Тропы песен Чатвин Брюс

Это была песня о том, как Ящерица и его молодая жена пришли с севера Австралии к Южному морю, и как южанин соблазнил жену Ящерицы и подсунул вместо нее замену, с которой тот отправился домой.

Не знаю, какой именно вид ящерицы он изображал — был ли он «бородатой» или «земляной» ящерицей, или одной из взъерошенных, сердитых ящериц с воротниками на шее. Знаю только то, что человек в голубом был самой правдоподобной ящерицей, какую только можно себе вообразить.

Он был самцом и самкой, соблазнителем и соблазненной. Он был сладострастником, он был рогоносцем, он был утомленным путником. Он топорщил свои ящеричные лапы, потом замирал и задирал голову. Он поднимал нижнее веко, прикрывая радужную оболочку, и выбрасывал вперед свой ящеричный язык. Он чудовищно раздувал шею, изображая ярость; наконец, когда ему пришло время умирать, он принялся выгибаться и извиваться, и его движения делались все слабее и слабее, как у Умирающего Лебедя.

И вот его челюсти сомкнулись: это был конец.

Человек в голубом махнул рукой в сторону холма и победным голосом рассказчика, поведавшего лучшую из всех мыслимых историй, прокричал:

— Там… Он теперь там!

Все это представление длилось не больше трех минут.

Смерть ящерицы тронула и опечалила нас. Но Большой Том и Тимми катались со смеху с самого эпизода обмена женами и еще долго продолжали гикать и хихикать после того, как человек в голубом сел на место. Даже сдержанное и красивое лицо Алана осветилось улыбкой. Потом все они, один за другим, зевнули, разложили свои пожитки, свернулись поудобнее и уснули.

— Похоже, ты им понравился, — опять сказал Аркадий. — Так они по-своему поблагодарили тебя за ужин.

Мы включили фонарь-«молнию» и уселись на складные стулья подальше от костра. То, чему мы стали свидетелями, пояснил Аркадий, разумеется, было не настоящей песней Ящерицы, а всего лишь декоративным фасадом, или изложением, которое представляют чужакам. В настоящей песне перечислялись и назывались бы все источники, из которых пил Человек-Ящерица, каждое дерево, из которого он вырезал себе копье, каждая пещера, в которой он ночевал, покрывая длинное расстояние всего своего пути.

Аркадий понимал пиджин куда лучше моего. С его слов я записал такой вариант этой истории:

Ящерица и его жена отправились к Южному морю. Его жена была молода и красива, и кожа у нее была намного светлее, чем у мужа. Они шли по болотам и рекам, а потом остановились у холма, у этого самого холма в Миддл-Боре — и заночевали там. Утром они проходили мимо места привала Динго, где мать кормила целый выводок щенят. «Ага! — сказал Ящерица. — Я запомню этих щенков, а потом съем их».
Муж с женой продолжили путь. Они прошли мимо Уднадатты, мимо озера Эйр и наконец вышли к морю возле Порт-Огасты. С моря дул пронизывающий ветер, Ящерица замерз и начал дрожать. Он заметил неподалеку, на мысу, костер, вокруг которого грелись какие-то южане, и сказал жене: «Ступай к этим людям и попроси у них головешку».
Она пошла. Но один из южан, воспылав вожделением к ее светлой коже, совокупился с ней — и она согласилась с ним остаться. Он высветлил собственную жену, вымазав ее с головы до ног желтой охрой, и отправил ее с головешкой к одинокому путнику. Лишь когда охра осыпалась, понял Ящерица, что его провели. Он затопал ногами. Он раздулся от злости, но, так как он был пришельцем в чужой далекой земле, он был бессилен отомстить обидчику. И он жалко поплелся домой с женой-уродиной, которую ему подсунули. По дороге он остановился, чтобы убить и съесть щенков Динго, но от них у него сделалось несварение, и он захворал. Дойдя до холма в Миддл-Боре, он лег на землю и умер…

И там, как и сказал нам человек в голубом, он лежит до сих пор.

Мы с Аркадием еще посидели, размышляя над этой легендой об антиподной Елене. Расстояние отсюда до Порт-Огасты по прямой составляло примерно 1700 км: вдвое длиннее — прикинули мы, — чем от Трои до Итаки. Мы попытались представить себе такую «Одиссею», где имелось бы по стиху на каждый поворот и изгиб десятилетнего странствия героя.

Я взглянул на Млечный Путь и сказал:

— Это все равно что пытаться сосчитать все звезды.

Многие племена, продолжал Аркадий, говорят на языке своих ближайших соседей, так что трудностей общения при пересечении границы не существует. Загадка же заключается в том, как человек из Племени А, живущий на одном конце Песенной тропы, услышав несколько тактов из песни, которую поет Племя X, не зная при этом ни слова на языке X, немедленно определяет, о какой земле идет речь в песне.

— О Боже! — сказал я. — Ты хочешь сказать, что старик Алан знает песни земли, которая лежит в полутора тысячах километров отсюда?

— Скорее всего, знает.

— Хоть никогда там не бывал?

— Ну да.

Над этой проблемой сейчас трудятся один или два этномузыковеда, добавил он. Пока же мы сами можем устроить себе маленький воображаемый эксперимент.

Предположим, мы разыскали где-нибудь неподалеку от Порт-Огасты певуна, который знает песню Ящерицы. Предположим, мы упросили его напеть слова песни и записали его голос на магнитофон, а потом проиграли запись для Алана в земле кайтиш. Скорее всего, он бы немедленно узнал мелодию — точно так же, как мы мгновенно узнаем «Лунную сонату», — но смысл слов, конечно, остался бы для него непонятным. И все же он бы очень внимательно прислушивался к музыкальному строю песни. Быть может, он попросил бы нас повторить несколько тактов. А потом он бы вдруг синхронно запел свои слова поверх чужой «белиберды».

— Свои слова — про землю, которая находится у Порт-Огасты!

— Да, — сказал Аркадий.

— И что, такое бывает?

— Бывает.

— Но как, черт возьми, такое возможно?

Никто точно не знает, сказал он. Есть люди, которые объясняют это телепатией. Сами аборигены рассказывают, что их певуны в состоянии транса проносятся вдоль Песенной тропы. Но возможно и еще одно, еще более поразительное, объяснение.

Независимо от слов мелодический строй песни описывает природу той земли, по которой эта песня проходит. Так, если Человек-Ящерица плетется по соляным ямам озера Эйр, то можно ожидать непрерывного ряда бемолей, как в «Похоронном марше» Шопена. Если же он скакал вверх-вниз по эскарпам Макдоннелла, то мы услышали бы перемежающиеся арпеджио и глиссандо, как в «Венгерских рапсодиях» Листа.

По-видимому, определенные музыкальные фразы, определенные сочетания нот описывают поведение ног Предка. Например, одна фраза означает «соляную яму», другие — «русло ручья», «колючки», «песчаный холм», «куст мульги», «бугристый камень», и так далее. Опытный певун, прислушавшись к последовательности таких фраз, быстро сосчитает, сколько раз его герой переходил реку, забирался на гребень горы, — и сумеет вычислить, как далеко он продвинулся вдоль Песенной тропы и до какого именно места.

— Прослушав несколько тактов, — объяснял Аркадий, — он сможет сказать: «Это Миддл-Бор» или «Это Уднадатта» — где его герой совершил действие X, Y или Z.

Так значит, — спросил я, — музыкальная фраза — это ключ к карте?

— Музыка, — ответил Аркадий, — это банк памяти, который позволяет не заблудиться в мире.

— Мне понадобится некоторое время, чтобы переварить эту мысль.

— У тебя в запасе целая ночь, — улыбнулся он. — Со змеями!

Во втором лагере все еще горел огонь, и до нас долетали звуки женской трескотни и смеха.

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи.

— Никогда я так не развлекался, — сказал Аркадий, — как с моими стариками.

Я попытался уснуть, но не смог. Земля под моим спальным мешком была жесткой и комковатой. Я пробовал сосчитать звезды вокруг Южного Креста, но все время возвращался мыслями к человеку в голубом. Кого-то он мне напоминал. Какого-то другого человека, который изображал почти такую же историю, тоже очень похоже подражая повадкам животного. Однажды в Сахеле я наблюдал, как танцоры представляют прыжки антилоп и аистов. Но докапывался я до какого-то другого воспоминания.

И вдруг я вспомнил: Лоренц!

22

В тот день, когда я познакомился с Конрадом Лоренцем, он работал в своем саду в Альтенберге, городке на Дунае, недалеко от Вены. Из степи задувал горячий восточный ветер. Я приехал к нему, чтобы взять интервью для газеты.

«Отец этологии» оказался хрящеватым мужчиной с седой бородой лопатой, с арктически-синими глазами и лицом, порозовевшим от солнца. Его книга «Об агрессии» возмутила либеральные умы по обе стороны Атлантики — и явилась подарком для «консерваторов». Его враги раскопали одну полузабытую работу, опубликованную в 1942 году году — год «окончательного решения», — в которой Лоренц ставил теорию инстинкта на службу расистской биологии. В 1973 году он получил Нобелевскую премию.

Он познакомил меня с женой. Она отложила свою корзинку для прополки и сдержанно улыбнулась из-под полей соломенной шляпки. Мы вежливо побеседовали о трудностях разведения фиалок.

— Мы с женой, — сказал Лоренц, — знаем друг друга с раннего детства. Помню, мы играли в игуанодонов вон в тех кустах.

Он повел меня к дому — пышному необарочному особняку, построенному его отцом-хирургом еще в старые добрые времена Франца-Иосифа. Когда он открыл входную дверь, оттуда вырвалась целая свора поджарых дворняжек коричневого окраса. Все они норовили поставить лапы мне на плечи и лизнуть меня в лицо.

— Что это за собаки такие? — удивился я.

— Ублюдки! — хмуро пробормотал Лоренц. — Я бы весь приплод уничтожил. Видите вон ту чау-чау, вон там? Отличное животное! Внучка волка! Моя жена водила ее по всем лучшим производителям чау-чау в Баварии, подыскивая ей пару для случки. Она отвергла их всех… а потом взяла и совокупилась со шнауцером!

Мы расположились у него в кабинете, где стояла белая фаянсовая печка, аквариум с рыбами, игрушечный поезд и клетка с ухающей майной. Мы приступили к обзору его биографии.

В возрасте шести лет он уже читал книги об эволюции и сделался убежденным дарвинистом. Позже, будучи студентом в Вене, он специализировался в сравнительной анатомии уток и гусей: тогда-то он и понял, что они, как и все прочие животные, наследуют целые «блоки» или «парадигмы» инстинктивного поведения, которые содержатся в их генах. Брачный ритуал дикого селезня — готовый «эпизод пьесы». Самец машет хвостом, трясет головой, наклоняется вперед, выгибает шею — совершает последовательность движений, которые, раз начавшись, уже разворачиваются по предсказуемому сценарию. Они — такая же неразрывная часть его птичьего естества, как перепонки на лапах или блестящая зеленая голова.

Лоренц осознал и то, что эти «фиксированные формы действия» менялись в ходе естественного отбора и, должно быть, когда-то играли жизненно важную роль в выживании видов. Следовательно, их можно подвергнуть научному измерению, как измеряют, например, анатомические изменения, наблюдаемые между ближайшими родственными видами.

— Вот так я и пришел к этологии, — сказал Лоренц. — Никто меня не наталкивал на эти мысли. Я думал, что это само собой разумеется, что это понимают все психологи: я ведь был еще ребенком и очень уважал других людей. Я даже не понял, что стал одним из первооткрывателей.

«Агрессия», по определению Лоренца, является инстинктом, присущим животным и человеку и побуждающим их искать соперников своего же вида и драться с ними — хотя не обязательно убивать. Функция агрессии — обеспечивать равномерное распределение вида по среде его обитания, а также передачу генов «достойнейших» особей следующему поколению. Воинственное поведение — не реакция, а «побуждение» или стремление, и оно, подобно побуждениям голода или полового влечения, имеет свойство накапливаться и выливаться или на «естественный» предмет, или, если такого не находится, на «козла отпущения».

В отличие от человека, дикие звери редко дерутся до смерти, Они скорее превращают в «ритуал» свои ссоры, демонстрируя друг другу зубы, оперение, шрамы или издавая крики. Чужак разумеется, если это был более слабый чужак — распознает эти отпугивающие знаки и удаляется без лишнего шума.

Так, волку, который признает свое поражение, достаточно лишь подставить противнику свой затылок — и победителю уже не обязательно доводить до конца демонстрацию своего превосходства.

Лоренц объявлял свою книгу «Об агрессии» сборником сведений, накопленных опытным натуралистом, который многое знал о драках у животных и видел много войн между людьми. В войну он служил хирургом на русском фронте. Он провел несколько лет в советских лагерях для военнопленных и пришел к заключению, что человек — «опасно агрессивный» вид. Война как таковая является для него коллективным выбросом загнанных вглубь драчливых «побуждений»: такое поведение сослужило ему неплохую службу в тяжелую пору первобытной эры, но оно же таило в себе смертельную угрозу в век водородной бомбы.

Наше пагубное упущение, или Грехопадение, утверждал он, состоит в том, что мы изобрели себе «искусственное оружие» вместо того, чтобы развивать естественные средства обороны. Следовательно, как вид, мы оказались лишены сдерживающего инстинкта, который не позволяет «профессиональным хищникам» истреблять своих собратьев.

Я ожидал увидеть в Лоренце старомодно-учтивого человека, закосневшего в своих убеждениях, человека, который, восхищаясь упорядоченностью и разнообразием животного царства, решил отрезать себя от болезненного и хаотичного мира человеческих взаимоотношений. Я не мог ошибаться сильнее. Передо мной был человек, запутавшийся не меньше остальных, который, невзирая на свои былые убеждения, испытывал почти детское желание делиться с другими восторгами своих открытий, исправлять фактические ошибки или же неверные нюансы.

Он оказался великолепным мимом. Он мастерски перевоплощался в любую птицу или рыбу, в любого зверя. Когда он изображал галку, стоящую на нижней ступени в иерархии «порядка клевания», он сам становился несчастной галкой. Он становился парой диких гусей, которые сплетались шеями, исполняя «торжественный обряд». А изображая сложные брачные игры чиклид из своего аквариума — в которых «рыба-Брун-Хильда» отвергала робкие ухаживанья партнера, но преображалась в жеманную и чересчур покорную барышню, как только в аквариуме появлялся настоящий самец, — Лоренц по очереди Превращался в «Брюнхильду», в слабака и в тирана.

Он сетовал на то, что его превратно толкуют люди, которые выносят из его теории агрессии оправдание бесконечным войнам.

— Это просто клевета, — говорил он. — «Агрессивность» не обязательно имеет целью навредить соседу. Она может служить всего лишь «отгоняющим» поведением. Можно добиться того же самого, просто выражая неприязнь к своему соседу. Просто говорите: «Уоч!» и уходите прочь, когда он квакает в ответ. Так поступают лягушки.

Две поющие лягушки, продолжал он, забираются друг от друга как можно дальше, исключая периоды икрометания. То же самое относится к белым медведям, у которых, к счастью для них самих, популяция немногочисленная.

— Белый медведь, — сказал он, — может позволить себе отойти от своего собрата подальше.

Точно так же в Ориноко были индейцы, которые подавляли племенную вражду с помощью «ритуального» обмена дарами.

— Но, позвольте, — встрял тут я, — ведь такой «дарообмен», несомненно, не является ритуалом для подавления агрессии. Это и есть агрессия, возведенная в ритуал. Насилие разражается только тогда, когда нарушается равноценность этих даров.

— Да, да, — с энтузиазмом согласился Лоренц. — Конечно, конечно.

Он достал карандаш из стола и протянул его мне.

— Если я дарю вам вот это, — сказал он, — то я этим говорю: «Я хозяин этой территории». Но это также означает: «У меня есть территория, и я не угрожаю твоей». Мы всего-навсего обозначаем границы. Я говорю вам: «Я кладу свой дар вот здесь. Я не иду дальше». Потому что, если я положу свой дар слишком далеко, это уже будет нанесением оскорбления.

— Понимаете, территория, — добавил он, — это не обязательно земля, на которой вы кормитесь. Это место, на котором вы обитаете… где вам известны все укромные уголки и потайные щели… где вы наизусть знаете все укрытия… где вы остаетесь непобедимым для преследователя. Я изучал это даже на примере колюшек.

И тут он устроил незабываемое представление, изображая двух сердитых колюшек-самцов. Каждый был неукротим в центре своей собственной территории. Но оба делались все более боязливыми и уязвимыми, удаляясь от него. Они беспокойно сновали туда-сюда, пока не находили место равновесия, а потом соблюдали дистанцию. Ведя свой рассказ, Лоренц скрещивал руки под подбородком и растопыривал пальцы, изображая колючки колюшек. Он менял окраску жабр. Он бледнел. Он раздувался и сдувался, делал выпады и обращался в бегство.

Вот этого-то бессильного, отступающего самца колюшки, которого изображал Лоренц, и напомнил мне здесь, в Миддл-Боре, Человек-Ящерица, обманутый муж, который удалился от родной земли и упустил красавицу-жену.

23

Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу посреди ярко-синей подстилки, а солнце уже высоко. Старики на завтрак снова захотели мяса. За ночь лед в «эски» растаял, и куски говядины плавали в кровавой воде. Мы решили приготовить их, прежде чем они совсем раскиснут.

Я раздул вчерашние угли, снова развел костер, а Аркадий тем временем совещался с Аланом и с человеком в голубом. Он показал им на карте, что железная дорога пройдет по крайней мере в трех километрах от Скалы-Ящерицы, и выудил из них неохотное согласие. Затем он показал им следующий участок земли, отрезок длиной около 38 км, куда собирался ехать дальше.

Почти все утро наши автомобили медленно пробирались по пересеченной местности на север. Солнце было ослепительным, а растительность — выжженной и безрадостной. К востоку земля ухудшалась и поднималась навстречу гребню светлых песчаных холмов. Долину, лежавшую посередине, покрывала непрерывная серебристо-серая чаща безлиственных в этом сезоне деревьев мульга, издалека походившая на низко стелющийся туман.

Все было неподвижным, лишь дрожали вдалеке теплые воздушные потоки.

Мы все время проезжали следы пожаров. Кое-где от кустарника остались лишь торчавшие вверх, закаленные огнем острые колючки, протыкавшие нам шины, когда мы наезжали на них. У нас спустило три шины, у Мэриан в «лендровере» — две. Всякий раз, как мы останавливались, чтобы поменять колеса, в глаза нам летели пыль и пепел. Женщины выпрыгивали из машины и радостно отправлялись искать в буше лакомства.

Мэвис пребывала в очень возбужденном настроении, ей хотелось как-нибудь отблагодарить меня за шлепанцы. Она схватила меня за руку и потащила к вялому зеленому кусту.

— Эй! Куда это вы? — окликнул нас Аркадий.

— Хочу угостить его бананами, — крикнула Мэвис в ответ. — Он никогда не видел бананов, какие растут у нас в буше, — но бананы, когда мы до них добрались, совсем скукожились.

В другой раз они с Топси погнались за вараном, но рептилия оказалась куда проворнее их. Наконец Мэвис нашла кустик со спелыми ягодами соланума и стала сыпать их мне целыми пригоршнями. Они и видом, и вкусом напоминали незрелые помидоры черри. Я съел несколько штук, чтобы порадовать Мэвис, и она сказала: «Ну, вот», протянула свою пухлую руку и погладила меня по щеке.

Всякий раз, как что-нибудь в пейзаже хотя бы чуть-чуть напоминало «признак», Аркадий тормозил и спрашивал старика Алана: «Это что такое?» или «Здесь все пусто?».

Алан пристально смотрел в окно на свои «владения».

Около полудня мы доехали до эвкалиптовых зарослей: это был единственный клочок зелени посреди пустыни. Неподалеку на поверхность выходил песчаник — скала метров шести в длину, едва возвышавшаяся над уровнем земли. Она была обозначена на аэросъемке и являлась одним из трех одинаковых обнажений пород, лежавших в ряд вдоль горной цепи.

Аркадий сказал Алану, что инженер, возможно, захочет начать здесь добычу камня для судового балласта. Возможно, он захочет взорвать эту скалу динамитом.

— Ну, так что, старик? — спросил он.

Алан ничего не отвечал.

— Здесь никакой истории нет? Ничего?

Тот молчал.

— Значит, эта земля пуста?

— Нет. — Алан глубоко вздохнул. — Дети.

— Чьи дети?

— Дети, — повторил он — и тем же усталым голосом начал рассказывать историю о Детях.

Во Время Сновидений Человек-Бандикут, Акука, и его брат охотились вдоль этого горного хребта. Была засушливая пора года, и их мучил чудовищный голод и жажда. Все птицы и звери разбежались. Деревья растеряли все свои листья и по этой земле пронеслись пожары.
Охотники всюду искали живность, какую можно было бы у бить у и вот у уже на последнем издыхании, Акука заметил бандикута, удирающего в свою нору. Брат остерег его у напомнив, что запрещено убивать своих собратьев, что это табу. Но Акука ослушался его.
Он вытащил бандикута из норы, убил его копьем, ободрал его, съел и немедленно ощутил судороги в животе. Живот у него раздувался и раздувался, пока не лопнул, и тогда из него выскочила целая толпа Детей, которые сразу закричали, что хотят пить.
Умирая от жажды, Дети отправились к северу от Синглтона, а потом к югу, к Тейлор-Крику, туда, где сейчас плотина. Они набрели на болотце, но выпили всю воду и вернулись к тем трем скалистым выходам породы. Эти скалы и были теми Детьми, которые сбились в кучу, когда ложились умирать, хотя и получилось так, что они еще не умерли.
Их дядя, брат Акуки, услышал их крики и попросил своих западных соседей, чтобы те вызвали дождь. И с запада принесся дождь (те обширные серые заросли мульги были грозой, которая потом превратилась в деревья). Тогда Дети снова пошли прежним путем на юг. Переходя ручей неподалеку от Скалы-Ящерицы, они упали в воду и «растворились».

То место, где Дети «вернулись восвояси», называлось Акверкепентье, что означало «далеко странствующие дети».

Когда Алан закончил свой рассказ, Аркадий мягко сказал ему:

— Не печалься, старик. Все будет хорошо. Никто не тронет этих Детей.

Алан огорченно замотал головой.

— Разве ты не рад?

Нет. Он не был рад. Эта проклятая железная дорога ничем и никогда не порадует его; что ж, по крайней мере за Детей можно было не бояться.

Мы поехали дальше.

— Австралия, — медленно проговорил Аркадий, — это страна заблудившихся Детей.

Еще через час мы оказались у северной границы станции Миддл-Бор. Теперь у нас осталась только одна запасная шина для «лендкрузера», поэтому, чтобы не рисковать, мы решили возвращаться не той же дорогой, а окольным путем. Старая грунтовая дорога шла оттуда на восток, а потом поворачивала на юг и проходила позади Аланова поселения. В конце маршрута мы должны были пересечься с железнодорожниками.

Землю вдоль намеченной линии будущих путей уже расчищали. Экскаваторы прорезали рвом заросли мульги, и вдаль тянулась полоса перелопаченной земли шириной в сотню ярдов.

Старики с жалким видом смотрели на множество поваленных деревьев.

Мы остановились поговорить с чернобородым великаном. Росту в нем было больше двух метров, и казалось, сам он сделан из бронзы. Голый по пояс, в соломенной шляпе и в шортах, он молотком забивал в землю маркировочные столбы. Через час или два он уезжал отсюда в Аделаиду — в отпуск.

— О Господи, — сказал он. — Вы бы знали, как я рад отсюда выбраться!

От дороги ничего не осталось. Наши машины едва ползли, барахтаясь и увязая в рыхлой рыжей земле. Трижды нам приходилось вылезать и толкать их. Аркадий совсем измотался. Я предложил сделать небольшой привал. Мы свернули в сторону, в пятнистую тень деревьев. Повсюду торчали муравейники, заляпанные птичьим пометом. Аркадий достал кое-какие съестные припасы, а вместо навеса растянул подстилку, на которой я спал ночью.

Мы думали, что наши старики, как всегда, окажутся голодными. Но они, с хмурым видом сбившись в кучу, отказывались есть и разговаривать: судя по выражениям их лиц, они явно испытывали страдание.

Мэриан с женщинами расположились на отдых под другим деревом. Женщины тоже сделались молчаливыми и угрюмыми.

Поднимая клубы пыли, мимо проехал желтый бульдозер.

Аркадий улегся на землю, накрыл голову полотенцем и вскоре захрапел. Я подложил под голову свой кожаный рюкзак, прислонился к стволу дерева и принялся листать «Метаморфозы» Овидия.

Миф о превращении Ликаона в волка вмиг перенес меня в тот ветреный весенний день в Аркадии, когда я глядел на известняковую вершину самой горы Ликаон и различал в ней очертания припавшего к земде царя-зверя. Я читал о Гиацинте и Адонисе; о Девкалионе и Потопе; о том, как из теплого нильского ила были сотворены «зародыши всяческой твари». И мне вдруг пришло в голову — теперь, когда я столько узнал о Песенных тропах, — что, пожалуй, вся классическая мифология представляет собой пережитки гигантской «песенной карты»; что все эти странствия богов и богинь, пещеры и священные источники, сфинксы и химеры, все эти мужчины и женщины, превращенные в соловьев или воронов, в звуки эха или цветы-нарциссы, в камни или звезды, — всё это вполне можно толковать с точки зрения тотемической географии.

Наверное, я и сам незаметно задремал, потому что, когда я очнулся, на лице у меня сидели мухи, а Аркадий звал:

— Вставай. Пора ехать.

Мы приехали в Миддл-Бор за час до заката. «Лендкрузер» не успел еще как следует остановиться, когда Алан и человек в голубом открыли двери, вышли и, даже не кивнув, зашагали восвояси. Большой Том пробормотал что-то вроде: железная дорога — «это плохо».

Аркадий выглядел подавленным.

— Черт! — сказал он. — И зачем это все нужно?

Он винил себя в том, что дал им увидеть экскаваторы.

— Но ты же не виноват, — возразил я.

— Все равно.

— Они бы рано или поздно это увидели.

— Уж лучше бы без меня.

Мы освежились водой из шланга, и я начал воскрешать наше вчерашнее кострище. Подошла Мэриан, уселась на отпиленный пенек и принялась распутывать волосы. Потом они с Аркадием сравнили свои записи. Женщины рассказали ей о Песенной тропе, которая называется «Две Плясуньи», но она нигде не пересекается с будущей железной дорогой.

Мы взглянули в сторону и увидели процессию женщин и детей, возвращавшихся с поисков пищи. Младенцы мирно покачивались в складках материнских платьев.

— Никогда не услышишь их плача, — заметила Мэриан, — пока мать продолжает двигаться.

Она невольно затронула одну из моих любимых тем.

— А если младенцы такие непоседы, — сказал я, — то отчего с возрастом мы так успокаиваемся?

Она вскочила на ноги.

— Ты напомнил, что мне пора ехать.

— Сейчас?

— Сейчас. Я обещала Глэдис и Топси, что сегодня вечером они будут дома.

— А им нельзя остаться здесь? — спросил я. — Неужели нельзя нам всем переночевать здесь?

— Тебе можно, — ответила она, игриво высунув язык. — А мне нельзя.

Я поглядел на Аркадия, и тот пожал плечами, как бы говоря: «Если она что-то вобьет себе в голову, то ее никакая сила не удержит». Через пять минут она уже собрала всех женщин и, весело помахав нам, укатила.

— Это не женщина, — сказал я, — а настоящий Крысолов!

— Черт возьми! — ответил Аркадий.

Он напомнил мне об обещании заглянуть к Фрэнку Олсону.

К входной двери станционной постройки с шарканьем вышла крупная женщина с обветренной кожей, всмотрелась в нас сквозь занавеску от мух, а потом открыла.

— Фрэнк уехал в Глен-Армонд, — сообщила она. — По срочному делу! С Джимом Хэнлоном стало плохо!

— Когда? — спросил Аркадий.

— Прошлой ночью, — ответила женщина. — Свалился в пабе без чувств.

— Надо собирать ребят и ехать, — сказал он.

— Да, думаю, нам лучше съездить, — согласился я.

24

Бармен в глен-армондеком мотеле рассказал, что Хэнлон заявился сюда вчера около девяти вечера и стал хвастаться, что сдал свой караван одному англичанину, «джентльмену-литератору». Желая отпраздновать такую важную сделку, он выпил пять двойных виски, упал и ударился головой об пол. В надежде, что к утру он протрезвеет, его отнесли в комнату неподалеку. Среди ночи какой-то дальнобойщик услышал его стоны, и его нашли снова на полу, где он держался за живот, а рубаха на нем была изорвана на полоски.

Позвонили его приятелю, Фрэнку Олсону, и тот отвез его в Алис. К одиннадцати часам утра он уже лежал на операционном столе.

— Поговаривают о закупорке, — нравоучительным тоном заметил бармен. — Обычно это означает одно.

В баре был платный телефон. Аркадий позвонил в больницу. Дежурная сестра сообщила, что с Хэнлоном все в порядке, он сейчас спит.

— Так что же с ним было? — спросил я.

— Она не сказала.

Сам бар был сделан из бывших деревянных железнодорожных шпал. Наверху висела табличка с предупреждающей надписью:

«ВЫНОСИТЬ СПИРТНОЕ ЗАПРЕЩЕНО».

Я взглянул на картину на стене. Акварель изображала фантазию художника на тему проектируемого «Глен-армондского мемориального комплекса динго». Слово «мемориальный» относилось к той собаке динго, которая то ли съела, то ли все-таки не съела младенца Азарию Чемберлена. Проект предусматривал возведение фигуры динго из стекловолокна, высотой метров в восемнадцать, со спиральной лестницей, поднимающейся между передними лапами, и рестораном с темно-красным интерьером у нее в брюхе.

— Невероятно, — заметил я.

— Да нет, — возразил Аркадий. — Забавно.

Напротив остановился ночной автобус на Дарвин, и бар заполнился его пассажирами. Среди них были немцы, японцы, англичанин с розовыми коленками и типичные жители Территории. Они поедали пироги и мороженое, пили, выходили помочиться, снова возвращались к выпивке. Автобус стоял пятнадцать минут. Потом водитель крикнул, что отправляется, и все гурьбой пошли на выход, так что в баре остались одни завсегдатаи.

В дальнем конце зала толстый ливанец играл в пул с тощим светловолосым молодым человеком, у которого было бельмо на одном глазу и который силился с заиканьем объяснить, что системы родства у аборигенов «оч… оч… очень… запу… запу…бб…блин-запутанные!» У барной стойки крупный мужчина с багровым родимым пятном на шее методично посасывал виски сквозь гнилые зубы и разговаривал с тем самым патрульным полицейским, которого мы накануне встречали возле «Бёрнт-Флэта».

Теперь полицейский был в джинсах, с золотой цепочкой на шее и в чистой белой фуфайке. Без униформы он казался более щуплым. Руки были тонкими и белыми выше линии манжет. Его немецкая овчарка, привязанная к табурету, лежала неподвижно и не сводила глаз с аборигенов, навострив уши и высунув язык.

Полицейский обратился ко мне:

— Что будете пить?

Я колебался.

— Ну, так чем вас угостить?

— Виски с содовой, — сказал я. — Спасибо.

— Со льдом?

— Со льдом.

— Значит, вы писатель, да?

— Быстро разносятся вести.

— А что пишете?

— Книги, — ответил я.

— Публиковались?