Миф о другой Эвридике Зенкин Владимир

– У тебя получится.

– Это наша не последняя встреча!..

– Я постараюсь. Тебе надо спешить.

– Ты вернёшься? Ты очень нужен мне.

– Пока не думай об этом. Будет время…

Лита поднялась, оглядела палату. Голова слегка кружилась, но реальный мир был уже прочен и цел.

Невелов лежал на спине, в прежней позе, спокойно, почти умиротворённо; глаза плотно закрыты, дыхание редкое, но ровное.

За оконным жалюзи – утро. Она глянула на часы – уже четверть седьмого. За дверью, в коридоре, слышались шаги.

Лита достала из сумочки телефон, вызвала номер Рамина.

*

Немалый путь через город она проехала за двадцать минут, всю дорогу донимая флегматичного пожилого таксиста просьбами прибавить скорость. По указке Рамина, она отпустила машину метров за сто до нужного дома, быстрым нервным шагом прошла это расстояние, повернула по асфальтовой дорожке в обход белого девятиэтажного корпуса. Из-за попутных киосков неожиданно возник Рамин, взял Литу за локоть.

– Во двор не надо. Пойдём. Молодец, быстро доехала.

Он провёл её на противоположную сторону дороги, к другому, двенадцатиэтажному дому, на автоплощадке которого среди прочих машин стоял фиолетовый «Ланос» Рамина. Невдалеке, на скамейке, она увидела мрачного Симона и Лору, вытирающую глаза платком.

– Почему здесь, а не в их дворе? – не поняла Лита.

– Так лучше, – пояснил Рамин, – Так мы смотримся посторонними. Скоро туда приедет милиция.

– Вы вызвали?

– Нет. Ни к чему милиции наши телефоны. Оставили входную дверь открытой. Соседи, проходя по лестнице, обязательно заглянут, увидят.

– Что увидят? – напряглась Лита, – Что там?

– Там… Александра Матвеевна. Мама девочек, – глухо сказал Рамин, – Задушена. Удавкой или куском провода. Судя по следу на шее.

– К-как?! Почему?

– Избавились от свидетеля. Для этих людей убить человека – пустяк.

– Боже мой!.. А девочки?

– Девочек увезли. Дверь была заперта.

– А как же вы зашли? Сломали замок?

– Нет. Шума поднимать было нельзя. Благо – дерево рядом с балконом; второй этаж. Симон ухитрился через балкон.

– Женщина лежала около входной двери, захлопнутой на защёлку, – продолжал Дроздов, – Она провожала своего убийцу, или впустила его, не ожидая нападенья. В квартире следов насилия нет. Если не считать двух раздавленных мобильников. Ночная одежда брошена, кровати не заправлены. Гости торопились. Мы тоже ушли, ничего не тронув. Даже следы своих пальцев стёрли полотенцем. Вроде, никто нас не заметил. Входную дверь – нараспах. Полчаса прошло; соседи должны бы уже полюбопытствовать.

– Зачем же синичек забрали? – почти шёпотом спросила Лита. В горле у неё стоял душный комок.

– З-зачем… – Рамин стиснул пальцами крашеный брус скамейки, – В заложники? Ради выкупа? Для чего тогда убивать? Это люди, имеющие отношение к тому… инциденту. Родственники или друзья тех ублюдков. Ты об этом знаешь. Симону и Лоре я тоже рассказал. Мы действуем вместе и должны знать всё.

– Как они нашли? Свидетелей ведь, как я поняла, не было?

– По всему, искали долго и упорно, – пояснил Симон, – Какие-то косвенные свидетели всё-таки были. Кто-то видел их вместе, к примеру – на улице, до приезда в этот дом.

– Где же он, этот проклятый дом?.. – словно сквозь тяжёлую зубную боль проходил голос Рамина, – Александра Матвеевна знала. Потому её… Сколько беседовали – подробней бы расспросить, где! И вчера… Вчера я обязан был всё понять. Эта машина во дворе… этот чёрный джип, этот лысый бугай за рулём, в полосатой маечке. Я во всём виноват.

– Мы все там были, – сказала Лора.

– Вы не знали. А я – знал.

– А номер не запомнили?

– Я смотрел на номер. Иногородний. Вспомню. Сконцентрируюсь.

– Номер не помешает. Но пока едва ли поможет, – рассудил Симон, – Его не станут пробивать по милицейской базе данных, пока мы не расскажем им…

– Этого никак нельзя! – округлила глаза Лита.

– Разумеется. Сделать это в тайне? Вряд ли у кого из нас есть там столь тесные связи. Надо найти дом и его теперешних обитателей раньше милиции. А вот и они. Легки на помине.

По дороге, салютуя мигалкой, но без сирены, проехал милицейский микроавтобус, завернул за угол девятиэтажки, во двор.

– Оперативно, – покачал головой Рамин, – Итак, они тоже теперь – в поиске синичек. У них свои возможности и свой путь. У нас – свой. Наш должен быть короче.

– Наш будет намного короче, – внушительно сказала Лита, – Я постараюсь отыскать этот дом.

– Ты? – удивился Рамин, – Каким образом?

– Увижу в гипнотрансе.

– Откуда он там возьмётся?

– От Эдуарда Арсеньича. Я разговаривала с ним.

– Не понял.

– Он сознаньем своим – в иной реальности. Подступ – так он это называл. Я во сне видела его.

– Может, приснился просто.

– Приснился? Да… Но не просто, поверь. Очень непросто. Он отнёс моё сознанье, притянул к себе. Я видела его. Он рассказывал спокойно и логично… странные вещи. Так не может сложиться в обычном сне.

– Подробнее.

– Потом, сейчас некогда. Главное, что он оттуда смог увидеть синичек, как их увозили и куда их повезли.

– Ерунда какая-то, – недоверчиво поморщился Рамин.

– Говорю тебе! – сердито повысила голос Лита, – Он сообщил мне об этом раньше тебя. Он для этого пробился в мой сон и передал то, что видел. Это у меня в предсознаньи. Мне нужно войти в гипнотранс.

– Ну давай попробуем, – согласился Рамин.

– Здесь мне трудно сосредоточиться. Поехали в клинику.

*

В клинике, по утренней рани, были только дежурный психотерапевт на «горячей» телефонной линии, охранник и уборщица.

Лору с Симоном Рамин усадил в своём кабинете, сам остался в кабинете Литы на случай потребной помощи. Но Лита справлялась сама.

Не раз она вызывала это у своих пациентов, а теперь надо было достичь этого в себе: состояния невесомого релакса, свободного полёта и одновременно пронзительной, холодной сосредоточенности, лезвийного вниманья-вникновенья. Когда внешний мир, ощущенье себя в нём пропадало начисто. А вместо пропажи возникали, разворачивались, размётывались вокруг диковинные панорамы внутреннего пространства. Которые можно только изумлённо ощутить-увидеть в новых изысках чувств, но осмыслить – почти нельзя.

Так вдруг открылось… Нервозно жёсткий кокон твоей «сейчасности» теряет защиту-оболочку, размягчается и прозрачнеет быстро-неотвратимо, делается большой каплей жидкого искристого хрусталя; хрусталь торжественно спадает на какую-то громадную выпуклость – таинственно зеленоватую, непроглядную – растекается по ней тонким, холодно горящим слоем… ровная сфера начинает оживляться: оттуда, из её глубин уже можно уловить всплывающие блики, извивы, абрисы… Что это за выпуклая таинственная громада? Это тоже часть тебя, с которой ты давно, с младенчества, раззнакомлена, но с которой всё-таки связана… связана не привычно обыденным суждением; рациональная, ударно-гвоздевая мысль не пробьёт этой грани, согнётся, скукожится в никчёмый абсурд. Медленное чувство, несуетное томленье, рассвобождённый наив помогут тебе.

Ты тихонько приникла к сфере… ты попросилась туда, ты доверилась Этому. Ты ждёшь. Тебе нужно сегодня немногое. Только то, что вложил он… то, самое важное, спасительное.

Ждёшь. Строгая поверхность сферы плавно прогибается, поддаваясь твоему терпению, обволакивает тебя, как плёнка мыльного пузыря, и вновь смыкается сзади. Ты – внутри. Ты паришь в прохладном, зелёно-янтарном озере-сгустке. Это твоё предсознанье. Оно ещё достижимо для твоих чувств. Оно – ещё понимающая тебя и понятная тебе стихия. Но озеро-сгусток – лишь малая часть другой, несметной и недоступной стихии. Дальше, за тонкой границей – океан бессознательного.

В океане – всё. Твоё. Наверное – и тех, кто был до тебя. Забытое. Неведомое. Всё, что когда-то, от самого первого твоего вздоха, хотя б мельком тронуло чувства и мысли. И даже – что пролетело вблизи, не коснувшись их; ты, скорее всего, не узнаешь о том: быть может, назначенное, до зарезу, быть может, надобное тебе безвестной тенью осталось жить в океане.

Но сейчас – только одно… одно: это рядом должно быть, в озере-сгустке, неглубоко… спокойно, терпеливо увидеть.

Да… вон то: из зелёно-янтарного сумрака – серебряное пятнышко, эфемерная весть… тонкие пульсы и блики… Поближе, поближе…

Пятно увеличивается, расщипывается на клочки, клочки уплотняются, тяжелеют, из них вдруг мастерятся дома – белые, серые, высокие, низкие… дома с окнами… На светлой зыби, как на холсте, ряды домов: улица… городская улица – пустая, скучная… по улице едет машина: большой чёрный джип с поднятыми тёмными стёклами… кто в ней?.. куда они?..

Не торопимся, не отвлекаемся. Улица, дома, деревья, фонари, трава газонов, чёрная машина – утлы, нерезки; их может бесследно сдуть любой сквозняк от любого случайного ощущенья. Только об этом… только…

Картина уплотнилась. Стали узнаваться улицы: центр города… оперный театр, университет, торговый комплекс «Вега», проспект Содружества, автовокзал. Левитинское шоссе… невысокая однокупольная церковь в ремонтных лесах, какой-то склад: за сизым забором ряды жестяных полуцилиндров-ангаров… железнодорожный переезд… пригородные коттеджи… дачный посёлок на берегу озера, мост через речку… редкие богатые особняки… узкая дорога вдоль стройных сосен и разлапистых елей… одинокий могучий дом на поляне: три этажа с мансардой, многоскатная крыша из лиловой фигурной черепицы. Острая башенка: на шпиле – синий треххвостый флаг с геральдическим пауком. Ворота в высокой ограде распахиваются, впускают чёрную машину…

Лита открыла глаза. В плывучих очертаниях комнаты – лицо Рамина, склонённое над ней.

– Как чувствуешь себя?

– Н-нормально.

– Не торопись. Мы подождём.

– Я в порядке. Собираемся. Едем.

6. Синички

Люстра-звездолёт сама не горит, но остро-надменно взблескивает хрустальной чешуей от пришлого из окон света. В гобеленовом серебре стен плавают бессмысленные фигуры. Знакомый злорадный ощер изразцовых губищ камина. Стрелы-зигзаги, изгибы-вихри паркетного узора: прежнее смоляно-янтарное изощренство. Нету ещё чего-то прежнего на идеально чистом паркете. Чего-то… А… смирной и подлой медвежьей шкуры нету. Почему? Потому… потому, наверное… На месте шкуры – пенистый кофейный палас.

На стене, у противоположной двери, тот же гранатовый ковёр с оружием: те же сабли-шпаги-мечи-кинжалы… а правый угол ковра пустой… правый угол, там, в правом углу…

– Вспомнила? – человек на кресле легко прочитал её взгляд, – Соскучилась? По любимой сабельке. Хорошая была сабелька, да? В умелых руках.

Юля резко, рывком отвернула голову от ковра.

– Не понимаю, о чём вы говорите, – голос её был предательски ломок и глух.

– Да ну! Забыла, бедняжка? Столько времени прошло. Такие пустяки, в самом деле.

– Что вам н-надо от нас? зачем вы нас… – чуть слышно, ватными губами прошелестела Эля, – Мы ничего не…

– Блаженное дитя. И у тебя склероз? Болезнь заразная. Но излечимая.

Человек поднялся с кресла, медленно подошел к ним. Был он высок и прям, даже элегантен? Жёсткий, изысканный врез тёмной бородки и усиков в породистое лицо; широко рассаженные глаза холодны, небрежны-непререкаемы, лоб гладок-спокоен. По-всему, человек привык быть подчинителем, а не подчинённым.

Респектабельный демонизм, правда, разбавлялся коротким, обычайно округлым носом да просторными, перетекающими в лоб залысинами. Бессознательно Юля сравнила его с теми… двумя. Ростом и сложеньем он походил на «поджарого», но более – картофеленосость, губастость, залысины – на «гнома». «Сын, наверное».

– Кто вы такой? – изо всех сил твёрдо спросила Юля.

– Догадайся с полраза, – усмехнулся он чуть ли не благодушно, и усмешка у него была совсем, как у «гнома», – Ну рассказывай. Убийца-синеглазка. Как ты это сделала. Мы послушаем.

Он окинул взглядом своих людей. Булыжник, главарь троицы, привезшей их сюда – вольготно развалился в чернокожанном кресле (его сообщники Утконос и Ушастый исчезли, как только ввели девочек в зал). Ещё один – невысокий, немолодой, худощавый, с орехово смуглым лицом, похожий на араба или цыгана, почти безучастно стоял в стороне, у книжного шкафа.

– Вы какие-то дикие вещи говорите. По какому праву вы ворвались к нам ночью?.. одели наручники… привезли сюда… Для вас закона не существует? – Юля, неожиданно для себя, повернула взгляд к его глазам, смотрела в них долго, не мигая. В углах, на белках, у него были заметны тонкие красные нитки-сосудики. Он первый перевёл взгляд, покачал головой с удивленьем, ей почудилось даже, с восхищеньем.

– Ну, во-первых, наручников на вас уже нет. А во-вторых… Мдэ. Сомневался – было. Теперь – не сомневаюсь. Сестра твоя нипочём не смогла б. Ты – смогла. Написано на тебе. Убила ты. Обоих.

– Мы никого не убивали! – тонко выкрикнула Эля, – Мы первый раз здесь. Отпустите нас!

Хотел, было, сличить отпечатки твоих нежных пальчиков, – неспешно рассуждал «гномов» сын, с удовольствием оглядывая с головы до ног Юлю, но не задерживая взгляда в её глазах, – с отпечатками на рукояти сабли, на стакане. Уже не хочу. Всё ясней ясного. И играть в беспонятку, птички-сестрички, ни малейшего нет смысла. Скажете вы – да, скажете вы – нет; это никак не изменит моего настроения и неизбежного хода вещей.

– Вы с кем-то спутали нас. Или разыгрываете свой спектакль, – мрачное, отрешённое спокойствие, не в соответ обстановке, сошло на Юлю; она взяла в ладонь, тихонько сжала холодную, вздрагивающую руку сестры: «не надо их бояться, лучше, ненавидь их… найдём, найдём выход». Эля подняла растерянный взгляд, шевельнула бледными губами: поняла.

– Вся жизнь спектакль, а ты – неслабенькая в нём актриса. Да полно вам, синеглазки, вы же заметили уже – настроение у меня сегодня малооблачное, без осадков. Несмотря на злодеяние ваше, слишком уж людоедских чувств я к вам не питаю. Я не собираюсь шинковать вас саблями, вешать, топить, запекать в духовке, обливать кислотой, сдирать кожу и делать из неё барабан. Слава Богу – месяц прошёл. Покойники оплаканы и нежатся в земле, которая, как известно, всем, без разницы – пухом. Хотя с папой у нас были не лучезарные отношения, горе сыновнее – велико. Велико, но слегка уже отгорёвано. Что ж тут попишешь – судьба. Мне только одно в этой истории непонятно – зачем? Убивать-то, зачем было? Ну ладно: некрасиво, положим, дяденьки обошлись с вами, да? Обманули, охмурили, наивных девочек. Сами-то вы, девочки, каким местом думали, когда соглашались ехать сюда; не палкой же вас загоняли в машину. А вели бы себя культурно, отнеслись бы с пониманьем к слабостям дядей-пенсионеров – вам бы и денежек заплатили, и все были бы довольны. Зачем было хватать саблю и лишать людей жизни?

Эля сверкнула глазами, открыла уже рот, но Юля вовремя стиснула её ладонь.

– Мы ничего не хватали и никого не лишали. Не имеем понятия, о чём вы говорите.

– Мы никогда не были здесь, – неловко-жалобно добавила Эля, – Отпустите нас домой, пожалуйста.

«Гномов» сын сокрушённо вздохнул, развёл руками, повернулся к своим людям, призывая их подивиться услышанному. Булыжник и Араб недвусмысленными взглядами ощупывали сестёр.

– Наши гости так быстро не уходят, – ласковая ухмылка Булыжника, – Мы с ног сбились, пока отыскали вас.

– И старались не зря… не зря, – одобрительно, без малейшего акцента сказал Араб, подошёл ближе, наклонил во вниманьи пепельную голову: клювистый нос, костяной подбородок, черкнутый тонким косым шрамом от правой щеки, – Милы, юны, чисты, экзотичны. Что ещё надо, господа? – деловитый блеск в тёмных глазах.

– Зачем вы нас привезли сюда? Чего хотите? – презрительно сощурилась Юля, – Потребуете выкуп?

– А что, – засмеялся «гномов» сын, – Миллион «зелёных» заплатите?

– Отчего не десять? Нас одна мама на свою зарплату содержит. У неё этих миллионов…

– Знаем, знаем. Поэтому выкупа ни у кого не будем требовать.

– А чего же вы будете требовать? – настороженно спросила Эля.

– Ничего не будем. Просто вы поступаете в полную нашу собственность. Гости навсегда – так это назовём.

Юлины щёки стали бледнеть.

– Что это значит?

– Это значит, что теперь мы, и никто другой, ваши единственные родные, друзья, благодетели, хозяева – как вам угодно принять. Потому, давайте налаживать дружбу. Для начала познакомимся. Вас зовут Эля и Юля – это мы выяснили. Правда, я еще не понял, кто есть кто, ну да неважно. Я – Самуил, в обиходе – Смайл – самый прямой отныне ваш родственник, ваш папочка и братик в одном лице. Хотя, наверное, ненадолго. Этот достойнейший господин, – он почтительно кивнул в сторону Араба, – так же стал для вас близок. Вы и не подозреваете ещё, насколько близок. Зовите его со скромным благоговеньем господин Сиртак. Ну и третий наш друг, – кивок к Булыжнику, – вам тоже сделался нечужим. Этот человек надёжный, мужественный, неприхотливый. У него простое имя – Дюб; оно вполне соответствует его прочности и упорству. Вот такова на сегодняшний день ваша семья. Начинайте привыкать. Расслабляйтесь.

Он небрежно упал в кресло, закинул ногу на ногу, стал бесстрастно покачивать ею.

– Это вы… шутите так, да? – в глазах у Юли зажглась неумелая, отчаянная злость, – Вы шутить очень любите, да? Думаете, наши друзья не узнают, где мы! Думаете, наша мама будет молчать!

– Может быть, и будет… – глухо сказал Дюб-Булыжник.

– Нас, наверное, уже ищут. Нас найдут обязательно. Вы не знаете, какие у нас друзья. Вы ещё пожалеете, что увезли нас!

– Лучше отпустите… – добавила Эля, – Выведите за ворота, мы сами уйдём.

– Я вижу, что вы, всё-таки, хотите испортить нам настроение, – грозный металл звякнул в голосе Смайла, – Вы своими цыплячьими мозгами не догнали ещё, ПОЧЕМУ вы здесь? Вы не въехали ещё в ситуацию? Не поняли – КОГО вы жизни лишили? КТО сейчас перед вами? Считаете, что мы шутники? Может, и впрямь, пошутить? Одно слово, одно движение пальца – и вас нет на свете, и не было никогда, и цветочки по вас принести будет некуда. Иль ещё интереснее шутка – угостить вами наших друзей. До отвала угостить, до полного «не могу», а друзья у нас с богатой фантазией и без комплексов. Там, внизу, в подвале, звуков не слышно. По десятку на каждую хватит, добавки не попросите? А потом вашим друзьям выбросить то, что от вас останется. Как вам программа праздника?

Девочки молчали, пронзённые ужасом. До них, в самом деле, наконец дошло, что это не сон, не бред. Что всё – взаправду. Что они – в ТОМ САМОМ доме. Что эти люди способны сделать ВСЁ, о чём говорят. Что НИКТО не сможет им здесь помочь. Пока кто-нибудь когда-нибудь их отыщет… отыщет ли их кто-нибудь когда-нибудь?..

Они с трудом стояли на ослабевших дрожащих ногах; сесть им не позволили, не предложили. Обе не в силах были разжать оцепеневшие губы, чтобы открыть рот, чтобы выговорить хоть слово… чтобы спросить этих страшных людей…

К ним подошёл, поднявшись с кресла, Араб-Сиртак, бегло-снисходительно улыбнулся.

– Ну-ну, в обморок падать не надо. Очнулись – успокоились. Ничего плохого вам делать не собираются. Если, конечно, вы будете послушными девочками. Наоборот, вам сделают много хорошего. Вы любите путешествовать? Хотите поехать в увлекательный круиз? За границу.

– Н-не хотим, – с трудом выговорила Юля.

– Отчего же? Увидеть огромные города, роскошные дворцы. Познакомиться с богатыми, интересными людьми. Жить красиво и беззаботно – об этом каждая девушка мечтает. Но не каждой везёт. А мы сделаем, чтобы ваша мечта сбылась.

– Мы… не мечтаем, – пролепетала Эля.

– И напрасно, – назидательно сказал Смайл, – Что у вас за жизнь здесь? Нищета, скука, никаких перспектив. Сказочных принцев на белых лимузинах для таких, как вы не бывает. Здесь – не бывает. А там – сколько угодно. Там – другой мир, другие люди. А вы – молоды, красивы, умны. Там к вам придёт и богатство, и счастье; здесь – никогда. Недаром многие пытаются уехать из этой страны. Да не у всех получается. А мы поможем вам. И устроиться там поможем, и денег заработать. Это ваш золотой шанс, не упустите его.

Смайл разглагольствовал без улыбки. Но не пытался скрыть презрительные колючки в глазах.

– Зачем вы нам говорите это? – почти шёпотом спросила Юля, – Мы же не дети маленькие.

– Вы – взрослые дети. Мы раскрываем вам глаза на мир. Соглашайтесь.

– А если… не согласимся?

Гулкий всхохот Дюба-Булыжника.

– Как-кая жалость!

Сиртак подошёл ближе, участливо положил руку на Элино плечо; Эля вздрогнула, сделала попытку отодвинуться.

– Вы верьте в хорошее, девочки. Мы вас не обманываем. Если верить в хорошее, оно и сбудется хорошим. Сами нам потом спасибо скажете. А если верить в плохое, хорошее станет плохим. Ну ладно, господа, на этом дискуссию, пожалуй, закончим. Время дорого.

– Воистину, дорого; посему – к делу, – поднялся с кресла Смайл, – Сейчас вас немного покормят. Можете привести себя в порядок. Успокоиться. А потом – в путь.

– Куда? – одновременно вырвалось у девочек.

– В ваше розовое счастье.

Он подошёл к пустому камину, прикоснулся к какому-то выступу на стене – за стеной мелодично трелькнуло. Отворилась дверь, в зал вошла… неточно – вдвинулась, крейсерски вплыла монументальная дама в строгом песочном костюме, слегка смахивающем на женскую военную форму, с мраморным бесстрастным лицом, с серыми сверлами глаз, ожидательно уставилась на Смайла.

– Анастасия Аристарховна, проводите этих сеньорит на кухню, организуйте им хороший завтрак. А так же умыванье, туалет и прочее. На всё-про всё у вас полчаса.

Сёстры покинули зал под величавым конвоем домоправительницы.

– Ты повезёшь, Дюб, – кивнул Смайл Булыжнику, – Я понимаю, конечно, после бессонной ночи удовольствие маленькое. Но больше некому. Тебя знают в «обители», седой Арон тебе доверяет. Возьмёшь жёлтый фургон «Рено».

– Это тот, размалёванный? Кубики – шарики.

– «Альтекс – товары для дома». Зато кузов без окон. Чинно-благородно.

– В исправности?

– Разумеется. Бензина – полный бак. Документы в порядке. Напарника поопытней выбери из своих людей. Кстати, сколько их здесь?

– Пятеро. Дрыхнут наверху, что им ещё делать.

Булыжник неохотно поднялся с кресла, разминая шею, покрутил полированной головой, с шумом, надув щёки, выдохнул.

– Только ты, Дюб. Дело стоит того. Нельзя оставлять их здесь, сам понимаешь.

– Сдайте их из рук в руки, седому Арону, – отрывисто сказал Сиртак, – В «обители» не задерживайтесь. Обо мне – ни с кем никаких разговоров. Кроме Арона, конечно. У меня ещё интересы в Волстоле, я приеду через пару дней. Будем готовить партию к переправке. Набираются неплохие экземпляры.

– Всё ясно. Сделаем в лучшем виде, – Булыжник тяжёлым шагом направился к выходу.

– Выезжайте через задние ворота, – бросил вслед ему Смайл, – Потише, поаккуратней.

– Не первый раз.

После ухода Булыжника Смайл достал из встроенного в стену бара шаровидную бутыль, поставил на тонконогий столик два бокала плеснул в них коньячного янтаря.

– Прошу вас.

– С утра? Зря, – поморщился Сиртак.

– По чуть-чуть. За успех.

– Удачное приобретение, господин Смайл.

– Когда вы планируете переправку?

– Через неделю, морем.

– Надеюсь, всё пройдёт гладко.

Сиртак сделал крошечный глоток из бокала.

– «Обитель» – контора серьёзная. За качественный товар платит щедро. Вам ли не знать.

– Да-да, разумеется, – торопливо закивал Смайл.

Сиртак поднял бокал к оконному свету, задумчиво любуясь золотистыми искрами в нём.

– По родственникам этих сестёр прозондировано? По близким и дальним.

– Нет у них родственников. Одна мать… была.

– Друзья, о которых они упоминали?

– Друзья – есть друзья. Сегодня он друг. А завтра – никто.

– Не скажите. Ментуру, надеюсь не подключат. Мне суета ни к чему, у меня солидные дела здесь.

– Ни в коем разе! А если и вдруг… С ментурой уладим, всё давно схвачено. Вас это никак не коснётся.

– Это ваши проблемы.

– Никаких проблем, господин Сиртак.

– Да? А ну как, приедут их друзья на «жигулях»? – остро усмехнулся гость, – Разбираться, шум поднимать.

– Шутить изволите? – развеселился Смайл, – Кто от кого узнает?

– А ну как?

– Приедут – уедут. В задумчивости. У нас Дюбовских молодцов остаётся четверо. Два охранника и я – семеро. И даже Анастасия Аристарховна – восьмая. Уговорим товарищей не шуметь.

*

Железная злая скорлупка несётся по шоссе, покачиваясь, поскрипывая рессорами… это так должно быть: рессоры, шоссе, автомобиль – по логике происшедшего; а уже, быть может, и не так, и нереально всё происшедшее, потому что движенье укачивает, притупляет, и потому что ничего не разглядеть вокруг из скорлупки; и где она, эта скорлупка, несётся коварным своим напором, может быть, не по земле уже даже, а в каком-то муторном небе летит, или уже въехала в никакое, в недоброе, в нескончимое небытие, в мираж, из которого нет возврата.

Ничего не видно из качающегося железного плена. Задняя дверь плотно заперта, боковых окон нет, единственный источник света – переднее окошко в водительскую кабину закрыто матовой стеклянной задвижкой почти полностью – лишь узенькая щель сбоку.

Скамеек в фургоне не было. Девочки сидели на каком-то длинном досчатом лакированном ящике – жёстком и скользком; при торможении машины, они сползали с него. Прислониться можно было только к такой же жёсткой доске вдоль боковой железной стенки; из-за доски торчали гнутые скобки, очевидно, для продеванья ремней, которыми крепился груз.

«Альтекс – товары для дома». Теперь – они здесь… Теперь они – живой «товар для дома». Для какого, чьего дома? Где он, тот гнусный дом; что с ними будет там?..

Эта мысль-чувство одинаково рухнула на сознанье Эли и Юли. Эта мысль была проста, простотой своей – ужасна.

Когда их заталкивали в машину, Булыжник-Дюб предупредил: – В дороге – никаких разговоров и шорохов, неважно, едем мы или стоим. Не вздумайте орать, звать на помощь. Один лишний звук – бросаю к вам вот это, – он показал маленькую, блестящую капсулу, – и плотно закрываю окно. Газ там почти без запаха. Но через пару секунд – вы валяетесь на полу в полном отрубе, и прийти в себя вам очень будет нелегко, и последствия для вас будут очень болезненные. Играть с вами никто не собирается, потому – сидеть тише покойников. Приедем на место – наговоритесь.

– Ехать долго? – сквозь зубы спросила Юля.

– Сколько надо.

Они сидели, прижавшись друг к другу, и каждая чувствовала тревожные пульсы крови – своей и сестриной. В кузове было душно, утреннее солнце начинало постепенно нагревать крашенную металлическую обшивку.

– Юль, – тихонько прошептала Эля почти на ухо сестре, – как думаешь, нас будут искать?

– Конечно, будут, – так же беззвучно ответила Юля, – Мама поднимет всех: Рамина, Симона, а те – своих друзей.

– Пока узнают, куда увезли нас…

– Рамин узнает. Он заставит этого Смайла всё сказать. Вот только…

– Что?

– Если нас сразу… отправят…

– Если нас отправят – это всё… – Элины глаза замерли и поблекли от представленного кошмара, – Тогда нам надо побыстрей умереть.

– Даже если не сразу отправят… Как им освободить нас? В милицию обращаться нельзя. А там, наверное, целое бандитское кубло. Перевозят таких, как мы, за границу и продают.

– Кому?

– Сама знаешь, кому. И зачем, – Юля проговорила слишком громко, с опаской взглянула на окошко в водительскую кабину. Через щель шириной в мизинец почти ничего невозможно было увидеть: ни дороги за лобовым стеклом, ни Булыжника, ни его напарника, сидящего за рулём, ржавоволосого, бровастого, насупленного верзилу, которого Булыжник называл почему-то Сфинксом, хотя ничего сфинксовского в этой образине не было; разве что, молчаливость.

– Что же нам делать? – смятый Элин шёпот.

– Нам нельзя туда доезжать.

– Нельзя…

– Нам надо сбежать по дороге.

– Давай скажем, что нам плохо.

– Им плевать, что нам плохо.

– Давай скажем, что хотим в туалет.

– Да, что не можем терпеть.