по всему, пропадал писатель. Он еще рассказывал, что более веселого, легкого, ни к чему не обязывающего, хотя и короткого романа у него никогда не было.
Вот и у нас, у Семена и Нелли, преамбула была короткой и простой, пускай даже без налета романтизма и актерского шарма. Семен снял очки и, не глядя на подругу, а куда-то в пол, промычал:
– Нелька, выйдешь за меня, а?
– Чего-чего? Не слышу, – отозвалась девушка, хотя все отчетливо слышала. – Меня бубнилкой называешь, а сам… Чего ты там пробубнил? Ты громко скажи, чтобы все твои друзья слышали.
Семен хотел обидеться, но все же воздержался, момент был серьезнее мелких обид, тем более – он это видел – невеста его просто подначивала.
– Нелька, кончай, не выделывайся, – для приличия повозмущался он.
– Нет, скажи! Скажи громко, я прошу! – настаивала подруга.
– Ну, черт с тобой! – нарочито грубо и неуместно по отношению к обстоятельствам выразился Семен.
– Фи, Сема, – отреагировала Нелли, справедливо ожидающая приличного предложения руки и сердца.
Но Семен, не обращая внимания уже ни на что, решительно выпалил:
– Нелька! Выходи за меня замуж!
Все ребята вокруг зааплодировали и потянулись к бутылкам, не дожидаясь ответа другой стороны. Но ее глаза выразительно блестели, и в них явно читалось согласие.
– Выйдешь? – посреди всеобщего шума наклонился Сема к своей невесте.
– Ну конечно, дурачок, ты же сам знаешь, что я об этом только мечтала.
Союз двух сердец был скреплен горячим поцелуем и тостом Банданы, который, как всегда, нашел слова и поздравил счастливую пару тепло и сердечно.
На следующий день Семен попросил опытную Нельку хоть что-нибудь показать ему («в хорошем смысле этого слова»). Он ведь не знает ничего, нигде не был.
– На свадебное путешествие куда-то за рубеж денег пока нет. Тогда, – предложил Семен, – давай съездим в Москву. Ты была в Москве?
– Еще бы, – усмехнулась Нелька, – много раз.
– И знаешь там всякие злачные места, чтобы погулять интересно?
Нелли пришлось признаться, что да, знает. Ее прошлая жизнь с разными мужчинами, с которыми она путешествовала в мегаполисы разных стран, естественно, сопровождалась посещением злачных мест.
– Ну, – с придыханием и возрастающим интересом все настаивал Сема, – ты мне покажешь?
– Да покажу, конечно, – не без досады отвечала искушенная Нелли.
И чего это молодых провинциалов так тянет именно в Москву, чтобы познать там что-то запретное и необычное?
«Однако придется», – вздохнула Нелли про себя. Она ведь хотела бы забыть навсегда ту свою взбалмошную и разгульную жизнь с ее беспорядочными связями. «Ну ладно, в последний раз», – подумала она, от всей души надеясь, что эта самая ночная московская жизнь ее интеллигентному Семе не понравится. Она не ошиблась.
Приехали в Москву, устроились в гостинице подальше от центра, чтобы подешевле, потому что в центре цены были совершенно дикие. Не зря говорили друзья-байкеры, что Москва стала одним из самых дорогих городов мира. Распаковались, приняли душ и поехали в центр, где предстояло посетить что-то из злачных мест, известных Нелли и – беспричинно заманчивых для Сэма-Семы. Жизнь совершенно никого не учит, все надо испытать, видите ли, на собственной шкуре. Самому испытать! Испытать отвращение, но – самому! И никто не доверяет собственному организму: ведь первая сигарета чаще всего вызывает жуткий кашель и зелень на лице, а первый стакан водки так же влечет за собой изматывающую рвоту и премерзкое состояние на весь следующий день! Так нет же! Редкие люди отказываются после первого опыта от «взрослых» гадостей. Но все же такие встречаются. Точно так же другие редкие люди, посетив один раз ночной клуб или казино, или стриптиз-шоу, на этом ознакомление заканчивают, а увиденное и испытанное не вызывает в них ровным счетом ничего. Не вставляет, не колбасит и не плющит!
Таким, к счастью для себя, оказался и наш персонаж Семен Бестужев. Первое же заведение, которое посетил любознательный Сема, вызвало у него почти брезгливость. Нелли привела его в явно злачное место, полуподвал, перед входом в который висела афишка-зазывалка, заставившая Сему поморщиться, а Нелли сказала:
– Ты не морщись, любимый. Ты ведь этого хотел, да? Ну так получи, пойдем.
И она потащила его вниз по ступенькам, а он все оглядывался на афишу, упирался, так как не все еще дочитал. А то, что успел прочесть, врезалось в его книжный мозг навсегда, как пусть гадкое, но все же некое литературное потрясение: «Самые загадочные госпожи ночной Москвы Дуся Танкер и Карина Швец в травести-шоу с участием мужского стриптиза». До однополых браков было еще далековато, но и этого для начала следующего тысячелетия было достаточно. Во всяком случае, намечалась вполне определенная тенденция развития в культурных программах и всяческих шоу, призванных в перекормленной зрелищами Москве завлечь зрителя любой ценой, любыми средствами.
Когда влюбленные вошли в полутемный зал и уселись за свободный столик, им подали меню, которое вызвало в девственном воображении Семена почти животный ужас – как это вообще возможно, – но потом все же включилось чувство юмора, и он продолжал читать наименования блюд и напитков уже со смехом. Смех ведь часто оберегает нервную систему и мозг от сумасшествия, является единственным, что удерживает крышу от безвозвратного скольжения к темной пропасти безумия.
«Не может этого быть!» – вопит рассудок. «Да расслабься ты, – советует чувство юмора, – ни в коем случае не принимай все это всерьез». И надо сказать – помогало!
Семен читал меню вслух, себе и Нелли, а она удивлялась, как могла в прежние визиты не обращать внимания на весь этот бред.
Меню, вероятно, представляло собой творческие фантазии владельца бара. Там были вполне обычные коктейли, но с диковинными названиями: «Белый русский», «Голубой дьявол», «Последствие любви», а также совсем неаппетитное – «Опухоль мозга». А уж в названиях блюд фантазию ресторатора понесло вразнос: «Блуждающие креветки в розовом море», «Грустный лосось у зеленого причала», «Заблудшая осетрина на берегу Красного моря», что свидетельствовало, однако, о наличии поэзии в закоулках его коммерческого сознания. Хотя можно было бы сказать, и «сумеречного сознания». В числе десертов было мороженое «Бодрая корова».
Москва пугала, подавляла и все время испытывала на прочность некоторые, уже устоявшиеся, принципы Семена. Система ценностей в стране радикально поменялась. Все эти архаичные понятия, типа – любовь, дружба, верность и ряд других рудиментов прошлого, например, смешное нынче слово «честь» – уступили место жестокому тупосердию и практицизму. С уважением относясь к родному русскому языку, он не мог равнодушно смотреть даже на названия магазинов и кафе, на все вывески с чудовищным смешением слов и понятий. «Котлета-хаус» или «Мос-шуз» было еще терпимо, хотя все равно непонятно, зачем рядом английское слово? Для усиления впечатления что ли? Но апофеоз этого смешения он увидел на рекламной растяжке над одной из центральных улиц – «Пельмень-хаус». Дальше пошли разные магазинные миры, которые даже представить себе страшно: «Мир водки», «Мир дверей», «Остров обоев». Жить в таком мире если и возможно, то очень страшно и очень недолго. Семен с удивлением обнаружил, что одним из любимых слов в Москве является слово «беспредел», которое стали употреблять не только в адрес беззакония и криминала. И когда на витрине магазина увидел «Беспредел скидок», то порадовался, конечно, и удивился, а когда узнал, какова скидка, то удивился еще больше. «Сколько же тогда было до скидок?» – потрясенно думал он. На такие деньги в его родном городе можно было бы жить целый месяц. Семен, проработавший в рекламном бизнесе несколько лет, должен был уже привыкнуть, но тем не менее не переставал поражаться глупостям рекламщиков. Неужели они, дурачье, не понимают, что обещание «головокружительных блюд» может отвратить клиента от посещения такого заведения просто потому, что ему совсем не нравится головокружение, то есть люди с несовершенным вестибулярным аппаратом отпадают сразу. Вероятно, умение Семена ловко оперировать словами без невежества и глупости сделало его очень ценным работником в рекламном агентстве его города. А тут – призывы «отдаться шопингу», будто в Москве больше нечему и некому отдаться. Да что там рассуждать, если даже на вокзальной площади, когда приехали, стоял мордастый мужик возле «Мерседеса» с табличкой: «Куплю всё!» Семен не удержался и спросил: «Вообще всё?!» Мужик презрительно оглядел провинциала с убогим чемоданом и лениво отозвался: «Угу. Вообще…»
Таким образом, Семен, можно сказать, был предупрежден о том, что делается в столице его Родины. Но предупреждение о том, что в Москве господствуют не какие-то там любовь, дружба и прочее, а товарно-денежные отношения, не остановило Сему, любопытство оказалось сильнее.
И всего за одну неделю Семен наелся Москвой досыта. Некоторые, не самые лучшие, московские веяния долетали и до провинции, пускали там корни и стремительно развивались, но тут, в эпицентре бизнеса, а значит, как считал Семен, мирового зла, все было настолько рельефно и нагло, что он чувствовал себя жалким, растерянным и беспомощным. Опереться было не на что, психика страдала. Банданы, который мог бы что-то посоветовать, рядом не было, а Семен сформировался еще не настолько, чтобы уметь противостоять атаке мегаполиса на его хрупкие идеалы.
По счастью, рядом была Нелли, его Нелька, которая, как всегда, непостижимым женским чутьем угадала в любимом и оберегаемом Семе надвигающийся кризис. И вечером, после памятного знакомства с удивительным творчеством Дуси Танкер и Карины Швец, она подметила в глазах Семена не только выражение брошенной хозяевами собаки, но и признаки безумия, к которому она сама, да и большинство жителей страны уже адаптировались и считали окружающее безумие нормой. И, почуяв опасность, она следующим же утром, пока любимый еще спал, поехала на вокзал и обменяла их билеты на сегодняшнее число.
– Мы уезжаем вечером, – сказала она проснувшемуся Семену.
– Куда? – часто моргая и ища очки, спросил он.
– Домой, Сема, домой, нечего нам тут больше делать. Ведь так? Нечего?
– Нечего, – согласился Семен, и, как знак того, что он вновь обретает себя, на нос плотно водрузились найденные очки.
И они уехали. Спасибо, вернулись без особых потерь.
Через неделю судьба подбросила Семену некоторую компенсацию за экстремальное для его нравственных устоев путешествие в Москву. В одном зарубежном городе намечался Международный фестиваль байкеров, который было бы справедливо назвать словом «съезд». Съезд байкеров, в прямом смысле… Они же съезжались все-таки, а не сходились. И можно было с семьями, так было указано в программе. Этот пункт имел особую привлекательность для Семы и Нелли, так как у них не было традиционного свадебного путешествия. Да и свадьбы никакой тоже не было, они по-быстрому расписались, заплатив кому надо за быстрое оформление, как только узнали о перспективе другого путешествия, которое обещало быть поприятнее, чем московское. Вся их компания, естественно, отправлялась на своих мотоциклах, а кто-то, у кого были дети, – на квадрациклах и специально оборудованных мотоциклах с люльками. Семен с удовольствием предвкушал поездку со своей Нелькой, которая, как и подобает женщине, скво, будет сидеть сзади, всю дорогу обнимая его за корпус. А он будет мчаться, мчаться вперед, с хорошей скоростью, и будет улыбаться солнцу, ветру и проплывающим мимо пейзажам и домам. Надо было скорее получать визы, ведь если не успеют, ребята ждать не смогут, ведь съезд, фестиваль открывается 24 июня, как раз в день национального праздника Латвии – «Лиго». У нас это день Ивана Купалы, а у них – Лиго. Сейчас как раз самое время сказать, что Семен поедет в Ригу, точнее в Юрмалу, в гостиницу «Лиелупе». Давно, больше двадцати лет назад, туда же отправилась Кася на ПМЖ. В конце-то концов надо же будет нашим героям когда-нибудь встретиться. Ведь не случайно, наверное, они живут в одном рассказе. Они же не какие-то там параллельные линии, которые не пересекаются никогда. Они просто обязаны рано или поздно пересечься. И в таком случае – почему бы не в Латвии, которая у Каси была мечтой, а Семену представлялась очень привлекательным местом для свадебного путешествия с любимой женщиной, в компании близких друзей и к тому же – у моря. На мотоцикле! В Ригу… Навстречу судьбе…
Глава 16
Кася, она же – Екатерина Федосеева
На берегу моря в Юрмале вдоль кромки воды по пляжу медленно двигалась пожилая женщина, опустив голову вниз, словно что-то потерянное высматривая на песке. Она искала красивые ракушки и камень «куриный бог» с дыркой, потому что, как говорят, такой камень приносит счастье. Счастья не было, как не было, впрочем, на этом берегу и «куриного бога». Она жила здесь уже больше двадцати лет, и до сих пор никто не объяснил ей, что в Юрмале таких камней не бывает. Как не бывает и красивых ракушек. Раньше попадались маленькие кусочки янтаря, но теперь и они исчезли.
Кася Поросенкова, она же Катя Федосеева (ибо это, как вы несомненно догадались, была она) в свои сорок с небольшим, конечно, была совсем еще не старухой, но выглядела значительно старше. Возраста ей прибавляла еще и манера одеваться, а точнее – полное отсутствие какой бы то ни было манеры. Она, похоже, надевала на себя что попало, что под руку попадется. Вот и сейчас: на голове какая-то бесформенная панама, на ногах стоптанные тапочки, на плечах грязноватая вязаная кофта. Совсем перестала следить за собой бывшая красавица Кася. Видно, не считала нужным, да и стимула не было никакого. Теперь она, с горькой усмешкой глядя на себя в зеркало, вспоминала, как тщательно заботилась о своей внешности, когда только приехала. Смешно, конечно, как в Юрмале тогда покупала гель для душа. Устроиться на первое время помог приятель и партнер Ашота Мераб, который привозил в Сызрань продукцию Рижской парфюмерной фабрики «Дзинтарс». Советское время, официальная торговля, но они как-то ухитрялись реализовывать и левый товар, все тот же популярный одеколон «Рижанин» по шесть рублей за флакон. И этот самый Мераб по-дружески помог, причем – без претензий на женскую благодарность со стороны Каси, так как уважал своего друга и партнера Ашота. Она – девушка Ашота. Все, табу, разговор окончен!.. Мераб и квартиру в Юрмале нашел недорогую, и работу подыскал: она ведь там, в Сызрани, была официанткой?.. вот и тут будет ею же, причем в хорошем ресторане и с хорошими чаевыми. Так Кася стала работать в престижном ресторане «Юрас Перле», что в переводе – морская жемчужина. У Мераба были хорошие связи, и место в «Юрас Перле» ей нашли. Потом этот ресторан сгорит или его сожгут конкуренты – до сих пор никто не разобрался, но тогда Кася устроилась очень хорошо и тщательно за собой следила, потому что одной из главных задач своей эмиграции считала брак с латышом. Выйти замуж за латыша и таким образом совсем натурализоваться, получить прописку и осесть тут навсегда. Эта идея у Каси была настолько навязчивой, что стала для нее смыслом жизни. И она старалась изо всех сил быть в полном порядке – быть красивой и желанной для всех встречных мужчин – и в ресторане, и везде.
Как она в первый раз покупала там, в Юрмале, гель для душа – это вообще отдельная комедия. Кассирша делала вид, что ни звука не понимает по-русски. У некоторых коренных жителей национализм и обида на русских оккупантов выражались тогда в такой скрытой форме протеста. Поэтому, что ей нужно, пришлось как-то объяснять. Выглядело это весьма своеобычно, и кассирша, видимо, испытывала подлинное наслаждение от того, как приходится изворачиваться «оккупантке». Кася ожесточенно обеими руками терла себе голову и при этом повторяла: «Шампунь – ноу». Работница торговли, надеялась Кася, поймет, что шампунь ей не нужен. Она рукой показывала жест крайнего отрицания, то есть – в какой степени «шампунь ноу». Затем нужно было показать, что нужно другое. И Кася злобно терла рукой по телу, по куртке и по юбке, дико досадуя на тупую торговку, не понимающую (а она объясняет вполне ясно и наглядно), что ей нужен не шампунь, а типа шампунь для тела, то есть гель.
Да, давно это было… В прошлое Кася не оглядывалась никогда. В то прошлое, в Сызрани, в другую жизнь. Если она что-то и вспоминала, то исключительно латвийский период. А Сызрань… Что Сызрань? Что короткий и мерзкий вояж в Москву?.. Что там было ей искать, кроме молодости, ушедшей в небытие? Такие экскурсы в прошлое у других людей она называла словами «ностальгический смрад». Поэтому – что там говорить – она никогда не оглядывалась назад. На кой черт! Чтобы посыпать себе соль на рану и еще раз прийти к выводу, что жизнь сложилась неправильно, и в какой-то момент надо было повернуть в другую сторону? Так, что ли? Нет, лучше уж гулять по пляжу и читать книги. Злость и одиночество только добавляли возраста Касе.
Злость на жизнь и на людей угнездилась в ней давно, а одиночество – сравнительно недавно, после смерти Мариса, того самого искомого латыша, которого она выбрала некогда себе в мужья. Он был и состоятелен, и по-своему красив той самой нордической красотой, которой отличался впоследствии герой боевиков среднего уровня Дольф Лундгрен. После первого же обмена взглядами с Касей в ресторане он понял, что влюблен и другой женщины ему не нужно. Обрел свое счастье. Он приходил в «Перле» всякий раз, когда была ее смена, и оставлял чаевые, намекающие на особое расположение.
Когда они поженились и Кася стала жить в Риге на улице Свердлова (что теперь, через двадцать лет, казалось смешным) в приличной трехкомнатной квартире, быстро выяснилось, что Касин муж – нестерпимо скучен, что у него все по порядку, без тени импровизации и романтики.
А секс с ним не шел ни в какое сравнение с тем, что было у нее со Стефаном и Лехой. Да и вообще, остроту тех ощущений она с тех пор не испытала ни разу. Хотя пыталась. Один раз с музыкантом из их ресторана. Но оказалось настолько пьяно, грязно и гадко, что попыток она больше не делала. Спокойный и скучный Марис умер от сердечного приступа прогрессирующей стенокардии, о которой он молчал, не лечился и все пытался соответствовать своей молодой и красивой жене, которая больше всего на свете любила танцевать. Танцевальные навыки, приобретенные Касей в Сызрани, требовали хоть какого-то выхода. Муж таскался с ней на все дискотеки и, с гримасой боли на лице, которую та попросту не замечала, пытался то танцевать, то выпивать и сидеть в прокуренном зале, если танцы были в ресторане.
Да, он был всегда спокоен, ничего не говорил, чаще всего молчал, но понимал и знал, что Кася его не любит. Перед тем как его повезли на операцию, окончившуюся, мягко говоря, неудачей с переходом в мир иной, он попросил у сестры бумагу и ручку и написал Касе несколько слов: «Моя милая Катя! Я так любил тебя, хотя и не смог сделать твою жизнь веселой и праздничной. Но я старался. А ты подарила мне несколько лет счастья. Спасибо тебе. И прощай. На всякий случай». Он будто знал, чем у него все закончится, и этот «всякий случай» все-таки случился. Он написал свое прощальное письмо по-латышски, так как русским языком свободно не владел. Но попросил медсестру, в случае плохого исхода, перевести жене его слова. Она и перевела потом, и Кася впервые за много лет заплакала. И не оттого, что было так уж жалко Мариса (хотя и от этого, конечно), а оттого в первую очередь, что стало совсем одиноко.
«Что-то со мной не так, – подумала она тогда. – Что-то я не так делаю, не так живу». Однако слезы быстро высохли, и жизнь, какая бы она ни была, – продолжалась. Марис оставил ей очень серьезную сумму на счете в сбербанке и, предвидя радикальные перемены в стране и в своей судьбе, посоветовал перевести все деньги в валюту, что Кася и сделала еще до его операции. Кроме того, оставалась шикарная квартира в центре Риги, а наследников у Мариса не оказалось: родители его давно умерли, а детей и других родственников не было. Так Кася и оказалась единственной хозяйкой квартиры. Она больше не работала в ресторане и жила теперь на ренту со своего капитала. Да и квартиру уже можно было продать, купить себе поменьше и жить безбедно. Но Кася, имея солидные деньги, все же ездила на автобусах и питалась в столовых или дешевых кафе.
А еще, и это было всего обиднее, детские грезы о Латвии – о перемене в жизни, о том, что есть прекрасные места, где все по-другому, все красиво, аккуратно, не бестолково, как в России, а сказочно и мило, – оказались идеализмом и глупой блажью. Разочарование в идеалах было еще болезненнее, чем одиночество, с которым она все-таки худо-бедно свыклась. Запад, свобода, демократия – все это тоже оказалось мифом.
Вдруг в Касе проснулся, казалось бы, заснувший вечным сном патриотизм, когда она узнала, что в латвийском сейме был поставлен вопрос о равенстве в правах ветеранов ВОВ с ветеранами СС, так как последние, оказывается, имели финансовые льготы, а те, кто был на другой стороне – не имели ничего. Кто-то наивно предположил, что не только ветераны СС имеют право на льготы, но и антифашисты. И этот вопрос, это предложение отклонили. Касю это возмущало. Что же? Значит, в стране мечты, в ее сказке – фашизм?! Что они – с ума посходили? Вон в Германии фашистские демонстрации и даже склонность к этому преследуются законом, а в стране детских грез – нет? Или же это совсем уже тупая озлобленность против бывшего СССР?!
И Кася дошла до того, что по ночам писала на заборах мелом «Слава КПСС», как некий нелегальный лозунг, андерграунд. В свободной демократической стране, разумеется, такое поведение Каси было актом вопиющего диссидентства. Еще недавно – порочить КПСС было диссидентством. Сегодня – наоборот. «Рокировочка», – как говаривал наш первый российский президент. На заборах и столбах, несмотря на европейскую территорию, все равно красовались матерные слова, а также «Цой жив», «Спартак – чемпион», но вместе с ними гордо выделялась надпись, сделанная Касиной правой (во всех отношениях) рукой «Слава КПСС». И она чувствовала себя партизанкой в логове врага, наклеивающей враждебные существующему режиму листовки. Ехидно ухмыляясь, Кася на всякий случай уходила дворами, проверяя – нет ли за ней «хвоста».
В тот раз партизанская вылазка Каси была ею предпринята не ночью, а совсем наоборот – еще даже не поздним вечером. После прогулки вдоль моря и оставленных белым маркером на нескольких скамейках лозунгов «Да здравствует Советский Союз, оплот мира во всем мире», Кася, как обычно, пришла на остановку маршрутки, чтобы ехать домой в Ригу. Она всегда садилась на одной и той же остановке и почти всегда в одно и то же время. У нее там было всякий раз свидание с одной знакомой вороной. Как-то она покормила ворону хлебными крошками. Ворона съела, но без удовольствия, после чего посмотрела на кормилицу искоса и, как показалось Касе, – с укоризной. Кася никак не рассчитывала на повторную встречу, а зря. На следующий день она сидела на той же остановке, а в сумке у нее был пакет с жареными куриными крылышками, которые она купила себе на ужин в местном магазине. В тот момент, когда ворона подошла, она доедала сладкую булку. Ворона подошла, встала и посмотрела. Потом сказала «кар-р» и опять посмотрела. Кася поняла, что с ней здороваются и бросила вороне несколько крупных кусков булки. Та степенно подошла, набрала в клюв три куска, затем отошла на траву и… закопала.
«На черный день, наверное, – подумала Кася, – но в принципе ей хлеб, кажется, не по вкусу». Тут она вспомнила про куриные крылышки и решила сделать попытку угостить ворону ими. Достала одно и бросила в траву, чтобы оно не пачкалось на асфальте. Ворона опять посмотрела и сказала «карр», что означало скорее всего – «спасибо». Она интеллигентно вела себя. Не набросилась на угощение, как большинство журналистов на брифингах и презентациях, а через вежливую паузу взяла крылышко в клюв и улетела.
Дружба продолжалась. Ворона все следующие дни приходила в одно и то же время. Она твердо знала, что придет ее новая подруга и принесет что-нибудь вкусное. Одинокой Касе захотелось даже как-то назвать свою ворону, дать ей имя, чтобы общаться уже вполне полноценно. Она и сама, обладая необычным, забавным, мультяшным именем, решила и для вороны придумать что-нибудь в этом роде. Учитывая несомненное знание вороной этикета и правил хорошего тона, Кася, недолго думая, назвала свою ворону «мадам» и, что удивительно, та сразу начала реагировать на свое новое имя. Теперь Кася с ней иногда разговаривала, советовалась по разным житейским вопросам.
Часто к ним присоединялся один пьяный старик. Он был очень смешной, потому что хотел казаться опасным. К тому же все пытался также вступить в диалог с вороной, чем вызывал в Касе даже некоторую ревность. Примкнуть к беседе, к уже сложившимся взаимоотношениям у нахального, но, видно, тоже одинокого старика – не получилось. Мадам никак не отзывалась на его попытки, и он ей начинал хамить. Как существо воспитанное и не чуждое светских приличий, Мадам просто отворачивалась и отходила в сторону. И как-то раз случилось, что она отошла с тротуара на трассу, подальше от дурного старика, а Кася двинулась за ней, чтобы покормить ее без помех и, таким образом, тоже оказалась на трассе, на проезжей части.
Было это поздним вечером, уже стемнело. Был вечер праздничного дня. Этот большой праздник в Латвии, как мы уже упоминали, называется «Лиго» и празднуется шумно, весело и с соответствующими аксессуарами – кострами, венками, пивом и прочим. Касе, впрочем, праздник, еще не набравший силу тем вечером на пляжах Юрмалы, никак не помешал оставить ряд своих «правозащитных» отметин на ряде скамеек, расположенных вдоль моря.
Осуществив свою смелую акцию, в состоянии глубокого патриотического удовлетворения она пришла на автобусную остановку поздним вечером. И, как ни странно, ворона тоже явилась в неурочное время. Да и старик оказался здесь. Все, как говорится, срослось. Вероятно, в честь праздника.
Итак, Кася ступила с тротуара на шоссе. Она не заметила, просто не обратила внимания на скутер, который двигался по ближней к тротуару полосе с нормальной, допустимой скоростью, не больше 40 км в час. Скутер не сумел увернуться, а Кася даже не пыталась. Он ее сшиб. Кася, она же старуха Федосеева, упала. Девушка, сидевшая позади мотоциклиста, завизжала. Байкер остановился через 10 метров и побежал назад к потерпевшей старухе. Байкера звали Семен Исаакович Бестужев. Вот так травматично и нелепо произошла судьбоносная встреча наших героев. Ворона повернула голову в сторону Семена и каркнула осуждающе.
Глава 17
Семен и Кася
После того как независимая Россия делегировала независимых байкеров в независимую Латвию, Семену пришлось остро почувствовать, насколько, например, независимая Юрмала зависит от погоды. Климату Латвии политический климат – до лампочки. А то ведь даже у кошек здесь в глазах чудится злобное ожидание переворота или новой оккупации со стороны восточного соседа. Семен здесь даже кошек ухитрялся подозревать в национализме. Лишь в первый день пребывания здесь было тепло, солнечно и приветливо. Семен, никогда не видевший моря, полюбил его с первого взгляда. Все было по вкусу – и чистый белый песок, и ни на что другое не похожий смешанный запах моря и сосен, и мелкая вода с тремя мелями вперед, пока не дойдешь до настоящей глубины. Но изумрудная чистота этой воды, прозрачная свежесть, мелкие рыбки, шныряющие под ногами, – все вызывало в Семе блаженное ощущение гармонии и единения с природой. Своим чудесным самочувствием он все пытался поделиться с Нелькой, которая никак не могла принять его восторга, ибо Прибалтику и, в частности, Юрмалу, где уже бывала пару раз с прежними тусовочными друзьями, она не любила как раз за прохладную воду и переменчивую погоду. А когда там шел дождь, то вообще – тоска. Но она, чтобы не обижать своего Сему и не портить ему первого впечатления, поддакивала и тоже делала вид, что ей все нравится.
Делать вид было нелегко, особенно когда погода испортилась, а случилось это уже на следующий день, и по пляжу можно было только гулять, да и то недолго, так как с неба сыпал противный мелкий дождь. Она давно уже утеряла способность по-детски радоваться простым, обыденным вещам, но ради Семы, ради семьи можно было и потерпеть. Особенно этого бухого кавказца в бассейне.
В их отеле был бассейн с массажными струями, очень хороший, большой, но только ведь в него набивалось много народу, так как пляж под дождем мало кого привлекал. А этот кавказец, у которого шерсть покрывала все туловище и прическа начиналась прямо от бровей, полчаса учил плавать своего ребенка, который этого не хотел и истошно орал. Но мужик упрямо заставлял малыша и кричал ему с чудовищным акцентом по-русски: «Греби, Рафаэль, греби, не бойся! Греби передними руками!»
С этим контингентом Нелька была знакома не понаслышке, пришлось когда-то и от них натерпеться. О господи! Сколько же было дерьма в прошедшей юности, с ума сойти! И «передние руки» ее не забавляли, а только раздражали. Вида Нелька не показывала, она и вправду настолько стала любить Семена, настолько надеялась на их будущую спокойную, хорошую семейную жизнь, что готова была терпеть все, что угодно. Даже всю эту кодлу байкеров, приехавших на свой фестиваль. Лишь бы Семену нравилось, а она как-нибудь подстроится. Хотя… объективно если… да что тут может нравиться! Съехались фанаты мотоциклов, квадрациклов, байков, скутеров и ведут себя так, будто они – некая элитарная прослойка общества. С одной стороны – быть может, так оно и есть, а с другой…
Вот, например, наши – еще куда ни шло, а вот латвийская местная команда байкеров просто просилась на пародию. Состав участников преимущественно был представлен латышами, немцами и русскими. Немцев и латышей было больше всех. Все, конечно, в коже с заклепками и толстых ботинках. Все, конечно, в банданах и темных очках, даже если пасмурно.
А в латышской команде была еще одна особенность. У всех на всех частях одежды была надпись – «Харлей-Дэвидсон». Для усиления общего единения, консолидации членов. Все они ведь приехали на соответствующих средствах доставки всемирно известной фирмы «Харлей-Дэвидсон». Но дальше начинался перебор. Жены байкеров носили лэйбл «Харлея» буквально на всем, что на них было надето, дети, разумеется, тоже. Когда они большой компанией явились в бассейн, и отцы в плавках (естественно, с надписью «Харлей-Дэвидсон») расположились за парой круглых столиков с бутылками и банками пива в руках, появились их дети, у которых на плавках тоже обнаружилась все та же крылатая эмблема «Харлей-Дэвидсон». Тут даже Семен не смог сдержать улыбки. При всем уважении к собратьям по моторам и выхлопным трубам. Но что ж… Надо было сохранять уважение вместе с пониманием того, что у собратьев это все – даже не образ жизни, а гораздо больше – смысл жизни! Что это действительно братство, секта своего рода, но она все же значительно лучше, чем любая реальная секта, любое национал-патриотическое движение, даже любая ангажированная властью партия, во всяком случае – значительно безобиднее. Более того, в этой трогательной верности «Харлей-Дэвидсону», в этой наивной манере одинаково одеваться, пить, курить и говорить было так много детскости и обаяния, что сердиться на них было бы глупо и неинтересно. Когда взрослые – а некоторые и седые, и толстопузые – мужики играют в свою любимую байкерскую игру… ну что тут плохого? Болельщики футбольных команд значительно наглее и опаснее. Ну разве не вызывают сочувствия эти животы, нахально вылезающие из кожаных брюк, несмотря на то, что их насилуют толстыми ремнями с многочисленными заклепками и неизменным знаком на пряжке «Харлей-Дэвидсон». Тем более что животы эти бедные наполняются за бесплатным завтраком всем, что есть на шведском столе, и сразу. Входит ведь в стоимость проживания, так почему бы и не воспользоваться? Но всем буквально! Без разбора! Чрезвычайно вредно для пищеварения, но кто будет обращать на него внимание! Неполный перечень продуктов шведского стола позволяет заподозрить хозяев в целенаправленном, зловредном воздействии на туристов, и особенно – русских. И, чтобы хоть десяток русских в сезон (а их каждое лето тут собирается довольно много) окончили свою жизнь раньше отмеренного срока, их кормят на завтрак маринованной селедкой, очень жирным беконом, омлетом из яичного порошка, копченой колбасой, сыром, сладкой овсяной кашей, маринованными огурцами, эрзацем кофе, жареными сосисками и хлебо-булочными изделиями.
Думая так, Семен, конечно же, был не прав. Тут не было злого умысла, скорее всего – элементарное незнание основных принципов правильного питания. К тому же зачем так принимать все на свой счет, не надо так уж себя выделять, даже в плане предполагаемой желудочно-кишечной диверсии в адрес русских. Ведь тут были и немцы, и сами латыши, и многие другие. Но аппетит байкеров был уникален. Желать им «приятного аппетита» было бы чрезвычайно глупо, ведь это предполагало существование какого-то «неприятного аппетита». Их же аппетит был отменным, непревзойденным, неимоверным. Старые, толстые байкеры, совершенно не заботясь о холестерине, атеросклерозе, бляшках, кислотно-щелочном балансе, диабетическом риске и прочих неприятностях, сметали все на полках шведского стола, а затем поглощали без остатка. Однако байки-мотоциклы нивелировали у них недостаток стройности и вообще полное отсутствие физической культуры: они, как только садились на своих боевых моторизированных коней, начинали представлять собой единое с ними целое, и животам, обтянутым черными харлеевскими майками, было, грубо говоря, пускать выхлопные газы на любую критику.
Все прибыли 21-го, а к вечеру и в ночь с 23-го на 24-е все отправились в центр Юрмалы, в Дзинтари и Майори, на праздник «Лиго», чтобы насладиться зрелищем народно-языческих латышских традиций, как то: прыжками через костры, венками из дубовых листьев на головах участников праздника, морем пива и любовными играми наяд и дриад с соответствующими сатирами и фавнами в прилегающих кустах.
Семен с Нелли, однако, довольно быстро устали и решили поехать в гостиницу раньше всех. Как-то всё оказалось вне их интересов. Венок Нельке купили, она его уже два часа как не снимала; на прыжки через костер не отважились, но полюбовались, любовь по кустам уже не для них, у них для этого и гостиница есть, а пиво – лучше не надо, ведь ехать же на скутере обратно.
Они поехали, когда уже давно стемнело. Видимо, это обстоятельство помешало разглядеть у обочины бабку, кормившую ворону. Ужасный, скребущий по нервам Семена удар отбросил бабку в сторону тротуара, Нелька страшно взвизгнула, скутер остановился чуть поодаль, и незадачливый драйвер, белый от испуга, побежал смотреть – не убил ли он старуху, не покалечил ли. Бабка была в сознании, но очень злая. Она лежала на асфальте неподвижно, в своих старых сандалетах с черными носками и в бесформенной панаме, которая даже не свалилась с ее головы, дополняя собой смешную и жалкую картину. Нелька тоже подбежала и встала рядом.
Кася – а вам уже понятно, что это была она, – сделала попытку встать и все-таки встала, отряхиваясь.
– «Скорую», давайте вызовем «Скорую», – панически залепетал Семен.
– Не надо никакой «Скорой», твою мать! – ответствовала Кася. – Такси лови, каз-з-зел! (Потом, правда, выяснится, что «твою мать» обернется своего рода черным юмором. Но это – потом.)
Нелька подняла руку и стала ловить машину, что в Юрмале было проблематично, так как все пользовались в основном услугами такси. Но на сей раз повезло. Частник на «Шевроле», скорее всего тоже возвращающийся с праздника, остановился и согласился за двадцать лат, тут же предложенных провинившимся Семеном.
– Подождите, – вновь обратился он к старухе, не зная, что еще предпринять, – дайте ваш телефон, я заплачу, я хочу заплатить.
– Пшшел вон! – прошипела Кася и, закрывая дверцу, опять с выражением произнесла: – Каз-з-зелл!
Машина умчалась в сторону Риги, но Семен, сам не зная почему, – так, автоматически, на всякий случай – запомнил ее номер.
Глава 18
Кася+Сема=?
Бывшая Кася Поросенкова, и нынешняя старуха Екатерина Ивановна Федосеева, все последние годы не общалась практически ни с кем. Контакт поддерживала только с одной соседкой – Галиной Владимировной, живущей в двухкомнатной квартире на той же лестничной площадке, да и то только потому, что та никогда не навязывалась и не доставала. Общались они только по инициативе Каси, то есть когда Касе вздумается. Галя тоже жила одна, тоже потеряла мужа несколько лет тому назад и тоже любила поэзию Серебряного века и портвейн.
Кася после ухода Мариса отчего-то страстно полюбила поэзию, отрастила себе челку, как у Марины Цветаевой, курила сигареты с длинным мундштуком и готова была порвать любого, кто скажет хоть слово против И. Бродского. Теперь ей казалось, что важнее литературы ничего нет на свете – ну, разве что еще прогулки у моря.
В общем, совсем недурно – море, литература и одиночество. Челка, желтоватое лицо, язвительные высказывания в адрес телепрограмм – вслух, самой себе. И чтобы смыть позор после очередного просмотра – выключить телевизор в сопровождении изысканного мата и быстро схватить книгу стихов Бродского. Он был для нее богом. И всякого мужчину, кто встречался на ее пути, с которым что-то интересное намечалось, завязывалось, она начинала сравнивать (по интеллекту, уму и таланту) с Бродским. Она полагала, что если мужчина будет хотя бы чуть-чуть приближаться к ее кумиру, то лишь тогда с ним можно попробовать и постель. Надо ли говорить, что каждый мужчина такое заочное соревнование проигрывал. Ну а простой секс животного происхождения, только для здоровья, Кася теперь презирала. И… оставалась одна. Вот Бродскому она бы сегодня отдалась. Со всей накопленной страстью. Но сам Бродский давно спит вечным сном в Венеции, а аналогов, хотя бы приблизительно равных, нет и не будет. И Кася уже смирилась с мыслью о том, что свои дни она кончит в одинокой квартире с томиком любимых стихов, выпадающим из ее слабеющих рук.
Дорожно-транспортное происшествие на несколько дней прервало размеренное, обычное течение жизни. Водитель доставил ее к дому, но заметил, что она не может вылезти из машины от боли. Тогда он помог ей и довел до квартиры. На шум вышла Галя, заохала, подхватила Касю за талию и помогла доковылять до постели.
– Врача вызвать? – спросила Галя, узнав, что произошло.
– Не надо, само пройдет, – самонадеянно простонала Кася и попросила только дать ей что-нибудь болеутоляющее.
Но на следующее утро боль не прошла, а только усилилась. Дышать было очень больно. Пришлось позвонить соседке и попросить довезти до больницы. Там выяснилось, что у Каси небольшое сотрясение мозга и перелом двух ребер, от того-то и было больно дышать. И тогда на несколько дней ее оставили в больнице.
А вечером того же дня в больницу заявились Семен с Нелькой и с цветами для пострадавшей. Он по номеру машины разыскал водителя, тот указал адрес, Семен приехал туда, дома никого не застал, догадался позвонить в соседнюю дверь, и Галина Владимировна сообщила – в какой больнице и в каком отделении лежит сбитая гражданка. Все, как видите, очень просто. И при известном желании, усидчивости и деньгах для водителя – все можно узнать.
Когда Семен, оставив Нельку в коридоре, вошел в палату, Кася скривилась и отвернулась.
– Здравствуйте, – сказал Семен и некстати спросил. – Вы меня узнаете?
– Чего тебе? – пробурчала Кася и неинтеллигентно добавила, – мотогонщик хренов.
Семен внутренне не согласился с таким определением, ведь он не один был виноват, она ведь сама вышла на проезжую часть. Но возражать не стал, решив, что это сейчас не продуктивно.
– Чего ты явился? – злобно спросила Кася, повернув к нему лицо.
– Извиниться, – робко промямлил Сема и протянул цветы. Бабка не взяла.
– Не извиняю я тебя. Вот теперь лечиться должна. А на кой мне черт! У меня дела стоят! – гневно говорила Кася, хотя в последний раз у нее были дела лет пять назад, да и то – в ресторане.
– Я заплачу, – предложил Семен.
– Да на кой хрен мне твои деньги! – сразу и бесповоротно отвергла его попытку Кася. – В суде будешь извиняться. Я на тебя в суд подам! Давай свои данные, запиши, тебя вызовут.
Она его пугала от злости, хотя подлинных намерений судиться у нее и не было вовсе. И, надо сказать, Семен испугался. Испугался, что его, гражданина чужой страны, тут затаскают по судам, а доказать, что он не виноват в ДТП, он не сможет, свидетелей-то не было. Старик – не в счет, его не найдешь. Ворона – тем более. И денег таких, чтобы судиться, на адвоката и т. д. – у него тоже не было. А был только конверт с тысячей евро, который он заранее приготовил, чтобы как-то уладить это дело.
Словом, испуганный Семен, сказав на прощание: «Зря вы так» – и быстро положив на тумбочку конверт, попятился и, глядя в торжествующую улыбку на лице старухи Федосеевой, зачем-то сказал: «До свидания».
– Вот именно, милый! – услышал он крик вслед за собой, – именно что до свидания! В суде! Тебя найдут, слышишь, казз-ел! Тебя все равно найдут! Не убежишь! – летели уже ему в спину из-под чёлки угрозы желтолицей тетки.
Прошло несколько месяцев. Происшествие забылось. Жизнь Семена потекла по-прежнему. Только лучше. Ему с Нелькой было очень хорошо. И ей с ним тоже. И вдруг Семен получил вызов в Москву. Он давно уже забыл и думать о том, что отправил в ТВ-передачу «Найти человека» запрос. Он, ни на что, впрочем, не надеясь, попросил в письме попробовать отыскать его родителей. Он детдомовец, но ведь родители были! И вдруг получится. О письме своем он уже успел позабыть, а тут вот на тебе, вызов. Тогда-то, такого-то числа приехать, чтобы участвовать в программе «Найти человека».
«Неужели?» – подумал Семен, и сердце его затрепыхалось в грудной клетке и стало биться часто-часто.
Нелька сказала:
– Я поеду с тобой. Вдруг тебе там плохо станет.
И чем ближе была назначенная встреча, тем сильнее он волновался. Уже начал даже пить успокоительное: ну как же, вдруг он, сирота без роду и племени, обретет родителей! Заволнуешься тут!
И вот студия, софиты, жара, сострадательные лица. Перед эфиром Семену не сказали ничего – хоть он и пытался узнать – из того, что его ждет. Наконец дошла очередь и до него. И ведущий торжественно произнес:
– По вашему письму, Семен Исаакович, мы нашли вашу маму. И сегодня она здесь, она приехала к нам в студию. – Ведущий показал рукой в сторону и возвысил голос. Получилось, как объявление антре шпрехшталмейстером в цирке: – Екатерина Ивановна Федосеева!
И вошла она. Та, которую он сшиб на скутере в Юрмале. Для них обоих это был настоящий шок. На передаче небось ждали, что они кинутся друг другу в объятия и оросят слезами весь эфир. Не тут-то было! Они долго молчали, глядя друг на друга. И все в студии замерли в ожидании развязки.
– Ах, это ты, мотогонщик, – вполголоса, словно про себя, произнесла Федосеева и вновь замолчала.
Ну, так уж получилось, что историческая родина наших двух героев оказалась общей. Они не должны были встретиться никогда. Но судьба, хочешь не хочешь, распоряжается по-своему и подчас – очень неожиданно. Кася подкинула ребенка в голубом одеяльце к магазину, а на бумажке, засунутой в сверток, написала: Семен Исаакович Бестужев. Как ей казалось – для прикола, для смеха выдумала ребенку несочетаемые имя, отчество и фамилию. И постаралась, чтобы выглядело смешно. Ну, для прикола, вы ж понимаете… Она, как ей казалось в тот момент, простилась с нежеланным ребенком навсегда. Однако он рос и вырос в той же Сызрани, в которой они не встретились ни разу, да и не могли встретиться, потому что она сразу уехала в Ригу. Но рок через годы вновь свел их на приморском шоссе. Рок или кое-что повыше и поважнее… Скорее всего так… Судьба или, того хуже – случайность, – это слишком мелко для такого поворота. А вот Божий промысел, – это больше похоже на правду, даже если встреча кончится плачевно. Даже если так, значит, так надо. Или по-другому – «так им и надо».
Итак, они продолжали смотреть друг на друга. Семен медленно встал. Студия затаила дыхание. Потом Кася сказала, прямо и враждебно глядя в запотевшие от волнения очки Семена:
– Я тебя сейчас во второй раз брошу…
– Мама, – задыхаясь, произнес Семен.
– Сыно-о-ок, – ответила старуха Федосеева, наполнив это слово максимальным сарказмом. И кинулась вон из зала.
Спасибо, был не прямой эфир, а запись, а то этот эпизод дезавуировал бы весь смысл передачи, которая строилась на трогательности встреч, на долгожданных воссоединениях любящих людей. Собравшейся публике тем не менее показалось, что драматическое свидание матери с сыном – еще не конец. Они в течение эпизода видели: что-то идет не так, не по сценарию, но все равно всем показалось, что эта встреча у них – не последняя.
Народ наш предпочитает оптимизм всему другому, не любит наш народ плохих финалов. Уж и не знаю, печален ли конец моей истории или все же внушает надежду – каждый поймет согласно своему темпераменту и характеру.
Был конец мая. Везде цвела сирень, и ее едва уловимый запах долетал даже до телецентра. У многих присутствующих на этой программе и конкретно – на этой не слишком удачной встрече матери и сына – в руках тоже были как раз букеты сирени. Вероятно, планировалось поздравление воссоединившейся семьи с цветами, улыбками и пожеланиями счастья, но сегодня не вышло – и букеты остались в руках людей, которые сегодня готовились быть растроганными и сидели в ожидании слез, а потом – всеобщей радости. Запах сирени летал над студией. Семен протирал очки и беспомощно, словно извиняясь за что-то, близоруко вглядывался в зрителей, ища там, среди них, Нельку, верную свою опору. А старуха Федосеева тихо плакала в гримерной телецентра и при этом по-детски улыбалась. Совсем как тогда, когда она была Касей Поросенковой и шла домой с танцплощадки.
Джульетта и неверный Ромео
История влюбленной овчарки
У нас в доме жили собака Реми и кот Сёма. Реми была немецкой овчаркой с пугающей родословной, которая должна была вызывать по меньшей мере большое уважение. Порода незаменимая, как известно, во всех концлагерях, но это, знаете ли, как воспитать это грозное животное. Овчарка однажды серьёзно заболела, да так, что потребовалась операция. Перед операцией собака старательно делала вид, что она абсолютно здорова, – совсем как некоторые люди, у которых перед кабинетом стоматолога неожиданно перестаёт болеть зуб. Реми вообще имела характер комнатной болонки: она была нежна, пуглива и ласкова. Многие собаки любят, как известно, целоваться, то есть по-собачьи – лизаться. Нашу – в области поцелуев мог победить разве что Леонид Ильич Брежнев. Ещё она очень любила воду – купаться и плавать, а ещё мою жену Люду, которая чаще всех её выводила гулять. Но всё-таки на первом месте в любви у неё был… кот Сёма! Это была не просто любовь, а что-то вроде «не могу жить без»!
О Сёме нужно сказать особо. Первое время, когда он у нас появился, его долго принимали за кошечку, так как он был трёхцветным. Всё продолжалось до тех пор, пока у лежащей на кухне кошечки не обнаружилось кое-что! Она (как мы были уверены и потому звали Мусей) в тот день лежала на кухне, на диванчике, растопырив лапы. А между ними вдруг выступило то, чего у кошечки Муси не могло быть по определению. Жена повезла её – или уже можно сказать его – в ветеринарную клинику, поскольку не могла в эту новую правду поверить.
Вся очередь ржала. Вы, говорят, чего без очереди? Жена отвечает: «Мы только на минуту. У нас ничего не болит. Нам только – определить пол!» Вот тут-то все и стали ржать, мол, да вы что? С ума спятили? Она же трёхцветная!
Все оказались не правы!
Ветеринар долго не мог понять, в чём дело, пока не обнаружил у кота дефект: яички у него были не снаружи, а как-то запрятаны внутрь, за брюшину. Таким образом пол был установлен, и кот, который уже привык и отзывался на кличку Муся, был переименован в Сёму. Кстати, один приятель, пришедший к нам как-то в гости, еврей по национальности, заподозрил нас в антисемитизме. «Конечно – сказал обидчиво – Сёмой назвали! Кота! По-другому не могли!» Он считал, что кот Васька, начиная с басен Крылова, это нормально, а вот Сёма – это уже антисемитизм.
Ну ладно, Сёма и Сёма… А его половой дефект оказался привлекательнейшим свойством, когда мы его вывозили на дачу. Его и собаку Реми мы возили каждое лето на дачу. И они там вместе, значит, жили. Вот там-то пикантная особенность Сёмы и проявилась. Оказалось, что он из-за неё был… лишён репродуктивной функции! То есть котята от него не рождались. Вообще и никогда! И это очень полезное для дачной демографической системы свойство делало его желанным гостем на всех грядках округи, во всех дворах. Хозяева чуть ли не в очередь выстраивались, чтобы его скрестить со своими озабоченными кошками, потому что котят не принесут, и их, мол, топить уже не надо. И пристраивать куда-нибудь другим хозяевам. И поэтому кот исправно исполнял без всякого риска мужские обязанности.
Ну, не знаю, как насчёт умственной энергии у Сёмы, но, во всяком случае, он был умён настолько, что котята от него не рождались, хотя кошки к нему тянулись всей душой и телом. Их любовные призывы, их страстный вой по ночам не смущали Сёму. Он был царственно невозмутим и доступен лишь избранным.
Однако вернёмся к любви – к отношениям собаки и кота. Она, наша Реми, нежная овчарка, пугливое антилагерное существо, любила его совершенно невозможной любовью. Например, когда у неё родились щенки, ей было на них… не то чтобы наплевать, но они были для неё гораздо менее важны, чем любимец Сёма. Когда щенки в количестве семи штук вываливались из комнаты, которая в тот момент была для них определена у нас в квартире, топая своими толстыми ногами… А щенки немецкой овчарки, они очень хорошенькие… Они устремлялись в коридор, где делали лужи, а потом должны были найти мамку, чтобы припасть к её кормящей груди. В это время Реми, игнорируя совершенно своих законных детей, по всей квартире искала Сёму, чтобы его вылизать, поздороваться, то есть пожелать ему доброго утра. А щенки, они – как-то так, между прочим… То есть они были абсолютно лишены материнской ласки.
Эта любовь, она выражалась во всём… Мы Сёму первое время наказывали, если он нагадит в коридоре… Он метил углы, он не был кастрированным котом, поэтому метил всё подряд. Я его жестоко наказывал. Ну, как жестоко? Вышвыривал за дверь, а до этого тыкал лицом в испражнения и лужи и говорил: «Не надо!» – а потом показывал на унитаз и говорил: «Вот здесь, вот здесь!» А потом вышвыривал за дверь.
За дверью Сёма устраивал целый цирк. За дверью у него начиналась древнегреческая трагедия. Он принимался гулко низким человеческим голосом орать. Орать, как… – я даже не знаю, с чем сравнить, – как роженица, таким голосом, что соседи иногда выбегали в коридор и спрашивали, кто мучает животное.
Реми всё это видела, и вскоре при ней его уже нельзя было наказывать, потому что она за него заступалась, визжала – не могла перенести то, что Сёму вышвыривают за дверь. В один прекрасный день случилось вот что… Сёма сделал свои поганые дела, и Люда мне говорит: «Ты его накажи сейчас, вышвырни, после того как я поведу Реми гулять, чтобы она ничего не видела».
И вот смотрите, что получилось. Какие там собачьи команды? «Лежать», «Сидеть», «Апорт»… Она понимала речь! Услышав эту тираду о том, что ждёт её любимого, она заскулила, бросилась его искать, нашла, взяла за шиворот и стала прятать, запихивать под кровать, чтобы никто из нас его не нашёл, чтобы не смогли наказать. И тем трагичнее для неё была история, которая потом случилась на даче.
Однажды, встав утром, Реми увидела на грядке чудовищную картину предательства Сёмы – его прелюбодейства с какой-то кошкой. Для Сёмы это был рутинный акт, но она такого никогда не видела. Она оцепенела и пошла на эту грядку. Даже не побежала гнать эту кошку лёгкого поведения. Она стала медленно приближаться к совокупляющейся паре. Кошка, увидев приближающуюся к ней немецкую овчарку, животное, с её точки зрения, опасное, быстро, взвизгнув от страха, убежала в кусты. А Сёма остался лежать, как омерзительный, уверенный в себе самец, который считает своё предательство и свою измену закономерной и нормальной. Он продолжал лежать на грядке. Реми медленно подошла к нему и стукнула его лапой, но стукнула как-то вяло, словно говоря: «Ну что же ты, дрянь такая, сделал?» Вот так стукнула лапой и отошла, после чего Сёма встал и отошёл в сторону, видимо, заподозрив, что сделал гадость, которую ему, может быть, уже не простят. Реми так же спокойно вернулась в дом. После этого она не ела три дня. Только пила воду. Для неё это было что-то… не просто шок, а настоящая измена, которую она восприняла, как глубоко оскорблённая в своих чувствах женщина. И потом они вроде как помирились, но прежнего накала чувств между ними уже не было. Сёма подлизывался, как только мог. Он подходил к ней, тёрся об её ногу, она вроде бы равнодушно смотрела на него, и уже никогда не было такого, чтобы она за ним бегала. Она отворачивалась, она ему не простила.
Но, как бывает у людей, у супружеских пар, которые не могут друг без друга и умирают один за другим, – так произошло и с Реми и Сёмой. Наши животные умерли от старости, а, слава Богу, не от каких-то тяжелых болезней. Каждый из них прожил свой отмеренный срок. Но Сёма, надо сказать, был очень одиноким котом. Сын Глеб в это время уже вырос, так что бумажку коту уже никто не кидал. Сёма сам иногда игрался с чем-то: найдёт какую-нибудь бумажку и катает по полу. А с ним никто не играл, никто им не занимался. В общем, он был одиноким котом и привык к тому, что если он никого не тревожит, оставляет всех в покое, то и с ним будет всё хорошо. Поэтому поел и спать, поел и спать. Единственным развлечением для него была собака Реми, которая с ним ещё как-то играла. Но после измены и это прекратилось. Сёма обрёл уже полное, так сказать, одиночество.
Сначала умерла от старости собака. Они, наши животные, умирали по-своему. Реми умирала… Я в это время был на гастролях, а мне рассказали, что она умирала, лежа на полу в прихожей. И в последнюю свою минуту она вдруг ожила и лежа начала быстро-быстро сучить лапами, как будто побежала куда-то за мячиком или палкой, которую ей кинули на бульваре. Собаки, особенно молодые, очень любят бегать за палкой или за мячиком. И вот так она бежала, бежала, как будто в свой смертный час снова вернулась в своё детство и юность. Она бежала, бежала, бежала и затихла.
Вскоре и Сёма умер. Он умер, как джентльмен. Было видно, что ему плохо. Он ходил, ходил, жалобно мяукал, а потом тихо ушёл в угол, лёг там, и мы даже не заметили того момента, как он ушёл из жизни, потому что он лёг в этот угол и затих. И только потом, утром, мы обнаружили, что его больше нет.
А дальше приехали спокойные люди, которые занимаются, как они сами говорят, утилизацией. Получили свои деньги, положили кота в пластиковый мешок так же, как раньше собаку, и увезли.
Вот такая история любви, которую я бы назвал «Джульетта и Ромео», а не наоборот, так как центральным персонажем в ней все-таки была Реми.
Добро побеждает зло
Cлепень Аркадий прилетел на пляж с целью – поесть. Сделав несколько разведывательных кругов над песчаной полосой, Аркадий определил самый привлекательный объект для своей непритязательной трапезы, для скромного своего, так сказать, ланча. Им оказался мощный мужчина на белом пластиковом лежаке, поставленном прямо у кромки воды, очевидно, для удобства купания, чтобы свое грузное тело окунать в воду почти сразу, как только захотел, чтобы не ходить далеко. Аркадий с заведомой неприязнью думал об этом человеке, так как по своей гуманистической, интеллигентной природе просто не представлял себе, как можно впиваться в тело какого-нибудь симпатичного человека. Нет-нет, только так – выбранная жертва должна была внушать антипатию. И такой подход к тому же служил Аркадию неким подобием оправдания его антивегетарианского способа питания.
– Да, я насекомое, – иногда с горечью думал про себя Аркадий. – Но что делать, если природа создала меня таким? Может, мне тоже хотелось бы опылять цветы или собирать нектар и делать мед… Но я – мясоед, и что поделаешь, если жить по-другому я не приспособлен. Да я-то что! Вы вот на воробьев, например, посмотрите, – мысленно спорил Аркадий с воображаемым оппонентом. – Воробьи ведь совсем одурели! Таких воробьев раньше вообще не было. Мясо стали клевать.
На рынке он сам с изумлением наблюдал, как воробьи клевали куриные окорочка, а также целые ощипанные тушки куриц. – Уму непостижимо! Мясо стали жрать! Воробьи!! Будто они грифы какие-нибудь, слетающиеся на падаль. Раньше хлебных крошек и зерен было им вполне довольно, а сейчас – с ума сойти! – куриные трупы! Нет, что-то в природе сместилось, стало не так, – думал Аркадий. – Не только глобальное потепление, но и многое другое. Число природных аномалий пугающе растет. Однако я не изменился, – вернулся он к генеральной линии своего пребывания на пляже, – каким меня Бог сотворил, таким я и остался. Листья, цветы, траву – не ел и не ем. Но, хочешь не хочешь, необходимо поддерживать жизненные силы белковой пищей. Вот, в данном случае, в виде этого мужика на лежаке, у которого уже пузо его толстое покрылось багровым цветом от полуденного солнца.
Тактика и стратегия нападения на врага (а образ врага сформировался уже окончательно) были заранее выработаны холодным и расчетливым мозгом слепня Аркадия, вопреки примитивному представлению людей о том, что у насекомых мозга нет вообще. Аркадий решил действовать, как японские камикадзе при нападении на Пёрл-Харбор, то есть молниеносная атака на врага, но с одним существенным отличием от японских самоубийц – он был намерен выжить после этого налета и даже благополучно улететь. Для этого Аркадий предполагал впиться врагу в нос, нанести точечный удар именно по этой цели. Расчет был прост: не будет же мужик хлопать себя по носу, чтобы убить слепня. Можно, конечно, в запальчивости прихлопнуть его своей мясистой лапищей, но тогда не исключено, что из носа хлынет кровь. То есть шансы уцелеть были, и немалые… Ну а если все-таки прихлопнет – что ж… тогда Аркадий умрет героем, и память о нем сохранится в последующих поколениях бесстрашных насекомых, будет служить примером для многих молодых слепней, оводов и шершней.
Определив угол для атаки и изготовившись, Аркадий выжидал, когда его враг перевернется на спину и откроет ему свой вожделенный нос, похожий на небольшой баклажан. И тут Аркадий внезапно и некстати обратил внимание на татуировку, расположенную на округлом – и потому удобном для рисунка – плече неприятеля. Надпись гласила: «Любите всех, и все полюбят вас». А поверх нее – неуклюже выполненный облик Христа. «Ну и что, что неуклюже, главное ведь намерение», – размышлял Аркадий, кружа над жертвой и дожидаясь благоприятного момента для нападения. Эта татуировка, ее содержание да к тому же и облик Христа, однако, несколько смутили Аркадия. Смутили настолько, что даже поколебали его непреклонную решимость – повредить нос врага. Да и враг ли он, с такой идеологией, с таким девизом у себя на плече?.. Возникшее сомнение коварно подтачивало даже общую концепцию отношения слепня Аркадия к людям как таковым, к этой безобразной, с его точки зрения, популяции животного мира, к этой явной ошибке Создателя. Аркадий в принципе людей презирал и считал их всего лишь источником питания. Но тут что-то остановило его, и червь сомнения продолжал неприятно шевелиться в закостенелой и заросшей принципами душе Аркадия. К тому же объект перевернулся, наконец, на спину, посмотрел в небо и улыбнулся. И глаза у него оказались под цвет неба, и улыбка появилась какая-то слишком уж добрая и обаятельная.
– Нет, не буду его атаковать, – решил Аркадий, – во всяком случае сегодня. А то ведь что может получиться? Любая нерешительность может сыграть со мной злую шутку. Промахнусь позорно в последний момент, и этот мужик, обманувший меня, быть может, своей татуировкой и улыбкой, запросто прихлопнет меня, дурака, на секунду поверившего в людскую доброту.
Короче говоря, сомнение породило в Аркадии нерешительность, и он сделал вывод, что сегодня он не готов к атаке.
«Подожду до завтра, – сделал вывод Аркадий, – этот лучезарный мужчина никуда не денется. Наверняка будет завтра в то же время и на том же месте. Он же отдыхающий, в конце концов. Лишь бы погода не подвела. А завтра посмотрим. Что же касается неосуществленного ланча, то вон там, неподалеку, лежит крашеная толстуха, которой даже руку будет лень поднять, чтобы прогнать севшего на ее тушу слепня».
И с этими мыслями Аркадий передислоцировался в район кустика, под которым лежала крашенная тетка и ела вареное яйцо с помидором. «У нас с тобой совместный будет завтрак, – улыбнулся про себя Аркадий. – И даже смахнуть меня у тебя не получится: руки ведь заняты, одна – яйцом, другая – помидором». Все удалось, и слепень Аркадий улетел с пляжа, глубоко удовлетворенный физически, но со смутным ощущением того, что чего-то он не доделал, что-то важное осталось позади. Скорее всего тот самый татуированный. Ну ничего, ничего, завтра он с ним разберется, завтра все с ним будет ясно.
Назавтра Аркадий снова появился на пляже. Теперь в качестве исследователя-натуралиста, можно даже сказать – философа, желающего понаблюдать за необычными проявлениями еды, то есть уже знакомой ему человеческой особи. Присесть для осуществления этой научно-исследовательской цели слепню было некуда, да и незачем. Он всегда руководствовался незыблемым постулатом, справедливым законом здоровья, указывающим, что «движение – это жизнь», и поэтому, по возможности неспешно, кружил над знакомым топчаном и лежащим на нем вчерашним знакомцем, обладателем странноватой – для обычной еды – татуировки. Ждать пришлось недолго, ибо на песчаной арене разыгралась сцена с весьма динамичным сюжетом и веселым содержанием. На арене появились другие действующие лица, второстепенные, но, однако, имеющие немаловажное значение для познания слепнем психологии наблюдаемого и даже некоего философского обобщения на его счет. Персонажи были вполне обычной группой бухих или обдолбанных молодых людей и тоже – с татуировками, намекающими на их вроде бы богатое уголовное прошлое. Повели они себя развязно, нагло и неопрятно, короче – плохо они себя вели. Орали, матерились, бросали свои пивные бутылки в песок. Пивом они скорее всего лакировали выпитое до этого крепкое – возможно, чудовищную местную водку левого происхождения с манящим названием «Ну что?..» Название провоцировало на такое дремучее забытье, что оно непременно кончалось либо беспричинной дракой, либо тяжелым многодневным запоем, либо тем и другим вместе. Аркадий еще и за это людей презирал и не любил. Как-то здесь, на рынке, один эстонец продавал ликер «Вана Таллин» и всякие национальные поделки. К нему подошел такой вот бухой мужчина с вопросом: «Сколько стоит ликер?» Эстонец почти брезгливо назвал цену и добавил с милым, знакомым из анекдотов, акцентом: «Зачем вам? Вы ведь все равно не купите. А водка вон там, за углом в магазине».
– А чёй-то я не куплю? – пьяно возмутился мужчина. – Чё у меня, денег нет, что ли? – И он вытащил из кармана мятый ком сторублевок.
– Иди, иди своей дорогой, – отмахнулся эстонец с явным пренебрежением к возможному покупателю, которому очень хотелось подраться, но в одиночку он не рискнул. Вот если бы пацаны были здесь, они бы этому инородцу показали советскую власть.
Выступить соло такие мужики и порожденные ими подростки не могут. Они предпочитают кодлой кого-нибудь искалечить. Кодлой как-то дружнее, веселее, что ли… И чувство коллективизма опять же… И тогда пьяный, намереваясь все же добиться взаимопонимания, спросил эстонского торговца:
– И чего вы нас, русских, так не любите?
И дождался ответа:
– А как же вас любить-то, когда вы даже сами себя не любите…
Ответ был правдивым и безжалостным. Действительно, надо очень не любить себя, чтобы насиловать организм такой водкой, потом специально разбивать бутылки, а осколки бросать в прибрежный песок, чтобы кто-нибудь, идущий к воде, порезался. Но ведь ты же опять придешь сюда, и сам можешь порезаться?.. Нет, азарт тупой беспричинной агрессии побеждает всё. И за эти дела Аркадий относился к людям, как тот эстонец. И только тот наблюдаемый мужчина, похоже, не вписывался в общую картину людского безобразия, а потому вызывал любопытство. И любопытство – в положительном смысле – вскоре было удовлетворено. Неподалеку от объекта мирно загорала юная девушка на постеленном махровом полотенце синих и розовых оттенков прекрасного. «Привет из Сочи», – можно было разглядеть на краешке полотенца.
Девушка читала. Она читала любовный роман. Когда она пошла купаться и перевернула книгу, Аркадий прочел название: «Внезапная любовь» и еще раз подивился массовому спросу на эту дамскую беллетристику, продиктованному, вероятно, острым дефицитом мужской ласки и внимания. Все усугублялось еще и тем, что сама девушка была далеко не мисс Россия и даже не мисс, допустим, Мытищи, она была чарующе некрасива: с лицом Б. Пастернака, что для девушки – не лучший вариант, но вместе с тем обладала безупречной фигурой. Видимо, фигура и привлекла внимание пьяных отморозков, которые начали приставать к ней сразу же, как только она вышла из воды.
Слепень Аркадий, проникшийся непривычной для себя симпатией и отблеском жалости к этой девушке, забеспокоился о ее дальнейшей судьбе. За нее надо бы заступиться, но кто это сделает?.. Кто?! Те уже начали ее лапать.
Читать бесплатно другие книги:
