Арт-пасьянс Качан Владимир

Часть 4

Наблюдения, эскизы, новеллы (То есть все то, что в газетах печаталось под рубрикой «Разное»)

Песня к программе «Белый попугай», в которой автор участвовал много раз.

Пошлость, гадость, зло, глупость и жадность высмеивались в «Попугае» всегда. И хотя «Белый попугай» считался клубом анекдотов, а их королем неизменно был Юрий Никулин, тем не менее в программу все чаще и чаще входили обычные наблюдения, устные зарисовки членов клуба. Они занимали не менее значимое место в съемках, их невозможно забыть, потому что встречались добрые знакомые, которые были рады друг друга увидеть и старались друг друга рассмешить и опять-таки порадовать. Отчасти эти встречи превращались в соревнование, но соревнование, в котором не было ни победителей, ни побежденных. Одна радость. А участники заражались потом тягой к таким наблюдениям, зрение у них становилось лучше, обострялась восприимчивость к упомянутым глупостям и ситуациям, которые нормальный человек просто игнорирует, они проходят мимо его внимания.

Участники «Белого попугая» – отчасти больные люди, их мозги и нервы как бы заточены на ненормальности, которые для всех остальных – ничего особенного и даже норма. И мне хотелось бы следующий раздел книги посвятить вот этим самым наблюдениям, которые в актерской среде называются «байками». Но автору это слово представляется каким-то необаятельным и к тому же отдает враньем. А вот «наблюдения» обязывают к достоверности и правдивости (иногда даже совсем невеселой). Что, например, веселого в пассаже одной из ведущих программы «Утро», которая как-то сказала: в таком-то, мол, районе совершаются «достаточно кровавые преступления»? Интересно, «достаточно» – это как? Или – кому достаточно? Тому, чья кровь, наверное – вполне.

Или вот еще. Одна ТВ-работница выразилась в репортаже о театре Спесивцева так: «То, что ребята-актеры навсегда отравлены атмосферой добра, искренности и тепла – это бесспорно». Действительно, в наше время доброта – весьма тяжелое отравление. В этом веселого мало. И тоже не байка, а грустное наблюдение, зафиксированное специфическим зрением.

А вот это, к примеру, вообще прелесть, несмотря на драматизм ситуации для персоны, о которой идет речь. Светлой памяти Борис Александрович Покровский сказал в интервью, что теперь, после недавнего медицинского происшествия, чувствует себя хорошо. А пережил он серьезный сердечный приступ. «Я, – говорит, – телевизор обычно не смотрю. Но тут ни с того ни с сего включил и услышал (я певца этого не знаю, фамилию не помню) песню “Зайка моя”. И… сердечный приступ. Вызвали скорую…» А?! Каково? Свежий взгляд культурного человека. Чайковский или, положим, Тютчев, услышав «Зайку», вообще, наверное, рухнули бы в обморок. Остальные привыкли. Даже не удивляются.

Каждый эпизод здесь заслуживает отдельного внимания и даже осмысления; каждый из них – отдельная микроновелла. И для начала в этом ряду будет то, что автору ближе всего, то есть песня. Кто только из юмористов не прохаживался по поводу идиотских песенных текстов! У меня тоже масса примеров, но не буду уделять им слишком много внимания. Сейчас коснемся одного лишь проявления невежества в пленительной песенной цитате. Девушка-певица, тоскуя, как обычно, по ушедшей любви, спела: «А стрелки на часах бегут, бегут куда-то вдаль…», чем повергла автора в тяжелую задумчивость. Как это? У часов циферблат, что ли, такой, позволяющий стрелкам бежать вдаль?.. Швейцарские часовые мастера удрученно помалкивают. Куда им! И потом… Оказалось, что ее песня называется «Шансон». То есть, в переводе с французского – песня. Песня называется «Песня». Клёво! Надо будет какой-нибудь рассказ назвать тоже вот этак, без затей – «Рассказ». И не надо мучиться с заглавиями. Деревня пусть называется «Деревня», город – «Город», фильм – «Фильм». И всё!

В Московском ТЮЗе шел очередной спектакль «Три мушкетера». Заметим по пути, что спектакль создавался тем же коллективом авторов, что и фильм (Розовский, Ряшенцев, Дунаевский), и все главное из спектакля потом благополучно перешло на экран. Благородный Атос в исполнении артиста Н. перед песней «Есть в графском парке черный пруд» приходит на решающее объяснение с Миледи. Мрачный свет, зловещая атмосфера, предчувствие чего-то нехорошего… Артист Н. всегда выходил из левого портала с обнаженной шпагой в правой руке и всматривался в глубину сцены, ища там злодейку. В тот раз он, видно, решил обострить эпизод и придать ему еще более зловещий оттенок. Поэтому в левой руке у него красовался зажженный канделябр (ну, «зажженный» – это весьма условно сказано, там обычно встроены маленькие лампочки, имитирующие свечи). Он наконец, выдвинув вперед канделябр, разглядел Миледи и произнес первую реплику их диалога. И тут у него упала шпага. Атос нагнулся, чтобы поднять свое оружие, – и выронил канделябр. Потянулся за канделябром и снова уронил шпагу. Все это время продолжался напряженный и драматичный диалог с Миледи, но какой уж тут драматизм, когда диалогу сопутствует почти цирковой дивертисмент. Точно как у меня в школьной сценке с Задорновым, помните?

Тяжело, согласитесь, благородному Атосу сохранять стать и графскую осанку при таком конфузе. Но Коля выдержал. Он понервничал, но сохранил серьезность до конца. Однако для него это был явно не самый удачный день, а тот спектакль так и остался самым нелепым и комичным в жизни, так как впереди была финальная сцена, в которой мушкетеры вчетвером обороняют бастион в Ля-Рошели, окруженные десятками врагов. «Друзья, что мы видим вокруг? – вопрошает благородный Атос. И сам себе отвечает: – Мы видим горящие глаза наших врагов». Но он оговаривается и произносит: «Мы видим горящие друзья». Этого, пожалуй, достаточно, но через несколько секунд Николай снова порадовал друзей-мушкетеров, сказав, что за ними, мол, следит «всевидящий друз кардинала». «Друз», этот загадочный орган зрения, и «друзья» вместо глаз долго потом служили предметом шуток и дружеских насмешек над артистом.

Самое-то смешное было в том, что Николай в обеих ситуациях сохранял благородную осанку и прямую спину Атоса. Как тут не вспомнить Филатова, который всякого такого неуместно-гордого человека называл «обоссавшийся беркут».

Вообще надо отметить, что простейшие оговорки и самые безнадежные шутки чаще всего и оказывают наибольший эффект. Артисты могли тщательно готовить всякие розыгрыши. В них было все: и юмор, и фантазия, и точный расчет. Но – не действовали. А что-то совсем простое и даже примитивное вырубало разыгрываемого сразу и надолго. Прекращалось действие, и надо было ждать, когда он придет в себя, отсмеется и сможет продолжить. На актерском жаргоне это называется «колоть» или «расколоть».

Через несколько лет вот так меня «колол» в Театре на Малой Бронной известный артист Георгий Мартынюк. Дуров, который поставил спектакль «А все-таки она вертится!», всегда с удовольствием наблюдал, как мы взаимодействуем с Мартынюком по делу и не по делу. Не по делу – это как раз о регулярных попытках Мартынюка меня рассмешить. В упомянутом спектакле я исполнял роль директора школы, а Георгий – сантехника, которого Вася Лопотухин приводит в школу вместо вызванного отца. Историческая встреча происходила в кабинете директора. Мы шли навстречу друг другу по диагонали и встречались в центре сцены. Мне повезло, что я шел спиной, потому что Мартынюк, который шел мне навстречу лицом к залу, изгалялся как только мог. Он придумывал детали одежды – от нелепой нейлоновой шляпы до небесно-голубых носков, выглядывающих из-под неслучайно подобранных коротковатых брюк, или галстука (всякий раз нового), расцветке которого позавидовал бы даже гибрид попугая и павлина, – до сандалет, которыми побрезговал бы самый невзыскательный бомж России. Но главной фишкой его наряда был значок, подобранный на каждый спектакль с особой тщательностью и предвкушением моего раскола. Чего только он ни придумывал, чего только ни находил!.. Там был и значок «Гастроном № 1», и значок МВД (как известно, Георгий играл главную роль в сериале «Следствие ведут знатоки»), и «Чайхана № 1», и «1-я Конная» (а мы недавно оба в одноименном фильме поучаствовали) и т. д., и т. д. Сами понимаете, каково мне было удержаться, когда он шел мне навстречу, гордо выпячивая лацкан пиджака, на котором красовалась очередная находка. Если же не находил ничего, то бутафоры театра делали ему на заказ – то значок с кочаном капусты, намекая на мою фамилию, то что-нибудь еще, не менее «остроумное». Я не смеялся. Я был готов ко всему, и это помогало мне сдерживать смех.

Но однажды… Однажды идет он ко мне как-то боком, а лацкан прикрывает рукой. Всем своим видом Георгий символизирует жгучий стыд и глубокое раскаяние в том, что, мол, ничего не нашел и принес только то, что попалось под руку, и ему меня никак не удивить, ни тем более рассмешить. Он приближается, встает напротив; из-под идиотской нейлоновой шляпы глядят виноватые глаза, он их стыдливо отводит. Рука по-прежнему прикрывает то, что он вынужден был нацепить за неимением лучшего. Но я упрямо и злорадно жду и наконец решаю полюбопытствовать, не дожидаясь, пока Мартынюк отважится приоткрыть мне тайну своего лацкана. И отвожу его руку. Ох, лучше бы я этого не делал… Была в то время, знаете ли, серия значков «Птицы». Большие, круглые значки, на каждом из них – своя птица и ее название. Да, тут еще надо упомянуть, что персонаж Георгия – хронический алкаш, и его отличительные приметы Мартынюк со знанием дела демонстрирует. Теперь представьте себе вот этот внешний облик неопохмелившегося забулдыги и значок с крохотной трогательной пичужкой на ветке. А под ней подпись: «Зяблик». И вот этот простой зяблик, в отличие от всех прежних ухищрений Мартынюка, прибил меня так, что я несколько минут не мог начать сцену, давясь от хохота. Лицо моего партнера осветилось торжеством победителя.

А теперь другой случай, но все о нем же. Точнее, о молодом артисте Театра на Малой Бронной. Фамилии его я не помню, но это и к лучшему. Это случилось, когда я, уже работая в другом театре, пришел на премьеру Дурова, режиссера спектакля «Дети Ванюшина». После спектакля зашел поздравить Георгия. Он только что умылся и стоял, раздетый до пояса. В гримерную вошел тот самый молодой артист и, одарив взглядом топлес Мартынюка, то есть его обнаженный торс, решил сделать ему комплимент. Получилось у него своеобычно. Он сказал буквально следующее: «Георгий Яковлевич, знаете, если вам голову отрезать, вы еще совершенно молодой человек».

Мы с Мартынюком в Театре на Малой Бронной были штатными, можно сказать, авторами и исполнителями капустников. Георгий – невероятно остроумный человек и пишет очень смешные стихи. К капустникам и всяческим шуточным поздравлениям мы обратимся в другой главе, а сейчас – в качестве живой иллюстрации к сказанному – я хочу предложить вашему вниманию несколько стихотворений Георгия с сопутствующими комментариями.

Дурову 70 лет

Ему же – 75

P.S. Должен сказать, что представленные стихи не настолько искрятся юмором, как другие, которых ни Георгий, ни его супруга не нашли. Так что вам придется поверить мне на слово, когда я говорю, что Георгий Мартынюк – один из самых остроумных людей, которых мне в жизни довелось встретить.

Следующая театральная история произошла в Московском ТЮЗе во время спектакля «Грозовой год». Имелся в виду 18-й год и готовящееся восстание левых эсеров. Буквально завтра должно состояться покушение на Ленина на заводе Михельсона. И вообще советская власть – в смертельной опасности. Сцена разделена на две части. Это режиссерское решение, такая незатейливая география (она же – сценография) подчеркивает идеологическую пропасть между эсерами на левой стороне сцены и большевиками – на правой. Им не о чем больше разговаривать, они – враги.

Тем более странно то, что произойдет буквально через несколько минут. В стане эсеров идет заседание перед завтрашним решающим днем. На переднем плане сидит Фанни Каплан; ее настраивает, гипнотизирует, можно сказать даже – зомбирует левый эсер Котович. «Наступает твой день. Фанни-и-и!..» – низким, густым и вместе с тем напевным голосом (ну точно как удав Каа из фильма про Маугли), нависая над актрисой, вещает он. И тут… позади сцены раздается какой-то невнятный шум и слышится тихий мат. Все дело в том, что в тот день на роль Дзержинского вместо основного исполнителя, застрявшего с авиарейсом в Новосибирске, был введен другой артист. По роли слов у Дзержинского было мало, но выходов – много. И почему введенному артисту пришло в голову, что именно сейчас его выход, – об этом не ведает никто, да и сам он вряд ли мог объяснить свой внезапный импульс, толкнувший его из темной глубины сцены, оттуда, где черным задрапирована задняя стена, – туда, вперед, прямо в логово левых эсеров. Он гордо вышел на световое пятно в длиннополой шинели и резко повернул свою узкую бородку к группе злоумышленников. И только тут пришел в ужас, осознав, куда попал. Но надо было оставаться Железным Феликсом, несмотря на отчаянное положение. Он и старался, а лицо его при этом выражало «попурри» из двух несовместимых чувств – паники и грозной значимости председателя ВЧК. Словом, все тот же беркут, но обделавшийся.

Над сценой нависла тяжелая тишина и предчувствие катастрофы. Никто даже не засмеялся: ни один из эсеров, ни тем более Железный Феликс. Как теперь продолжать уже обреченный сюжет?! Завтрашнее покушение на Ильича теряет всякий смысл. Какое, на хрен, покушение, какой заговор, когда сам Феликс Эдмундович уже здесь! И что делать? Секунд пятнадцать длится эта пауза, во время которой каждый старается найти хоть какой-нибудь выход. А его нет! Вся интрига пьесы провалена… И тут нашему Дзержинскому приходит в голову, как ему кажется, спасительная мысль. Он на наших глаза вновь обретает уверенность, выпрямляется… и делает нечто уж совершенно невообразимое. Поднимает руку и, как нашкодившим школьникам, яростно грозит эсерам указательным чекистским пальцем. И при этом восклицает: «У-у-у!» Мол, смотрите у меня, шалуны, ведите себя хорошо! И уходит.

Только тут эсеры стали расползаться по сцене с отклеившимися от смеха усами и бородами. Поползли за кулисы, ибо что они могли изобразить, как оправдать этот шокирующий визит, который свел на нет все их контрреволюционные усилия?! Расползлись, как отравленные тараканы. Кулисы сотрясались от хохота. Занавес закрылся. Все получили по выговору.

В МТЮЗе был очень активный комсорг. Ему (назовем его, допустим, Вадимом) недостаточно было оставаться, например, просто лояльным по отношению к партии и правительству, ему надо было быть в восторге от нашей партии и ее генеральной линии. Так же Вадим оказывался первым в любом начинании дирекции. Ко всему прочему театр существовал тогда временно без главного режиссера, и все дела, вплоть до новых постановок и распределения ролей, решал директор. Единолично. А ведь комсорг был еще и артистом и при покровительстве директора мог бы получить пару главных ролей, а вместе с ними и звание, и тогда вообще – жизнь удалась.

И тут представился случай проявить по отношению к директору не только все ту же лояльность, но еще и бескрайнюю преданность, а если получится, то и любовь. У директора умер отец. И директор попросил Вадима помочь ему во всех соответствующих ритуальных мероприятиях. Вадик, как всегда горячо, а сейчас – особенно, взялся за дело. Цветы, венки, кладбище, погребальную команду, музыку – все организовал. Не забыл организовать и пусть скромную, но все же достойную похоронную процессию из артистов театра. Друзей и родственников у отца директора было совсем мало, и скорбеть Вадик обязал всех артистов, которых накануне отловил в коридорах театра. Надо ли говорить, что никто из нас с усопшим не только не был знаком, но даже никогда и в глаза не видел. И Вадик в том числе. Это, однако, не помешало ему, стоя у могилы рядом с директором, горько зарыдать, когда начали бросать землю. На что директор, у которого уж чего-чего, а юмора всегда было предостаточно, тихо заметил: «Вадик, ну не надо так убиваться, ведь это мой папа умер, а не ваш». Автор, находясь тогда в трех шагах от них, стал невольным свидетелем этой трагикомедии, отчего вынужден был немедленно покинуть погребальную церемонию, закрыв лицо платком и расталкивая стоявших рядом людей, с несмелой надеждой на то, что родственники примут его уход за невозможность справиться с горем и попытку скрыть душившие его слезы. Вадик с некоторым удивлением проводил автора глазами, в которых читалось ревнивое подозрение – в выражении траура его, кажется, превзошли.

Потом мне рассказали, что Вадим, бросив свою горсть земли в могилу, постучал ладонями, похлопал, как всегда делают, стряхивая с рук землю, потом обвел взглядом стоявших вокруг артистов и загадочно сказал: «Та-а-к!..» И в этом протяжном «та-а-ак» было то ли: «Кто из вас следующий?», то ли: «Ну, с этим мы разобрались, что там на сегодня дальше…» Бог его знает, что вложил Вадик в это свое «та-а-к», но окружающие почувствовали в тот момент, будто какой-то зябкий, неприятный ветерок пролетел рядом, и зловещее могильное будущее мелькнуло на миг перед мысленным взором и так же мгновенно исчезло, погасло.

Вы, конечно, понимаете, что коллеги пересказывали свои ощущения несколько проще, но автор, склонный, как и все авторы, к словоблудию, не мог не довести их впечатления до леденящей душу метафоры. Вежливо передернем плечами, произнесем «бр-р-р» и помчимся дальше по живописному тракту наблюдений (и отчасти фантазий) автора, который впредь будет иногда выступать и от первого лица.

Театр «Школа современной пьесы». Идет на малой сцене «Чайка» Чехова. Один из премьерных спектаклей. Роль Аркадиной исполняет Татьяна Васильева, Тригорина – Владимир Качан. Во время драматичного выяснения отношений Татьяна, решив, видимо, усилить комплимент, сказала Тригорину – Качану: «Ты лучший советский писатель». Таким образом Таня модернизировала Чехова, и публика, которая кое-что читала или просто догадывалась, слегка удивилась. Но – слегка. Реакция же Тригорина вам, конечно, понятна. Во время таких «случайностей» автор бывал необыкновенно смешлив. Тем более что Таня повернулась к публике и сказала: «Ну бывает».

Надо сказать, что ей не всегда удавалось подобрать правильный эпитет к писателю Тригорину. Когда оригинал («Ты лучший из всех русских писателей») забывался, Таня в недрах своего подсознания отыскивала что-нибудь другое, как ей казалось – подходящее. Именно это место стало для нее камнем преткновения или, как теперь говорят, тут-то ее и переклинивало. Так, через несколько недель я был назван «самым русским из всех русских писателей». «А как же Лев Толстой, возделывающий пашню в армяке и лаптях?..» – подумал я тогда. Словом, на этот раз Таня непринужденно сделала Тригорина славянофилом и почвенником.

Тихо, но удачно сказанная во время действия реплика может дезавуировать любой серьезный момент. В той же чеховской «Чайке» (я не случайно подчеркиваю – «чеховской», ибо их у нас, как известно, три. Этот триптих вошел даже в российскую книгу рекордов Гиннеса) появление Нины Заречной в домашнем спектакле Треплева выглядит странно. На сцене большой ком тряпья. Из этой кучи появляется нечто с белым чулком на голове. Но прорези для глаз и рта в чулке все же есть. Из чулка вверх торчит хвостик волос. Артистка Ольга Гусилетова тихонько произносит: «Сибирская язва». А в ту пору об этой эпидемии только и говорили. Все мы тогда слишком живо представили себе сибирскую язву, обретшую живое воплощение в образе Нины Заречной. Артисты ведь дети. Им немного надо, чтобы развеселиться, и совсем немного, чтобы заплакать.

И вот – еще одна чеховская «Чайка». Финальный трагический монолог Нины. Остальные персонажи сидят за столом на другом конце сцены. «Да поможет Господь всем бесприютным скитальцам», – говорит Нина, имея в виду себя и свою судьбу. Но перед словом «скитальцам» Жора Мартиросян тихо произносит: «Китайцам». И все утыкаются лицами в стол. Всем достаточно этой малости, чтобы трагизм испарился мгновенно…

Кстати, незадолго до закрытия казино «Голден палас» я пришел туда на день рождения своего товарища. И в большом зале обнаружил огромное количество играющих «бесприютных китайцев».

Еще о Татьяне Васильевой. Как-то стоим мы в фойе театра втроем. Райхельгауз, обожающий Таню, она сама и я. Происходит довольно примечательный в актерской среде разговор.

Я. Она скверная тетка, но артистка хорошая.

Райхельгауз. Тише. Нельзя при одной артистке говорить, что другая – хорошая.

Васильева (низким своим голосом, небрежно). Ничего-ничего. При мне можно. Тем более что ни одной хорошей работы я у нее не видела. А что скверная тетка – я полностью согласна.

Можно, конечно, подумать, что все это наши узкоспециальные, местечковые радости. Корпоративные, непонятные другим. Но мне почему-то кажется, что предлагаемая рассказчиком экскурсия в мир закулисья представляет интерес и для вас – не как оттенок «желтой прессы», признак гепатита, а как своеобычная человеческая комедия, черты которой наблюдаются и в других сферах деятельности.

Обратимся вновь к нашим «Чайкам».

В акунинской «Чайке» Аркадина в исполнении Ирины Алферовой после известия о гибели сына (пока еще никто не знает – застрелился он или его убили) говорит: «Я должна его видеть» (а убиенный Треплев лежит в другой комнате). Тригорин отвечает: «Не надо. Я схожу, а тебе не надо». Уходит, возвращается, пошатываясь, потрясенный зрелищем, которое открылось его глазам в соседней комнате. Он должен сказать Аркадиной и всем: «Лежит на зеленом ковре, и всюду кровь», но у него получается не сразу, так как Ирина Алферова импровизирует и задает ему вопрос, который в данной ситуации звучит несколько диковато: «Ну как он там?» То есть, как чувствует себя труп. Через полминуты Тригорин приходит в себя и вполне искренне отвечает: «Как-как… Теперь уже никак». Мог бы тут же добавить, что температура тела у него стала комнатной.

В оперетке «Чайка» (она у нас так игриво и называется – «оперетка»), в финале Саид Багов (Медведенко) пугает Тригорина (исполнитель тот же). Он держит за спиной чучело чайки и как можно более злобно спрашивает: «Помните, Константин Гаврилович подстрелил чайку, а вы заказали сделать из нее чучело?» «Не помню», – весь трепеща, отвечаю я. «Ой ли?» – еще более угрожающе вопрошает Саид. И тут… у него в кармане звонит мобильный телефон, который он попросту позабыл вынуть из своего черного (опять же – пугающего) костюма. Мы замираем. Зал – тоже. Мобильник продолжает звонить. Перед спектаклем ведь всегда звучит призыв отключить мобильные телефоны. Во всех театрах. Бескультурных зрителей об этом просят, но все равно звонки продолжаются. Мобильники превратились просто в кошмар для всех спектаклей. А тут – на тебе! У самих артистов! Да еще где?! На сцене.

У Саида некоторая растерянность в глазах, даже легкий испуг. А телефон в его кармане все звонит. И зал ждет, чем все это закончится, как теперь они выкрутятся. Хорошо еще, что это была оперетка, можно было и пошалить. И я говорю: «Ну ответьте». Саид достает трубку и отзывается: «Я не могу сейчас говорить, я на сцене. Играю спектакль». И мы продолжаем как ни в чем не бывало. Убийственная напряженность между черным человеком и Тригориным уступила место полной разрядке. Зал был в восторге. В нашей оперетке и до того было столько «дуракаваляния», что эта сценка оказалась не только не катастрофой для спектакля, а даже стала какой-то новой, неожиданной краской.

Вот еще один эпизод, связанный, к сожалению, с мобильным телефоном. Для этого придется опять вернуться к «Чайке» А.П.Чехова, которому повезло не узнать, что такое мобильный телефон на спектакле. Когда он звонит во время драматической или, того хуже, любовной сцены, вы не можете себе даже представить, что чувствует актер или актриса. Злость, растерянность – это самое меньшее. Возникает острейшее желание удавить владельца, а телефон переименовать в «могильный» и вместе с хозяином его закопать.

Иногда бывает, что совсем не реагировать, не обращать внимания и продолжать спектакль – абсолютно невозможно. Как раз такое случилось на той самой чеховской «Чайке» во время лирической сцены Нины и Тригорина. Она поставлена Райхельгаузхом так, что Нина фактически предлагает себя Тригорину, говоря: «Я родилась здесь и знаю каждый островок» – и подходит к нему почти вплотную. Тригорин оглядывается на всякий случай, нет ли поблизости Аркадиной, и приближает лицо к лицу девушки, закрывшей глаза и уверенной в том, что поцелуй состоится. Ближе, ближе… Такие места в постановке всегда пользуются наибольшим вниманием публики, я бы сказал – напряженным вниманием: латентная эротика сцены вот-вот перейдет в очевидную. Публика замерла, тишина гробовая. И вот тут-то пронзительно и нагло звенит мобильник. А действие происходит в малом зале, посередине, между слева и справа сидящими зрителями. Сидящими буквально на расстоянии метра от артистов. Телефон продолжает звонить, тупоголовый хозяин то ли не может его сразу отключить, то ли не хочет. Делать вид, что ты ничего не слышишь, – становится как-то глупо и фальшиво. Поэтому моим губам, расположенным в десяти сантиметрах от губ актрисы, ничего не остается, как произнести: «И часто в этом саду соловьи так поют?» Актриса растерянно кивает головой. Текст далек от классического чеховского, но я все равно продолжаю: «До чего же противно!..» И в зале раздаются аплодисменты. Публика целиком на моей стороне, а хозяин телефона всенародно пристыжен.

Признаюсь, что этот «воспитательный» прием мне довелось потом повторить еще несколько раз – и на гастролях, и в Москве. Хорошо еще, что Райхельгауз об этом не знает…

И еще раз о многострадальной чеховской «Чайке». Очередные гастроли в Петербурге. И не где-нибудь, а в легендарном Большом драматическом театре им. Георгия Товстоногова. Женщины-капельдинеры в белых жабо за полтора часа до начала с нескрываемым ужасом на лицах наблюдали, как на сцене прославленного театра репетируют артисты с листами ролей в руках. То есть, значит, все они совершенно не готовы, не знают текста! Такую халтуру привезти в Петербург! В БДТ!!! А все дело было в том, что пришлось прямо перед гастролями произвести сразу несколько срочных вводов. Вместо Васильевой роль Аркадиной исполняла Екатерина Васильева (фамилия-то одна, может, зрители и не заметят, тем более что Екатерина Васильева знаменита не меньше, чем Татьяна). Затем вместо основной, но заболевшей накануне исполнительницы Нину Заречную играла известная киноактриса Даша Михайлова. В первый (!) раз. Лев Дуров, игравший Дорна, был срочно перепрофилирован на роль Сорина вместо Михаила Глузского, который тоже не смог поехать по состоянию здоровья. А я, в столь же аварийном порядке, с роли Тригорина был переведен на роль Дорна. Тригорина же в тот вечер играл Владимир Стеклов.

Вот такой был пасьянс, такая вот перетасовка всей колоды. «Перезагрузка» – сказали бы в наше время. А в то время, вероятно, сотрудницы БДТ, которые готовились принять зрителей там, где блистали Смоктуновский, Доронина, Борисов, Лавров, Лебедев, да что там – весь цвет российского театрального искусства, вправе были подумать про эту труппу заезжих комедиантов с невыученными ролями все что угодно, и самым невинным определением в наш адрес были бы слова «легкомыслие» и «безответственность».

Во время спектакля Дуров очень мне помогал. Показывал, куда идти, где остановиться. Старался все время быть неподалеку, чтобы подсказать даже текст в случае чего. Поэтому его внимание раздваивалось и про поведение Сорина, то есть своего персонажа, он иногда забывал. Так, он пошел гулять, якобы любуясь природой, по огромной сцене БДТ как раз тогда, когда по пьесе должен был вздремнуть на своем стуле. Пошел гулять как раз перед чьей-то репликой «Спокойной ночи», напрямую касающейся его сна. К несчастью, именно в этот момент он оказывается слишком далеко от своего стула, на противоположном краю сцены. Он, Сорин, осматривал, понимаете ли, сад, совершал моцион. Но вот беда – далеко ушел! Следующая реплика «Спокойной ночи» прозвучать не может, потому что Сорин не спит. Он гуляет. Возникает неловкая пауза, во время которой каждый из срочно введенных мастеров сцены лихорадочно соображает – не он ли тут что-то напортачил, ошибся. Дуров очнулся первым. Оглянулся раз, другой, все понял и быстро побежал через всю сцену к своему стулу. Добежал и с размаху плюхнулся. Но еще до того как его зад коснулся сиденья, практически еще в движении, в полете, Дуров прилежно захрапел. Воспитанный на высоких образцах, интеллигентный петербургский зритель наверняка подумал, что это, наверное, такое режиссерское решение. Может, Сорин – такой бодрый старик, который только косит под больного и спящего, а на самом деле – о-о! он та еще штучка! Ведь говорит же про себя, что был некогда влюблен в прелестную девушку Нину Заречную, на что получает реплику Дорна «старый ловелас».

Ну, вроде как с «Чайками» покончено. Временно, конечно. Уверен, что эта красивая белая птица, ставшая некогда символом МХАТа и жестоко опущенная Райхельгаузом в «Школе современной пьесы», еще половит свою рыбку в море иллюзий и фантазий нашего режиссера и его артистов, которые из любой чайки могут при желании сделать чучело и еще этому порадоваться. Обратимся же теперь к другим спектаклям. Вглядимся в тронутые гримом и жизнью лица артистов, прислушаемся к тому, что о них говорят другие.

Если в театре партнеры специально готовят розыгрыш, специально стараются рассмешить (и иногда это лихо получается), то все равно случайные оговорки, случайно возникшие глупости, случайная потеря памяти у артиста, превращающая сцену в комический абсурд, – все эти «случайности», как правило, гораздо более эффективны, так как первое – ожидаемо, а второе – застает врасплох. И особенно – артиста, смешливого по природе. Ему труднее всего.

В спектакле «Провокация» я рассказываю Юрскому про свою двоюродную тетку Нюру. Рядом сидит Наталья Тенякова. И вот один раз, придя в сильный азарт от собственного рассказа, я оговариваюсь и произношу: «Моя двоюродная теща Нюра». Наталья Тенякова даже не попыталась спрятать смех, настолько поразили ее только что открытые мною новые родственные связи.

Следующий эпизод произошел уже не в театре. Тем не менее это тоже живая иллюстрация того, как небольшая оговорка может повлиять – в данном случае – на судьбу песни. В целях «борьбы с нищетой» мы с артисткой МТЮЗа Людмилой Черепановой образовали дуэт, который начинал с вполне серьезных песен и романсов. «Борьба с нищетой» особенно интенсивно проходила в дни календарных праздников. В день можно было сыграть даже четыре, а то и пять концертов. Были в этой области даже свои рекордсмены, которые на машине стремительно метались с концерта на концерт, едва успевая перед выходом наклеить усы и нахлобучить шапку. У одной пары был своего рода постоянный зеленый свет на светофоре: едва они вбегали за кулисы очередного концерта, как им уже давали место сразу за тем, кто выступал в данный момент. Поэтому в день они отрабатывали до десяти выступлений.

У нас же с Черепановой был в тот вечер пятый, рекордный для нас концерт. В Генштабе. Весь зал сверкал погонами, первые пять рядов – генералы, а в первом ряду даже один маршал. Мы поем красиво разложенный на два голоса знаменитый и, надо полагать, любимый советскими офицерами романс «Ямщик, не гони лошадей». Первый куплет проходит нормально. Начинается припев. Мы поем: «Ямщик, не гони лошадей. Мне некуда больше спешить…» Грустная, печальная вещь об ушедшей любви, о погибшем счастье, у артистов скорбные лица, атмосфера найдена. И тут партнерша моя не без надрыва поет следующую фразу: не «Некого больше любить», а что-то совсем другое, уводящее романс в почти медицинском направлении – «Мне некуда больше любить…» Ну естественно, если некуда спешить, то и любить – тоже… А до конца романса еще далеко, и слезы у меня на глазах – отнюдь не от сочувствия клиенту ямщика. Но… кое-как допели. Хорошо, эта фраза пелась в два голоса, и генералы, скорее всего, такой пикантной оговорки просто не уловили.

Известные артисты нередко снимаются в рекламе, и это перестало удивлять и возмущать их поклонников. Но иногда реклама превращается в самопародию. Она становится даже привлекательной. Во всяком случае, одну такую рекламу я бы не отказался посмотреть еще раз. Несколько лет назад Виторган призывал неаккуратно пьющих людей воспользоваться чудодейственным средством «Алкостоп». В самом названии содержался смысл его действия. Итак. Крупный план всеми любимого артиста. Он пронзительно всматривается в телеаудиторию, убеждает, внушает, чем-то напоминая Кашпировского во время телесеансов. Но Виторган не пугает, он советует со свойственным ему обаянием. «Меня зовут Эммануил Виторган», – начинает он свою рекламную проповедь. И далее по сценарию, все про «Алкостоп».

Эту рекламу часто пускали по всем федеральным каналам. И в суверенной Украине она тоже шла. Но там ее озвучили по-другому, ибо параноидальная ненависть к русскому языку у тогдашнего руководства Украины приводила подчас к результатам попросту смешным. Я был в городе Днепропетровске, в короткой концертной поездке. В своем гостиничном номере я утром неспешно прохаживаюсь из спальни в ванную и обратно. Телевизор работает. И вдруг слышу: «Мэнэ клычут Эммануил Виторган» (с мягким «г», разумеется). Я оборачиваюсь и вижу родное лицо моего партнера по спектаклю «А чой-то ты во фраке?». И далее он по-украински чешет весь текст про «Алкостоп», и это так неожиданно и забавно, что я аж присаживаюсь на стоящий рядом диванчик. И так не особенно хотелось немедленно бежать в ближайшую аптеку и приобретать «Алкостоп», а теперь – вообще комедия. И зачем было затевать это карикатурное переозвучивание, приглашать украинского артиста, к чему делать вид, что местные жители совершенно не понимают русского языка и способны бросить пить только с помощью украинского? Это вряд ли…

Когда встретились, я рассказал Эмме про то, как он, сам того не ведая, стал хохлом, завязавшим с горилкой благодаря «Алкостопу». Посмеялись…

В Московском ТЮЗе у доски приказов стоит немолодая уже артистка и читает распределение ролей в новом спектакле. Она видит, что ее опять распределили в массовку. Без слов, без прав, но со множеством обязанностей (переодеваний, выходов и т. д. и т. п.). Она прижимает руку к губам и тихонько говорит: «Ёб твою мать!» – и тут же вспоминает: «Ой! Надо же маме позвонить!» Искусство – искусством, но жизнь все-таки берет свое.

Не покидая театр (а это был все тот же МТЮЗ), я стал солистом знаменитого Государственного оркестра РСФСР под управлением Утесова. И когда в театре у меня случались перерывы между спектаклями, я с оркестром ездил на гастроли по родной стране. Часто вместе с нами ездила «звезда». И тогда первое отделение занимал репертуар оркестра и его солистов, а все второе отделение пела знаменитость. Такая практика обеспечивала сборы и применялась довольно часто.

Один раз с нами поехал композитор и певец Евгений Мартынов. Поехал на пике своей популярности. А самой известной и любимой его песней была тогда «Лебединая верность». Немало слез было пролито дамами во время исполнения Мартыновым этой песни. И пел он ее очень хорошо. Как бы в ту пору выразились – душевно. Или задушевно… «Лебединая верность» была хитом его программы: еще когда только объявляли название, в зале начинались овации.

И вот Евгений поет и добирается до ключевого момента: «Вдруг по птице кто-то выстрелил, и вырвался крик: “Что с тобой, моя любимая? Отзовись скорей…”» – и т. д. А сразу за исполнителем сидят скрипачи оркестра, большинство – родом из Одессы. Их каламбуры и хохмы сопровождали все концерты. (В частности, нашу с Филатовым песню «Бизоны» они обшучивали постоянно. Простая строчка «Несутся на Запад бизоньи стада» претерпевала у них существенные изменения. Там было и «несутся на запах», и «несутся на запад кобзоньи стада» и пр. А известную картину Пикассо «Девочка на шаре» они переименовали в «Девочку на шару» (на музыкантском сленге «на шару» означает – даром, бесплатно.) Словом, непростые ребята служили в скрипачах в оркестре Утесова.) И вот, сразу после слов «Вдруг по птице кто-то выстрелил и вырвался…», один из них внятно вполголоса сказал: «кряк»… Превратив тем самым благородного лебедя в вульгарную утку, а весь пафос и горечь происходящего в песне опустив до водевиля, до капустника. К его чести, Мартынов если и обиделся, то ненадолго, а публика… та вообще ничего не разобрала.

Был у меня концерт в клубе «Эльдар». Как вы понимаете, Эльдар Рязанов имеет к нему прямое отношение. Творческие вечера, концерты превосходных, хороших и просто популярных деятелей искусства – вот типичный репертуар клуба «Эльдар». Мне, вероятно, следует отнести себя к отдельной категории – поющий артист, которого, мол, можно узнать хотя бы по тому, что он спел известный романс «Кавалергарды» в фильме Мотыля «Звезда пленительного счастья».

Словом, я выступаю, Эльдар Александрович в зале, в первом ряду, так что мы иногда даже перебрасываемся репликами. Шутим. Этакий парный конферанс у нас. Ему, вижу, все нравится, но в антракте я получаю от него записку с соответствующими пояснениями его супруги Эммы. Оказывается, несколько дней тому назад он на своей машине что-то нарушил и был за это остановлен. Сотрудник ДПС конечно узнал Рязанова, но это нарушителя не спасло, ибо выяснилось, что его права просрочены чуть ли не на год. Популярность и авторитет классика кинематографа, наверно, выручали раньше, но здесь не сработало, и классик, как простой автолюбитель, был отправлен на медкомиссию, без которой, как известно, получение новых прав невозможно. В записке содержались сдержанные комплименты и извинение за то, что он не сможет присутствовать на втором отделении, так как завтра обязан явиться на медкомиссию к восьми утра! Тут стоял первый восклицательный знак, а дальше в скобках крупно, почти печатными буквами – «НАТОЩАК!!!». Именно с тремя восклицательными знаками. То есть ясно было, что к восьми утра – это возмутительно неприятно, но что не покушамши – это вообще катастрофа! Кто только не шутил на юбилеях и капустниках по поводу комплекции Рязанова и его любви к «хорошо покушать». Но вот как он сам к этому относится, не было известно широким народным массам. И будем надеяться, что история с запиской доказывает нам: Эльдар Александрович обладает драгоценнейшим для классика качеством – самоиронией, в придачу к обыкновенной «Иронии судьбы», радующей нас каждый Новый год. Что же касается состояния «натощак», без которого анализ крови не получается, то это лишь временное, одноразовое неудобство, потому что «тощак» Эльдару Александровичу не грозит по определению.

Как-то две звезды отечественного кинематографа прогуливались по улицам провинциального города N и полушутя спорили о том, кто из них популярнее. В городе N шли гастроли Театра на Таганке, в котором оба артиста в ту пору работали. Их звали Леонид Филатов и Борис Хмельницкий. У одного из них триумфально прошел недавно по экранам страны фильм «Экипаж», а у другого, немного раньше, – «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» и «Стрелы Робин Гуда». Спор должен был разрешиться у газетного киоска. Объем продаж открыток из серии «Актеры советского кино» должен был объективно показать – к кому из них народная любовь сильнее. Точнее, «рейтинг» в основном обеспечивали девушки, грезившие по ночам о своих героях.

Оба подошли к киоску и, не показывая лица, Филатов спросил: «Есть ли у вас открытки с Филатовым?» Киоскерша достала свой бухгалтерский фолиант, перелистала несколько страниц, нашла то, что нужно, и сказала: «Еще есть, но осталось очень немного». Филатов торжествующе посмотрел на Бориса, но тот сделал ему знак, чтобы он продолжил вопрос, что, мол, еще не кончен спор и не погасли свечи. Леня с детским пренебрежением к поверженному, как он в тот момент считал, противнику спросил в окошко: «Ну а Хмельницкий есть у вас?» Ответ, прозвучавший из недр газетного киоска, буквально сразил его стрелой Робин Гуда: «Ой, а вы знаете, с Хмельницким, к сожалению, нет ни одной. Уж недели две как все продали». Саркастический хохот Хмельницкого сопровождал этот облом. Леня не знал тогда, что происходит смена киноэпох, одни герои уступают место другим, подчас своим противоположностям, и так называемым секс-символом вскоре станет именно он: хотя до красавца Хмельницкого ему ой как далеко, но его открытки будут со свистом разлетаться из всех киосков страны. Тогда, у того киоска, этот перелом еще не наступил, Ленин звездный час ожидал его впереди, буквально через несколько недель. А Боря все равно остался в памяти людей не как уходящая натура, а как романтический герой, так же примерно, как Жерар Филипп для Франции. Мода на них вроде как прошла, но есть смутное пока предощущение, что эра романтизма скоро опять наступит. Что ж… подождем, потерпим…

Премьера спектакля «Провокация» в театре «Школа современной пьесы». Спектакль создал (то есть написал пьесу, поставил и сыграл в ней) Сергей Юрский. Перед самым началом все участники собрались за кулисами. «Ну, с Богом!» – сказал Сергей Юрьевич. И кто-то из артистов ответил: «К черту!» Перепутал адрес, подумав, что ему пожелали «ни пуха ни пера». «С Богом – к черту» – это не просто оригинально. Не это ли суть лицедейства, подумал я тогда. И сам себе возразил – нет, не всякого, конечно, не всякого… Бывает, все-таки, с Богом и к Богу. Правда, в последнее время все реже…

Вот так, с твердым стремлением приобщиться к Богу поехала к святому источнику недалеко от Богородского озера (под Сергиевым Посадом, километров двадцать пять – тридцать) маленькая компания артистов с друзьями. Дорога от трассы, с ее колдобинами, ямами, кочками, идущая под уклон к святому источнику, сама по себе становится тяжелым испытанием, но во время (или после) дождя – просто бедой. А тут случилась большая, страшная гроза. Мы легкомысленно понадеялись, что успеем выбраться наверх до грозы. Не успели. Вместе с нами не успели еще несколько машин. Застряли. Гроза стала утихать, а все застрявшие от долгого ожидания как-то сплотились, образовали дружелюбное сообщество людей, вместе попавших в небольшую, но все-таки – беду. Пытались угощать друг друга тем, что было в машинах, шутили. С нами была Лидия Федосеева-Шукшина, и на нее все пристальнее смотрела одна милая женщина, предлагавшая всем пирожки (которые принимались и елись с удовольствием).

Наконец гроза и дождь совсем ушли и даже выглянуло солнце. Мы погрузились в машину и попытались выехать наверх. Остальные машины за нами. Не тут-то было! Ко всем своим «достоинствам» дорога стала еще и скользкой. После нескольких попыток, окончившихся отчаянной пробуксовкой, когда не помогли ни ветки, подкладываемые под колеса, ни найденные вокруг обломки кирпичей, Виталий, капитан нашего злополучного вездехода, приказал всем выйти из машины, а уже он, налегке, еще раз попробует. Все разулись и вышли. Грязь была почти по колено. Чавкала по грязи вслед за машиной и народная артистка, оказавшаяся в равном положении со своим народом. Она к нему фактически приблизилась, и ее теперь можно было близко рассмотреть тут, рядом, в родной грязи, а не на красной дорожке кинофестиваля. И вдруг, восторженно сияя, к ней с трудом подбежала, едва передвигая ноги в дорожном болоте, та самая женщина с пирожками и выкрикнула… Нет, это ее экстаз образовал тогда стилистическую фигуру, которая восхитила и Лидию, и всех, стоявших рядом: «Слушайте! А я вижу – что-то знакомое, но чтобы так!!!»

И еще раз о «доле» русского артиста. Особо отмечу, что все это совершенно не касается наших, так сказать, сериальных звезд. У них денег больше и качество жизни лучше. Что же касается качеств профессиональных, то это, как говаривает один телеведущий: «Не хочется никого обижать…» Впрочем и некоторые артисты сериалов заслуживают уважения (отметим ради справедливости). Но жизнь основной части театральных артистов, с их зарплатами, бесправием и вечным вопросом в глазах «как жить и как выжить», вполне отвечает теме «доля русского артиста» (подчеркнем – сугубо театрального артиста).

Главный режиссер МТЮЗа Генриетта Яновская как-то рассказывала об английском режиссере, которого она пригласила к себе в театр на постановку. Что была за пьеса, что он там ставил – к сути рассказа отношения не имеет никакого. А мы сосредоточимся как раз на сути. Большинство действующих лиц состояло из женщин разных возрастов. Они начали репетиции, и как-то раз англичанин, уже освоивший азы русского языка на приличном уровне, так что даже мог быть понят русскими актрисами, пришел в кабинет Яновской с озадаченным лицом и стал допытываться – что означает на русском языке один звук, который все актрисы время от времени издают? Как это можно перевести на английский? Он не понимает, а они все произносят и произносят этот звук на каждой репетиции. Яновская долго не понимала, о чем идет речь, но наконец (после того как англичанин топорно, по-своему, но все же попытался его изобразить) догадалась, что этот таинственный звук, это смутившее иностранца звуковое оформление русского менталитета – не что иное, как тяжкий вздох, переходящий в короткий стон. Ну как можно перевести на английский язык «о-о-о-х!»? Никак! У них в Англии никто так не вздыхает, и он поэтому столкнулся с необъяснимым явлением, с тем, что нельзя перевести. «Доля», так же как и «воля», – с русского языка можно перевести только неточно и неполно. Наверное, Яновская и объяснять-то не стала, иначе пришлось бы углубиться в социальные причины таких тяжелых вздохов русских актрис. А это уже политика…

Снимается сериал «Бедная Настя». Сцена бала во дворце Николая I. На «Мосфильме» выстроили павильон, который чем-то напоминал императорский зал, если не по содержимому, то хотя бы по форме. Огромная массовка танцующих пар. Камера! «Стоп! – кричит вдруг второй режиссер. – Стоп, я сказал! Кто жует жвачку?! Я спрашиваю, кто жует жвачку в XIX веке во дворце, на балу у императора?! А?!»

Вот почему шикарные костюмы и не менее шикарный интерьер содержания не меняли. Всего лишь временно переодетые крутые пацаны и ряженые девчонки из спальных районов Москвы. Спасибо еще, Бенкендорф не вытирал руки об эполеты, а император не поедал в укромном уголке остывающий хот-дог. Нет, с аристократизмом у нас трудновато. Об этом еще Жванецкий писал. Давно. Но актуально и теперь. И думается, еще долго будет…

Несколько лет тому назад по одному из федеральных каналов шел «Голубой огонек». Все типично и предсказуемо, кроме… Кроме того, что Швыдкой, бывший в ту пору министром культуры Российской Федерации, исполнял дуэт с Гурченко на мотив известного шлягера «Летка-енка». Швыдкой держит Людмилу, которая повернута к нему спиной, за талию. Они, как и полагается в этой нехитрой песенке, прыгают. Два прыжка вперед, три – назад. Гурченко поет: «Прыг, скок, кто там, Боже мой?» И министр культуры отвечает, прыгая: «Прыг-скок, это я, Швыдкой…» Господи! Посмотреть бы, хоть один разочек, на человека, который сочинил эти чудесные строки. Но демократизм министра заслуживает большого одобрения.

Афиша на фасаде Дома литераторов детского спектакля с участием Валерия Золотухина. Афиша своеобразная. В ней сочетается несовместимое: попытка склонить прохожего к покупке билета с помощью известного имени Золотухина и его фотографии и… честность. Никак не вяжется. Не бывает. А вот на этой афише – попытка налицо. Там было напечатано: «В спектакле могут принять участие – В.Золотухин и др.».

Не знаю, как кого, а меня, например, жутко насмешила реклама на очередном номере журнала «Караван историй»: «Ксения Собчак о смысле жизни».

Михаил Задорнов, будучи не скажу «фаном», но очевидным поклонником Евгения Евтушенко, взял и записал диск с любимыми стихами. В музыкальном сопровождении, которое сам тщательно подобрал. Круто: «Задорнов читает Евтушенко». По крайней мере должно вызывать любопытство.

Михаил поехал к поэту показывать готовую работу. Сели слушать. Весь диск прослушали молча. В конце – одно из самых знаменитых стихотворений Евтушенко «Идут белые снеги». Финальный аккорд. Пауза. Оба все так же молчат, только Задорнов изредка поглядывает на поэта – мол, ну как? И, когда ожидание стало уже нестерпимым, Евтушенко молчание нарушил. Он вытер глаза и дрогнувшим голосом произнес: «Гениальные стихи»…

Телеведущие далеко не всегда понимают, что говорят и в каком контексте. 18 ноября. Первый канал поздравляет с юбилеем Эльдара Александровича Рязанова. Ведущий устремляет ретроспективный взгляд в прошлое Эльдара Александровича, в далекое прошлое, и произносит буквально следующее: «Рязанов в “Карнавальную ночь” взял Гурченко из-под палки Пырьева».

Однако неаккуратное обращение с русским языком свойственно не только ведущим. Превосходная певица, по праву расположившаяся в статусе еще советской звезды ответила как-то в интервью на вопрос о личной жизни: «Мне хотелось бы, чтобы рядом был человек покойный». Получилась у артистки, всю жизнь окруженной мужским вниманием, какая-то странная тяга к некрофилии. Или эти постылые мужики уже настолько надоели…