7 историй для девочек Чарская Лидия

Прошло тридцать шесть часов со времени событий, описанных в предшествующей главе. День только занимался, а в Лувре все уже встали, как это бывало в дни охоты, и герцог Алансонский направился к Екатерине, помня ее наказ явиться в этот день.

Королевы-матери уже не было в ее опочивальне, но, уходя, она распорядилась на случай прихода герцога, чтобы его попросили обождать. Через несколько минут Екатерина вышла из потайного кабинета, где она уединялась для химических опытов и куда никто другой входить не смел.

Вместе с Екатериной, пристав к ее одежде или же сквозь щель только прикрытой двери, в комнату проник какой-то едкий запах, и герцог увидел в эту щель густой дым, как от сожженных ароматических курений, плававший белым облаком в лаборатории, откуда вышла королева-мать.

Герцогу не удалось скрыть свой любопытный взгляд.

– Да, – сказала Екатерина Медичи, – я сожгла кое-какие ветхие пергаменты, а от них пошла такая вонь, что пришлось подкинуть в жаровню немного можжевельника, вот от него и этот запах.

Герцог Алансонский поклонился.

– Ну, что у вас нового со вчерашнего дня? – спросила Екатерина, пряча в широкие рукава капота свои руки, кое-где покрытые красно-желтыми пятнами.

– Ничего, матушка, – ответил герцог.

– Вы не виделись с Генрихом?

– Виделся.

– И он по-прежнему отказывается уезжать?

– Наотрез.

– Жулик!

– Что вы сказали?

– То, что он уедет.

– Вы думаете?

– Уверена.

– Значит, он ускользнет от нас?

– Да, – ответила Екатерина.

– И вы дадите ему уехать?

– Не только дам ему уехать, а скажу вам больше: даже необходимо, чтобы он уехал.

– Я вас не понимаю, матушка.

– Выслушайте, Франсуа, внимательно, что я скажу. Один весьма искусный врач, давший мне книгу, которую вы отнесете Генриху, уверял меня, что у короля Наваррского – начало какой-то изнурительной болезни, одной из тех болезней, которые не милуют и против которых наука не знает никаких лекарств. Теперь для вас понятно, что если ему суждено умереть от страшного недуга, то лучше пусть умрет подальше от нас, а не при дворе.

– Да, разумеется, это сильно огорчит нас, – сказал герцог.

– В особенности вашего брата Карла, – добавила Екатерина. – Если же Генрих окажет ему неповиновение, а затем умрет, король увидит в его смерти божью кару.

– Вы правы, матушка, – ответил герцог Алансонский, восхищаясь матерью, – необходимо, чтобы он уехал. Но убеждены ли вы в том, что он уедет?

– Он уже принял для этого все меры. Встреча назначена в Сен-Жерменском лесу. Пятьдесят гугенотов должны его сопровождать до Фонтенбло, где будут ожидать еще пятьсот.

– А сестра моя Марго? – спросил герцог с некоторым колебанием и заметно побледнев. – Она тоже едет с ним?

– Да, – ответила Екатерина, – это решено. Но как только Генрих умрет, Марго вернется ко двору свободной вдовой.

– А Генрих умрет наверно?

– По крайней мере, врач, давший мне книгу об охоте, уверял, что да.

– Мадам, а где же книга?

Екатерина тихим шагом подошла к потайному кабинету, открыла дверь, вошла в глубь кабинета и через минуту появилась с книгою в руках.

– Вот она, – сказала королева-мать.

Герцог Алансонский с некоторым ужасом глядел на книгу, которую ему протягивала мать.

– Что это за книга, мадам? – спросил, дрожа от страха, герцог.

– Я уже вам сказала, сын мой, что это книга об искусстве выращивать и вынашивать соколов, кречетов и ястребов, написанная весьма ученым человеком, луккским тираном – Каструччо Кастракани.

– А как с ней быть?

– Отнести вашему другу Анрио, который, как вы говорили, просил у вас эту или какую-нибудь другую книгу того же содержания, чтобы научиться соколиной охоте. Так как на сегодня назначена королевская охота с ловчими птицами, он непременно прочтет хоть несколько страниц и не упустит случая показать королю, что он послушался его советов и взялся за учение. Все дело в том, чтобы вручить книгу самому Генриху.

– Я не посмею, – ответил герцог, весь дрожа.

– Отчего? – спросила Екатерина. – Книга как книга, только она долго лежала в шкафу, и страницы слиплись. Вы сами не пробуйте ее читать, потому что придется мусолить пальцы и отделять страницу от страницы, а это и очень долго, и очень трудно.

– Значит, только тот, кто горит желанием научиться, станет терять на это время и тратить свои силы? – спросил герцог Алансонский.

– Совершенно верно. Вы понятливы, сын мой.

– Ага! Вон Анрио уже на дворе. Давайте, мадам, давайте! Я воспользуюсь тем, что его нет дома, и отнесу книгу; он вернется и найдет ее у себя.

– Лучше бы вы отдали ее лично, Франсуа, так было бы вернее.

– Я уже сказал, мадам, что не посмею, – возразил герцог.

– Пустяки! Во всяком случае, положите ее на видном месте.

– Раскрытую? Или класть раскрытую будет хуже?

– Нет, лучше.

– Так давайте.

Герцог Алансонский трепетной рукой взял книгу из твердо протянутой руки Екатерины.

– Берите же, – сказала Екатерина, – раз я ее касаюсь, значит, не опасно, к тому же вы в перчатках.

Для герцога Алансонского этого было недостаточно, и он завернул книгу в плащ.

– Поторопитесь, Франсуа, – сказала Екатерина, – Генрих каждую минуту может вернуться.

– Верно, мадам, иду, – сказал герцог и вышел, шатаясь от волнения.

Мы уже не раз вводили нашего читателя в покои короля Наваррского и делали свидетелем происходивших там событий – то радостных, то страшных, в зависимости от того, грозил ли или улыбался гений-покровитель будущему королю Франции. Но в этих стенах, забрызганных кровью убийств, залитых вином веселых кутежей, опрысканных духами ради любовных встреч, быть может, никогда не появлялось лица более бледного, чем лицо герцога Алансонского, когда он с книгою в руке отворял дверь в опочивальню короля Наваррского.

А между тем в ней, как и ожидал герцог, не было ни одного свидетеля, который мог бы тревожным или любопытным оком подсмотреть то, что собирался сделать Франсуа. Первые лучи солнца освещали совершенно пустую комнату. На стене висела наготове шпага, которую де Муи советовал Генриху взять с собой; несколько колечек от кольчуги валялось на полу; туго набитый кошелек и маленький кинжал лежали на столе; тонкий пепел еще вился в камине – все это вместе с другими признаками ясно говорило герцогу Алансонскому, что король Наваррский надел кольчугу, потребовал от своего казначея денег и сжег компрометирующие документы.

– Матушка не ошиблась. Этот жулик предает меня! – сказал герцог Алансонский.

Несомненно, что заключение такого рода придало бодрости молодому человеку; он исследовал глазами каждый уголок комнаты, приподнял все занавески, и когда сильный шум, долетавший со двора, и полная тишина в покоях Генриха убедили герцога, что никто не думает подсматривать за ним, он вынул из-под плаща книгу, быстро положил на стол, где лежал кошелек, и прислонил ее к пюпитру из резного дуба; затем, отойдя подальше, вытянул руку в перчатке и нерешительным движением руки, выдававшим его страх, раскрыл книгу на странице с охотничьей гравюрой.

Раскрыв книгу, он тотчас отступил на три шага, сорвал с руки перчатку и бросил ее в горевшую жаровню, где Генрих сжигал письма. Мягкая кожа зашипела, свернулась и развернулась, как змея, и вскоре от нее остался лишь черный сморщенный комочек.

Герцог Алансонский дождался момента, когда пламя сожгло перчатку до конца, затем свернул плащ, в котором принес книгу, сунул его под мышку и убежал к себе. С бьющимся сердцем отворяя свою дверь, он услышал чьи-то шаги по винтовой лестнице; в твердом убеждении, что это возвращается Генрих, он быстро запер за собою дверь.

Войдя в свои покои, он бросился к окну, но вид из него открылся лишь на часть дворцового двора, и в этой части не было короля Наваррского. Это еще больше укрепило Франсуа в убеждении, что по лестнице шел Генрих, возвращаясь в свои покои.

Герцог сел, раскрыл книгу и попробовал читать. Это была история Франции, с эпохи Фарамона до Генриха II, читавшего эту книгу с особенной охотой спустя несколько дней после своего восшествия на престол Франции.

Но герцогу было не до чтения. Лихорадка ожидания горячим током разливалась по его жилам, биение в висках отдавалось в самой глубине мозга, и, как это бывает иногда во сне или в состоянии гипноза, герцогу Алансонскому казалось, что он видит сквозь стены; его взгляд проникал в комнату короля Наваррского, несмотря на тройное препятствие, отделявшее его от спальни Генриха.

Чтобы отстранить от себя страшный предмет, который чудился его мысленному взору, герцог пытался сосредоточить свою мысль на чем-нибудь другом, а не на этой ужасной книге, прислоненной к дубовому пюпитру и открытой на охотничьей гравюре; но тщетно брал он в руки то один, то другой предмет из своего оружия, перебирал свои драгоценности, сотни раз прошел взад и вперед по одной линии – все напрасно: каждая подробность гравюры, виденной лишь мельком, запечатлелась в его уме. На ней изображался какой-то помещик на коне, он сам исполнял обязанность сокольника, махал вабилом, подманивая сокола, и скакал во весь опор среди болотных трав. Как ни напрягал герцог свою волю, сила зрительной памяти брала над нею верх.

Вслед за этим ему привиделась не только книга, а вместе с ней и сам король Наваррский: вот он подходит к книге, смотрит гравюру, пытается перевернуть страницу, но, встретив препятствие в виде слипшихся листов, мусолит палец и, отлепляя упрямые страницы, листает книгу.

Как ни мнимо, как ни фантастично было подобное видение, однако герцог Алансонский зашатался, оперся одной рукой на стол, а другой прикрыл глаза, как будто, заслонив рукой глаза, он видел не так ясно то зрелище, от которого хотел бежать. А зрелище было плодом его воображения!

Вдруг герцог Алансонский взглянул во двор и увидел там Генриха, который остановился на несколько минут около людей, грузивших на двух мулов якобы охотничий запас, а на самом деле – деньги и вещи, необходимые для путешествия; потом, сделав распоряжения, наискось пересек двор, очевидно, направляясь ко входу в Лувр.

Герцог Алансонский застыл на месте. Стало быть, по винтовой лестнице всходил не Генрих? Значит, и все душевные муки, четверть часа терзавшие его, он претерпел напрасно? То, что Франсуа полагал уже конченным или близким к концу, должно было только начаться.

Герцог Алансонский отворил дверь из своей комнаты, потом затворил ее за собой и, подойдя к двери в коридор, прислушался. На этот раз по коридору шел Генрих, нельзя было обмануться: герцог Алансонский узнал его походку и даже особый, характерный звон его шпор.

Дверь в покои короля Наваррского отворилась и захлопнулась. Герцог Алансонский вернулся в свою комнату и упал в кресло.

«Да! Да! – говорил он сам с собой. – Там происходит следующее: он прошел переднюю, прошел первую комнату, вошел в опочивальню; теперь он ищет глазами свою шпагу, кошелек, кинжал – и на том же столике вдруг видит книгу. «Что это за книга? – спрашивает он себя. – Кто ее принес?» Затем подходит ближе, видит гравюру, изображающую соколиного охотника, хочет почитать книгу и старается перевернуть страницу».

Холодный пот выступил на лбу у герцога.

«Будет ли он звать на помощь? Действует ли этот яд сразу? Нет, конечно, нет! Ведь матушка говорила, что он умрет медленно, от изнурительной болезни».

Это соображение немного успокоило его. Так прошло минут десять – целая вечность из мучительных секунд, и каждая из них несла с собою все, что способен породить безумный страх в воображении человека, – целый мир видений.

Герцог не выдержал – встал, прошел через переднюю, где уже начали собираться его придворные.

– Привет вам, господа! – сказал он. – Я пройду к королю.

И чтоб отделаться от снедающей тревоги, а может быть, и подготовить свое алиби, герцог действительно сошел вниз к своему брату. Зачем он шел к нему? Он сам не знал. Что сказать брату? Неизвестно. Он шел не к Карлу, а бежал от Генриха.

Спустившись по винтовой лестнице, Франсуа увидел, что дверь в королевские покои приоткрыта. Стража пропустила его, не останавливая: в дни охоты отменялся этикет и разрешался свободный вход. Франсуа прошел переднюю, гостиную и опочивальню, не встретив никого; тогда он сообразил, что Карл, наверно, в Оружейной, и отворил дверь из опочивальни в Оружейную.

В большом высоком кресле с резной остроконечной спинкой сидел Карл, лицом к столу, спиною к двери, в которую вошел Франсуа. Он, видимо, был погружен в какое-то занятие, которое его всецело захватило.

Франсуа подошел к нему на цыпочках; Карл читал.

– Ей-богу, вот замечательная книга! – неожиданно воскликнул Карл. – Я о ней слышал, но не знал, что она есть во Франции.

Герцог Алансонский насторожился и придвинулся на один шаг.

– Проклятые страницы, – сказал король, намусолив палец и нажимая им на прочитанную страницу, чтобы отделить ее от следующей. – Можно подумать, будто нарочно склеили все страницы, желая скрыть от людских глаз чудесное содержание этой книги.

Герцог Алансонский торопливо шагнул вперед. Книга, над которой склонился Карл, была та самая, что герцог положил у Генриха! Он глухо вскрикнул.

– А-а! Это вы, Алансон? – сказал Карл. – Добро пожаловать! Подойдите и посмотрите на эту книгу о соколиной охоте – лучше ее не выходило из-под пера человека.

Первым побуждением Франсуа было вырвать книгу из рук брата, но адская мысль приковала его к месту, страшная усмешка пробежала по его бледным губам; он провел рукой по глазам, как будто ослепленный молнией, затем мало-помалу пришел в себя, но ни на шаг не двинулся ни взад, ни вперед.

– Сир, как к вам попала эта книга? – спросил герцог Алансонский.

– Очень просто. Сегодня утром я зашел к Анрио посмотреть, готов ли он, а его уже не было дома – наверно, бегал по псарням и конюшням; но взамен его я там нашел это сокровище и принес сюда, чтобы почитать вволю.

Король опять поднес палец к губам и перевернул строптивую страницу. У герцога волосы встали дыбом и во всем теле почувствовалась какая-то жуткая истома.

– Сир, – пролепетал он, – я пришел сказать вам…

– Дайте мне дочитать главу, Франсуа, а потом говорите все, что угодно, – ответил Карл. – Я читаю с такой жадностью, что прочел уже пятьдесят страниц.

«Он принял яд двадцать пять раз, – подумал Франсуа. – Мой брат уже мертвец!»

И у него мелькнула мысль, что это вовсе не случайность, а перст божий.

Франсуа трясущейся рукой вытер капли холодного пота, проступившие на лбу, и, выполняя приказание брата, стал ждать окончания главы.

Карл продолжал читать. Увлеченный интересным содержанием, он жадно пробегал страницу за страницей, а каждая страница – от долгого ли лежания в сырости или по другим причинам – плотно прилипла к следующей.

Герцог Алансонский угрюмо смотрел на страшное зрелище, только один предвидя его развязку.

«Ох, что же это будет? – рассуждал он с самим собой. – Как? Я уеду, пойду в изгнание на мнимый трон, а Генрих Наваррский при первой вести о нездоровье короля захватит какой-нибудь укрепленный город милях в двадцати от столицы, будет наблюдать за ниспосланной случаем добычей и одним махом очутится в Париже; не успеет король Польский получить известие о смерти своего брата, как произойдет смена династии. Это недопустимо!»

Такие мысли пересилили первое невольное чувство ужаса, побудившее Франсуа остановить Карла. Казалось, что рок неизменно охраняет Генриха Бурбона и преследует потомков Валуа, но Франсуа решил пойти еще раз против рока.

Весь план его действий по отношению к Генриху Наваррскому в одну минуту изменился. Ведь вместо Генриха отравленную книгу прочел Карл. Генрих должен был уехать, но как виновный перед королем. Если же судьба спасла его еще раз, было необходимо оставить Генриха в Париже: заключенный в Бастилию или Венсенский замок, он будет менее опасен, чем сделавшись королем Наваррским и став во главе тридцатитысячной гугенотской армии.

Итак, герцог Алансонский дал Карлу дочитать главу, а когда король поднял голову от книги, сказал:

– Брат мой, я исполнил приказание вашего величества и ждал, но с большим сожалением, потому что мне надо было сказать вам одну вещь огромной важности.

– Нет! К черту разговоры! – возразил Карл, щеки которого начали краснеть – то ли от чрезмерного напряжения при чтении, то ли от начавшего действовать яда. – К черту! Если ты пришел говорить со мной все о том же, ты уедешь так же, как брат твой Генрих. Я освободился от него, освобожусь и от тебя. Больше ни одного слова на эту тему!

– Я пришел, брат мой, поговорить не о своем отъезде, а об отъезде другого человека. Ваше величество обидели меня в самом глубоком, в самом нежном моем чувстве – в моей братской любви, в моем верноподданстве, и я стремлюсь доказать вам, что я не изменник.

Карл облокотился на книгу, положил одну ногу на другую и, посмотрев на Франсуа с видом человека, запасающегося терпением вопреки своим привычкам, сказал:

– Ну, какой-нибудь новый слух? Какое-нибудь обвинение, придуманное сегодня утром?

– Нет, сир, дело вполне достоверное. Заговор, который я только по какой-то смехотворной щепетильности не решался вам открыть.

– Заговор? – спросил Карл. – Послушаем, какой там заговор!

– Сир, пока вы будете охотиться вдоль реки и по долине Везине, король Наваррский свернет в Сен-Жерменский лес, где будет ждать отряд его друзей, и с их помощью он убежит.

– Так я и знал, – ответил Карл. – Еще новая клевета на моего бедного Анрио! Вот что! Когда вы оставите его в покое?

– Вашему величеству не надо будет долго ждать, чтобы убедиться – клевета или нет то, что я имел честь сказать вам.

– Каким образом?

– Таким, что наш зять убежит сегодня вечером.

Карл встал с места.

– Слушайте, в последний раз я делаю вид, что верю вашим вымыслам; но предупреждаю и тебя, и мать – это в последний раз.

Затем он громко крикнул:

– Позвать ко мне короля Наваррского!

Один из стражей двинулся, чтобы исполнить приказание, но Франсуа жестом остановил его:

– Так делать не годится, брат мой, так не узнаете вы ничего. Генрих отречется, предупредит своих сообщников, они все разбегутся, а тогда и меня, и мою мать обвинят не в одной игре воображения, а в клевете.

– Чего же вы тогда хотите?

– Чтобы ваше величество во имя нашего родства послушались меня, чтобы во имя моей преданности, в которой вы убедитесь, ничего не делали сгоряча. Действуйте так, чтоб настоящий преступник, тот, кто в течение двух лет изменял вашему величеству своими замыслами, рассчитывая изменить потом и делом, наконец был признан виновным на основании неопровержимых доказательств и наказан по заслугам.

Карл ничего не ответил, прошел к окну и отворил его: кровь приливала ему к мозгу. Затем, быстро обернувшись, спросил:

– Хорошо! Как поступили бы вы сами? Говорите, Франсуа.

– Сир, – начал герцог Алансонский, – я бы велел оцепить Сен-Жерменский лес тремя отрядами легкой кавалерии, с тем чтобы они в условленное время, например, часов в одиннадцать, двинулись облавой, сгоняя всех, кто окажется в лесу, к павильону Франциска Первого, который я, будто случайно, назначил бы местом сбора для обеда. Затем я лично сделал бы вид, что скачу за соколом, а как только увидал бы, что Генрих отдалился от охоты, я поскакал бы к месту сбора, где бы и застал Генриха с его сообщниками.

– Мысль хорошая, – сказал король, – велите командиру моей охраны прийти ко мне.

Герцог Алансонский вынул из-за колета серебряный свисток на золотой цепочке и свистнул. Явился командир. Карл подошел к нему и шепотом отдал ему свои распоряжения.

В это время его борзая Актеон, делая игривые скачки, схватила какую-то вещь, начала ее таскать по комнате и раздирать своими острыми зубами.

Карл обернулся и разразился ужасной руганью. Вещь, схваченная Актеоном, оказалась драгоценной книгой о соколиной охоте, существовавшей, как мы уже сказали, лишь в трех экземплярах на всем свете. Наказание соответствовало преступлению: Карл хлестнул арапником, и он со свистом обвился тройным кольцом вокруг собаки. Актеон взвизгнул и залез под стол, накрытый огромным ковром и служивший Актеону убежищем в подобных случаях.

Карл поднял книгу и очень обрадовался, увидев, что не хватало только одной страницы, да и та заключала не текст, а лишь гравюру. Он старательно поставил книгу на полку, где Актеон уже не мог ее достать. Герцог Алансонский смотрел на это с беспокойством. Ему хотелось, чтобы книга, выполнив свое страшное назначение, теперь ушла от Карла.

Пробило шесть часов. В шесть часов король должен был сойти во двор, где теснились лошади в богатой сбруе, дамы и кавалеры, одетые в богатые одежды. Сокольники держали на руке соколов в клобучках; у нескольких выжлятников висели через плечо рога, на случай если королю надоест охота с ловчими птицами и он захочет, как это не раз бывало, поохотиться на дикую козу или на лань.

Король сошел вниз, предварительно заперев дверь в Оружейную палату. Герцог Алансонский, следивший за каждым его движением горящим взглядом, видел, как он положил ключ в карман.

Сходя вниз, король остановился и приложил руку ко лбу. Ноги его дрожали, но и у герцога они дрожали не меньше, чем у короля.

– А мне кажется, – сказал герцог, – что будет гроза.

– Гроза в январе? Ты с ума сошел! – сказал Карл. – У меня кружится голова, и я чувствую какую-то сухость в коже. Нет, просто я устал. – Потом тихо про себя добавил: – Своею ненавистью и заговорами они меня убьют.

Но как только король ступил во двор, свежий воздух, крики охотников, шумные приветствия ста приглашенных на охоту произвели на Карла обычное действие. Он вздохнул радостно, свободно. Прежде всего он отыскал глазами Генриха. Генрих был рядом с Маргаритой.

Эти замечательные супруги, казалось, так любили друг друга, что не могли расстаться.

Увидев Карла, Генрих поднял на дыбы лошадь и, заставив ее сделать три курбета, очутился рядом с королем.

– Ого, Анрио, – произнес Карл, – вы выбрали такую лошадь, как будто собрались скакать за ланью, а вам известно, что сегодня охота с соколами.

Затем, не дожидаясь ответа, он повернулся к собравшимся.

– Едем, господа, едем! Нам надо быть на месте охоты к девяти часам, – сказал он почти грозным тоном, нахмурив брови.

Екатерина смотрела из окна. Из-за приподнятой занавески виднелось ее бледное, прикрытое вуалью лицо, а фигура в черном одеянии терялась в полумраке.

По сигналу Карла вся раззолоченная, разукрашенная, раздушенная компания участников охоты вытянулась лентой, чтобы проехать в пропускные ворота Лувра, и выкатилась лавиной на дорогу в Сен-Жермен, сопровождаемая криками толпы, приветствовавшей короля, который ехал впереди на белоснежной лошади, задумчивый и озабоченный.

– Что он сказал вам? – спросила Маргарита Генриха.

– Похвалил мою лошадь.

– И только?

– Только.

– Тогда он что-то знает.

– Боюсь, что да.

– Будем осторожны.

Свойственная Генриху хитрая улыбка озарила его лицо, как бы говоря Маргарите: «Будьте покойны, моя крошка».

Екатерина, как только вся охота выехала со двора, опустила занавеску. От нее не скрылись некоторые обстоятельства: бледность Генриха, и его нервные вздрагивания, и перешептывания с Маргаритой.

Но бледность Генриха происходила оттого, что его мужество носило не сангвинический характер: во всех случаях, когда жизнь его ставилась на карту, у него кровь не приливала к мозгу, как обычно, а отливала к сердцу. Нервные вздрагивания были вызваны сухим приемом Карла, настолько отличным от всегдашней его манеры, что это сильно подействовало на короля Наваррского. Наконец переговоры с Маргаритой объяснялись, как мы знаем, тем обстоятельством, что в области политики муж и жена заключили между собой оборонительный и наступательный союз.

Но Екатерина истолковала эти обстоятельства по-своему.

– На этот раз, – прошептала она со своей флорентийской улыбкой, – я думаю, что дорогому Генриху несдобровать!

Чтобы убедиться в этом, она подождала четверть часа, пока охота выедет из Парижа, затем вышла из своих покоев, проследовала коридором к винтовой лестнице, поднялась по ней наверх и с помощью второго ключа открыла дверь в покои короля Наваррского.

Однако Екатерина тщетно разыскивала книгу по всем комнатам. Жадным взглядом осматривала столы, столики, полки и шкафы – все напрасно: книги, которая ее интересовала, не было нигде.

– Наверно, Алансон уже унес ее; это умно.

Она опять прошла к себе, почти уверенная, что замысел ее на этот раз удался.

Тем временем король ехал по пути в Сен-Жермен, куда и прибыл через полтора часа быстрой езды. Все общество не стало подниматься к старому замку, мрачно и величественно стоявшему на вершине холма среди разбросанных вокруг него домов. Охота переправилась через реку по деревянному мосту, наведенному в то время против дуба, который и теперь зовется дубом Сюлли. После этого дан был сигнал разукрашенным флагами лодкам перевезти на ту сторону короля и его свиту.

Через несколько минут веселая молодежь, увлеченная разнообразной сменой впечатлений, двинулась во главе с королем по роскошной долине, которая сбегает с покрытого лесом Сен-Жерменского холма, и вся долина сразу приобрела вид какого-то огромного ковра, пестревшего изображениями многокрасочных фигур и отороченного серебристой каймой пенившейся у берега реки.

Впереди короля, ехавшего верхом на белой лошади и державшего на правой руке своего любимого сокола, шли сокольники в зеленых безрукавках, в высоких сапогах и, направляя голосом шестерых грифонов, обыскивали тростники, окаймлявшие реку.

В это время скрытое за тучами солнце выглянуло из темного облачного океана. Яркие лучи осветили все это золото, все драгоценности, все эти горящие глаза и превратились в пламенный поток.

И, точно дождавшись наконец, когда великолепное солнце озарит ее гибель, из гущи тростников с жалобным протяжным криком вылетела цапля.

– Го-го! – крикнул Карл, сняв клобучок с сокола и выпуская его на беглянку.

– Го-го! – крикнули все, подбадривая сокола.

Сокол, на мгновение ослепленный светом, перевернулся в воздухе, описал небольшой круг на месте и, вдруг заметив цаплю, быстрым взмахом крыльев понесся вслед за ней.

Но осторожная цапля поднялась шагах в ста от сокольников и за то время, пока король расклобучивал сокола, а сокол освоился со светом, успела отдалиться или, вернее, набрать высоту. Таким образом, когда сокол заметил цаплю, она уже поднялась больше чем на пятьсот футов и, найдя в верхних слоях воздуха течение, благоприятное для ее могучих крыльев, быстро шла ввысь.

– Го-го! Остроклювый, – кричал Карл, подзадоривая сокола, – покажи ей, какой ты породы! Го-го!

Благородная птица как будто поняла подбадривающий клич и понеслась стрелой по диагонали к вершине вертикальной линии полета цапли, которая шла все выше и выше, словно хотела утонуть в эфире.

– Ага! Трусиха! – крикнул Карл, как будто она могла его услышать, и, держась направления охоты, поскакал с запрокинутой головой, чтобы ни на одно мгновение не упустить из виду обеих птиц. – Ага, трусиха, удираешь! Но Остроклювый тебе покажет свою породу. Погоди! Погоди! Го-го! Остроклювый! Гой!

Действительно, борьба становилась интересной: обе птицы сближались или, лучше сказать, сокол приближался к цапле. Вопрос теперь был в том, кто из них при первой сшибке возьмет верх. У страха крылья оказались быстрее, чем у храбрости.

Сокол, вместо того чтобы взмыть над цаплей, с разлета пронесся у нее под брюхом. Цапля воспользовалась этим и клюнула его своим длинным клювом.

Получив удар точно кинжалом, сокол три раза перекувырнулся в воздухе как потерянный, и одно мгновение казалось, что он пойдет вниз. Но, подобно раненому воину, который, встав опять на ноги, делается еще страшнее, сокол издал пронзительный грозный крик и вновь полетел за цаплей.

Пользуясь достигнутым преимуществом, цапля изменила направление полета и повернула к лесу, пытаясь на этот раз выиграть расстояние и уйти по прямой, а не забираться ввысь. Но сокол был хорошей породы и обладал глазомером кречета. Он повторил прежний прием, по диагонали налетев на цаплю, которая раза три жалобно крикнула и взмыла вверх.

Через несколько минут этого благородного соревнования создалось впечатление, что обе птицы вот-вот скроются из глаз. Цапля представлялась не больше жаворонка, а сокол виднелся черной точкой и с каждым мгновением становился незаметнее.

Ни Карл, ни окружающие уже не скакали вслед за птицами. Все остановились и не спускали глаз с сокола и цапли.

– Браво! Браво, Остроклювый! – вдруг крикнул Карл. – Смотрите, смотрите, он взял верх! Го-го!

– Честное слово, не вижу ни того, ни другой, – сказал Генрих Наваррский.

– И я тоже, – сказала Маргарита.

– Но если ты не видишь, Анрио, – ответил Карл, – то можешь еще слышать, во всяком случае – цаплю. Слышишь? Слышишь? Она просит пощады.

В самом деле, три жалобных крика, уловимых только для очень развитого слуха, донеслись с неба на землю.

– Слушай! Слушай! – крикнул Карл. – Ты увидишь, как они начнут спускаться гораздо быстрее, чем поднимались.

Действительно, в то время как король произносил эти слова, показались обе птицы. Пока виднелись лишь две черные точки, но по величине точек можно было легко заметить, что сокол держит верх над цаплей.

– Смотрите! Смотрите! – крикнул Карл. – Остроклювый забьет ее.

Цапля, находясь под хищной птицей, даже не пыталась защищаться. Она быстро шла книзу, все время подвергаясь нападениям сокола, и только вскрикивала в ответ. Вдруг она сложила крылья и камнем стала падать вниз, но то же самое сделал и ее противник, а когда цапля хотела расправить крылья, чтобы лететь опять, последний удар клюва распластал ее в воздухе; она, кувыркаясь, начала падать, и как только коснулась земли, сокол пал на нее с победным криком, покрывшим собою смертный стон побежденной.

– К соколу! К соколу! – крикнул Карл, пуская галопом лошадь, и поскакал в том направлении, куда спустились обе птицы.

Вдруг он сразу осадил лошадь, вскрикнул, выпустил из рук поводья и уцепился одной рукой за гриву, а другой схватился за живот, как будто собирался вырвать внутренности.

На его крик собрались все придворные.

– Ничего, ничего, – говорил Карл с блуждающим взором и с горячечным румянцем на лице, – у меня было такое ощущение, точно мне провели по животу раскаленным железом. Едем, едем, это пустяки!

И Карл снова пустился вскачь. Герцог Алансонский побледнел.

– Что нового? – спросил Генрих у Маргариты.

– Не знаю, – ответила она. – Но вы заметили, мой брат сделался пунцовым.

– Это ему не свойственно, – ответил Генрих.

Придворные удивленно переглянулись и последовали за королем. Наконец все добрались до места, где опустились птицы; сокол уже выклевывал у цапли мозг.

Подъехав, Карл спрыгнул с лошади, чтобы поближе посмотреть на конец битвы. Но, ступив на землю, он вынужден был придержаться за седло – земля уходила у него из-под ног. Карлу непреодолимо хотелось спать.