7 историй для девочек Чарская Лидия

Таратайка, в которую положили Коконнаса и Ла Моля, снова двинулась в Париж, следуя в темноте за группой всадников. Она остановилась у Лувра, где ее кучер получил щедрую награду. Раненых велели перенести к герцогу Алансонскому и послали за мэтром Амбруазом Паре.

Когда он прибыл, ни один раненый не приходил еще в сознание. Ла Моль пострадал гораздо меньше: удар шпаги пришелся ему над правой подмышкой, но не затронул ни одного важного для жизни органа; у Коконнаса было пробито легкое, и вырывавшийся сквозь рану воздух колебал пламя поднесенной свечки.

Мэтр Амбруаз Паре не отвечал за выздоровление Коконнаса.

Герцогиня Невэрская была в отчаянии: она сама, надеясь на силу, храбрость и ловкость своего пьемонтца, не дала Маргарите прекратить бой. Она бы с удовольствием велела отнести Коконнаса в дом Гизов, чтобы опять ухаживать за ним, как раньше, но ее муж должен был с минуты на минуту вернуться из Рима и мог найти довольно странным вселение незваного гостя в семейное жилище.

Маргарита, стараясь утаить причину их ранений, велела перенести обоих молодых людей к своему брату, где один из них обосновался еще раньше, и объяснила их состояние тем, что они упали с лошади во время прогулки на Монфокон; но настоящая причина обнаружилась благодаря восторженным рассказам капитана – свидетеля их боя, и таким образом весь двор узнал, что два новых придворных щеголя вдруг появились в свете славы.

Оба раненых пользовались лечением Амбруаза Паре совершенно одинаково, но их выздоровление шло различно, что зависело от большей или меньшей тяжести ранений. Ла Моль, пострадавший меньше, первый пришел в сознание. Но Коконнаса трепала лихорадка, и возвращение к жизни сопровождалось ужасным бредом.

Несмотря на пребывание в одной комнате с пьемонтцем, Ла Моль, придя в сознание, не заметил своего сожителя или, во всяком случае, ничем не показал, что его видит; Коконнас, наоборот, едва раскрыв глаза, уставился на Ла Моля, да еще с таким выражением, как будто потеря крови нисколько не повлияла на возбудимость этого пламенного темперамента.

Коконнас думал, что все это ему снится и что во сне он вновь встречается с врагом, которого убил уже два раза; однако сон этот длился без конца. Коконнас видел, что Ла Моль лежал совершенно так же, как и он, что хирург перевязывал Ла Моля так же, как и его; затем он видел, что Ла Моль сидел в своей кровати, тогда как сам он был прикован лихорадкой, слабостью и болью; потом Ла Моль уже вставал с постели, потом прохаживался с помощью хирурга, потом ходил с палочкой и наконец ходил свободно.

Коконнас, все время находясь в бреду, смотрел на эти стадии выздоровления своего сожителя взглядом то тусклым, то яростным, но неизменно угрожающим.

В воспаленном мозгу пьемонтца все претворялось в ужасающую смесь больной фантазии с действительностью. По его представлению, Ла Моль был убит, убит совсем, и даже два раза, а не один раз. И тем не менее он видел, что призрак Ла Моля лежал в настоящей постели; потом он видел, как этот призрак вставал с постели, затем начал ходить и – что было самое ужасное – подходил к его кровати. Призрак, от которого Коконнас готов был убежать хоть в самый ад, подходил к нему, останавливался и глядел на него, стоя у изголовья; мало того, в чертах его лица проглядывало нежное участие и сострадание, что представлялось Коконнасу дьявольской насмешкой.

И вот в его мозгу, больном, быть может, более, чем тело, вспыхнула страстная, слепая жажда мести. Им овладела одна-единственная мысль: добыть какое-нибудь оружие и ударить им в это тело или в этот призрак Ла Моля, мучивший его так жестоко. Платье Коконнаса сначала положили все на стуле, потом унесли, из тех соображений, что оно выпачкано кровью и лучше было удалить его с глаз раненого, но на стуле оставили его кинжал, предполагая, что у пьемонтца не скоро явится желание воспользоваться им. Коконнас увидел кинжал; в течение трех ночей, покамест Ла Моль спал, он все пытался дотянуться до кинжала; три раза силы изменяли Коконнасу, и он терял сознание. Наконец на четвертую ночь он дотянулся до кинжала, схватил его концами сжатых пальцев и, застонав от боли, спрятал под подушку.

На следующий день Коконнас увидел нечто совершенно небывалое до этих пор: призрак Ла Моля, видимо, с каждым днем все больше набирался сил, в то время как Коконнас, всецело поглощенный страшным видением, все больше тратил свои силы на хитроумный замысел, который должен был его избавить от призрака Ла Моля; и вот теперь призрак Ла Моля, приобретавший все большую подвижность, задумчиво прошелся раза три по комнате, затем накинул плащ, опоясался шпагой, надел на голову широкополую фетровую шляпу, отворил дверь и вышел.

Коконнас вздохнул свободно, решив, что наконец отделался от своего фантома. В течение двух или трех часов кровь обращалась в нем спокойнее, он чувствовал себя бодрее, чем когда-либо со времени дуэли; двухдневное отсутствие Ла Моля вернуло бы сознание пьемонтцу, а недельное, быть может, излечило бы его. К несчастью, Ла Моль вернулся через два часа.

Появление Ла Моля было ударом в сердце Коконнаса, и хотя Ла Моль вошел не один, Коконнас даже не взглянул на его спутника.

Но спутник заслуживал того, чтобы на него взглянули.

Это был человек лет сорока, коротенький, коренастый, сильный, с черными волосами, падавшими до бровей, и с черной бородой, покрывавшей, вопреки моде того времени, всю нижнюю часть лица; но вновь прибывший, видимо, не очень придерживался моды. На нем была кожаная безрукавка, вся в бурых пятнах, штаны цвета бычьей крови, колпак того же цвета, красная фуфайка, грубые кожаные башмаки, доходившие ему до икр, и широкий пояс с привешенным к нему ножом в ножнах.

Эта странная личность, присутствие которой в Лувре казалось аномалией, сбросила на стул бывший на ней бурый плащ и без всяких церемоний подошла к кровати Коконнаса, который точно завороженный все время не спускал глаз со стоявшего в стороне Ла Моля. Пришедший незнакомец осмотрел больного и покачал головой.

– Вы слишком долго выжидали, дворянин! – сказал он.

– Я раньше не мог выходить из дому, – ответил Ла Моль.

– Э, так надо было послать за мной.

– Кого?

– Да, это верно! Я и забыл, где мы находимся. Я обо всем говорил дамам, да они не стали меня слушать. Если бы выполнили мои предписания, вместо того чтоб обращаться к этому набитому дураку, которого зовут Амбруаз Паре, вы бы давно уже ухаживали вместе с ним за дамочками или еще раз обменялись бы ударами шпагой, если бы пришла охота. Словом, посмотрим! Ваш приятель способен что-нибудь понимать?

– Не очень.

– Высуньте язык, дворянин.

Коконнас высунул язык Ла Молю с такой страшной гримасой, что незнакомец вторично покачал головой.

– Эх-эх-эх! Сводит мускулы, – говорил он. – Нельзя терять времени. Сегодня вечером я вам пришлю питье; дадите ему выпить в три приема, час в час: в полночь, в час ночи и в два часа ночи.

– Хорошо.

– А кто будет давать ему питье?

– Я.

– Вы лично?

– Да.

– Даете слово?

– Честное слово дворянина!

– А если какой-нибудь врач вздумает стащить малую толику, чтобы исследовать и узнать, из чего оно состоит?..

– Я его вылью, до последней капли.

– Тоже честное дворянское слово?

– Клянусь вам!

– А через кого прислать вам питье?

– Через кого хотите.

– Но мой посланный…

– Что?

– Как же он к вам пройдет?

– Это предусмотрено. Он скажет, что пришел от парфюмера Рене.

– Это тот флорентиец, что живет у моста Святого Михаила?

– Он самый. Ему дано право входа в Лувр в любое время дня и ночи.

Незнакомец усмехнулся.

– Да, это самое малое, что должна ему королева Екатерина. Решено, посланный придет от имени парфюмера Рене. Уж один-то раз мне можно воспользоваться его именем: сам он частенько занимается моей профессией, не имея на то законных прав.

– Значит, я могу рассчитывать на вас? – спросил Ла Моль.

– Можете.

– Что же касается оплаты…

– О! Это мы сговоримся с самим дворянином, когда он встанет на ноги.

– И будьте покойны: думаю, что он вознаградит вас щедро.

– Я тоже так думаю. Но, – добавил он с кривой улыбкой, – люди, имеющие дело со мной, обычно не бывают мне признательны, так что не удивлюсь, ежели и этот дворянин, встав на ноги, забудет или, вернее, не потрудится вспомнить обо мне.

– Ладно! Ладно! – ответил Ла Моль, тоже улыбаясь. – В таком случае я ему освежу память.

– Ну что ж, идет! Через два часа питье будет у вас.

– До свидания.

– Как вы сказали?

– До свидания.

Незнакомец усмехнулся:

– А вот я говорю всегда – прощайте. Прощайте, месье де Ла Моль! Через два часа питье будет у вас. Слышите, надо дать его в три приема: сначала в полночь, а затем через каждый час.

С этими словами он вышел, и Ла Моль остался один на один с пьемонтцем.

Коконнас слышал весь разговор, но ничего не понял: до него доносились пустые звуки слов, невнятное журчание фраз. Из всего разговора у него засело только слово «полночь».

Он продолжал следить горящим взглядом за Ла Молем, который то раздумывал, то ходил по комнате.

Неведомый врач сдержал слово и в назначенное время прислал питье. Ла Моль предусмотрительно поставил его на маленькую серебряную грелку и лег в постель.

Это дало Коконнасу небольшую передышку. Он попробовал закрыть глаза, но горячечная дремота оказалась лишь продолжением его бреда наяву. Тот же призрак, что преследовал его днем, гонялся за ним и ночью: сквозь сухие веки он продолжал видеть Ла Моля, по-прежнему грозящего бедой, и какой-то голос шептал на ухо: «Полночь! Полночь! Полночь!»

Вдруг среди ночи послышался гулкий бой часов: они пробили двенадцать раз. Коконнас открыл воспаленные глаза; его жгучее дыхание обжигало сухие губы; неукротимая жажда томила пышащее жаром горло; маленький ночничок светился, как обычно, и в тусклом его свете множество призраков танцевало перед блуждающим взором Коконнаса.

И вот он видит нечто страшное: Ла Моль встает с постели, делает круга два по комнате, как кружит ястреб над замершей птицей, и направляется к нему, показывая кулак. Коконнас засунул руку под подушку, схватил кинжал и приготовился выпустить кишки своему врагу. Ла Моль подходил все ближе.

Пьемонтец бормотал:

– А-а! Это ты, опять ты, все ты! Иди, иди! А-а! Ты мне грозишь, показываешь мне кулак, улыбаешься! Иди, иди! Ага! Ты крадешься потихоньку, шаг за шагом! Иди, иди, я тебя зарежу!

И в ту минуту, когда Ла Моль склонился над его постелью, Коконнас на самом деле перешел от глухой угрозы к действию – из-под одеяла молнией сверкнул клинок! Но то усилие, которое он сделал, чтобы приподняться, изнурило его совсем: рука, занесенная над Ла Молем, остановилась на полпути, кинжал выскользнул из ослабевших пальцев, и сам умирающий рухнул на подушку.

– Ну, ну, – шептал Ла Моль, осторожно приподнимая ему голову и поднося чашку к его губам, – выпейте это, мой бедный товарищ, а то вы весь горите.

Ла Моль действительно подносил чашку, которую Коконнас принял за грозный кулак, так сильно встревоживший больной мозг раненого.

Но как только благодетельная жидкость мягко смочила его губы и освежила грудь, к раненому вернулся здравый ум или, вернее, здоровый инстинкт. Коконнас почувствовал во всем теле неизъяснимое блаженство, какого он не испытывал еще ни разу; открыв глаза, он сознательно посмотрел на Ла Моля, с улыбкой на лице державшего его в своих руках; из глаз пьемонтца, только сейчас еще горевших мрачной яростью, скатилась по пылающей щеке едва заметная слезинка.

– Дьявольщина! – прошептал он, откидываясь на подушку. – Если я выкручусь, месье де Ла Моль, вы будете мне другом.

– И выкрутитесь, – ответил Ла Моль, – если уговорите себя выпить еще две такие чашки и не видеть больше гадких снов.

Час спустя Ла Моль, превратясь в сиделку и точно повинуясь предписаниям врача-незнакомца, вторично встал с постели, налил в чашку вторую дозу питья и поднес ее Коконнасу. Пьемонтец на этот раз уже не поджидал его, стиснув в руке кинжал, а принял с распростертыми объятиями, охотно выпил питье и после этого впервые заснул спокойным сном.

Третья чашка оказала действие не менее чудесное: в груди больного слышалось хотя и затрудненное, но равномерное дыхание; задеревенелые члены отошли, и приятная влажность проступила на поверхности горячей кожи. Когда на другой день Амбруаз Паре навестил раненого, он с удовлетворением улыбнулся и сказал:

– С этого времени я отвечаю за выздоровление месье Коконнаса, и это будет одно из самых удачных врачеваний, какие мне удавалось делать.

Принимая во внимание диковатый нрав пьемонтца, вся эта сцена, полудраматическая, полукомическая, была не лишена известной доли умилительной поэзии, а повела она к тому, что дружба двух дворян, начатая в трактире «Путеводная звезда», но насильственно прерванная событиями Варфоломеевской ночи, разгорелась с новой силой и вскоре превзошла дружбу Ореста и Пилада, которой недоставало пяти шпажных и одной пистолетной ран, запечатленных на их телах.

Как бы то ни было, раны, прежние и новые, тяжелые и легкие, стали заживать. Ла Моль, верный своему новому призванию сиделки, решил не выходить из дому, пока Коконнас не поправится совсем. Он поднимал его на постели, когда Коконнас не мог еще вставать, помогал ему ходить, когда пьемонтец мог уже держаться на ногах, – словом, окружил его всякими заботами, подсказанными нежной и любящей натурой Ла Моля. Все это благодаря жизненной силе пьемонтца привело к выздоровлению более быстрому, чем можно было ожидать.

Но в то же время одна и та же мысль мучила обоих молодых людей: во время лихорадочного бреда каждому чудилось, что к нему приходит женщина, которой было полно его сердце; но с той поры, как оба наконец пришли в сознание, ни Маргарита, ни герцогиня Невэрская уже не появлялись в комнате. И это было само собой понятно: разве могли жена короля Наваррского и невестка герцога Гиза на глазах у всех так явно обнаружить свой интерес к двум простым дворянам? Нет. Разумеется, только такой ответ могли бы дать себе Ла Моль и Коконнас. Но все же отсутствие двух дам, похожее на полное забвение, вызывало скорбь у молодых людей. Правда, время от времени к ним заходил дворянин, присутствовавший при их дуэли, и как бы по собственному побуждению справлялся о здоровье раненых. Правда, что заходила и Жийона, но тоже от себя; однако ни Коконнас не решался говорить о герцогине Невэрской с этим дворянином, ни Ла Моль не смел расспрашивать Жийону про королеву Маргариту.

В течение некоторого времени оба молодых человека скрывали свою тайну друг от друга. Наконец однажды, в минуту откровенности, заветная мысль каждого невольно сорвалась с их уст, и тогда оба закрепили свою дружбу тем высшим доказательством ее, без которого нет дружбы, – полной откровенностью.

Оказалось, что оба безумно влюблены – один в принцессу, другой в королеву.

Вот это почти непреодолимое общественное расстояние между ними и предметами их страстного желания пугало двух воздыхателей. Но тем не менее надежда, так глубоко вкоренившаяся в человеческое сердце, жила и в них, невзирая на все безумие такой надежды.

Надо сказать, что по мере своего выздоровления и тот и другой прилежно занялись своей наружностью. Каждый человек, даже наиболее равнодушный к своей внешности, все-таки при известных обстоятельствах начинает вести молчаливую беседу с зеркалом и вступать с ним в соглашения, после чего отходит от своего наперсника, почти всегда очень довольный разговором. Да и оба молодых человека были не из тех, кому зеркало выносит суровый приговор. Тонкий, бледный, изящный Ла Моль отличался изысканной красой. Коконнас – крепкий, хорошо сложенный и румяный – олицетворял красоту силы; к тому же и сама болезнь послужила ему на пользу: он похудел и побледнел, а пресловутый шрам, причинивший ему столько хлопот радужными переливами своих цветов, в конце концов исчез, предвещая, как радуга после потопа, длинную череду ясных дней и тихих ночей.

Впрочем, самая чуткая заботливость все время окружала обоих раненых: в тот день, когда один из них мог уже вставать с постели, он находил халат, кем-то положенный на кресло у его кровати, а в тот день, когда он мог уже одеться, – полный костюм. Больше того, каждому в карман колета кто-то вложил туго набитый кошелек, но, само собою разумеется, оба хранили эти кошельки до того дня, когда представится возможность вернуть свой кошелек неведомому покровителю.

Таким неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у которого жили молодые люди, поскольку этот принц не только ни разу не вздумал навестить их, но даже не прислал кого-нибудь спросить об их здоровье.

Смутная надежда шептала сердцу каждого из них, что этим неизвестным покровителем была любимая им женщина.

Поэтому оба раненых с особым нетерпением ждали, когда им можно будет выйти из дому. Ла Моль, более окрепший, мог это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его с судьбою друга. Они условились сделать свой первый выход в три места.

Во-первых, к неизвестному врачу, давшему то нежное питье, которое так облегчило страдания воспаленной груди Коконнаса.

Во-вторых, в гостиницу покойного мэтра Ла Юрьер, где тот и другой оставили свой чемодан и лошадь.

В-третьих, к флорентийцу Рене, который, соединяя со званием колдуна звание чародея, занимался, кроме торговли косметикой и ядами, составлением любовных напитков и предсказанием судьбы.

Наконец, после двух месяцев, ушедших на поправку и проведенных в заключении, давно желанный день настал.

Мы сказали – «в заключении», и это верно: несколько раз, сгорая нетерпением, они пытались приблизить этот день, но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь, говоря, что пропустят их только тогда, когда получат exeat[28] от мэтра Амбруаза Паре.

Но вот однажды искусный хирург, признав, что оба пациента хотя и не совсем поправились, но уже близки к полному выздоровлению, произнес exeat, и в два часа пополудни одного из тех чудесных осенних дней, какие иногда дарит Париж своим изумленным обитателям, уже запасшимся долготерпением на зиму, два друга, взявшись под руку, перешагнули порог Лувра.

Ла Моль, найдя на одном из кресел свой знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил на землю перед недавним боем, теперь с великим удовольствием надел его и собрался вести приятеля, а Коконнас, не раздумывая и не противясь, отдал себя в его распоряжение. Он знал, что друг ведет его к врачу-незнакомцу, вылечившему его в одну ночь своим таинственным питьем, тогда как все лекарства мэтра Амбруаза Паре лишь приближали смерть. Он разделил все бывшие у него деньги, то есть двести дублонов, на две части, из коих сто дублонов предназначались безымянному эскулапу, которому он был обязан своим выздоровлением. Коконнас не боялся смерти, но это не мешало ему любить жизнь, вот почему он и собрался так щедро наградить своего спасителя.

Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на большую улицу Сент-Оноре, свернул в переулок Прувель и наконец дошел до рынка. Около старинного колодца, в том месте, которое теперь зовется Квадратным рынком, стояло каменное восьмиугольное сооружение, увенчанное широкой деревянной башенкой с островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной башне было проделано восемь отверстий, пересеченных, как перевязь пересекает гербовые щиты, своего рода деревянным обручем с прорезями посередине такой формы, чтобы сквозь них можно было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых выставляли напоказ в одном, двух или во всех восьми отверстиях. Это странное сооружение, не имевшее себе подобных среди соседних зданий, носило название «позорный столб».

К основанию этой своеобразной башни приткнулся, словно гриб, какой-то бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей, покрытой мшистыми пятнами, как кожа прокаженного.

Это был домик палача.

На деревянной башне был выставлен какой-то человек, который все время показывал язык прохожим: это был один из воров, действовавших вокруг виселицы на Монфоконе, и случайно пойманный с поличным.

Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на это любопытное зрелище, вмешался в толпу зрителей, отвечавших на гримасы преступника криками и улюлюканьем. Пьемонтец по природе был жесток, и его очень забавляло это зрелище; он предпочел бы вместо ругани и улюлюканья закидать камнями преступника, настолько наглого, что он показывал язык благородным дворянам, оказавшим ему честь своим приходом.

Когда вращающаяся башенка повернулась, чтобы другая часть зрителей, стоявшая на площади, могла также поглазеть на осужденного, и толпа двинулась вслед за движением башенки, Коконнас хотел было пойти вместе со всеми, но Ла Моль остановил его, сказав тихонько:

– Мы вовсе не для этого пришли сюда.

– А зачем же? – спросил Коконнас.

– Сейчас увидишь, – ответил Ла Моль.

Оба друга перешли на «ты» на следующий день после той достославной ночи, когда Коконнас собирался выпустить кишки Ла Молю. Ла Моль подвел своего друга к домику у подножия каменной башни, где у открытого оконца, опершись локтями на подоконник, сидел какой-то человек.

– А-а! Это вы, ваши светлости! – сказал человек, приподнимая колпак цвета бычьей крови и открывая голову с густыми черными волосами, ниспадавшими до бровей. – Милости просим!

– Кто это? – спросил Коконнас, пытаясь что-то вспомнить; ему казалось, что он видел эту голову в какой-то момент своего горячечного бреда.

– Твой спаситель, мой милый друг, – сказал Ла Моль, – тот самый, что принес тебе целебное питье, которое так помогло тебе.

– Ого! – произнес Коконнас. – В таком случае, мой друг… – И протянул человеку руку.

Но вместо того чтобы сделать соответственное движение своей рукой, сидевший человек выпрямился и тем самым отдалился от двух друзей на некоторое расстояние.

– Месье, благодарю за честь, какую вы собираетесь мне оказать, – сказал он, – но если бы вы знали, кто я такой, то, вероятно, не оказали бы ее.

– Я заявляю, что, будь вы хоть сам дьявол, я ваш должник, потому что без вас я бы теперь лежал в могиле.

– Я не совсем дьявол, – ответил человек в красном колпаке, – но многие предпочли бы свидание с дьяволом, чем со мной.

– Кто же вы такой? – спросил Коконнас.

– Месье, я мэтр Кабош, – ответил человек, – палач парижского суда.

– А!.. – произнес Коконнас, убирая руку.

– Вот видите! – сказал мэтр Кабош.

– Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!

– Взаправду?

– Во всю ширь!

– Вот она.

– Еще шире… шире… хорошо!

Коконнас вынул из кармана пригоршню золотых монет, предназначенных для исцелителя, и высыпал в руку палача.

– Я бы предпочел одну вашу руку, – сказал Кабош, – золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут и мою руку, – большая недостача. Ну, все равно. Да благословит вас бог!

– Так, значит, это вы, – сказал пьемонтец, с любопытством глядя на палача, – пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете кости? Ну что ж, очень рад с вами познакомиться!

– Месье, не все делаю я сам, – ответил Кабош. – Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они исполняли вместо вас неприятную работу, так же и у меня есть помощники, которые делают всю черную работу и расправляются с простым народом. Но когда случается иметь дело с благородными, вроде вас и вашего товарища, – о, тогда другое дело! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей с начала до конца – то есть с допроса до снятия головы.

Коконнас, сам не зная отчего, почувствовал содрогание во всем теле, как будто жестокий клин уже стиснул ему ноги и стальное лезвие коснулось его шеи. Ла Моль также безотчетно испытывал то же ощущение.

Но Коконнасу стало стыдно своего волнения, он подавил его и, прощаясь с мэтром Кабошем, решил напоследок пошутить:

– Ладно, мэтр Кабош, ловлю вас на слове: когда придет и мой черед влезать на виселицу Энгеранда или на эшафот герцога Немурского, то только вы займетесь мною.

– Обещаю.

– А в знак того, – сказал Коконнас, – что ваше обещание я принимаю, вот вам моя рука.

И он протянул руку палачу, который робко пожал ее, но было очевидно, что ему очень хотелось пожать ее от всей души.

И все-таки от одного его прикосновения Коконнас немного побледнел, хотя улыбка по-прежнему играла на его губах; Ла Молю было не по себе, и, увидев, что толпа, следовавшая за круговым движением деревянной башни, снова подходит к ним, он дернул друга за плащ.

Коконнас, в глубине души желавший так же сильно, как и Ла Моль, покончить с этой сценой, в которой принял, по свойству своего характера, гораздо большее участие, чем хотел сам, кивнул головой и пошел вслед за Ла Молем.

– Ей-богу, надо признаться, здесь легче дышится, чем на рынке! – сказал Ла Моль, когда они дошли до Трагуарского креста.

– Признаться, и мне тоже, – ответил Коконнас, – но все-таки я очень доволен тем, что познакомился с мэтром Кабошем. Полезно везде иметь друзей.

– В том числе и под вывеской «Путеводная звезда», – сказал Ла Моль.

– Ах, бедняга мэтр Ла Юрьер! – ответил Коконнас. – Вот кто погиб, так уж погиб! Я сам видел огонь из аркебузы, слышал, как звякнула пуля, точно о колокол собора Богоматери, и когда я уходил, он лежал в крови, которая шла у него из носа и изо рта. Если считать его нашим другом, то он им будет на том свете.

Продолжая свою беседу, молодые люди дошли до улицы Арбр-сек и направились к вывеске «Путеводная звезда», все так же скрипевшей на том же месте, все так же манившей путешественника чревоугодным очагом и возбуждающей аппетит надписью.

Коконнас и Ла Моль рассчитывали застать всех домочадцев в горе, вдову в трауре, а служащих с черной повязкой на рукаве, но, к великому их удивлению, они застали в доме кипучую деятельность, вдову с сияющим лицом, а всех прислужников веселыми как никогда.

– О изменница! – воскликнул Ла Моль. – Успела выйти замуж за другого!

И, обращаясь к ней самой, сказал:

– Мадам, мы два дворянина, знакомые бедняги Ла Юрьера. Мы здесь оставили двух лошадей, два чемодана и теперь пришли за ними.

– Господа, – отвечала хозяйка дома, напрягая свою память, – я лично не имею чести знать вас, поэтому, если вы разрешите, я позову мужа… Грегуар, сходите за хозяином!

Грегуар прошел через первую кухню общего назначения во вторую, представлявшую собой лабораторию, где готовились те кушанья, которые мэтр Ла Юрьер при своей жизни считал достойными, чтобы готовить их собственноручно.

– Черт меня побери, – тихо сказал Коконнас, – если мне не грустно видеть такое веселье в этом доме вместо горя. Бедный Ла Юрьер! Эх!

– Он собирался убить меня, – сказал Ла Моль, – но я ему прощаю от всей души.

Едва Ла Моль успел произнести эти слова, как появился человек, держа в руках кастрюльку, где он тушил чеснок, а сейчас мешал его деревянной ложкой.

Коконнас и Ла Моль вскрикнули от удивления. На их крик человек поднял голову, вскрикнул совершенно так же и, выронив из рук кастрюльку, застыл на месте с деревянной ложкою в руке.

– In nomine patris, – бормотал он, помахивая ложкой, как кропилом, – et filii, et spiritus sancti…[29]

– Мэтр Ла Юрьер! – воскликнули разом молодые люди.

– Месье Коконнас и месье де Ла Моль? – удивился Ла Юрьер.

– Вы, значит, не убиты? – спросил Коконнас.

– Вы, стало быть, живы? – спросил, в свою очередь, хозяин.

– Я же видел, как вы упали, – сказал пьемонтец, – слышал удар пули, которая не знаю что, но что-то раздробила вам. Я ушел от вас, когда вы лежали в канаве и у вас шла кровь из носа, из ушей и даже из глаз.

– Все это, месье Коконнас, так же истинно, как Евангелие. Но только удар пули, который вы слышали, пришелся в мой шишак, и, к счастью, пуля на нем расплющилась; но удар все же был здоровым, и вот вам доказательство, – добавил Ла Юрьер, снимая колпак и обнажая голову, лысую, как колено, – вот видите, от этого удара у меня не уцелело на голове ни волоска.

Оба молодых человека расхохотались при виде его комичного лица.

– А-а, вы смеетесь! – сказал Ла Юрьер, немного успокоившись. – Значит, вы пришли не с дурными намерениями?

– А вы, месье Ла Юрьер, вылечились от воинственных наклонностей?

– Ей-богу, да. И я теперь…

– Что же теперь?

– Теперь я дал обет не знаться ни с каким огнем, кроме кухонного.

– Браво! Вот это благоразумно! – ответил Коконнас. – А теперь вот что, – добавил он, – у вас в конюшне остались две наши лошади, а в комнатах два наших чемодана.

– Ах, черт! – сказал хозяин, почесывая за ухом.

– Так как же?

– Вы говорите – две лошади?

– Да, у вас в конюшне.

– И два чемодана?

– Да, в наших комнатах.

– Видите ли, в чем дело… Вы ведь думали, что я убит, не так ли?

– Конечно.

– Согласитесь, что коль вы ошиблись, так и я мог ошибиться.

– То есть подумать, что и мы убиты? Это вы, конечно, могли предполагать.

– Ага! Вот, вот! А так как вы умирали, не сделав завещания… – продолжал мэтр Ла Юрьер.

– Что же дальше?

– Я подумал… Я был не прав, теперь я это вижу…

– Так что же вы подумали?

– Я подумал, что могу быть вашим наследником.

– Ха-ха-ха! – рассмеялись молодые люди, глядя на смешное выражение его лица.

– Но при всем том я очень доволен, что вижу вас в живых!

– Короче говоря, вы продали наших лошадей? – сказал Коконнас.

– Увы! – ответил Ла Юрьер.

– А наши чемоданы? – спросил Ла Моль.

– О-о! Чемоданы – нет! – воскликнул Ла Юрьер. – Только то, что было в них.

– Скажи, Ла Моль, – спросил Коконнас, – ну не наглый ли прохвост? Не выпотрошить ли нам его?

Угроза, видимо, сильно подействовала на мэтра Ла Юрьер, если он решился сказать:

– А мне думается, это можно уладить.

– Слушай, – сказал Ла Моль, – ни у кого нет с тобой таких счетов, как у меня.

– Разумеется, граф! Я помню, что в умопомрачении я имел дерзость пригрозить вам.

– Да – пулей, пролетевшей только на два пальца выше моей головы.

– Вы так думаете?

– Уверен.

– Раз вы уверены, месье де Ла Моль, – сказал Ла Юрьер, с невинным видом поднимая кастрюльку, – я ваш покорный слуга и не стану вам возражать.

– Я, со своей стороны, не требую от тебя ничего, – сказал Ла Моль.

– Неужели, граф?

– Кроме одного…

– Ай-ай-ай! – произнес Ла Юрьер.