7 историй для девочек Чарская Лидия
– Во время битвы он мне казался бесподобным. Правда, то было ночью, в зареве пожарищ. Сегодня утром, при дневном свете, должна признаться, он показался мне похуже. Тем не менее думаю, что он тебе понравится.
– Итак, моему подопечному отказывают в доме Гизов. Очень жаль, потому что дом Гизов – самое последнее место, где вздумают разыскивать гугенотов.
– Нисколько не отказывают: сегодня же вечером я велю перенести его сюда; один будет лежать в правой части комнаты, а другой – в левой.
– Но если они узнают, что один из них протестант, а другой католик, они съедят друг друга.
– О, этого можно не опасаться. Коконнас получил в лицо такой удар, что почти ничего не видит, а у твоего гугенота такая рана в грудь, что он почти не может двигаться… а кроме того, внуши ему не говорить на темы о религии, и все пойдет как нельзя лучше!
– Да будет так!
– Решено! Теперь войдем в дом.
– Благодарю, – сказала Маргарита, пожимая руку своей приятельницы.
– Здесь, мадам, вы будете опять вашим величеством, – предупредила герцогиня Невэрская, – и разрешите мне принять вас в доме Гизов, как это подобает по отношению к королеве Наваррской.
И герцогиня, сойдя с носилок, почти стала на одно колено, чтобы помочь выйти Маргарите, потом, указав рукой на двери в дом, охраняемые двумя часовыми с аркебузами, последовала сзади в нескольких шагах от королевы, которая величественно шествовала впереди герцогини, сохранявшей смиренный вид все время, пока они были на виду у всех. Придя к себе в комнату, она затворила дверь и позвала свою камеристку, очень подвижную сицилианку.
– Мика, – обратилась она к ней по-итальянски, – как здоровье графа?
– Все лучше и лучше, – ответила камеристка.
– А что он делает?
– Думаю, что сейчас он закусывает.
– Это хорошо, – сказала Маргарита, – раз вернулся аппетит, то это добрый признак.
– Ах, правда, я ведь и забыла, что ты ученица Амбруаза Паре! Ступай, Мика.
– Ты выгоняешь ее?
– Да, пусть сторожит нас.
Мика вышла.
– Теперь, – обратилась герцогиня к Маргарите, – ты сама войдешь к нему или пригласить его сюда?
– Ни то, ни другое – я хочу посмотреть на него, но невидимкой.
– Так что же? На тебе будет маска!
– Он может потом узнать меня по волосам, по рукам, по украшениям…
– О, до чего стала осторожна милая королева с тех пор, как вышла замуж!
Маргарита улыбнулась.
– Тогда… есть только один способ, – продолжала герцогиня.
– Какой?
– Посмотреть на него в замочную скважину.
– Хорошо, веди меня.
Герцогиня взяла Маргариту за руку и повела ее к двери, завешанной ковром, затем встала на одно колено и приложила глаз к замочной скважине.
– Отлично, – сказала герцогиня, – он сидит за столом и лицом к нам. Иди смотри.
Королева Маргарита заняла место своей приятельницы и тоже приложила глаз к замочной скважине. Коконнас, как и говорила герцогиня, сидел за столом, уставленным всякими яствами, и, несмотря на свои раны, отдавал им должную честь.
– Ах, боже мой! – воскликнула Маргарита, отстраняясь.
– Что такое? – спросила герцогиня удивленно.
– Невероятно! Нет!.. Да! Клянусь душой, это тот самый!
– Какой «тот самый»?
– Тс-с! – прошептала Маргарита, поднимаясь и хватая за руку герцогиню. – Тот самый, который хотел убить моего гугенота, ворвался за ним ко мне в комнату и на моих глазах ударил его шпагой! Какое счастье, Анриетта, что он не видел меня здесь!
– Значит, ты видела его в бою? Не правда ли, он прекрасен?
– Не знаю, – ответила Маргарита, – я смотрела только на того, кого он преследовал.
– А как зовут того гугенота, которого он преследовал?
– Ты своему католику не скажешь его имени?
– Нет, даю слово.
– Лерак де Ла Моль.
– Но теперь каков он, по-твоему?
– Месье де Ла Моль?
– Нет, месье Коконнас.
– Как тебе сказать? – ответила Маргарита. – По-моему…
Она остановилась.
– Ну, ну, – настаивала герцогиня, – как видно, ты сердишься на него за то, что он ранил твоего гугенота?
– Мне кажется, – смеясь, ответила Маргарита, – что мой гугенот в долгу не остался, и такой рубец, какой он оставил твоему под глазом…
– Значит, они квиты, и мы можем их примирить! Присылай своего раненого ко мне.
– Не теперь, а попозже.
– Когда же?
– Когда ты своего католика переведешь в другую комнату.
– В какую же?
Маргарита только взглянула на свою приятельницу, не сказав ни слова, герцогиня тоже посмотрела на Маргариту и рассмеялась.
– Ну хорошо! – сказала герцогиня. – Итак, союз! Более тесный, чем когда-либо.
– Искренняя дружба и навсегда! – ответила королева.
– Какой же наш пароль, наш условный знак – на случай, если мы понадобимся друг другу?
– Тройное имя твоего триединого бога: Eros – Cupido – Amor.
Приятельницы еще раз расцеловались, в двадцатый раз пожали друг другу руки и расстались.
III. Ключи открывают не только те двери, для которых сделаны
Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. Пока отсутствовала королева, приходила мадам де Сов и оставила ключ, который прислала ей королева-мать. Ключ был от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел ночь у мадам де Сов.
Маргарита, взяв ключ и вертя его в руках, продумала каждое слово из письма мадам де Сов, взвесила значение каждой буквы и наконец как будто разгадала замысел Екатерины.
Она взяла перо, обмакнула в чернила и написала:
«Сегодня вечером не ходите к мадам де Сов, а будьте у королевы Наваррской.
Маргарита».
Потом свернула бумажку в трубочку, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть этот ключ узнику под дверь.
Покончив с этим, Маргарита подумала о раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, застала Ла Моля одетого в свое продранное, испачканное кровью платье.
Увидев ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.
– Месье, что это такое? Почему вы так плохо выполняете назначения вашего врача? – спросила Маргарита. – Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!
– Мадам, – сказала Жийона, – я не виновата. Я просила, умоляла графа не делать этого, а он мне заявил, что не останется ни часа дольше в Лувре.
– Уйти из Лувра?! – сказала Маргарита, глядя с изумлением на молодого человека, потупившего глаза. – Да это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, дрожат колени, из раны шла кровь еще сегодня утром!..
– Мадам! Так же горячо, как я вчера благодарил ваше величество за то, что вы дали мне убежище, так же горячо молю вас разрешить мне уйти сегодня.
– Я даже не знаю, как назвать такое безрассудное решение, – ответила изумленная королева, – это хуже, чем неблагодарность!
– О мадам! – воскликнул Ла Моль, умоляюще складывая руки. – Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!
– Значит, ненадолго! – сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. – Или ваши раны откроются – и вы умрете от потери крови, или же в вас признают гугенота – и вы не сделаете ста шагов по улице, как вас убьют!
– И все-таки я должен уйти из Лувра, – прошептал Ла Моль.
– Должны?! – повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом; затем, слегка побледнев, сказала: – Да! Да! Понимаю! Извините, месье! У вас, конечно, есть за стенами Лувра женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу не сказали… или, вернее, как я сама не подумала об этом?! Долг хозяина – оберегать чувства своего гостя так же, как и лечить его раны; ухаживать за его душой так же, как за телом.
– Увы, мадам, вы далеки от истины, – ответил Ла Моль. – Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже, где меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым я заговорил, был тот, кто пытался убить меня, а первая женщина, которая со мной заговорила, были вы, ваше величество.
– Тогда почему же вы хотите уйти? – в недоумении спросила Маргарита.
– Потому, что прошлую ночь ваше величество совсем не спали, и потому, что этой ночью…
Маргарита покраснела.
– Жийона, – сказала она, – уже темнеет, я думаю, что время отнести ключ.
Жийона улыбнулась и вышла.
– Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же будете вы делать? – спросила Маргарита.
– У меня будет много друзей. Когда за мной гнались, я вспомнил о своей матери – она была католичка; мне чудилось, что она летит впереди меня по пути в Лувр и держит в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне жизнь: он послал мне такого ангела, чтоб я полюбил жизнь.
– Но вы не можете ходить, вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.
– Мадам, сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне тяжело, но только бы дойти до Луврской площади, а там – будь что будет!
Маргарита, подперев голову рукой, крепко задумалась.
– А почему вы не говорите больше о короле Наваррском? – спросила она с определенной целью. – Что же, с желанием переменить вероисповедание у вас пропало и желание служить королю Наваррскому?
– Мадам, вы коснулись действительной причины, почему я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит великая опасность, и всего вашего значения как принцессы крови едва ли хватит, чтобы спасти ему жизнь.
– Что такое, месье? Что это значит? – спросила королева. – О какой опасности вы говорите?
– Мадам, – нерешительно отвечал Ла Моль, – в том кабинете, где меня поместили, слышно все.
«Верно, – подумала королева, – то же самое говорил мне и герцог Гиз».
– Так что же вы слышали? – спросила она громко.
– Прежде всего – разговор вашего величества с вашим братом сегодня утром.
– С Франсуа? – краснея, воскликнула королева.
– Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, – разговор мадемуазель Жийоны с мадам де Сов.
– Так эти два разговора…
– Да, мадам! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И вслед за герцогом Алансонским и мадам де Сов придет ваш муж. Он будет поверять вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы лишний… я не могу, не должен… и прежде всего я не хочу быть лишним!
Тон, которым были произнесены эти слова, дрожь в голосе и смущенный вид юноши явились внезапным откровением для Маргариты.
– Так! Значит, из кабинета вы слышали все, что говорилось в этой комнате?
– Да, мадам.
– И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?
– Сейчас, мадам! Если ваше величество милостиво разрешите мне уйти.
– Бедный ребенок! – сказала Маргарита тоном ласкового сострадания.
Удивленный таким участливым ответом вместо ожидаемой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, точно притянутый какой-то магнетической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясного, глубокого взгляда, а королева откинулась на спинку кресла и наслаждалась тем, что, сидя в полумраке за спущенной ковровой занавеской, могла свободно читать в душе Ла Моля и не выдавать себя ничем.
– Значит, вы считаете себя неспособным хранить тайну? – мягко спросила королева.
– Мадам, у меня жалкий характер, – ответил Ла Моль, – я не уверен в самом себе и не выношу чужого счастья.
– Но чьего же счастья? – спросила, улыбаясь, королева. – Ах да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!
– Вот видите, мадам, он счастлив! – воскликнул Ла Моль.
– Счастлив?..
– Да, потому что ваше величество его жалеет.
Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него ниточки шитого золотом узора.
– Итак, вы не хотите видеться с королем Наваррским, – сказала она. – Это ваше твердое решение?
– Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству…
– А с моим братом, герцогом Алансонским?
– С герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, мадам! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!
– Почему же? – спросила королева, взволнованная до такой степени, что голос ее почти дрожал.
– Потому что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога Гиза.
На этот раз потупила глаза королева, чувствуя, как это неожиданное заключение глубоко отозвалось в ее сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля. В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона тоже взглядом дала понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.
– Месье де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.
Ла Моль встал, сделал шаг к королеве и хотел склониться перед ней в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой боли у него выступили слезы, и он, чувствуя, что вот-вот упадет, схватился за стенной ковер, чтоб удержаться на ногах.
– Вот видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, – вот видите, что я вам еще нужна!
Едва заметно шевеля губами, он прошептал:
– О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу!
В это мгновение послышались три удара в дверь.
– Мадам, вы слышите? – испуганно спросила Жийона.
– Уже! – прошептала королева.
– Отпереть?
– Подожди. Это может быть король Наваррский.
– О мадам! – воскликнул Ла Моль, которому слова Маргариты придали силы, хотя она произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона. – Мадам, молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда я буду говорить! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.
– Замолчите, несчастный! – сказала королева, находя неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!
– Мадам, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль, не услышав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!
– Молчите! Молчите! – приказала королева.
– Как вы безжалостны, мадам! Вы не хотите ничего слушать, не хотите ничего понять. Поймите же, что я люблю вас!..
– Молчите, вам говорят! – прервала его королева, закрыв ему рот своей теплой душистой ладонью.
Ла Моль прижал ее к своим губам.
– Все-таки… – прошептал он.
– Все-таки замолчите, ребенок! Это еще что за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?
Затем Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетными руками сдержать биение сердца.
– Жийона, отвори! – сказала Маргарита.
Жийона вышла, и мгновение спустя из-за дверной занавески показалось хитрое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.
– Вы вызывали меня, мадам? – спросил король Наваррский Маргариту.
– Да! Ваше величество получили мое письмо?
– Получил, и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.
– И не без тревоги, не правда ли?
– Сознаюсь, мадам. Однако, несмотря на то что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие – это было в вечер нашей свадьбы; и как в другой раз в них засияла звезда мужества – это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.
– Итак, месье? – спросила, улыбаясь, Маргарита своего мужа, видимо, старавшегося проникнуть в ее душу.
– Итак, мадам, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: безоружному узнику, королю Наваррскому, оставшемуся без друзей, нет другого средства погибнуть с блеском, смертью достопамятной, как умереть от предательства собственной жены, и я пришел.
– Сир, вы будете говорить по-другому, – ответила Маргарита, – когда узнаете, что все происходящее в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.
В ответ на эти слова Генрих Наваррский чуть не попятился, и его серые проницательные глаза взглянули из-под черных бровей на Маргариту вопросительно и с любопытством.
– О, успокойтесь, сир! – сказала, улыбаясь, королева. – Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина – я.
– Однако, мадам, ведь вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
– Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что эта записка от меня. А ключ – это уж другое дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем дойти до вас, он побывал в руках четырех женщин.
– Четырех?! – изумленно воскликнул Генрих.
– Да, четырех, – сказала королева. – В руках королевы-матери, мадам де Сов, Жийоны и моих.
Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
– Давайте говорить серьезно и прежде всего откровенно, – сказала Маргарита. – Сегодня пронесся слух, что ваше величество дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?
– Слух этот неверен, мадам, я еще не давал согласия.
– Но вы уже решились?
– Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.
– И в числе этих вещей – жизнь, не правда ли?
Генрих не удержался от улыбки.
– Сир, вы не договариваете вашей мысли! – продолжала Маргарита.
– Я не могу говорить все своим союзникам, а мы, как вам известно, пока только союзники. Если бы вы были и союзницей… и…
– И женой, хотите вы сказать, да?
– Да, и женой.
– Тогда бы?
– Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
– И вы уверены, что этого достигнете? – спросила она.
– Более или менее, – ответил Генрих. – Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.
– Но верно то, – подтвердила Маргарита, – что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись и от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.
В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение.
– Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить своего будущего на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в какой-нибудь замок и охотиться или в какой-нибудь монастырь и каяться в грехах.
Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством своего достоинства. Да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.
– Ваше величество, как видно, – сказала Маргарита с насмешливым пренебрежением, – не очень верит в звезду, горящую над головой каждого монарха.
– Ах, я бы напрасно стал разыскивать свою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной.
– А если женщина своим дыханием разгонит эту тучу и покажет вам вашу звезду более блестящей, чем это было раньше?
– Это очень трудно, – ответил Генрих.
– Вы отрицаете самое существование такой женщины?
– Нет, я только отрицаю ее силу.
– Вы разумеете – ее волю?
– Я сказал – силу и повторяю это. Женщина только тогда по-настоящему сильна, когда любовь и личный интерес действуют в ней с равной силой; когда же ею движет только одно из этих чувств, то женщина так же уязвима, как Ахиллес. А если я не заблуждаюсь, то на любовь данной женщины я лично не могу рассчитывать?
Маргарита промолчала.
– Послушайте, – продолжал Генрих Наваррский, – при последнем ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Озеруа вы, вероятно, стали думать о том, как вам отвоевать себе свободу, которую другие сделали залогом истребления моих сторонников. Мне же пришлось думать, как спасти собственную жизнь. Это было самым важным… Я отлично сознаю, что Наварра потеряна для нас, но Наварра – пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность говорить громко в вашей комнате, а вы не смели это делать в те времена, когда вас кто-то подслушивал из кабинета.
Несмотря на напряженное раздумье, Маргарита невольно улыбнулась. Король Наваррский встал с места, собираясь уходить, так как был двенадцатый час ночи и в Лувре все уже спали или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих Наваррский сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто вспомнив лишь сейчас то обстоятельство, которое и привело его сюда.
– Да! Вы, может быть, хотели что-нибудь сказать мне, – спросил Генрих, – или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за ту отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Не отрицаю, что это было очень кстати, и вы, как некая античная богиня, спустились на место действия в самую нужную минуту, чтобы спасти мне жизнь.
– Несчастный! – сказала Маргарита, понизив голос и хватая мужа за руку. – Как вы не понимаете, что ничего не спасено – ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепой! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме простого назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?
– Да, признаюсь, что… – начал и не кончил говорить изумленный Генрих.
Маргарита пожала плечами непередаваемым, особенным движением.
В это мгновение послышался странный звук, точно чем-то острым царапали потайную дверь.
Маргарита подвела к ней короля Наваррского.
– Слушайте, – сказала она.
– Королева-мать выходит из своих покоев, – сказал чей-то прерывающийся от страха голос, и Генрих тотчас узнал голос мадам де Сов.
– Куда она идет? – спросила Маргарита.
– К вашему величеству.