Злые боги Нью-Йорка Фэй Линдси

Глава 23

Вот путь: стоит американцам узнать истину о католицизме, и они лишатся всякого сочувствия к нему, и даже его приверженцы из чистого стыда отринут свои притязания и порядки.

Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год

Я не пошел на встречу с Мэтселлом. Так уж вышло.

Нет, я поплелся домой на Элизабет-стрит. В полубреду, и только везению я обязан тем, что сохранил свой кошелек. Когда я добрался до дома, он был совершенно пуст. Никто не раскатывал тесто, никто не рисовал.

Я накачал из колонки столько воды, сколько мог дотащить, и разжег огонь в плите. Подогрел воду в котлах и суповых горшках. Во всем, что нашел. Наполнить сидячую ванну, которую я вытащил из-за мешков с мукой, оказалось самой утомительной работой этой ночи. К тому же сейчас уже близился рассвет. Но у меня не было выбора. Маленький порез на спине жутко пульсировал, рана на руке тоже не радовала, а умирать от заражения крови – паршивое занятие.

Как ни крути, паршивое занятие умирать, когда ты не закончил дела. А я был загружен на всю катушку. Тремя очень важными задачами.

«Уберечь Мерси Андерхилл. Вернуть брата. Остановить ублюдка, который все это затеял».

Я не смог разобраться в приоритетах, поэтому плюнул и решил сделать все одновременно. Усаживаться в горячую воду было адски больно. Правда, когда я насыпал на чистую тряпку, взятую у миссис Боэм, горстку жемчужно-серой щелочной соли и принялся очищать каждую кровоточащую рану, стало еще больнее. Бледный порошок плевался и шипел, когда касался воды, а я умышленно не нежничал. Непросто скользнуть в забытье, когда у тебя все болит.

Когда я втер порошок в каждый порез, который смог найти, уделив особое внимание ране на спине, вода порозовела, а я был бодр, как никогда в жизни. Я быстро обтерся еще одной тряпкой, залил огонь водой из ванны и принес чистую ткань, чтобы перевязать и обернуть все порезы. Пока этого хватит. Бывало и хуже. Я разглядывал свое отражение в оконном стекле, блестящее и водянистое – вид отвратительный, но вполне здоровый – и тут внезапно понял, что мне следует сделать.

Следующий шаг. Не Пист и не Мэтселл.

Обернув вокруг талии кусок ткани, я побежал наверх, за бумагой, углем и единственными чистыми рубашкой и брюками. По дороге у меня закружилась голова, но я был слишком раздражен и нетерпелив и справился. Быстро вернувшись, я разложил на столе лист коричневой бумаги. Плеснул себе немного бренди – осмотрительно, понимая, какой уровень боли удержит меня начеку. Потом повернулся к стулу, на который повесил грязную одежду, и залез во внутренний карман сюртука. И вот я уселся за стол, держа письмо Палсгрейва – единственное, написанное безумцем, а не злодеем, – и разложил его на шероховатой древесине.

Я вижу только одно.

Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные.

Я бросил читать. Безумие, лишенное знаков и фактов. Но само письмо, сложенное с тем, как встретил свой конец Маркас…

Оно терзало меня. Что-то не так. Конечно, не так, я узнал об этом давным-давно, от бедного Айдана Рафферти. Но если задуматься обо всем, как об истории, будто мне ее кто-то рассказал, будто передо мной в баре сидит человек и треплет языком без остановки…

Что-то было не так.

Я взял уголь, встал из-за стола и допил бренди. Голова еще немного кружилась. Почти два дня без сна, здорово порезан, одет только в брюки и полурасстегнутую рубашку… Я написал в углу большого листа бумаги:

Ради чего убивают:

Бог

Политика

Защита

Деньги

Безумие

Любовь

Я просмотрел список. Можно спорить, есть ли разница между деньгами и любовью к себе, или рассуждать о схожести политики и Бога, но меня и так все устраивало. И я продолжил, теперь размахнувшись пошире. Каждую фразу я выписывал отдельно, в середине листа, и обводил толстой черной линией, как забором:

19 зарыто (безымянные, Джек-Ловкач из газетчиков среди них?)

Мусорный бак (Лиам)

1 сбежал (Птичка)

9 спасено (Нил, София, Питер, Райан, Эмон, Сорока, Джем, Полосатый, Джон)

1 принят за крысу (Айдан)

Я не очень понимал, зачем добавил последнее имя. Это случилось раньше и никак не связано. Но я хотел, чтобы он был здесь. Он был важен для меня.

Итак.

Двадцать два мертвы, а Птичка спит в тепле и уюте где-то среди разбросанных лоскутков гарлемских ферм. По крайней мере, я на это надеялся.

Но потом я начал кое-что замечать. Я плеснул себе еще бренди, просто занять чем-то руки, когда остановился подумать. Как ни странно, я ощущал руки живыми, когда они писали, чертили, работали. И я подумал: «Да, это работает, не останавливайся; все, что ты можешь придумать, должно попасть на этот лист бумаги. Все зависит от него».

Я склонился над столом и начал рисовать. Набросал Шелковую Марш. Нарисовал Мерси, какой она была в Святом Патрике – огромные глаза, распущенные волосы. Нарисовал одно из тел, вскрытое, с торчащими костями. Нарисовал Маркаса, жесткими широкими линиями, как для меня выглядело его убийство. Нарисовал новое платье Птички. Небольшие картинки в свободных местах, которые помогали сматывать паутину из моей головы.

И это сработало. Когда я извлек из себя рисунки, я начал вспоминать слова.

И на этот раз – правильные.

Люди говорят мне то, что не должны. То, что следует засыпать, похоронить в земле, факты, которые нужно запихнуть в сумку, бросить в реку и ждать, пока она не утонет. Отдельно я написал несколько заявлений, решив, что «Заявления» – вполне подходящее название. Куски фраз Мерси, Палсгрейва, замечания, которые вроде бы не имели отношения друг к другу.

К тому времени, когда я закончил писать, они уже не казались произнесенными фразами. Они походили на карту. На карту ада, возможно, но все равно на карту, и у меня перехватило дыхание. Я вытащил письмо – единственное оставшееся письмо – из-под бумаги. Перечитал его.

Полная бессмыслица, но все подходит.

Мне хотелось рассмеяться, но это было бы ужасно. И должен же я хоть чем-то отличаться от Вала. И потому я стал заканчивать свою карту.

Сначала я обвел «Любовь» под «Ради чего убивают». Потом «Бог», поскольку он тоже тут замешан. Потом «Деньги». Следом я написал вопросы:

Что Пист нашел в лесу и рассказал шефу?

Кто присутствовал на встрече с отцом Шихи по поводу католической школы?

Из-за хлебного прилавка послышался стук.

Я подошел к двери, прихватив по дороге кухонный нож. Вымотан до предела, на душе тяжко, в голове гудит дикое и тревожное знание с листа оберточной бумаги. Я взялся за ручку, подняв нож, которым миссис Боэм резала кур.

На пороге стоял Кроткий Джим. Вот уж кого я вообще не ожидал здесь увидеть. С его плеч безвольно свисали бревна ручищ моего брата. Когда я впервые увидел Джима, положившего голову на колени Вала в «Крови свободы», я бы обозвал лжецом человека, который заявит, будто Джим способен поднять хотя бы собственный скудный вес, не говоря уже о Вале. Но я здорово ошибался, поскольку Вал сейчас явно не способен передвигаться самостоятельно. Мне в голову пришли девять возможных причин, но я остановился на всеобъемлющей: его брат Тим – бестолковый сопляк.

– Бог мой, – выдавил я. – Спасибо тебе. Заходи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги.

– Это будет очаровательно с твоей стороны, – устало ответил Джим.

В конечном итоге вышло по-другому. Мне пришлось закинуть болтающиеся руки Вала себе на плечи и потащить его по лестнице наверх, Джим шел следом и придерживал лодыжки моего брата, чтобы тот не бился о каждую ступеньку. Хотя в таком состоянии он бы ничего не заметил. Я уже сотни раз это видел.

Зайдя в свою комнату, я сбросил брата на соломенный тюфяк. Не со зла, просто Вал был дьявольски тяжелым.

– Вот черт… – начал я.

– Да уж. – Кроткий Джим устало поправил светлый воротник своей свежей рубашки. – Я никогда не поставил бы на его совершенство. Только на невероятную привлекательность.

– Он говорит, что он не содомит, – тупо заметил я.

– Это ты так, с позволения сказать, намекаешь на меня?

Вот теперь он мне просто нравился. Как бывает с безупречными ответами, этот бил все козыри. Если содомия только что спасла шкуру Вала, она без труда станет моим фаворитом среди его слабостей.

– Чем он занимался?

– Несчастный мошенник встретил в «Крови свободы» морского капитана и нанялся на рейс в Турцию, – фыркнул Джим. – Однако все, кто там пили, задолжали Валу слишком много денег и услуг, чтобы позволить ему такой… карьерный промах. Мы возражали. Усиленно. Не молли, – добавил он, закатив глаза, прежде чем я успел вставить слово. – Смею предположить, из всего круга Сити-Холл-парка я его единственный близкий знакомый… Господи, надеюсь, что так и есть. Какие отвратительные мысли, Тимоти. В любом случае, докеры не желали, чтобы он куда-нибудь уплыл, учитывая его роль в их Партии и все прочее. В результате мне было поручено проводить его домой. По дороге Вал повел себя некультурно; он мечтал о море, и обнаружив, что его планам препятствуют, швырнул ключ от дома в сточную канаву. Я выше того, чтобы доставать его из подобного места. И вот мы здесь.

Я попытался выяснить, дышит ли брат. Похоже, да. Я здорово подбил ему глаз, но кто-то тщательно протер то место, где лопнула кожа.

«Да, мне определенно нравится Джим», – решил я.

– Так мне тащить его домой? – искренне беспокоясь, спросил Кроткий Джим.

– Ты отличный друг нам обоим, – ответил я, извиняясь.

– Даже и не мечтай, – рассмеялся Джим, направляясь к лестнице. – Когда он очнется – не знаю, какие беды одолевали вас в последнее время, он всегда заявлял, что вы очень близки, – ты, несомненно, сочтешь меня законченным мерзавцем. Вал, отходящий от такой дозы морфина, – нечто славное и грандиозное. Желаю тебе всей удачи мира, поскольку тебе понадобится не меньше.

Я слишком беспокоился о Вале, чтобы уйти в Гробницы. И дело не в том, что на этот раз он окончательно перебрал. Просто никто не мог гарантировать, что если он проснется, когда меня не будет, чертов прохвост не уплывет в Бразилию. Поэтому я нашел сушеной мяты и заварил чайник. Мой брат спокойно терпел пот и озноб, и даже тот момент, когда сердце начинает колотиться наподобие колибри, не слишком досаждал ему. Но сейчас, похоже, он дошел до упора. Значит, мне понадобится мятный чай – и, если чай не поможет, ведро. Я принес их.

К счастью, мне пришлось ждать всего минут двадцать. Я сидел на полу, спиной к стене, рядом с соломенным тюфяком, когда Вал сел. Он походил на дикаря, который только что вылез из пещеры и украл щегольской мужской костюм.

– Что, – прохрипел он голосом грубее древесной коры, – я тут делаю?

– Приходишь в себя после морфина, – дружелюбно сказал я. – Тебя притащил Кроткий Джим.

– Этот напыщенный дурачок…

– А мне он нравится.

Вал несколько раз потер лицо рукой.

– Ты больше никогда не хотел меня видеть.

– Я передумал.

– Почему? – спросил он, запихивая глазные яблоки на место.

– Потому что я не очень хороший брат, но хочу попрактиковаться.

Вал выкашлял какую-то гадость, принадлежащую Пяти Углам, и вытянул из кармана красный шелковый платок.

– И как же ты собираешься учиться, Тим?

– Буду наблюдать за тобой, наверное. Таков мой план.

– Тогда ты, – прохрипел в платок Вал, – туп как пробка.

– Знаю.

Больше половины своей жизни я полагал гнуснейшими преступлениями брата против меня работу пожарным, морфин и разврат, именно в таком порядке. И у меня ни разу не возникало даже малейшего желания простить Вала за одно из них. Но зная, что его величайшее преступление – кровавое пятно, темное и мрачное, из тех, что могут напрочь стереть человека… Удивительно, но простить это оказалось легче. Минувшей ночью, ковыляя домой, я вдруг осознал: я могу избавиться от человека, который лишил меня родителей. Я просто могу позволить Валентайну уйти. И тогда я подумал о том, как восхищался безупречностью, с которой брат набивал голубей маслом, нутряным салом и майораном, собираясь их тушить, о нашем всегда вытертом до блеска окне, о том разе, когда у нас закончились носовые платки, и Вал разрезал старый жилет на квадраты, а потом подшивал их. Я подумал о том мужестве, которое требуется человеку, чтобы идти в огонь и спасать людей. Я думал о причинах, побуждающих идти туда. Лишь бы не начать выкрикивать его имя на всю Элизабет-стрит.

– Мятный чай? – с подозрением каркнул Вал, открыв один глаз.

– Да.

– Все вправду так плохо?

– Да.

Так оно и было. Но самое неприятное – я имею в виду период ведра – заняло всего полчаса, и когда тошнота отступила, Вал засунул голову в мой тазик и умылся, а потом мы вместе сошли вниз. Вскоре я нашел в буфете завернутый в тряпицу вчерашний хлеб миссис Боэм, кусок фермерского сыра и немного домашнего пива. Небо уже совсем посветлело, воздух после пролетевшей бури был прохладным. Тихое настороженное утро. Я закончил готовить кофе и уселся напротив брата. Вал, подняв брови, смотрел на лист оберточной бумаги.

– Твой кофе, – заметил он, – пахнет, как подметка ирландского ботинка.

– Должен тебе сразу сказать, ты больше не увидишь ни Коромысла, ни Мозеса Дейнти. Я не прикладывал к этому руки, но они… их вряд ли найдут. Они спелись с Шелковой Марш, а потом повстречались… с людьми, которые не желали моей смерти.

Для должного горя брат еще недостаточно отошел от наркотиков. Но он чуть ссутулился.

– Значит, дело закрыто. Знаешь, мне самому казалось, от этих ребятишек начинает пованивать крысятиной. Но никак не мог проглотить, уж больно давно они со мной топтались.

– Мне нужно знать, что ты выяснил у Мэтселла и Писта. Я и сам могу их найти, но…

– Но они уже все мне выложили. Ты стал убойным художником, – добавил он, глядя на коричневую бумагу.

– Помогает думать. Так что же Пист нашел в лесу и рассказал шефу?

– Этот огрызок старого голландского тоста и впрямь такой сметливый, как говорят, – вздохнул Вал, ставя локти на стол и мрачно глядя на хлеб. – Я так понимаю, ты знаешь, что он отыскал у могилы порядочно овчинок. Ну, он нашел и девку, которая с ними баловалась, и она быстренько ему все вывалила. Звать ее Мэдди Сэмпл.

Мэдди Сэмпл была симпатичной и румяной фермерской девицей семнадцати лет, которая жила в вишневом саду у леса, где были найдены кондомы. Мистер Пист, благослови чудаковатого мошенника, отыскал ее, заглянув в ближайший к месту захоронения паб – салун под названием «Фэйрхевен», предполагая, что девушка живет поблизости, – и там принялся приставать к каждой молли, которая удосужилась заговорить с ним. Как и следовало ожидать, успеха он не имел. Но такое поведение заставило мужчин призадуматься, не потянет ли старикана на их собственность. И довольно скоро некий парень по имени Бен Уизерс, в котором было больше рыцарства, чем мозгов, предупредил Писта не глазеть на Мэдди, если только он не хочет получить от Бена кулаком в глаз.

– Задиристо, конечно, – пояснил Вал, – но Мэдди Сэмпл не замужем за Беном Уизерсом. Он живет у пивоварни, в четверти мили оттуда. И тоже у леса. И тогда наш мистер Пист заинтересовался, какого дьявола малыш Бен так беспокоится.

Мистер Пист еще не встречался с Мэдди Сэмпл. Но скоро отыскал ее в вишневом саду, когда сказал ее родителям, что его жена больна и ей требуется временная компаньонка с жизнерадостным характером. За приличные монеты, сказал он, и вложил парочку в руки родителей, как жест доброй воли. Сэмплы пожелали его жене скорейшего выздоровления и отправили его прямиком в сад, поговорить с Мэдди. Когда Пист мягко объяснил ей, что он нашел, чего хочет и что она получит, если притворится, будто едет к его жене, Мэдди вымыла руки и поехала с ним в Гробницы.

– Мэтселл и Пист допросили ее, а уж эта пара знает, как утешить девицу, – заметил Вал, макнул кусок хлеба в слабое пиво и рискнул откусить. – Стоило сунуть ей в руки стаканчик французских сливок, как девка начала мотать пряжу ярд за ярдом. Такого, как Бен Уизерс, на всем свете не найти, но он еще не закончил ученичество на пивовара. Бен Уизерс немного с перчиком насчет того, с кем она разговаривает. У Бена Уизерса отличные лодыжки для джиги. Когда они сбили ее с темы юнца и спросили, не видела ли она там чего-нибудь пыльного, она сказала, что туда время от времени приезжает экипаж. Видела его дважды.

– Господи, – тихо вымолвил я. – Она видела, чем они там занимались?

– Не хотела попасться. Так что держалась подальше. Всякий раз, когда приезжал экипаж, они с Беном сбегали.

– Что еще?

– Только одно. У экипажа на боку был рисунок. Она сказала, это ангел.

– Ангел?

– Точно ангел, как дважды два. Вот почему Мэтселл нас ждет. Тим, там вправду религиозный придурок. Это значит, вчера ночью была только закуска. Нас вздрючат, если мы его выследим, и вздрючат, если не сможем.

– Нет, – приглушенно выдохнул я. – Это вообще ничего не значит. Я знаю, что происходит. Всё, до самой сути.

Хорошо, что Вал ненавидит мой кофе и вечно чванится на этот счет, иначе, думаю, он выплюнул бы его прямо на стол. А я тем временем чувствовал себя так, будто одновременно парю и падаю. Не очень-то приятное ощущение.

– Откуда? – потребовал ответа брат.

Я тупо указал на лист оберточной бумаги.

– Матерь Божья. Так что же мы тут делаем, «медная звездочка»? И ты собираешься выкладывать остальное?

– Ты не станешь ершиться, если я пока не скажу? – вставая, ответил я.

– Да. Нет. Господи, Тим.

– Мне нужно кое с кем повидаться. – Я застегнул жилет, натянул сапоги, повязал ленту на шрам. – Сделаешь для меня одну штуку? Пожалуйста.

– Когда я смогу стоять, – рассудительно ответил Вал, – и когда ты нальешь мне виски. Ты на редкость негостеприимный молокосос.

Я пошел за спиртным.

– Ты можешь прямо сейчас поехать в Гарлем и найти там ферму Боэм? Марты Боэм. Там моя хозяйка и Птичка Дейли. Сегодня они собирались вернуться в город, и если ты за ними присмотришь, я буду знать, что с ними ничего не случится.

– И ничего не скажешь насчет куда собрался? – многозначительно спросил он.

– Да не о чем тут бухтеть, Вал, поверь мне, – ответил я, заверяя, что я в безопасности. – Нужно поговорить с одним-двумя человечками, только и всего.

– Ну, мне доводилось получать приказы и от больших тупиц, чем ты.

Вал наклонил голову, вымеряя уровень виски во втором стакане. Больше, чем в первом. Я надел сюртук и уже подошел к двери, но обернулся:

– А почему ты просто не сказал, что не имеешь отношения к похищению Птички?

– Потому что когда я говорю, Тим, ты глохнешь.

Он произнес это тем же тоном, каким мог сказать: «Почему нет, если погода хорошая?» или «Потому что если ты не добавишь лимон в молоко, как я показываю, куриные мозги, соус свернется». И не посмотрел мне в глаза, только достал из сюртука крошечную записную книжку и карандаш и начал писать в ней фамилию Боэм. Минувшей ночью жестокая случайность едва не разбила мне сердце. Правда, новый удар казался справедливым, поскольку я семнадцать лет служил инструментом безжалостного наказания и поскольку Валентайну Уайлду никогда, невзирая на его привычки, не требовалось записывать то, что нужно запомнить. Значит, он просто не рисковал встречаться со мной взглядом.

– Похоже на то, – ответил я, когда смог говорить. – Вал, прости. Пожалуйста, не уезжай в Турцию. Обещай мне.

Теперь он поднял взгляд. Бровь дернулась в мрачном веселье.

– Жизнь морского краба уже потеряла свой блеск. – Вал помешкал, пряча записную книжку в карман. – Ты же не собираешься идти против Партии на таком взводе? Они опасны. Я пытался тебе сказать.

– Я сражаюсь не с ними, так уж вышло, – ответил я, когда вышел за дверь, и надвинул шляпу на лоб. – Я туп как пробка, как ты и говорил. Они тут абсолютно ни при чем.

Глава 24

Они собирают в своих школах сыновей и дочерей протестантов, и даже отдельных профессоров религии, и постепенно приучают их поклоняться католицизму… Будь здесь достаточно места, я мог бы привести некоторые случившиеся факты, подтверждающие эти замечания.

Письмо в «Домашний миссионер», 1834 год

Я остановил экипаж на углу Чемберс и Черч-стрит. Дом, объединенный с практикой, сиял, как маяк хорошего здоровья. Невообразимо далекий от Пяти Углов. Ступеньки уже вымыты слугами, а дверная ручка весело поблескивает в солнечных лучах. Я взглянул на бронзовую табличку «Доктор Питер Палсгрейв, детский врач» и позвонил.

На пороге появился высохший костлявый дворецкий.

– Доктора Палсгрейва нельзя беспокоить.

Полировка медной звезды на сюртуке сделала свое дело. Он вздохнул, горестно глядя на то, до чего докатился Нью-Йорк.

– Хорошо. Доктор Палсгрейв читает лекцию в Университете Нью-Йорка. Там вы его и найдете, – прогудел он, закрывая дверь.

Когда я приехал на Вашингтон-сквер, утро уже было в разгаре. Солнце высоко поднялось над деревьями, а ручейки студентов, в ярких чулках и приплюснутых шляпах, перетекали то туда, то сюда. Бодрые, румяные, и беспокоятся только о всякой ерунде. Третий, которого я остановил, указал мне на медицинский лекционный и анатомический зал. Я направился туда, чувствуя себя не на пять-шесть, что вероятнее всего, а на все тридцать старше его.

Дверь зала скрипнула, когда я отворил ее. В проем хлынул свет, в воздухе бешено плясала пыль. Внизу, на лекционной площадке, было темновато, невзирая на двадцатифутовые окна без занавесей и множество горящих ламп. Несколько голов в париках обернулись на меня, но тут же отвернулись обратно. Доктор Палсгрейв стоял внизу, рядом с телом. В голове трупа просверлили дырку и вставили туда крюк, привязанный к веревке, переброшенной через шкив. Доктор потянул веревку, поднимая тело вертикально. Ребра широко раскрыты, кожа снята, как апельсиновая кожура, рот ухмыляется, но вряд ли по собственной воле.

– Итак, вы видите, – продолжал доктор, пока я спускался, – что грудная полость не обрывается на высоте верхних ребер. Благодаря этому тимус, трахея и пищевод, а также мышцы longus colli могут, в частности, простираться выше. Но сейчас нам следует по-прежнему сосредоточиться на развитии левой сонной артерии, уходящей вверх, в череп.

– Доктор, мне нужно с вами поговорить, – сказал я с нижней ступеньки лестницы.

– Я сейчас занят. Разве вы не видите? Как будто мало нам бед от этой так называемой полиции…

– Будет намного лучше, – настаивал я, – если мы сможем побеседовать приватно.

– Ни в коем случае! Это пустая трата очень ценной особ…

– Попросите кого-нибудь из ваших коллег-докторов закончить лекцию. Я жду.

Кипящий доктор Палсгрейв сделал, как я просил. Гневно взмахнув рукой, он вывел меня из лекционного зала и повел по коридору. Осанка балетная, белые бакенбарды топорщатся, как у кота, строгий сюртук безупречно синий и безупречно вычищен. И все это время доктор бормотал в мой адрес какие-то гадости. Мы дошли до конца коридора, и он распахнул дверь, на которой, я успел заметить, тоже выгравировано его имя.

Когда мы вошли в кабинет, я осознал, что здесь у доктора Палсгрейва вторая алхимическая лаборатория. И здесь явно шел какой-то эксперимент. Ассистент в халате парил над хрупким оборудованием, под ретортами с расплавом плясали маленькие огоньки. Кусочки тканей, прикрепленные к доскам, флаконы с таинственными ядами. Я совершенно не представлял, чем именно занят доктор Палсгрейв, но вся картина была удивительно многообещающей. Как будто он уже видел будущее, где еще не открытая субстанция будет исцелять детей. На секунду мне захотелось оказаться тем человеком, который сможет наблюдать за успехом доктора.