За чертой Лариков Андрей

Опустив ногу, которой он до этого упирался в стену за спиной, он оглядел ее, а потом бросил взгляд за ее спину, на одетых в темное скорбящих, которые по одному подходили к столу и угощались, опять похожие на тех самых, изображающих на ярмарках смерть, персонажей, потом вновь уставился на нее. Спросил, не знает ли она, где ему отыскать брата.

Она не ответила. Движение в комнате замедлилось, мягкое бормотание соболезнований стихло до шепота. Скорбящие один другому желали, чтобы съеденное шло впрок, потом детали реальности как-то вдруг рассыпались, соединились по-иному, части стали единым целым, и он явственно услышал, как навязчиво преследующие его повторения символов и ситуаций словно бы обрели плоть, затвердели и упали куда надо, как падает засов в предназначенные ему гнезда. Как кулачки замка или как зубцы деревянной шестерни в старинной какой-нибудь машинерии заскакивают один за другим в пазы поворачивающегося им навстречу ведомого зубчатого колеса.

— No sabe?[778] — сказала она.

— No.

Она приложила указательный палец сперва себе к губам. Почти тем же жестом, каким призывают к молчанию. Потом вытянула руку, будто хочет его коснуться. И сказала, что кости его брата лежат на кладбище в Сан-Буэнавентуре.

Когда он оттуда вышел, было уже темно, он отвязал коня и сел верхом. И поехал мимо светящихся болезненно-желтоватым, восковым светом окон, а потом свернул на дорогу, ведущую на юг, по которой и приехал. За первым же увалом городок исчез позади, зато звезды высыпали гроздьями по всей черноте над головой, и в ночи не было слышно ни звука, помимо мерного хлопанья копыт по дороге, тихого поскрипывания кожи и выдохов лошадей.

Неделями он скитался по стране, собирая сведения ото всех, кто выражал согласие их давать. Оказавшись в горном городишке под названием Темосачик, в каком-то винном погребке впервые услышал строки corrido, где говорилось о юном gero, пришедшем с севера: «Pela tan rubio. Pistola en mano. Qu buscas joven? Que te levantas tan temprano».[779]

Он спросил corridero,[780] кто был тот joven,[781] о котором корридо, но певец-рассказчик сказал лишь, что это был юноша, который, как поется в песне, искал справедливости, но он погиб много лет назад. Одной рукой держась за гриф своей взволнованной гитары, в другой корридеро поднял бокал и, молча обозначив тост за интересующегося иностранца, вслух восславил память всех борцов за справедливость во всем мире, ибо, как ясно сказано в этой корридо, дорога их есть дорога крови, дело их жизни пишется кровью — той самой кровью, что изливается из сердца мира, а еще он сказал, что настоящие мужчины всегда поют свою песню, и только свою.

В конце апреля в городе Мадейра, определив лошадей в конюшню, он отправился пешком на ярмарку, которая размещалась в поле за железнодорожными путями. В горном городке было еще довольно прохладно, и воздух полнился сосновым дымом и запахами смолы и дегтя от пилорамы. В поле над головами натянули провода с лампочками, и зычно кричали зазывалы, по ходу дела рекламируя всяческие патентованные панацеи, а потом вновь принимаясь нахваливать чудеса, скрытые за ветхими пологами расписных шатров, воздвигнутых на вытоптанном лугу при помощи кольев с оттяжками. Купив у лоточника кружку сидра, он стал смотреть на лица горожан — смуглые и серьезные, и с такими жгуче-черными глазами, что они, казалось, вот-вот вспыхнут, подожженные огнями ярмарочной иллюминации. Вот, взявшись за руки, прошли девчонки. Как наивно смелы их взгляды! Он остановился перед ярко размалеванным фургоном, у которого мужчина за красной с золотом кафедрой витийствовал перед небольшой толпой. К борту фургона было прикреплено колесо лотереи с нарисованными на нем броскими картинками, а рядом с колесом на деревянном помосте уже стояла девушка в красном платье и черной с серебром накидке-болеро, готовая начать его раскручивать. Мужчина за кафедрой обернулся к девушке, поднял руку с тростью, девушка улыбнулась и дернула за обод колеса, отчего оно сразу закрутилось и застрекотало. Все лица обратились к нему. Гвозди, вбитые в обод, щелкали, задевая за кожаный храповичок, колесо постепенно замедлилось и остановилось, а девушка повернулась к толпе и улыбнулась. Ведущий снова поднял свою трость и назвал изображенный на выцветшей картинке символ, на который пал выигрыш.

— La sirena,[782] — выкрикнул он.

Никто не двинулся.

— Alguien?[783]

Он обвел глазами толпу. Собравшиеся стояли внутри прямоугольника, обнесенного забором из веревок. Он держал над ними свою трость, словно заклиная их стать чем-то вроде коллектива. Трость была покрыта черной эмалью, а ее серебряный набалдашник выполнен в форме бюста, который — не исключено — изображал самого ведущего лотереи.

— Otra vez,[784] — выкрикнул он.

Его глаза обежали собравшихся. Скользнули и по Билли, хотя тот стоял в одиночестве и совсем с краю. Колесо, насаженное немного не по центру, слегка било, но усердно стрекотало и крутилось с такой скоростью, что картинок было не разглядеть. Гвозди щелкали о кожаный стопор.

В это время к нему протиснулся маленький беззубый человечек и потянул за рукав. Ловко раскинул перед ним колоду карт. С рубашками в сплетениях тайных символов, образующих как бы геометрический узор.

— Tome, — сказал он. — Pronto, pronto.[785]

— Cunto?[786]

— Est libre. Tome.[787]

Он вынул из кармана монету в одно песо и попытался вручить ее этому человеку, но тот лишь мотал головой. Билли бросил взгляд на колесо. Стрекот замедлялся.

— Nada, nada, — отмахивался человечек. — Tenga prisa.[788]

Колесо все стрекотало и стрекотало. Он взял карту.

— Espere, — выкрикнул ведущий. — Espere…[789]

— La calavera,[790] — возгласил ведущий.

Билли перевернул вынутую карту. На лицевой стороне красовался череп и кости.

— Alguien?[791] — осведомился ведущий.

В толпе запереглядывались.

Прилипший к Билли маленький человечек схватил его за локоть.

— Lo tiene, — зашипел он прямо ему в ухо. — Lo tiene.[792]

— Qu gano?[793]

Человечек нетерпеливо затряс головой. Схватил и задергал вверх его руку с картой. И все твердил, дескать, давай, скоро сам увидишь.

— Ver que?[794]

— Adentro, — шипел ему на ухо человечек. — Adentro.[795] — Изловчился, выхватил из его руки карту и высоко ее поднял. — Aqu, — закричал он. — Aqu tenemos la calavera.[796]

Ведущий повел тростью над толпой сначала медленно, потом все быстрее и вдруг резко ткнул набалдашником, указав на Билли и зазывалу.

— Tenemos ganador, — объявил он. — Adelante, adelante.[797]

— Venga,[798] — зашипел в ухо зазывала. И потащил Билли за локоть.

Но Билли уже увидел под аляповатой свежей росписью фургона проступающую, будто затертые, но неустранимые потеки крови, старую надпись — надпись из прошлой жизни — и сразу узнал в нем фургон бродячей оперной труппы, который стоял когда-то, сверкая золочеными спицами колес, на дымном дворе асьенды Сан-Диего, когда они с Бойдом в незапамятные времена впервые заехали в ее ворота, а потом тот же фургон видели в придорожной роще, а рядом с ним в гамаке под тентом нежилась красавица-примадонна, ожидая, когда вернутся с мулами ее люди, которые так никогда и не вернулись. Он сбросил руку зазывалы с локтя.

— No quiero ver,[799] — сказал он.

— S, s, — бормотал зазывала. — Es un espectculo. Nunca ha visto nada como esto.[800]

Билли крепко схватил и сжал запястье зазывалы.

— Oiga, hombre, — сказал он. — No quiero verlo, me entiende?[801]

Весь съежившись, зазывала стал бросать отчаянные взгляды на ведущего, а тот ждал, положив трость поперек кафедры. Все обернулись посмотреть на счастливца, который обнаружился на краю освещенного пространства. Женщина у колеса приняла кокетливую позу, приложив указательный палец к ямочке на щеке. Ведущий поднял трость и произвел ею круговое движение.

— Adelante, — крикнул он. — Qu pas?[802]

Отпустив руку зазывалы, Билли отпихнул его, но тот не собирался униматься: он так и прилип к боку клиента, мелкими движениями пальцев пощипывая его за одежду и нашептывая на ухо о небывалом зрелище, которое его ожидает внутри фургона. И опять его окликнул ведущий. Сказал, что все ждут. Но Билли уже повернул к выходу; ведущий в последний раз его окликнул и что-то еще такое бросил про него в толпу, отчего все развеселились и стали со смехом на него оглядываться. Зазывала стоял с жалким видом, вертя в руках свою baraja,[803] но тут ведущий сказал, что третьей попытки с лотерейным колесом не будет, вместо этого женщина, которая его вращала, сама определит того, кого пропустят бесплатно. Она улыбнулась, пробежала взглядом накрашенных глаз по лицам и указала на мальчика, стоявшего в первых рядах, но ведущий заявил, что этот мальчик слишком молод, ему такое смотреть еще не положено, и тогда женщина надула губки и сказала, что все равно он muy guapo,[804] после чего выбрала какого-то работягу с кожей смуглой, как подгоревшая тортилья, который одеревенело стоял прямо перед ней в костюме с чужого плеча — видимо, взятом напрокат; она сошла к нему со своего помоста по ступенькам, взяла за руку, а в руках у ведущего появился рулон билетов, которые все дружно ринулись раскупать.

Выйдя за пределы освещенного гирляндами лампочек пространства, Билли прошел через поле туда, где оставил лошадей, заплатил establero,[805] отвел Ниньо подальше от других животных и сел верхом. Обернувшись, бросил взгляд на зарево праздничных огней, сияющее в бодрящем, пахнущем дымком воздухе, а потом пересек железнодорожные пути и направился по дороге к югу — из Мадейры в Темосачик.

Через неделю в предрассветной тьме проезжал через Бабикору. Тишина и прохлада. Никаких собак. Лишь цоканье лошадиных копыт. В свете луны голубоватые тени лошадей и всадника чуть вкось бежали по улице впереди, будто в нескончаемом безудержном падении. Дорогу на север, как выяснилось, недавно ровняли грейдером, и он поехал вдоль кромки, по мягкому земляному отвалу. Темными островами в рассветных сумерках возникали кусты можжевельника. Силуэты коров. Потом показался край белого солнца.

Напоив лошадей в поросшем густой травой sinega,[806] по периметру опоясанном колдовским кругом древних тополей, он здесь же развернул свою скатку и лег спать. Когда проснулся, рядом оказался человек на лошади. Сидит, на него смотрит. Он сел. Мужчина улыбнулся.

— Te conosco,[807] — сказал мужчина.

Протянув руку, Билли нащупал шляпу, надел.

— A-а, да, — сказал он. — И я знаю тебя.

— Mnde?[808]

— Dnde est su compaero?[809]

Мужчина поднял с луки седла левую руку, вяло махнул ею.

— Se muri, — сказал он. — Dnde est la muchacha?[810]

— Lo mismo.[811]

Мужчина улыбнулся и сказал, что пути Господни неисповедимы.

— Tiene razn.[812]

— Y su hermano?[813]

— No s. Muerto tambin, tal vez.[814]

— Tantos,[815] — сказал мужчина.

Билли бросил взгляд туда, где паслись лошади. Он спал, положив голову на седельную сумку, где у него хранился револьвер. Мужчина проследил за его взглядом. И сказал, что для каждого мужчины, когда смерть выбирает себе другую жертву, это только отсрочка. И заговорщицки улыбнулся. Как бы свояк встретил свояка. Опираясь ладонями на луку седла, наклонился и сплюнул.

— Qu piensa?[816]

Билли не очень-то понял, о чем его спрашивают. Сказал, ну да, люди смертны.

Неподвижно сидя в седле, мужчина трезво взвесил его слова. Как будто у этого замечания может быть какая-то глубинная подкладка, в которую надо поглубже вникнуть. Затем сказал, что избирательность смерти многие считают непостижимой, но тут надо учесть, что каждое действие влечет за собой следующее действие — вроде как при ходьбе, когда одну ногу непременно ставишь впереди другой, — из чего следует, что в этом смысле человек сам является пособником собственной смерти, как и всех прочих пертурбаций своей судьбы. И даже более того: иначе-то и быть не может, ибо то, чем человек кончит, записано еще при его рождении, так что к своей смерти он будет идти вопреки всем препонам. Еще он сказал, что оба подхода, по сути, одно и то же, то есть, хотя люди подчас встречают смерть в странных и неожиданных местах, которых они вполне могли бы избежать, все равно правильнее сказать, что сколь бы ни был запутан и сокрыт их путь к погибели, каждый его непременно отыщет. Он улыбнулся. Он говорил кк человек, который понимает, что смерть — это обстоятельство бытия, а жизнь — лишь эманация смерти.

— Qupiensa usted?[817] — сказал он.

Билли сказал, что у него на этот счет нет мнения, кроме того, которое он уже выразил. Сказал, что записана ли жизнь человека где-то в какой-то книге, или она формируется день ото дня, — это одно и то же, потому что реальность всего одна и в ней-то ты и живешь. Сказал, что это, конечно, верно, что человек сам творит свою жизнь, но верно также и то, что другой-то эта жизнь все равно быть не может, потому что откуда бы ей — другой-то — взяться?

— Bien dicho,[818] — сказал мужчина.

Окинул взглядом окрестность. И сказал, что, вообще-то, он умеет читать мысли. Билли не стал ему указывать на то, что он уже дважды его спрашивал, что он думает. Вместо этого он спросил мужчину, может ли тот сказать, о чем он думает сейчас, но тот сказал лишь, что их мысли в данный момент совпадают. После этого он сказал, что никогда не стал бы с человеком ссориться из-за женщины, потому что женщина — это всего лишь ходячая собственность, которую реквизируют, да и вообще с женщинами — это всего лишь игра, и настоящие мужчины не принимают эту игру всерьез. Еще сказал, что он не очень высокого мнения о мужчинах, которые кидаются убивать из-за какой-то шлюхи. В любом случае, сказал он, сдохни сучка, и что? мир перевернется?

Он снова улыбнулся. У него что-то было во рту, он покатал там это что-то, заложил за щеку, поцыкал зубом и опять выкатил из-за щеки. Тронул шляпу.

— Bueno, — сказал он. — El camino espera.[819]

Он снова коснулся шляпы, пришпорил коня и так передернул удилами, что конь, закатив глаза, присел на задние ноги и забил копытом, после чего рысью ломанулся сквозь кусты и, выскочив на дорогу, вскоре скрылся из глаз. Билли расстегнул mochila[820] и вынул револьвер. Откинув большим пальцем дверцу барабана, покрутил его, проверяя наличие патронов в каморах. Придерживая пальцем, опустил курок с полувзвода^{102} и долго потом сидел и ждал.

Пятнадцатого мая (число он определил по газете, впервые за семь недель попавшей к нему в руки) он снова въехал в Касас-Грандес, определил лошадей в конюшню и снял комнату в гостинице «Камино ректо».^{103} Утром встал, прошлепал по кафельному коридору в ванную. Вернувшись, постоял у окна, из которого утреннее солнце косо падало на замахрившийся край изношенного ковра под ногами, послушал, как какая-то девушка поет в саду. Девушка сидела на разостланном белом парусиновом полотнище рядом с огромной, в несколько ведер, горой орехов пекан. На коленях у нее лежал плоский камень, на котором она колола орехи каменным пестиком; работала и пела. Склоняясь вперед так, что ее распущенные темные волосы заслоняли руки, она работала и пела. Она пела:

Разбивая скорлупки камнем, она вынимала ядрышки и бросала их в поставленный рядом горшок.

Она пела, тонкими пальчиками отшелушивая от скорлупы ядрышки орехов — эти нежные бороздчатые полусферы, в которых записаны все детали строения дерева, их породившего, и все детали строения дерева, которое способны породить они. Потом она спела эти же две строфы еще раз. Билли застегнул рубашку, взял шляпу и спустился по лестнице во двор. Увидев, как он к ней идет по мощенному булыжниками двору, она оборвала песню. Коснувшись шляпы, он поздоровался. Она подняла взгляд и улыбнулась. На вид девушке было лет шестнадцать. Она была очень красива. Он спросил, знает ли она другие строфы той корридо, которую сейчас пела, но она сказала, что нет. Она сказала, что это была старая корридо. Сказала, что история в ней рассказывается очень грустная, так как в конце этот gerito и его novia[823] умирают друг у друга в объятиях, потому что у них больше нет патронов. А в самом конце говорится о том, что, когда посланные хозяином головорезы уезжают, местные жители уносят этого gerito и его возлюбленную в тайное место, там хоронят, и с могилы взлетают две маленькие птички, но всех слов она не помнит, да и вообще ей очень неловко оттого, что он подслушал, как она поет. Он улыбнулся. И сказал ей, что у нее приятный голос, но она отвернулась и сердито зацокала языком.

Он стоял, глядя поверх забора в сторону западных гор. Девушка наблюдала.

— Dme su mano,[824] — сказала она.

— Mnde?[825]

— Dme su mano.[826]

Свою руку, сжатую в кулак, она выставила перед собой. Он сел на корточки, протянул к ней ладонь, и она насыпала в нее горсть очищенных орехов, а потом закрыла его руку своими и быстро огляделась по сторонам, словно это было тайное приношение, которого никто не должен заметить.

— Andale pues,[827] — сказала она.

Он поблагодарил ее, встал и пошел по двору обратно, поднялся в свою комнату, но, когда снова выглянул в окно, девушки уже не было.

День за днем он ехал по нагорьям Бабикоры. Костер старался разводить в укромных низинках, ночами выходил на луг, во всеобъемлющей тиши ложился навзничь и смотрел, как горит и искрится над ним небосвод. По пути назад к костру в те ночи он частенько думал о Бойде, представлял себе, как он сидит перед сном у такого же костерка в такой же местности. Костерок в bajada[828] лишь слегка отсвечивает, укрытый в пазухе земли, как будто это некое тайное сияние горящего земного ядра, прорвавшееся во внешнюю тьму. При этом самому себе Билли виделся человеком, у которого никакой прежней жизни никогда не было вообще. Как будто он каким-то образом несколько лет назад умер и с тех пор стал совершенно другим существом, у которого нет ни предыстории, ни каких-либо видов на будущее.

В этих своих скитаниях время от времени он встречал команды бакерос, проезжавших по горным лугам, — иногда на мулах, потому что мулы в горах устойчивее, иногда со стадами коров. Ночами в горах холодновато, но все они бывали одеты на вид весьма легко, а для ночевки имели только одеяла серапе. Местные называли пастухов mascareas,[829] потому что в Бабикоре в основном разводили беломордую породу коров, и agringados,[830] потому что они работали на «белого человека». В молчании они гуськом пересекали откосы и осыпи — держали путь через перевалы на высокогорные, богатые травами долины, сидя верхом в непринужденных, но при этом совершенно одинаковых позах. И только солнечные зайчики по сторонам — от жестяных кружек, притороченных к рожкам их седел. Ночами он иногда видел их костры в горах, но близко никогда не подходил.

В один прекрасный вечер, перед самой темнотой, он выехал на дорогу, свернул по ней и поехал на запад. Красное солнце, горевшее впереди в широком промежутке между двух гор, потеряло форму и медленно рассасывалось, растекалось по всему небу, зажигая его темно-красным послесвечением. Когда опустились сумерки, вдалеке на равнине вдруг возник единственный желтенький огонек жилья; Билли поехал на него и в конце концов оказался перед маленькой хижиной, обшитой вагонкой. Сидя верхом рядом с ней, он кликнул хозяев.

В дверях появился мужчина, вышл на открытую веранду.

— Quin es?[831] — сказал он.

— Un vaquero.[832]

— Cuntos son ustedes?[833]

— Yo solo.[834]

— Bueno, — сказал мужчина. — Desmonte. Psale.[835]

Билли спешился, привязал коня к столбику крыльца, поднялся по ступенькам и снял шляпу. Мужчина придержал для него дверь, он вошел, мужчина вошел следом, затворил дверь и кивнул в сторону горящего очага.

Они сели, стали пить кофе. Звали мужчину Кихада; индеец яки из западной Соноры, он оказался тем самым gerente[836] Науэричикского отделения асьенды Бабикора, который когда-то разрешил Бойду отсечь родительских коней от табуна и забрать их. Кихада давно заметил одинокого гюэро, который скитается по горам, и попросил альгуасила его не трогать. Гостю он объявил, что знает, кто он и зачем здесь. Сказал и откинулся на спинку кресла. Поднял чашку к губам и отпил, глядя в огонь.

— А, так вы, значит, тот самый начальник, который вернул нам коней, — сказал Билли.

Тот кивнул. Подавшись вперед, он бросил взгляд на Билли, а потом опять сел, глядя в очаг. Толстостенная фаянсовая чашка без ручки, из которой он пил, была похожа на химическую ступку; он сидел, опираясь локтями в колени и держа ее перед собой в обеих руках; Билли подумал, что он сейчас скажет что-нибудь еще, но он молчал. Билли сделал из своей чашки глоток и снова сидел, держа ее в руках. Поленья в огне потрескивали. Во внешнем мире царила тишина.

— Значит, мой брат погиб? — сказал он.

— Да.

— Его убили в Игнасио-Сарагосе?

— Нет. В Сан-Лоренсо.

— И девушку тоже?

— Нет. Когда ее уводили, она была вся в крови и не держалась на ногах. Естественно, все подумали, что ее застрелили, но это не так.

— И что с ней сталось?

— Не знаю. Может быть, вернулась к семье. Она ведь совсем девчонка.

— Я спрашивал о ней в Намикипе. Там тоже не знают, что с ней.

— В Намикипе тебе никто ничего не скажет.

— А где мой брат похоронен?

— В Буэнавентуре.

— Надгробие какое-нибудь есть?

— Доска. Люди его любили. Он очень их к себе располагал.

— В Ла-Бокилье он не убивал однорукого.

— Я знаю.

— Я там был.

— Да. Он убил двоих в Галеане. Никто так и не понял зачем. Они даже не работали в латифундии. Но брат одного из них был приятелем Педро Лопеса.

— Альгуасила.

— Альгуасила. Да.

— Однажды он увидел его в горах — его и двоих его подручных; они втроем в сумерках спускались по гребню. У альгуасила была короткая сабля в ножнах на поясе, и, кто бы ни окликал его, он никогда не отзывался.

Кихада откинулся на спинку кресла и сидел, скрестив ноги в сапогах, с чашкой на коленях. Оба смотрели в огонь. Будто следят за процессом обжига. Кихада поднял чашку, будто хочет отпить. Но снова ее опустил.

— Бабикора — это сплошная огромная латифундия,^{104} — сказал он. — Которая сохранилась только благодаря богатству и влиянию мистера Херста. А вокруг тысячи campesinos[837] в лохмотьях. Как думаешь, кто одержит верх?

— Не знаю.

— Его дни сочтены.^{105}

— Мистера Херста?

— Да.

— А зачем вы на него работаете?

— Затем, что мне платят деньги.

— А кто такой был Сокорро Ривера?

Кихада тихонько постучал по ободку своей чашки золотым кольцом на пальце:

— Сокорро Ривера пытался поднимать рабочих на борьбу с этой латифундией.^{106} Пять лет назад его и еще двоих убили на окраине Лас-Баритаса бойцы из «Белой гвардии». Убитых вместе с ним звали Креценсио Масиас и Мануэль Хименес.

Билли кивнул.

— Дух Мексики очень стар, — сказал Кихада. — Кто говорит, что постиг его, либо дурак, либо лжец. Либо и то и другое. Теперь, когда янки их снова предали, мексиканцы принялись выставлять напоказ свое индейское происхождение. Но для нас они все равно чужие. Особенно для народа яки. У яки хорошая память.

— Наверное, вы правы. А вы моего брата видели с тех пор, как мы с ним забирали лошадей?

— Нет.

— А откуда вы про него все это знаете?

— Он сам себя загнал в ловушку. Куда в его положении кинешься? Со всей неизбежностью он оказался у Касареса. Всегда идешь к врагам своих врагов.

— Ему же было всего пятнадцать. Ну, шестнадцать…

— Тем более.

— Они там, наверное, не очень-то о нем заботились, да?

— Он не хотел, чтобы о нем заботились. Хотел стрелять, убивать людей. То, что делает человека хорошим врагом, делает и хорошим другом.

— И все равно вы работаете на мистера Херста?

— Все равно.

Повернув голову, он посмотрел на Билли.

— Я ведь не мексиканец, — сказал он. — Так что путы патриотизма мне чужды. Все эти условности… У меня другое.

— А вы могли бы его сами застрелить?

— Твоего брата?

— Да.

— Ну, если бы до этого дошло… Да, мог бы.

— Может, мне не следовало пить ваш кофе.

— Может, и не следовало.

Они долго сидели молча. Потом Кихада наклонился и уставился в чашку.

— Надо было ему ехать домой, — сказал он.

— Это верно.

— Так почему же он здесь остался?

— Не знаю. Может быть, из-за девушки.

— А что, девушка не хотела с ним уезжать?

— Да, может быть, она бы и поехала. Вот только дома, куда уехать, у него фактически не было.

— Наверное, как раз тебе-то и надо было заботиться о нем получше.

— О нем не так-то просто было заботиться. Вы это сами говорили.

— Говорил.

— А что говорит корридо?

Кихада покачал головой:

— Корридо говорит все и не говорит ничего. Легенду о гюэрито я слышал много лет назад. Когда твой брат еще на свет не народился.

— Вы полагаете, она не про него?

— Почему же, про него. Легенда говорит то, что ей самой нужно сказать. Говорит то, что требуется для развития сюжета. Вообще, корридо — это учебник истории для бедных. Легенда не обязана хранить верность исторической правде, а только правде человеческой. В ней рассказывается об одном человеке, который представляет собой всех людей. В легенде заранее задано, что, когда встречаются двое, могут произойти лишь две вещи, и ничего, кроме них. В одном случае рождается ложь, в другом — смерть.

— По-вашему выходит, что правда в смерти.

— Да. Выходит, что правда в смерти. — Он бросил взгляд на Билли. — Даже если бы гюэрито, о котором песня, и впрямь был твоим братом, твой брат — он уже не твой, его нельзя себе вернуть.

— А я вот собираюсь именно вернуть его, забрать с собой.

— Этого не разрешат.

— А к кому я должен обращаться за разрешением?

— Да не к кому даже и обращаться.

— А если б было, к кому мне идти?

— Ну, разве что к Господу Богу. Кроме Него, больше не к кому.

Билли покачал головой. Он сидел, глядя на свое угрюмое лицо, перекошенное на белой стенке чашки. Посидев так, поднял взгляд. Посмотрел в огонь.

— А вы верите в Бога?

Кихада пожал плечами.

— Ну, по праздникам, — сказал он.

— Никогда не знаешь, как дальше повернется жизнь, правда же?

— Это точно.

— Никогда не выходит так, как ожидалось.

Кихада кивнул:

— Если бы люди знали сюжет собственной жизни, многие ли из них захотели бы жить? Вот говорят о том, что нас ждет. Да ничего нас не ждет. Каждый наш день делается из того, что произошло прежде. Сам этот мир, должно быть, удивляется тому, что из него выходит. Возможно, удивляется даже Господь.

— Мы пришли сюда забрать своих коней. Я и мой брат. Я даже думаю, что ему и кони-то были не очень нужны, но я был слишком глуп, чтобы это понимать. Я и о нем ничего не знал не понимал. Думал, что знаю. Думал, что про меня он знает еще больше. Хочу вот теперь увезти его обратно и похоронить в его родной стране.

Кихада допил из своей чашки остатки кофе и сидел, держа ее на коленях.

— Я вижу, вы считаете, что это не такая уж хорошая идея.

— Я думаю, что у тебя с этим могут быть проблемы.

— Но это не все, что вы думаете.

— Нет, не все.

— То есть вы думаете, что его место там, где он есть.

— Я думаю, что у мертвых нет национальности.

— У них нет. Но у их близких есть.

Кихада не ответил. Долго сидел неподвижно, потом поерзал. Подался вперед. Перевернул белую фарфоровую чашку и, подняв ее на ладони, внимательно осмотрел.

— Мир не имеет имени, — сказал он. — Названия холмов и горных кряжей, пустынь и рек существуют только на картах. Мы их выдумали, чтобы не сбиваться с пути. Но сделать это нам пришлось по той причине, что с пути-то мы уже сбились. Мир нельзя потерять. Каждый из нас — это мир. Однако вследствие того, что эти названия и координаты придумали мы сами, они не могут спасти нас. Они не могут за нас найти верный путь. Твой брат сейчас в том месте, которое этот мир для него избрал. Он пребывает там, где ему и положено. Кроме того, место, которое он для себя нашел, в какой-то мере он избрал себе сам. А это уже удача, от которой нельзя с презрением отмахнуться.

Серое небо, серая земля. Весь день, нахохлившись, он двигался на север на мокром сгорбленном коне по зыбкой слякоти проселочной дороги. Дождь со шквалистым ветром торопливо бежал впереди той же дорогой, барабанил по клеенчатой куртке, наполнял следы от копыт, и за спиной они сразу затягивались жижей. Вечером опять услышал над собою журавлей, которые летели выше слоя туч, по ним следя за кривизной земли и за земной погодой. Граммофонными иглами цепких глаз держась борозды, которую проложил для них Господь. Ишь разлетались, окрыленные сердца!

Вечером въехал в Сан-Буэнавентуру, где по всему alameda[838] стояли сплошные озера, из них торчали побеленные до первого сучка стволы деревьев, дальше мимо белой церкви, а за ней свернул на старую дорогу в Гальего. Дождь перестал, лишь капало с деревьев бульвара и с canales[839] на крышах глинобитных домишек, тесно обступивших улицу. По пологим холмам дорога уводила из города на восток, а где-то в миле и гораздо выше города на широком горном уступе расположилось кладбище.

Там он свернул и, увязая в грязи, потащился по подъездной дорожке к дощатым воротам, около них остановил коня. Кладбище представляло собой огромный нерасчищенный пустырь с валунами, заросший ежевикой и огороженный невысокой земляной стенкой, уже тогда полуразвалившейся. Остановившись, огляделся. Картина невеселая. Обернулся, посмотрел, как там вьючная лошадь, поднял взгляд на бегущие над головою облака и отблески вечерней зари, угасающей на западе. Из ущелья между двух гор задувал ветрище. Билли спешился, бросил поводья и, пройдя в ворота, оказался на площадке, мощенной булыжником. Откуда-то из буйных зарослей папоротника вылетел ворон и, сипло каркнув, резко свернул на ветер. Среди крестов и приземистых досок с табличками высились какие-то дольмены из красного песчаника, которые на этом диком поле напоминали увиденные издали античные руины в окружении голубых гор вдали и холмиков поближе.

Могилы в большинстве своем были всего лишь пирамидами камней без каких бы то ни было опознавательных знаков. Некоторые венчал простой деревянный крест из двух брусков, сколоченных вместе гвоздями или скрепленных проволочной обвязкой. Валявшиеся там и сям под ногами булыжники явно были разбросанными остатками таких же пирамид, так что, если не брать во внимание несколько красных стел, поле выглядело местом захоронения останков после какой-нибудь битвы. И все это при полной тишине — помимо посвиста ветра в бурьяне. Билли пошел по узенькой малоприметной тропке, вьющейся среди могил, надгробных плит и памятных табличек, почерневших от наростов лишайника. Невдалеке видел красный каменный столб в форме дерева со спиленной кроной.

Брат оказался похоронен у южной стены под дощатым крестом, на котором раскаленным гвоздем была выжжена надпись: «Fall el 24 de febrero 1943 sus hermanos en armas dedican este recuerdo DEP».[840] К стойке креста прислонено кольцо из ржавой проволоки, когда-то бывшее венком. Имени нет.

Он сел на корточки, снял шляпу. Чуть в стороне за южной стеной тлела сырая куча мусора, и к темным тучам косо возносился черный дым.

Пока ехал обратно в Буэнавентуру, стемнело. У церкви слез с коня, вошел в дверь и снял шляпу. У алтаря теплилось несколько тонких свечек, их зыбкие отблески позволяли разглядеть в полумраке одинокую коленопреклоненную и молитвенно сгорбленную фигуру. Билли двинулся по проходу. Местами плитки от пола отстали, они щелкали и хрустели под ногой. Нагнувшись, он коснулся рукава молящейся.

— Seora,[841] — сказал он.

Она подняла голову, и из-под темного края накидки-ребосо, еле различимое, показалось почти столь же темное морщинистое лицо.

— Dnde est el sepulturero?[842]

— Muerto.[843]