Rucciя Идиатуллин Шамиль

3

Только вырастет новый мальчик

за меня, гада, воеать.

Александр Башлачев

Казань.

29 мая

Вольно Бернесу было петь про Константина, который тихим голосом поет (ба-пум-ба-пум-ба-пум-ба). Константины повывелись с тех пор вместе с семиструнными гитарами. У шестиструнки требования пожестче. Если мужская компания, то с гоготом «Дембеля» и «По тундре». Если смешанная – макаровский «Костер», или «Осень» ДДТ – благо, на блатных аккордах. (Про репертуар женских компаний не знаю, не скажу. Да и негоже лилиям петь, темперамент не тот. Хотя это уже сексизм. Не, просто дамы умнее и прагматичнее – и времени на инфантильную туфту не тратят. Всякая женщина изначально взрослее всякого мужука, хоть ей даже двенадцать, а ему – сорок пять.)

Это общий случай. Если кто чуть получше инструмент держит – Розенбаум. Брел как посуху старик. До зубной боли. А надо терпеть – вежливость.

Я и терпел. Именно Розенбаума, и именно про старика, который как посуху (ну и «Вальс-бостон», куда уж без него). Но двумя порциями дело не ограничилось. Марат, хитро оглядев публику, начал романтический перебор, неумолимо переросший в шорох, который в плавнях. Публика восторженно приготовилась грянуть «Бежать так бежать, лежать так лежать», а я пробормотал «Ты еще крепкий старик, Розенбом» и сбег на кухню. Попить так попить. Мое счастье, что зарядившие дожди отменили празднование на свежем воздухе – на даче-то незаметно не убежишь. Зато в полевых условиях рука кулинара особо не размахнется: три салата, шашлык да вафельный тортик. А в квартирных условиях кулинар оказался беспощаден: одних салатов было пять штук, не считая зимнего и «шубы» (чего их считать, когда без них праздников просто не бывает) – а к ним еще густая – ложка стоит, а слюна падает – солянка, картошка с мясом под майонезом и сыром, по-французски, рыба трех видов и курица двух, жареная и копченая. Впрочем, курицу и еще десяток неперечисленных подблюдок я оценил только визуально, потому что был критически обожрамшись и кюхельбекерн. А тут еще Розенбаум. Всепобеждающее сочетание. Так что прогулка была абсолютно необходима. Хотя бы до кухни.

Бдительная Гулька на бравурном припеве улизнула следом, посмотрела на мое мужественное, а потому скупое на эмоции лицо и сказала:

– Морда ты кривая. Невежливо же. Потерпи немножко-то.

– Терплю, коза, – смиренно ответил я. – Осс.

– Осс – это большой полосатый мух, – поправила образованная Гуля. – Долго не сиди, без тебя скучно.

– А со мной весело, – констатировал я (зря Константина вспомнил, теперь привяжется). – Иду уже, иду.

– Ну иди.

– Ну иду. Попить-то дай, – возмутился я и демонстративно принялся искать не пригодившийся до сих пор за праздничным столом заварочный чайник.

– Пьяница. Тихо сам с собой, – с жалостью сказала Гулька и гордо, не обращая внимания на мои пьяные щипки и пьяные укусы в область шеи, удалилась на звуки пешеходов, которые пусть себе бегут неуклюже. Похоже, смешанная, но не взбитая команда в очередной раз вспомнила, по какому поводу все мы здесь так здорово набрались. Повод был довольно округлый – Аскару Хайруллину натикало 35. А это, я вам скажу, нечасто бывает.

На крокодила Гену моя грубая натура откликнулась не в пример живее, чем на стандартный общажный репертуар. Я прокрался к плотно заставленному закусками столу, так и не облысевшему после трехчасовой осады, уткнул подбородок в Гулькину макушку и завел вторым голосом (это трудно, между прочим – петь вторым голосом, не сбиваясь под напором веселого и довольно нетрезвого хора – и при этом упираться челюстью в твердый череп супруги):

– Чебурашка-дружочек, ты накакал в горшочек…

Из детской сразу раздался восторженный вопль Нурыча и не менее зычный хор его сопливых дружков:

– Нурик, твой папа опять про горшок поет!

Гулька не глядя шлепнула меня по губам. Я тихонько заплакал – благо, процитированной строчкой мое знание апокрифического куплета и исчерпывалось. Никто меня не пожалел. Тогда я страшно зарычал и принялся душить Гульку. Она захрипела, закрыла глаза и вывалила наружу язычок, темный от варенья из черноплодной рябины, которого супружница напоролась, пока помогала Ильмире, аскаровой жене, готовить очередной чудовищный по размеру сладкий пирог. Язык не помог: супругу мою злобную тоже никто не пожалел. Целиком себя музыке отдали, глухари на токовище, понимаешь. И даже не услышали детей, взревевших из своей комнаты:

– По ка, по ка, по камушкам мы школу разнесем,

Учителя зарежем и завуча убьем…

Наши младшие в количестве трех экземпляров, сдержанно скандалившие в укромном уголке из-за детского стульчика, от такого изобилия возликовали и бросились лупить родителей по коленям. Видимо, поэтому со студенческой дорожки репертуар окончательно свернул на детсадовскую тропинку, протоптанную гениями «Союзмультфильма». Теперь настал черед «Голубого вагона». Все были люди взрослые, семейные, потому пели нормально, а не педиковскими голосами, как того требовал заглавный герой песенки (младшее поколение танцевало и одобрительно мазалось шоколадом). Исполнили душевно, но быстро. Я это дело исправил, заведя любимое с пионерлагерных времен холодной войны продолжение:

– Крылатые ракеты улетают вдаль.

Встречи с ними ты уже не жди.

И хотя китайцев нам немного жаль,

Лучшее, конечно, впереди.

Суть лучшего излагалось тут же, в строчках про танки США, которые повсюду плавятся, и про испепеленную землю там, где был когда-то Вашингтон. Петь все это полагалось трогательным пионерским голосом. Я старался. Марат стоически доаккомпанировал, а когда я отпел последнее «Парабарапам-пам пам», поинтересовался:

– Айрат, ты зачем такие песни поешь? Главное, статьи пишешь, какие американцы молодцы, а сам гадости такие исполняешь.

– Марат, я вас умоляю, – сказал я. – Не будем о работе. Тем более, что статьи ты не читал.

– Я и Рембранда не читал, и все равно осуждаю.

– Поэтому у нас горячей воды и нет? – осведомился я у инженера теплосетей Марата Вахитова.

– Ваша горячая вода – не мой вопрос, у меня в районе все в порядке, – хладнокровно сказал Марат, который сам дважды в неделю, невзирая на мерзкую погоду, вывозил семью на дачу, где выстроил год назад основательную баньку. – Ты не крути, скажи, зачем страсти такие пишешь?

– Да какие страсти, Марат? – весело спросил я. Я с недавних пор стал основным поставщиком читальных материалов семье Вахитовых, потому точно знал, что Марат газет не читал вообще, а круг литературных интересов был у него ограничен американскими детективами 30—50-х да историческим эквилибром Суворова и Бушкова.

Марат засмеялся и внимательно посмотрел на меня. Я сдался.

– Написал и написал. Во-первых, все к тому идет. Ну чего орете – ну не идет, так может пойти. Во-вторых, еще один момент есть. Мы же все в виртуале живет. Для нас Афганистан или Африка, которую мы никогда не видим, реальнее Чувашии.

– Реальнее, блин. Оптимист, – мрачно сказал Аскар, которого двумя днями раньше по пути из Нижнего жестоко оштрафовали чувашские гаишники.

– Аскар, тебе квитанцию чуваши один раз в жизни выписали…

– Оптимист, – повторил Аскар совсем уже сумрачно.

–…А африканские войнушки ты каждый день видишь, – не сбился я. – Полный виртуал, для журналистов особенно. И получается: чего навиртуалим, то и есть. И наоборот: чего накаркаем, того не будет. Понимаешь, Марат? Вот. И тут возникает момент пропаганды. Помнишь, когда мы пионерами были, о чем писали газеты?

– А я газеты и тогда не читал, – гордо сообщил Марат.

– Бессовестный ты тип, – сказал я одобрительно. – Булгаков умер, но заветы его живут. А я политинформатор был с 5 класса, и читал газету «Аргументы и факты» – тогда это еще не здоровенная газета была, а маленький такой боевой листок агитатора, очень совковый. Но там практически готовые политинформации попадались – запоминай да пересказывай. А потом, про всякие антисоветские гадости писали, панк-рок там, и про кино: «Рэмбо-3», «Роки-4», и все такое. И я тогда страшно хотел эти фильмы посмотреть.

– Я тоже хотел, – сказал Марат.

– А я «Крестного отца», – сообщил Аскар, – но за него в тюрьму сажали.

– А я порнуху хотел, – неожиданно вскинулся клевавший носом Ильяс. Последний час он, как положено, пребывал в анабиозе. Водка пьется, Ильяс напивается. Это константа (черт, говорил же я, что Константин привяжется).

Дамы в продуктивной дискуссии не участвовали – с завершением музыкальной сессии они эвакуировались на дальний конец стола и что-то деятельно там обсуждали.

– Хотел – и смог, – сказал я. – Слоган готовый. Ну вот. Ты посмотрел порнуху, я «Рэмбо» этого дебильного. И все именно порнухой оказалось, ну, кроме Годфазера. Но этой порнухи так много, и она такая миленькая… О чем я? А, да. Ведь у них все очень грамотно выстроено. Вы в курсе, что военные в Штатах – крупнейший инвестор Голливуда? Всякие солджеры Джейн – это на бабки Минобороны снято. Четкая инвестиционная схема: заказчик платит и получает конкурентный продукт. А у нас все через ухо. Бизнес по-русски: украсть ящик водки, продать за копейки, деньги пропить. Зато душевно – а с душой жить удовольствие сомнительное.

– Пошляк, – сказал быстрый Марат.

– Ну пошляк, – сказал я, опять не сбиваясь. – Есть куча книг про то, как горевал мальчишка зря – как отцы воевали, а на нашу долю подвигов не осталось – и потом выясняется, что осталось, и столько, что хоронить некого. Это нас и губит всегда. Потому что мы вечно бьемся насмерть, а изображаем, что ромашки нюхаем, и пацаны наши в Афгане и Чечне кашей мирных кормят. Потому пацан всю дорогу грустит от того, что все кругом так скучно, потом ему раз – и штыком в горло, и в цинке на родину, ночью, чтобы никто не видел. А Штаты всю дорогу позиционируют себя как государство в состоянии войны. И даже когда в сортир идут, понты нарезают, словно за линию фронта собрались. И любого бомжа завернутым во флаг хоронят. Под гимн и салют. Это грамотный подход. Да. А самое обидное, что Голливуд фильмы снимает по нашей ведь идее, Горького или кого там – развлекая, обучать. Они и обучаются, и знают, что они лучшие, а кругом – враги или просто лохи, чурбаны, которых надо обстругать до нужной формы.

– Ты про это написал, что ли? – спросил Марат с некоторым удивлением.

– Не, я сейчас про детство же рассказываю. Я статьи не пересказываю из принципа, ладно? Вот. Короче, я так и не посмотрел телесериал, про который «АиФ» больше всего тогда писал, «Америка» называется – название специально с ошибками написано, типа по-русски, через «кей» вместо «си», и русская «я» вместо «ар». Представляешь, да? – я нарисовал черенком вилки на скатерти. Мужики заинтересованно закивали – пьяные совсем были, похоже. А я когда рядом с пьяными, сам заметно косею – известный, между прочим, психологический феномен.

– Там, короче, про то, как Союз напал на Штаты. Наши в городе, все сдались, и все такое. И только группа пацанов подалась в партизаны, и раком всех наших поставила. И это, что характерно, в горбачевские уже времена. Я потом, когда это прочитал, долго актера Криса Кристоферсона недолюбливал. Он друг нашей страны считался – помните, так принято еще было говорить, друг страны. А сам сыграл в сериале главную роль. И объяснял потом нашим, что типа если бы не он сыграл, то сыграл бы кто другой, и это хуже было бы для наших отношений.

– Почему? – заинтересовался Аскар.

– А, не помню. Что-то он там складно объяснил. Типа от руки брата и помирать легче.

– А что за Крис, где он играл? – спросил уже Марат.

– «Конвой» помнишь? – сказал я.

– Лиль, мы на «Конвой» с тобой ходили? -крикнул Марат через стол.

– Когда?

– В пятом, что ли, классе.

– Издеваешься? – рассвирепела Лиля, которая с третьего класса сидела с Маратом за одной партой, а едва ей исполнилось восемнадцать, из соседки по парте и дому превратилась в жену тихого хулигана Вахитова. Но она тут же рассмотрела, что Марат не издевается и даже не шутит, и перешла в нежную тональность:

– На «Конвой», Маратик, мы ходили всем классом. А с тобой, балбесом, мы тогда ходили на «Легенду о динозавре» и «Вождей Атлантиды». Я потом с тобой два дня не разговаривала.

– Сейчас зато разговариваешь за двоих, – буркнул Марат, и, упреждая очередной взрыв негодования, торопливо спросил: – Там Кристофера в «Конвое» помнишь?

– Кристоферсона, – машинально поправил я.

– А, – сказала Лилька. – Шериф, что ли?

– Да нет, бородатый, главный герой, – сказал я. – Ну, «Блэйд» еще, обе части.

– Там же негр, – удивился Аскар.

– Да не Снайпс, а белый, дружок его, – возмутился я, но понял, что это Аскар опять так шутит, махнул рукой и продолжил свои объяснения. Хотя подкравшаяся Гулька уже толкала меня в бок: хватит, мол, грузить народ. Но если я чего решил, я выпью обязательно.

– Так вот, очень я хотел эту «Америку» посмотреть. Тем более, наши ведь ее купить хотели. Очень умный был бы жест, хочу сказать – может, не так в начале 90-х Штатам все места вылизывали бы после этого. Но не купили. Тоже умно было: собирались ведь дружить. А дружба – это прощение.

– Красиво, – одобрила подтянувшаяся Илька. – Сам придумал?

– Да нет, наверно. Я не придумыватель, я компилятор, – рассеяно отмахнулся я. – Так вот…

– Генератор ты газовый, – тяжело поправил вновь восставший из праха Ильяс. Дания тут же пихнула его в бок и шикнула:

– Молчи уже.

Ильяс послушно вырубился. В комнату ворвались Арслан с Нурычем. Нурыч, проворно осмотрев стол, схватил кусок колбасы и скрылся – Гулька и пискнуть не успела. А Арслан, подойдя к Дание, вполголоса заныл:

– Мама, я торт хочу.

– Ну возьми кусок, потом сам сделаешь. Инсулин с тобой?

– Да, – сказал Арслан, хлопнув себя по нагрудному карману. И грустно добавил: – Я много хочу.

Дания поцеловала его и что-то зашептала на ухо. Арслан покивал и тихонько ускользнул к остальным пацанам. Я опять подумал, как же он похудел за последний год. А врачи говорили: «Это даже хорошо, что так рано. Мальчик быстро привыкнет жить на уколах, это будет для него как один из незаметных, разумеющихся ритуалов вроде еды или похода в туалет – а подростку или взрослому приходится куда тяжелее». Врачи, они такие.

Я поспешно продолжил:

– Так вот. Они, значит, сняли эту «Америку», сняли еще кучу фильмов – и выиграли холодную войну.

– Холодную войну они выиграли от богатства, – поправил меня Марат.

– Это вопрос третий, – не согласился я. – Подобное лечат подобным, – правильно, Лиля?

Кардиолог Лилька пожала плечами.

– Правильно-правильно, – сказал я. – Холодная война была в первую голову идеологическое явление, и уже во вторую – экономическое и все такое. Все это понимали. Но наша идеология не была завязана на реальность и на романтику, а американская была. И вот вам результат. А сейчас, как ни крути, тоже холодная война. И мы опять утыкаемся в ту же стенку. А выход рядом.

– То есть ты предлагаешь снять «Брат-3" и сериал «Россия» с грамматическими ошибками в названии? – спросил Аскар.

– Да хотя бы, – сказал я. – И я не то чтобы это предлагаю. Это уже происходит явочным порядком. Война-то уже идет. Она очень холодная как бы, но это война. По-любому.

Ильяс сел прямо, уперев руки в колени, и не обращая внимания на всполошившуюся Данию, сбивчиво, но вполне внятно заговорил, глядя мне в нос (веки у него после двух рюмок не поднимались в принципе, а сегодня этих рюмок упало внутрь Ильяса куда больше, чем две):

– Айрат, не надо вот про это. Вообще говорить не надо, пожалуйста, Айрат. Накаркаешь потому что, вы это умеете. А войну нам нельзя, понял? Все можно, но только не войну.

Я хотел пошутить на тему «Пусть горит там что попало, лишь бы не было войны», но, к счастью, не успел. Ильяс продолжил:

– В России, Айрат, инсулин не делают, никакой. Весь инсулин, Айрат, покупают за границей. Свиной и так далее. В Америке там, Германии. У нас все заводы закрыли. Специально. В Майкопе хотели, русский инсулин там, и все украли. Теперь, Айрат, нет вообще. И если будет война, то инсулина не будет. Тогда все.

Повисла тяжелая пауза. Мне было так неудобно, что пальцы ног в кулак сжались, и стыдно перед всеми, а особенно перед Аскаром – испортил ему день рождения.

– Да загнул я. Не будет никакой войны, Ильяс, – неловко сказал я Ильясу, который опять молчал, прикрыв глаза и чуть поматывая головой. – Не будет, что ты.

– Ужасы какие вы говорите, – воскликнула Ильмира. – Дураки какие-то совсем. Давайте уже чай пить.

Все одобрительно зашумели, а Аскар закричал: «Какой чай! Водка недоедена!». И тут поясницу мне защекотал сотовый. Я недоверчиво посмотрел на часы, потом на высветившийся на дисплее номер. Было действительно без десяти одиннадцать, и звонил действительно ненаглядный мой Ильдар Саматович. Звонил, чтобы пригласить меня завтра не на футбол какой, как Шелленберг Штирлица, а просто к президенту Республики Татарстан Магдиеву Танбулату Каримовичу.

4

– С нас, брат, не что возьмешь! – говорили другие, – мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде!

И упорно стояли при этом на коленях.

Михаил Салтыков-Щедрин

Казань.

30 мая

Году в девяносто втором меня остановила на улице полузнакомая девчонка и убила наповал невинным вопросом. С тех пор я с полузнакомыми девушками на улице не разговариваю. Марина правда была полузнакомой – невеста друга соседа по общаге, я с нею всего-то и беседовал – так это назовем – раз в жизни. Именно в общаге, на семейном втором этаже, где затеялся какой-то внезапный фестиваль на несколько комнат. Непонятным зигзагом меня туда занесло с родного седьмого с половиной этажа, а потом все сбежали то ли за водкой, то ли просто курить, а Марина сделала погромче архивный «Маяк-001" и повлекла меня танцевать медляк. Беседа по ходу танца и активность прозрачных марининых ручек привела меня в тихий ужас, потому что человек я был не то чтобы слишком целомудренный, но порядочный. То есть люблю все делать по порядку и так, чтобы потом ни стыдно, ни противно не было. А с откровенными нимфоманками до тех пор не встречался. Ну, это я зря. Маринка, наверное, нимфоманкой не была, просто пить не умела. А гормоны по весне бушевали не только у нее. А фигура именно у нее, несмотря на некоторую телесную недостаточность, была ничего – у единственной из фестивалившей компании. И я повелся было. Но сразу представил себе, что будет дальше при самом комфортном развитии событий, и тоска меня взяла – а ведь комфорта в такой ситуации не дождешься. Так что я подло отцепился от Марины, едва за дверью зашаркали вернувшиеся с променада хозяева-гости, и незаметно убег, пока ее официальный друг не прибыл (тот еще программист, честно говоря). Ей-богу, не было больше ничего.

Но все-таки Марина была совсем пьяная тогда, и, наверно, что-то там себе напридумывала про то, как у нас все красиво после танца сложилось и разложилось. Через полгода где-то я, шагая с лекций в редакцию, проскочил мимо Марины, задумчивой такой и в желтом пальто, и, дурак, поздоровался. Она просто вся встрепенулась, сказала «Ой… Айратик», и полезла обниматься, а потом принялась болтать. Ноябрь, дубак, я в нитяном свитерке, а что делать? Вот тогда Марина чуть ли не вторым вопросом и шарахнула: «А ты ехать не собираешься?» Я в самом деле мечтал вписаться в какую-нибудь университетскую стажировку в Москву, а то и в ФРГ (зря мечтал: на первых курсах такие штуки расходились по комсомольской линии, к которой я не додумался прислониться, на следующих – вообще по какой-то усложненной и никак не совпадавшей с рисунком моих извилин). И потому начал пыжиться и говорить: «Фе, да кто меня возьмет, да кому я нужен». А Марина удивленно похлопала глазками за очечками и сказала: «А вот мы с Димой до Нового года уедем». Мое нутро хищно сграбастала страшная жаба, я проклял мажоров с ВМК и, не подавая вида, поинтересовался: «А куда?» «В Канаду», – важно сказала Марина. «И надолго?» – совсем уже равнодушно спросил я, стараясь не стучать зубами. «Как это – надолго? Совсем уезжаем, эмигрируем».

«У-у-у», подумал я, а вслух сказал: «А зачем?»

Потом-то на меня часто смотрели как на тупого, я привык. Но тогда был первый раз. И мне стало неудобно. И я научился сдерживать наивные вопросы – даже когда общался с Валерием Палычем Никифоровым, который 25 лет отработал репортером во всех возможных газетах Казани, пособкорил на половину московских изданий и агентств, и последние годы мог рассуждать только об одном: как бы стать чьим-нибудь пресс-секретарем. На какой-то пьянке в Домжуре я подвергся ничем не спровоцированному нападению Валерия Палыча – и он, озабоченно ощупывая бок, подробно рассказал мне, что и насколько часто у него болит, как ему тяжело уже бегать словно пацану по всему Поволжью, как его достала тупая и зажравшаяся Москва и как он мечтает пару лет до пенсии дотянуть на месте пресс-секретаря – а Магдиев, дурак, своего счастья не видит, Никифорова не зовет и берет бездарных сопляков. Я, честно говоря, на никифоровском могучем фоне тоже был бездарным сопляком. Но он, похоже, в сопливый список меня не включал – видимо, потому, что знал о благодарных отказах, которыми я отвечал на любые предложения перейти на хорошо оплачиваемую госслужбу. Значит, был сопляк, да не соперник. И я эту тему как мог поддерживал, сочувственно кивая и стараясь не слишком явно выворачивать нос из-под мощного водочного аромата – крупный он мужик, Никифоров, и пьет всегда по-крупному, невзирая на больное сердце и печенку. И помнит все – в том числе и мою обходительность. Так что при всякой следующей нашей встрече Валерий Палыч хватал меня за локоть двумя толстыми пальцами и жалобно гудел про то, как хочет к президенту. А я, загипсовав сочувственную мину, сдерживался, чтобы не спросить: «Да зачем, блин?»

Никакого желания пойти в пресс-секретари я не испытывал. Отдельный кабинет, обкомовская клиника и очередь на бесплатную квартиру – штука, конечно, хорошая. Но, во-первых, очереди дождались немногие. Во-вторых, спасибо, не первый год в нашем смешном бизнесе, так что насмотрелся на то, как любая шошка в любом ведомстве, чуть что, вытирает ноги об ответственного за связь с прессой. А ответственный, только что важный как не знаю кто, косится на бывших коллег и шепчет шошке: «Да ладно, Рустем Иваныч, ща утрясем, не кипятись». А шошка: «Ты, пацан, за что деньги получаешь? Что у тебя вообще за хрень творится? Да я тебя…» Ладно.

И в любом случае: дать оттяпать себе печатный орган, где бы тот ни находился – как минимум странно. Оно, конечно, со всяким может случится – у некоторых вон вообще ноги нет. Но то ведь случайно, а специально стремиться искалечить себя… Зачем? Поэтому я всегда относился с брезгливой жалостью к журналистам, пытающимся вписаться во власть. К Никифорову, в принципе, это не относилось: попасть на спецпаек и мягкое кресло перед самой пенсией – это же милое дело. Но мне до пенсии ведь как до Дербышек на карачках. Так что вопрос я считал закрытым.

Увы, я один – поскольку пресс-службы в последнее время росли как грибы в Чернобыле, по две штуки на каждый детсадик. И каждая пыталась ухватить любого журналиста, до которого дотягивалась. В общем, вскоре мне это надоело, и я придумал классную отмазку: примерно оценивал дееспособность вербовщика и самым мягким тоном называл сумму, раз в десять большую, чем тот смог бы осилить (и раз в двадцать, чем я когда-нибудь держал в руках – а я, между прочим, два года старостой группы был и стипендии на всех получал). Вербовщик после этого смотрел с презрением или уважением, но отставал быстро.

Магдиева я ошарашить таким образом явно не мог. Во-первых, было все-таки неудобно. Во-вторых, чревато. Он мог и согласиться с самым извращенным моим пожеланием – Булкину хватило бы темперамента выкроить бюджет для меня, ликвидировав пару правительственных департаментов. Да и резервный фонд президента, между прочим, продолжал существовать и одними только текущими процентами кормил хоккейную и теннисную команды, а также театр татарской эстрады и пару приютов – не говоря уж об основных неафишируемых расходах. Самому прожорливому пресс-секретарю этих денег тоже наверняка хватило бы. И что тогда попавшемуся обжоре осталось бы делать?

Поэтому начало встречи получилось для меня форс-мажорным. Магдиев вылетел навстречу нам из-за дубового стола как опытный батутчик и в два шага покрыл трехметровую дистанцию до открытой нами двери. Я знал об экспрессивности Булкина, но лично сталкивался с нею впервые – и был слегка потрясен. Булкин, получивший прозвище от одной из местных газет частично за имя, частично за высококалорийную внешность (газета потом прожила месяца полтора, но прозвище прилипло куда крепче, чем менее обидное «Танчик»), подавлял и размерами, и бешеной энергией, бившей как вода из зажатого кулаком фонтанчика. В считанные секунды он горячо поручкался со мной – но кисть вопреки моим опасениям не раздавил, – осведомился о здоровье, самочувствии, пожеланиях по поводу наличия лимона и сахара в чае, распорядился по последнему поводу, затем сообщил: «Вы вообще похожи» (я покосился на ошарашенного Гильфанова и растерянно заржал), затолкал обоих за боковой стол, сел напротив и предложил мне стать советником по информполитике. То есть он, конечно, пока реактивная секретарша расставляла чашки и блюдца, выдал какую-то подводку типа бессмертного шварцевского «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен» – но за малосущественностью реплики ею смело можно было пренебречь.

В общем, тут я попал – и с полминуты представлял собой замечательную иллюстрацию к тезису о теории относительности, поскольку что-то быстро и, надеюсь, убедительно (судя по доброжелательному взгляду боевых товарищей) говорил, а в голове трудно и мучительно, как перекошенный вал мясорубки, прокручивались скудные и никому не нужные мысли. Причем основные усилия я прилагал, чтобы задавить главную из них, которая призывала сказать что-нибудь грубое прямо в пронзительные черные глаза гаранту местной конституции – и посмотреть, что из этого получится. Сдержался, к счастью. А потом заметил некоторую иронию в бледных глазах Гильфанова и понял его кайф: мол, от бабушки в моем лице ты, парниша, ушел, а вот от дедушки не слабо ли будет. Ах ты волчья сыть, подумал и благополучно докрутил особенно сложноподчиненный оборот про то, как я люблю живую журналистику и ненавижу всякую мертвичину (мертвичину я описал обтекаемыми периодами, дабы Магдиев раньше времени не обиделся).

– Ладно, – сказал Магдиев, внимательно меня выслушав. – Тогда, Айрат, вопрос будет маленький. Можно на ты?

Я любезно согласился.

– Спасибо. А то ведь в сыновья мне годишься, и, tege9… неудобно. По-татарски говоришь? – спросил он по-татарски.

– Плохо говорю, к сожалению. Понимаю получше, – запинаясь, ответил я, в который раз прокляв свое детское упрямство и падкость на сусловскую пропаганду.

– Ну да, тебе понимать важнее, ты же по-русски пишешь, – слегка разочарованно согласился Магдиев.

Я немножко разозлился, главным образом на себя, и спросил уже по-русски:

– Танбулат Каримович, это весь маленький вопрос? А то, если позволите, мне тоже хотелось бы поспрашивать – в силу привычки, так сказать.

Магдиев посмотрел на Гильфанова. Тот неодинаково приподнял брови, типа, вот такой уж это урод. Магдиев посмотрел на меня и захохотал, потом, приподнявшись, слегка хлопнул меня по плечу (я чуть чаем не ошпарился) и сказал:

– Молодец. Я, когда тебя читаю, таким примерно и представляю. Айрат, давай с вопросами потом – и интервью дам, а хочешь, книгу вместе напишем?

Я вежливо кивнул, решив не уточнять, что еще в школе твердо решил первую свою книгу посвятить нашествию мутантов на отдельно взятый Дрожжановский район ТАССР (там неподалеку, в Ульяновской области, Димитровградский институт с энтузиазмом хоронил радиоактивные отходы) – и лучше бы второму президенту суверенного Татарстана в этот сюжет не вписываться.

– А вопрос, Айрат, другой, – продолжал Магдиев. – Ты вот ко всему этому, – он неопределенно повел рукой в воздухе, – tege, как относишься?

Я решил не резвиться и просто уточнил на всякий случай:

– Это вы про Придорогина, что ли?

– Да, – сказал Магдиев, не отводя от меня взгляда.

– Танбулат Каримович, простите, пожалуйста, – медленно начал я, старательно подбирая слова. – Я сейчас скажу. Но я, вот просто по жизни, привык не отвечать на вопросы, а задавать их – как тот следак, да?.. И все-таки хотел бы вас попросить, чтобы сначала вы как президент, за которого я тоже голосовал, между прочим… Чтобы вы сказали, что происходит, почему и насколько серьезно. А потом я честно объясню, как я к этому отношусь.

– Да… – сказал Магдиев. – Журналист. Yarar10, я пригласил, ты диктуешь. Значит, так.

И понес пургу про право народа, про огромный путь, пройденный многонациональным Татарстаном с 1990 года, про многовековую мечту татарского народа и достоинства реального федерализма. Речь была короткой, минуты на полторы, но предельно затертой. И я совсем начал злиться. Потому что я же, бляха-муха, кто ему? Электорат, что ли, чтобы на мне предвыборные телеги обкатывать? Я его уважаю и никому ничего другого не скажу, но помню ведь, в отличие от электората, и про чешские замки, и про дочек, владеющих неслабыми пакетами акций крупнейших предприятий республики, и про продажных советников. И решил я уже, что зря приплелся на эту встречу с утра пораньше – но тут Магдиев остановился и спросил:

– Так нормально, или уже не катит?

Репетировал, оказывается. Откровенность, достойная восхищения, вог зе дог просто. Зараза. А я купился. Старею.

– Честно говоря, Танбулат Каримович, почти не катит. А если по правде?

– Если по правде, Айрат, то Придорогин с цепи сорвался. Без повода. Ему надо нас размазать по полу – и чтобы мы хлопали и кричали «Ура». Ты этого хочешь? Я не хочу. И никто не хочет, кроме Придорогина. Молодой еще, жизни не знает. В Чечне поперло, вот и сдурел – думает, теперь все будет просто.

– Танбулат Каримович, извините, но это все-таки вопрос переговоров. Шаймиев же мог со всеми договориться – и с Ельциным, и с Путиным. Значит, можно, если захотеть?

– Айрат, посмотри на меня, – попросил Булкин. – Я же не всегда президентом был – я и в комсомоле работал, и в бизнесе долго… Сам понимаешь. Я умею договариваться. И я пытался – тем более, что мне Бабай все дела на мази передал. Я честно пытался. Но знаешь, Айрат, когда разговор начинают словами «Вставай раком и расстегни штаны», надо или вставать раком, или бить морду. Переговоры тут невозможны. Раком я вставать не захотел. И потом, раком хотели поставить всю республику, четыре миллиона народу – а это, tege, нездорово. Ты согласен?

Я не стал говорить «Согласен», чтобы сразу не падать в подготовленную Танчиком колею. Я хотел, чтобы все сразу было четко, ясно и без подлян по кустам.

– Танбулат Каримович, вы знаете, что, в принципе, считается так: это ваши с Придорогиным разборки за ваши большие бабки, которые на самом деле больше никого не касаются. Я отчасти тоже к этому так отношусь. Но если мне указывают, каким шрифтом писать, и говорят, что у меня другая национальность, и объявляют меня и моих предков оплотом косности и терроризма… Я, может, плохой татарин, но человек же, в конце концов. И на такой наезд отвечу. И буду отвечать до тех пор, пока наезд не прекратится, а тот, кто наезжает, не отъедет.

– Замечательно, – сказал Танчик. – А раз так, я думаю, мы можем договориться на общественных, так сказать…

– Танбулат Каримович, бога ради, простите. Можно я договорю? Спасибо. Так вот, я ситуацию вижу примерно так. И, наверное, не я один так это вижу. И поэтому, Танбулат Каримович, самое поганое будет, если вы с Москвой опять договоритесь – а мы все прокинемся.

– Как это? – спросил Магдиев, сверля меня черными буравчиками.

– Да как обычно. Мне вот сейчас тридцать… Ой, тридцать один год.

– Я думал, меньше, – с удивлением сказал Булкин.

– Спасибо – сказал я, не улыбаясь – достали уже комплименты по поводу моей щенячьей внешности. – Вам сорок семь, да? Разница небольшая, но существенная. Вы в комсомоле поработали, и в партию вступили, и административную специфику превзошли. Значит, умеете…

– Продаваться, – подсказал Танчик.

– Ну, можно так сказать, можно «находить компромиссы». Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий. И пока есть хоть малейшая вероятность того, что дело кончится подобным сговором, я ни в чем участвовать не буду.

– Логично, – сказал Магдиев после паузы. – И что тебе нужно, чтобы исключить такую вероятность?

Я растерялся. Потом опять разозлился на свою простоту, так легко загоняющую меня в угол, и сказал:

– Ваше обещание.

Теперь растерялся Магдиев – я заметил это с удовольствием. Гильфанов наблюдал за нами со странным выражением – правильно, когда еще такой сюр с такими героями увидишь.

– Прилюдно, на Коране или Конституции? – осведомился Булкин.

– Зачем? – сказал я. – Обычное слово.

– Да… Страшный народ журналисты. Ладно, Айрат fnde11, вот тебе мое слово. Я что сказал, сделаю, и от своих обещаний не отступлю. Клянусь. Достаточно?

– Вполне, – сказал я, чувствуя себя довольно неуютно. – Так какие общественные советы вам нужны?

– С обещаниями закончили? А то давай ты мне чего-нибудь… Ладно, qurqama12, шучу inde13. Советы, Айрат fnde, профессиональные нужны. Война – не олимпиада, здесь надо побеждать, иначе смысла нет ввязываться. В современной войне все решают не дивизии, а буковки. Побеждает не оружие, а пропаганда.

– Ну, это слишком сильно, наверно…

– Не слишком сильно, а, tege, не слишком полно. На самом деле любого врага можно побеждать в современных условиях, если включать три вещи. Первое – показывать и доказывать, что ты более силен, развит, и на всякого его козырного короля имеешь туз, а на всякого туза – джокера. В технологическом, военном и, не знаю там, политическом плане постоянно выводить за удобные рамки и ошарашивать.

– Ошеломлять. Вы знаете, Танбулат Каримович, «ошеломить» значит сильно стукнуть дубиной по шлему, чтобы птички внутри головы запели. Такое специальное слово.

Магдиев с уважением посмотрел на меня и продолжил:

– Второй фактор – биться насмерть и всегда очень дорого продавать свою жизнь. Как это –с коэффициентом-дефлятором. Чтобы свято убедить – за одну жизнь мы будем забирать десять или сто. В любом случае. И третье – пропаганда. Без нее первые две вещи ничего не стоят. А с нею они великая сила. Я бы сказал, непреодолимая. Сможешь обеспечить?

– А почему я?

– Ну, войну ты нам накликал, теперь победу давай, – сказал Магдиев.

– Так я не эту войну кликал, – оскорбленно возразил я.

– Ий, это детали. Победу тоже можешь другую, мы не гордые. А если без шуток, то мы тут со специалистами посоветовались. Чужих брать нельзя, полных пиарщиков брать нельзя, силовиков уже набрали выше крыши. Всех исключили, остался ты.

– М-да… Велика Россия, а Татарстан меньше. И что, прямо воевать будем?

– Так уже воюем, Айрат. Ты не заметил?

Тут я впервые заподозрил, что шаловливые ушки спецслужб пробрались не только внутрь телефонных линий. Но спросил про другое:

– А смысл, Танбулат Каримович? Олимпиада ведь получится, сожрут. Или как Ибаррури, лучше умереть стоя?

– Ну, я думаю, Придорогин все-таки падлой не окажется – обещал ведь, что не допустит кровопролития и уйдет, если оно случится по его вине.

– А вы? – набравшись наглости, поинтересовался я.

– А я – если мой народ будет вне опасности, – серьезно сказал Магдиев.

– Логично, – сказал и я. – Давайте к делу. Только, если можно, еще два условия.

– Аппетит приходит, да? – с интересом поинтересовался Магдиев, откидываясь на спинку жалобно зашептавшего стула. – Ну давай.

– Два. Значит, условия, – решительно повторил я. Во-первых, закупить или там заготовить побольше инсулина. Можно еще каких-то лекарств, без которых кому-то из наших жить не получится. Но главное инсулин.

– stfirulla14, – сказал Магдиев. – У тебя неужели диабет?

– Тьфу-тьфу. Просто такая просьба.

– Выполним. Вторая?

– Вторая – Рахимова и Ецкевича, советников ваших, подальше как-нибудь от дел всяких держите.

– Ух ты, – сказал Магдиев и широко заулыбался. – А чего так?

Я пожал плечом и буркнул.

– Хорошего они не посоветуют.

– Ага, – сказал президент и поинтересовался: – А премьера не снять? Или, может, конституцию перепишем?

Я опять пожал плечом.

Магдиев встал – в своей сумоистской манере, неожиданно и быстро, – отошел к столу, взял из стопки документов два листка и, вернувшись, широким жестом положил их передо мной. Листки были подписанными сегодня указами об отставке советников Ецкевича и Рахимова в связи с их переходом на другую работу.

– Ух ты, – сказал уже я.

Магдиев отобрал у меня указы и осведомился:

– ybt me ulay?15

– Bik ybt, – согласился я. – Bez sutan qqanda, aldan qt danbz16.