Правдивый ложью Елманов Валерий
Но Алеха и тут оказался молодцом – привез все. Правда, детальный осмотр вселил в меня некоторые сомнения. Вроде то, но по виду вроде бы и не…
– А это точно картошка? – Я ткнул пальцем в один из клубней.
– Сам усомнился, – последовал честный ответ. – Но потом парочку штук сварил, посолил, попробовал – похоже, она.
Семена подсолнечника тоже вселяли недоверие, хотя тут сходства было куда больше, а вот что делать с помидорами… Хорошо, что они прибыли прямо в горшках, но все равно пора пересаживать, а на дворе уже июнь… Так-так…
– Вас в детдоме к сельскому хозяйству приучали? – коварно осведомился я.
– Каждую весну огород копал, – гордо сообщил ничего не подозревающий Алеха. – Две вишни как-то посадил. Что еще… Ах да, сорняки полол. Колючие, заразы…
– А теплицы имелись? – прервал я его умиленные воспоминания.
– Целых две штуки. У нас завхоз вообще на них повернут был. Он потом нашими огурцами и помидорами с клубникой на рынке торговал, гад.
– Гад, – рассеянно согласился я, – но… молодец. – И пояснил: – С малолетства приучил вас к общественно полезному труду. Словно знал, что один из его питомцев станет министром сельского хозяйства России. – И потащил парня в свой кабинет.
Пока шли, Алеха призадумался, нахмурив брови и что-то сосредоточенно припоминая.
– У нас все выпускники, кто чего-то добился, на почетной доске висели, целых пять штук, но министра я там что-то не припомню, – выдал он мне уже перед дверью.
– Не боись, – хлопнул я по его плечу, открывая дверь и легонько подталкивая Алеху вперед. – Ты ж не зря художников привез. Теперь будет, причем изобразят тебя в лучшем виде, при всех регалиях и наградах. Да и висеть ты будешь не возле детдома, а в царских хоромах, ну а потом уж в какой-нибудь Третьяковке…
Алеха вновь призадумался, продолжая недоуменно хмурить брови и озадаченно почесывая затылок.
– Ну врубился наконец? – нетерпеливо спросил я. – Понимаю, что трудное босоногое детство, чугунные игрушки, прибитые к потолку, детская коляска без днища, памперсы со стекловатой и прочие детдомовские прелести, да еще вдобавок и завхоз ворюга, но все равно пора.
– Ты это про меня, что ли? – дошло до него. – Это я министр?
– Одно из немногих вакантных мест в костромском правительстве, которое мною сейчас формируется, – сообщил я доверительно.
– Так ведь я в этом ни бум-бум. Ни в зуб ногой! – возмутился он, вскакивая с лавки, будто собираясь бежать от меня и тем самым отделаться от тяжелого поручения.
Наивный. Нет уж, кто ко мне с семенами придет, тот без выращенного урожая не уйдет.
– Как это ни в зуб? – не согласился я. – Очень даже в зуб, да не в один. Ну кое-каких мелочей ты и правда не знаешь, но это ерунда – у народа спросишь. Зато в главном ты уже спец.
– В каком еще главном?!
– Да ты присядь, присядь, – ласково посоветовал я и, дождавшись, когда он вновь занял место напротив, принялся деловито загибать пальцы. – Сам смотри: копать копал, сажать сажал, опять же и сорняки полоть умеешь. Да ты у меня Мичурин, Тимирязев и этот, как его, Вавилов. Так что быть тебе на Руси первым селекционером, ядрена вошь! А что сельхозакадемии не заканчивал, не беда, – и сразу за футляр с гитарой, – она для нас сейчас ни к чему. – И пошел первый аккорд:
- Товарищи ученые, доценты с кандидатами!
- Замучились вы с иксами, запутались в нулях,
- Сидите разлагаете молекулы на атомы,
- Забыв, что разлагается картофель на полях…[42] —
весело пропел я и прокомментировал: – А у нас еще хуже: картошка на полях не просто разлагается, а и вовсе отсутствует. Во где собака порылась, вот в чем проблема века. Но с твоей помощью мы ее разрешим. – И вновь затянул, попутно меняя будущий адрес, по которому предстоит трудиться моему агроному. – Значит, так: до Домнино ты резво подъезжаешь…
Однако даже Высоцкий не вдохновил детдомовца – тот сидел мрачный, одной рукой теребил листок бумаги, лежащий к нему ближе всего, и исподлобья косился на меня.
– Верю, дорогой друг, что ты справишься в лучшем виде, – заверил я его, не допев и закончив тем, что «небось картошку сам он уважает, когда с сольцой ее намять».
– Или загублю, – добавил он.
– А вот этого не стоит, – возразил я, убирая гитару в футляр и, ласково приобняв его за плечи, проникновенно произнес: – Нынче на Руси всяких глупостей вроде гуманизма не введено, потому со всеми поступают строго по справедливости, то есть сразу и по заслугам. Коль справился, тут же получи и награды, и поместья, чтоб почет и отсутствие забот о хлебе насущном. Будет где с Юлькой в подкидного играть. Ну а загубишь дело – на плаху и голову с плеч.
Алеха, по-видимому, принял все за чистую монету, поскольку испуганно вздрогнул от столь оглушительных перспектив и нервно икнул, осведомившись:
– А других мест в твоем правительстве нет?
– Есть еще одно – начальника особого геолого-поискового приказа, – выдал я информацию к размышлению. – Но скажу по секрету: не советую. Мерзнуть в снегу, мокнуть под дождями и шастать по горам и болотам, заметь, при полном отсутствии попутного транспорта, зонтиков, плащей и резиновых сапог – занятие из малоприятных. Ах да, – припомнилось мне одно из предложений Дмитрия. – Имеется вакансия министра военно-морского флота. Правда, кораблей в наличии нет ни одного.
– Уж лучше на флот, – протянул Алеха. – Пока плавал, я там кое-что освоил из интереса. И вообще, море – это здорово. Тем более кораблей в наличии нет. Пока их построят, пока то да се…
– Размечтался! – возмутился я. – Тебе же их и строить. Впрочем, настрой твой я непременно учту, и поверь, что оно от тебя не убежит, так что можешь не переживать. Ты только наладь все с теплицами и найди себе достойную замену. – И, резко сменив тон, уже серьезно заметил: – Ладно, шутки в сторону, а то времени мало – надо еще с твоими гавриками познакомиться успеть.
– Так ты шутил, – облегченно расплылся он в радостной улыбке. – А я-то думал…
– Если насчет сельского хозяйства, то ничуть, – предупредил я. – Завал у меня с людьми, сам пойми. Ты ж хоть представление имеешь, что и как с семенами делать, а для всех прочих сплошной темный лес, так что придется тебе заняться этим делом самому. – И ободрил: – Да ты не боись, насчет плахи тут я действительно того, черный шкоцкий юмор. Опять же ни копать, ни пропалывать самому не понадобится, министр все-таки. Тебе только командовать – теплицу там построить…
– Да как мне ее строить-то?! – сразу перебил Алеха, возбужденно вскочивший на ноги и принявшийся нарезать круги по моему кабинету. – Я ж никогда раньше ими не занимался.
– Ты поосторожней на поворотах, – невинно заметил я, когда он чуть не снес напольные часы Баруха. – А что до никогда, так ведь всегда что-то в первый раз. – И… пожаловался: – Мне вот тоже раньше убивать не доводилось, а сейчас хоть в киллеры записывай.
Алеха изумленно уставился на меня. То ли не верил, то ли… Но первое доказать легко. Я вытащил засапожник и метнул в дверь. Нож с глухим стуком вошел в дерево. Детдомовец уставился на дрожащее лезвие.
– Думаю, строительство теплиц по сравнению с этим вообще плевое дело, – заметил я. – Тут ведь главное, что ты знаешь, как они должны выглядеть, вот и действуй.
Алеха подошел поближе к двери, еще раз посмотрел на нож и повернулся ко мне:
– А… пленка, стекла?
– Умница! – похвалил я. – Уже начал ковыряться в подробностях. – И выдал прогноз на перспективу: – Чую, дело у тебя пойдет. – А заодно посоветовал, извлекая нож из двери: – Только не затягивай. Сейчас уже середина июня, и без того с посадкой припозднились, так что день тебе на сборы, а послезавтра со всеми манатками в мое поместье Домнино.
– Ишь, поместьем обзавелся, – проворчал он.
– И не одним, – ухмыльнулся я. – Но что касаемо Домнино, то это, считай, уже твое поместье. Оформлением бумаг займемся завтра поутру, есть у меня один сведущий в этом деле человек, так что прокрутим быстро.
– И там мне… – уныло протянул Алеха, пропустив мимо ушей непонятное твое-мое.
– Ага, – кивнул я. – Там тебе неограниченные права, только особо крестьян не мордуй, у них и свои поля имеются, так что задействуй только дворню. Что же до стекол и пленки – слюдой заменишь, и вся недолга. – И осведомился, глядя на ящики: – Это все или ты еще что-то привез? Ну там бананы, ананасы, авокадо…
– Трубы, – буркнул он.
– Для теплицы?
Алеха посмотрел на меня как на идиота.
– Подзорные. Я ж говорил тебе про них. Три штуки. Дорогущие, собаки! Сейчас, погоди-ка. – Он исчез, но скоро вернулся, протягивая мне одну из них.
Выглядела она так себе, явно непохожая на те, которые часто демонстрировали в исторических кинофильмах флотоводцы, полководцы и пираты, но приближение имела хорошее.
Какая именно кратность, не скажу, но, во всяком случае, башни Кремля и Белого города как на ладони, в чем я тут же убедился, выйдя наверх, на небольшое гульбище – что-то вроде крытой террасы. Отчетливо было видно и ратника, стоящего на посту, и даже как он ковыряет в носу.
Красота, да и только.
Однако я не удержался и все-таки попенял на внешний вид, на что Алеха обиженно заметил:
– Скажи спасибо и за такие – еле нашел человека, чтоб согласился, да и тот врубался полчаса, пока не понял, чего я от него хочу. – И мстительно добавил: – А Галилей твой ехать вообще отказался.
– Ну и дурак, – беззаботно заметил я, напророчив: – Ничего, вспомнит еще Русь-матушку, когда его инквизиция за жабры прихватит, только поздно будет. А мы тут и без него обойдемся. И вообще, не до звезд нам нынче, на земле дел невпроворот. Жаль, конечно, немного. Так был бы полный комплект: Галилей, Микеланджело – если он не врет, конечно, – и Бэкон.
– Этого у меня в списке нет, – сразу уточнил Алеха.
– Зато у меня имеется, – парировал я и со словами: – Пошли смотреть на привезенный товар, – потащил Алеху обратно в кабинет, распорядившись: – Начнем с художников. Давай… по одному… Только первым этого, знаменитого, – решив начать с гражданина Буонарроти.
Что касается Микеланджело, то Алеха правильно записал его фамилию, и напрасно я посчитал, что здесь какая-то ошибка.
Правда, и мои скромные познания в изобразительном искусстве эпохи Возрождения тоже оказались верными, в чем я убедился спустя пять минут – Федот, да не тот.
С автором знаменитой скульптуры Давида, кучи фресок и картин этот симпатичный, хотя и грубоватый тридцатилетний мужик с нечесаными патлами и в неопрятной одежде, заляпанной пятнами, не имел ничего общего – даже в родстве с ним не состоял. Однофамилец.
Зато он был знаменит сам по себе, как сразу небрежно обмолвился, принявшись сыпать названиями своих работ. Упомянул Меризи Караваджо, как он себя назвал, «Юдифь и Олоферн», «Кающуюся Марию Магдалину», «Жертвоприношение Исаака», «Давида и Голиафа» и еще пяток.
Признаться, перечень впечатлял, тем более что Алеха все время утвердительно кивал – мол, не врет, сам видел.
Хотя получалось несколько странно, учитывая звучные имена его влиятельных покровителей и ценителей его творений: кардинал дель Монте, у которого он проработал лет пять, какой-то маркиз Винченцо, который был поклонником его творчества…
С чего бы вдруг приспичило совершить в своей судьбе эдакий крутой поворот?
Но пускай.
Может, парень и впрямь, как он тут говорит, очень болезненно воспринял то, что его не приняли в Академию Святого Луки, и настолько обиделся на ее президента, что решил укатить куда глаза глядят.
В конце концов, главное, чтоб знал толк в своем деле, а, судя по двум наброскам-эскизам, которые «не тот Микеланджело» успел сделать, талант у парня имелся. Алеху моего он набросал на листе мастерски – сразу чувствовалась опытная рука.
Выпить он был и впрямь не дурак – разило от него изрядно, да и в разговоре со мной несколько раз восхищенно упомянул про высокое качество русских напитков.
Но я махнул рукой и на это. Правильно говорил наш баснописец: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей».
Но самомнение у него было о-го-го. Перед уходом он еще раз, презрительно усмехнувшись, выразил свое недоумение тем, что Алеха привез вместе с ним еще троих, тогда как его одного за глаза.
Наглец.
Нет, не так – вдвойне наглец, поскольку сразу после него я пообщался еще с одним живописцем, и звали его… Питер Пауль Рюбенс.
Несколько смущала одна гласная буковка в начале фамилии, которая была не совсем та. Хотя, может, ее заменили потом, да и то только в России – любят у нас коверкать иноземные фамилии и имена.
Правда, нашел его Алеха в Италии, а знаменитый в будущем живописец вроде был фламандцем, но ведь Питер Пауль. Или я путаю и того самого Рубенса звали иначе?
Поинтересовавшись, чем занимался его отец, удалось выяснить, что никакого отношения к живописи тот не имеет. Уже легче. Вдобавок в Италии Рубенс, как я решил называть его, не мудрствуя лукаво – так привычнее, – находился только для изучения творений Микеланджело (но не этого, что приехал, а Буонарроти), Леонардо да Винчи, Тициана, Веронезе, Корреджо, а также памятников античности.
Совсем хорошо.
Получалось, либо передо мной папа будущей знаменитости, либо он сам.
Вот это удача!
С двумя остальными, можно сказать, тоже изрядно повезло.
О стоящем передо мной совсем молодом парне – лет двадцати пяти, не больше – Франсе Хальсе краем уха слышал даже не столь великий знаток живописи, как я.
Что же до второго Франса, но Снейдерса, чья фамилия мне ничего не говорила, то он был ценен уже хотя бы одним тем, что, как вполголоса заметил Алеха, Франс еще на корабле тесно сдружился с Рубенсом. Вдвоем им здесь первое время будет далеко не так тоскливо.
– Считай, что первую свою награду ты заработал на одних только художниках, – заявил я Алехе, процитировав:
- Ну а я уж тут как тут —
- Награжу тебя за труд:
- Кузнецам дано заданье —
- Орден к завтрему скуют!..[43] —
И подивился: – И как только ты ухитрился их всех уговорить?
– Внедрял в жизнь твои инструкции, – невозмутимо пожал плечами он. – Сам же говорил мне перед отъездом сделать основной упор на то, что у нас им будет предоставлена абсолютная свобода в творчестве, а они на нее падкие, не хотят по заказу. – Добавив: – Ну и комплиментов кучу отвесил. Мол, слава твоя докатилась до нас, вот мы и приехали прямо за тобой, как за лучшим из лучших…
Понятно. В точности по Филатову:
- Чем, тоскуя да хандря,
- Жисть расходовать зазря,—
- Может, сплаваешь со мною
- До расейского царя?..[44]
Но день еще не закончился, и подарки продолжали сыпаться на меня, как из рога изобилия, – пошли мастера.
Про всех рассказывать долго, но на Захарии, как мы тут же переименовали Захариуса Янсена, остановлюсь чуть подробнее.
Был он совсем молодой, на вид нет и двадцати, хотя он уверял, что идет двадцать первый, но пускай.
Пока мы с ним общались, я путем наводящих вопросов успел выяснить кое-что любопытное.
Оказывается, юноша тогда в Амстердаме не зря озирался по сторонам – на то имелись весьма важные причины, и первая из них это то, что подзорные трубы, которые он предложил Алехе, собственность не его, а мастера-учителя, у которого он работал.
Алеха не знал, что мастер отсутствует, а вместо него за прилавком подмастерье, так что принял заказ сам Захарий, да и сделал он их сам, вот только любая его работа принадлежала, согласно голландским законам, его хозяину.
Словом, парня, можно сказать, застукали с поличным, но он ухитрился удрать, а так как ловить ему в Голландии без соответствующего диплома было нечего, являться же без него на глаза матери с отцом, проживавшим в Антверпене, стыдно, он и принял решение бежать.
Попутно выяснилось и еще кое-что. Оказывается, его хозяин вообще не умел делать подзорных труб, да и сам Янсен этим никогда не занимался.
– А вот этого и я не знал, – заметил переводивший Алеха, – да и не до того было. Мне ж до него в четырех лавчонках отказали, его пятой была, потому я особо и не раздумывал, лишь бы согласился. То-то я так долго объяснял, чего хочу. Думал, это он балда тупая или цену набивает, а оказывается, парень только врубался. – И, удивленно вертя в руках одну из подзорных труб, присвистнул: – Ничего себе, сразу как сообразил.
Что до чеканов новых монет и устройства станков монетного двора, то тут Захарий повинился, что несколько преувеличил свои возможности, поскольку…
Короче, представление обо всем этом Янсен имел, но и только. Однако, возможно из опасения, что выгонят, сразу же заверил: ему представляется это настолько простым, что если бы можно было поглядеть на процесс, то…
– Поглядишь, – кивнул я, прикинув, что прямо сейчас и отправлю бойкого паренька на «стажировку». Нет, не на местный монетный двор – чему он здесь научится, – а к полякам, благо что ребята из «Золотого колеса» еще не уехали. Вот и пусть катит с ними, а уж там они его как-нибудь пристроят.
Написать записку – дело недолгое. Отправить парня в сопровождении Медовика на подворье Баруха – тоже.
Относительно остальных мастеров решение было однозначным – всех в Кострому. Сгодятся нам с царевичем и два стеклодува, которые, кстати, тоже совсем юные, едва за двадцать перевалило, и прочие.
– А почему в Кострому-то? – поинтересовался Алеха, когда мой кабинет покинул последний из приглашенных.
– Потому, что тут слишком опасно, – пояснил кратко. – А мне надо, чтоб ты меня заменил, если со мной что-то случится.
– А чего с тобой может случиться? – удивился Алеха, и я спохватился – он же пока еще не в курсе происходящего, значит, надо все объяснять.
– Ну если меня все-таки убьют в Серпухове, – начал я, – то ты…
– Чего сделают?! – вытаращил глаза Алеха.
– Убьют, – равнодушно пожал плечами я и… принялся рассказывать дальше.
Глава 13
Полудобровольный выезд
Последний день был суматошный, как оно и водится перед отъездом.
Всегда находятся дела, про которые вспоминаешь только в самый последний момент. Нашлись они и у меня – вновь вспомнилась «мамочка» Дмитрия.
Так я и не послал вчера за ней людей, совсем забыв об этом из-за приезда Алехи – значит, надо это сделать сегодня.
Да и о страховке требовалось позаботиться. Случись что со мной – обидно, если история впоследствии вывернет на круги своя. Зря я, что ли, приложил столько трудов по спасению царевича?
Получалось, что надо приготовить копии грамот, которые я вручил Алехе. Заодно озадачить Еловика по оформлению всех нужных бумаг на Домнино в пользу «сына боярского» Софронова – в какую бы сторону дальше ни пошли события, а картошка и прочее на Руси должны быть.
Правда, вначале был неприятный разговор с Яхонтовым. Парень явился поутру чуть не плача. Оказывается, Еловик потому и не появился у меня вчера, что весь день напролет искал Казаринова, но так и не смог выяснить, куда тот делся.
Впрочем, если поджог был осуществлен нарочно, то удивляться не приходится – отравители явно заметали следы.
Ладно, раз ниточка порвалась, оставим убийц на потом – уж больно некогда искать другую. Сейчас у нас более срочных дел навалом.
Что-то удалось распихать и взвалить на другие плечи, дабы чуть-чуть разгрузить себя, например, организацию отправки иноземных мастеров и художников в Кострому, но кое-чем надлежало заняться лично, и никуда от этого не деться.
Например, проинструктировать Зомме насчет Марии Григорьевны, а также по мерам предосторожности, касающимся охраны Годунова.
Но главное – сам престолоблюститель.
Уж очень мрачно выглядели его окаменевшие скулы там, на кладбище Варсонофьевского монастыря, когда тело Бориса Федоровича перекладывали в другой, более подобающий царю гроб.
Да и потом, пока шли к Архангельскому собору, тоже было видно, что в его душе борются скорбь с яростью, печаль с гневом. Поэтому он и мало плакал – иные чувства сушили слезы.
Вдобавок не следовало забывать и о постоянно подзуживающей сына Марии Григорьевне.
Неугомонная вдовушка после открытого неповиновения ее воле не смирилась и не сдалась. Напротив, она даже стала опаснее прежнего, поскольку теперь действовала не впрямую, а опосредованно и давила на моего ученика не грубо, а куда мягче, все равно толкая сына к непоправимому.
Проявления любви москвичей к наместнику государя прочно застили ей глаза, и она не желала ничего понимать.
Да, он вроде бы ее не слушал, но… прислушивался, старые привычки в одночасье вот так вдруг не уничтожишь.
И что тут делать? Велеть Зомме, остававшемуся за первого воеводу, чтобы он в мое отсутствие отказался выполнять приказы Годунова, если от них пахнет безумием мести и кровью, тоже не дело.
К тому же неясно, как отреагирует на такое сам Христиер.
Старый служака незаменим как послушный исполнитель, умелый педагог и честный человек, но выказать неповиновение своему прямому начальнику, пускай и по приказу другого прямого начальника, тем более рангом ниже первого – это совсем иное.
Чего доброго, опять запьет от столь неразрешимой дилеммы, а оно мне надо?
Пришлось ломать голову, разрабатывая меры по нейтрализации влияния вдовы, для чего я посоветовал своему ученику не просто взять в духовники отца Антония, так сказать, «унаследовав» священника от своего батюшки, но и не отпускать его от себя ни на шаг. Особенно когда речь идет о трапезах и других ситуациях, в которых Годунов будет вынужден оказаться наедине с неукротимой матушкой.
Христианское смирение, конечно, препоганейшая штука для правителя, хуже которой разве что всепрощение, но вдовушка – не владычица, да и для самого Федора это смирение пока что подойдет.
Разумеется, в меру, дозированно, не бочками, а каплями или вот как сейчас – ложками.
Сам царевич воспринял мой совет не только с пониманием, но и с явной радостью, отчетливо написанной на лице, – не иначе как она и его достала.
А вдобавок мы нашли для безутешной вдовы занятие, чтоб не бездельничала, обдумывая и лелея, сидючи на своей половине, безумные планы отмщения.
– Почему ты один должен трудиться в поте лица, чтобы оставить о себе перед отъездом хорошие воспоминания? – заметил я ему. – Думаю, вся семья должна внести свою посильную лепту. Есть церкви и монастыри, возле которых толпится уйма нищих. Пусть твоя матушка и сестрица ежедневно выезжают на обедни, но всякий день в иную обитель. – И, сразу прикинув, что во время таких путешествий Ксении Борисовне, чего доброго, придется выслушивать двойную порцию попреков – за себя и за брата, – торопливо добавил: – А чтоб охват был побольше, пусть ездят порознь.
Но настрой самого Федора все равно тревожил. Оно и понятно. Дела в столице шли и впрямь весьма успешно, а народ при любых выездах встречал царевича так радостно, что паренек поневоле мог возомнить слишком многое.
И правильно я подозревал своего ученика во вредных колебаниях. Когда у нас зашла речь о Серпухове, то царевич первым делом намекнул на то, что можно поступить куда проще – все переиначить и перевернуть, а тогда вообще никуда не придется ехать.
Пришлось аккуратно, чтоб не обиделся, напомнить, что люди кланяются и желают здравствовать долгие-долгие лета не государю Федору II Борисовичу, а наместнику светлого царя-батюшки Дмитрия Иоанновича.
Стоит юному Годунову самовольно изменить свой статус и провозгласить о том прилюдно, как сразу начнется такое, что лучше не представлять.
Вбивать ему в голову, что куда проще выждать, было трудно, но мне помогала непоколебимая уверенность в своей правоте, которая зиждилась на знании истории, пусть и поверхностном.
Конечно, я тут не только наступил на пресловутую бабочку Брэдбери[45], но и походя завалил троицу тираннозавров в боярских шапках – Василий Васильевич Голицын хоть и был еще жив, но весьма и весьма плох, а также спас семейство безобидных – если не считать царицы-вдовушки – диплодоков.
Все так, никто не спорит, так что на госпожу Клио[46] полагаться теперь затруднительно.
Однако, по здравом размышлении, история имеет весьма солидную устойчивость.
Как говорил старенький мудрый профессор, преподававший нам ее в МГУ, время от времени в прошедших веках действительно встречаются личности с большой буквы – цари, полководцы, герои, проповедники, которые в состоянии изменить естественный ход событий или даже повернуть их вспять. Однако сделать это они могут лишь на определенный и весьма непродолжительный отрезок времени.
Образно говоря, они пытаются насильно растянуть или сдавить пружину истории, но едва их усилия ослабевают, как далее эта самая пружина немедленно стремится вернуться в исходное положение.
Только не следует думать, что, повторяя слова профессора о Личности, я подразумевал себя.
Ни боже мой!
В моем характере имеется некоторое нахальство, но, чтобы обнаглеть до такой степени, надо быть форменным дураком.
Тут личностью, на мой взгляд, являлся как раз тот человек, к которому я собирался отправиться в гости, только с пометкой: «Чертовски удачливая личность».
Она обязательна, поскольку, не представляя собой ничего выдающегося, он без дикого везения, сопутствовавшего ему, все равно не сумел бы ничего добиться.
Разумеется, не обошлось и без помощи, иногда даже невольной, то есть со стороны его врагов, которые порою из узкокорыстных интересов совершали такие дурацкие поступки, что хоть стой, хоть падай.
Один только Семен Никитич Годунов чего стоит.
А доказательством того, что лично Дмитрий Иоаннович не представляет собой ничего особенного, служит факт из недалекого будущего: едва богиня Фортуна взяла и даже не отвернулась, а просто перестала помогать, как светлый государь сам в свою очередь все профукал, причем так бездарно, что остается только удивляться.
Правда, это в официальной, или, как теперь получается, в прежней истории. Но и в нынешней, если разобраться, мало что изменилось. Отличается она от прежней лишь тем, что Федор Борисович жив, вот, пожалуй, и все. Что до остальных действующих пружин, то они остались в неизменности, в том числе и нарастающее противостояние бояр и нового царя.
И чем оно закончится в конечном счете, тоже понятно. Подлинная Личность, может быть, и выстояла бы, но Дмитрий был обречен.
Вот тогда-то и пробьет час юного Годунова, причем не такого, как сейчас. Впрочем, он уже и теперь кое-что собой представляет – достаточно вспомнить совещание со стрелецкими командирами, хоть и сыроват для царского трона, а народу ни к чему любоваться на «непропеченного».
Так что в этом удалении из Москвы, как ни удивительно это покажется, я видел только плюс. Именно в Костроме ему и предстоит научиться править по-настоящему. Нечто вроде стажировки – пусть применяет полученные знания, которых у него в избытке, дело только за практикой.
Отбросив осторожность и деликатность, я лепил ему прямым текстом:
– Ошибешься – не беда. Кострома – не Москва, тут твои промахи извинят, да и масштабы у них будут далеко не те, так что и исправлять их куда легче. Зато приобретешь подлинную самостоятельность и самое ценное – знание жизни.
Не постеснялся я и поведать о скором плачевном будущем Дмитрия. Приходилось говорить обтекаемо, приоткрывая завесу грядущего лишь ненамного, самый краешек:
– Почему народ поднялся против твоего батюшки? Все очень просто. Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, всегда охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убедятся, что обманулись, ибо этот правитель окажется куда хуже старого.
– Почему ты так помыслил? – настороженно спросил Федор.
– Да тут и думать нечего. Одно дело – идти с войском и воевать, что у него тоже не ахти, но совсем иное – править. Это куда сложнее.
– У него есть бояре. Посоветуется с ними и решит, яко должно поступить.
– Да? – иронично ухмыльнулся я. – Скорее уж напротив. Это сейчас они затихли, да и то… до поры до времени. Сейчас он начнет раздавать подарки, выполняя свои обещания, и уже начнется ропот со стороны обделенных.
– А он начнется? – с надеждой осведомился Федор.
– Обязательно, – твердо ответил я. – Он же не знает, что куда как менее опасно создать четырех недовольных, чем одного довольного и трех завидующих. А дальше – больше, так что рано или поздно, но мы все равно поймаем его на удочку.
– На что? – удивился он.
Я задумался. А есть ли в этом мире удочка? Вообще-то должна быть, но вдруг она не так называется? И, мысленно посетовав на собственное тупоумие, туманно пояснил:
– Удочка – это палка с крючком на одном конце и дураком на другом. Словом, погоди еще немного. Если уж они не захотели подчиниться твоему отцу, то безродному…
– Как безродному?! – чуть не подскочил на своей лавке Годунов, впившись в меня глазами.
Вот тебе и раз. Получается, что Борис Федорович так и не поделился с сынишкой моими данными, которые я нарыл. Ну тогда и мне ни к чему. Только как теперь выкручиваться?
Но нашелся сразу:
– А вот так. Уверен, что ни один из них не считает Дмитрия истинным царевичем. Признали же его, потому что не захотели переть на рожон, но скоро кто-нибудь поднимется.
– А он и впрямь…
– Может, и впрямь, – пожал плечами я, твердо решив ничего не рассказывать Федору, чтобы он по младости лет не сболтнул, тем паче своей мамаше. – Но нам с тобой разницы нет, и тебе это знание, даже если бы ты точно был уверен в его истинности, ни к чему. Запомни, для тебя он, как бы ни сложилось впредь, остается сыном Ивана Грозного, ибо ты – его наследник, и будет глупо порочить его память хотя бы потому, что это непременно тебе самому пойдет во вред…
– Память порочить, – бурчал он, недоверчиво глядя на меня. – Покамест все инако выходит и вовсе напротив. Он, счастливец, вскоре сядет на отчий трон, а я…
– Поедешь учиться правильно сидеть на этом самом троне, – бодро подхватил я, – дабы под тобой он не только никогда не рухнул, но и не пошатнулся. И никогда не считай счастливым того, кто зависит от случайностей, пусть и счастливых. Помни, за счастьем следует несчастье, за несчастьем – счастье. И так у каждого. Причем судьба их постоянно тасует, как карточную колоду, так что ни у кого и никогда не бывает чего-то одного непрерывного.
В ответ тяжкий вздох с явным оттенком зависти. Понятно. Тогда еще разик и с другого бока.
– И еще одно, – добавил я. – Везение расслабляет. Человек сам не замечает, как он начинает глупеть и все больше полагаться на судьбу, а не на свои собственные силы. Ему начинает казаться, что теперь все дозволено, и он стремится одним махом осуществить все свои желания.
– Но ведь получается у него, – перебил Федор.
– Пока получается, – напомнил я. – Но даже породистый скакун одним прыжком не сможет покрыть расстояние в несколько сотен верст. А любая деревенская кобылка преодолеет это расстояние за несколько дней, если не станет поворачивать на полпути.
– Значит, мне яко деревенской кобылке, – усмехнулся Годунов.
– Значит, тебе надлежит терпеливо готовиться в путь, выбрать правильную дорогу и следовать по ней, все время поглядывая под ноги и не думая о скорости, – поправил я. – И тогда ты придешь к своей цели, но только если на ходу не утратишь надежды и веры в лучшее. А потому никогда не забывай: после самой черной ночи всегда бывает светлый день, и даже после самого сильного ливня ярко светит солнце.
– Dum spiro – sperо[47], – слабо улыбнулся царевич.
– Что-то вроде, – согласился я и вспомнил, что у меня есть еще один железный козырь, который незамедлительно применил для вящей убедительности, кратко заметив, что было мне… видение, в котором…
Правда, касаемо скорого изменения статуса царевича в связи с боярским переворотом и убийством Дмитрия я тоже держался скромно, не позволяя себе обещать Федору что-то в открытую – мало ли как оно сложится на самом деле.
Насчет самого переворота сомнений не было – пружина сожмется, но что, если он случится, когда Федор будет находиться в Костроме? Тогда, чего доброго, Василий Шуйский может не мешкая объявить себя царем, а если и этот боярин окажется далеко от Москвы, найдется еще кто-нибудь.
Зато общий итог был лаконичный и приятный.
– В любом случае ты окажешься в противостоянии царя и бояр tertius gaudens. Это я тебе твердо обещаю, – уверенно заверил я его.
– Третий радующийся, – перевел он и призадумался.
«Вроде бы проняло», – решил я, глядя на своего ученика.
Кажется, я могу твердо рассчитывать, что каких-либо поспешных действий в ближайшее время он предпринять не должен, а дальше поживем – увидим.
Теперь можно и заняться сборами в путь-дорогу, но не тут-то было.
Кажется, в этот день светлокудрому красавчику Авось явно надоело глядеть в мою сторону – вчера насмотрелся, – и в довершение ко всему ближе к обеду в Москву прискакал гонец с грамотой от государя.
Прочитав ее, я понял, что выезд в добровольном порядке отменяется. Не успел я.
Всего посланий из Серпухова было два. Одно адресовалось мне, а другое – Басманову, но вызывались в ставку Дмитрия, причем немедля, трое – вместе с нами должен был прибыть и Федор Борисович.
И что бы значило отсутствие грамоты для Годунова?
Я призадумался, но чем больше размышлял, тем больше приходил к выводу, что знак недобрый и ничего хорошего он ни мне, ни тем паче царевичу не сулит.
Получалось, что Дмитрий явно не собирается признавать моего ученика своим наследником и престолоблюстителем. Именно потому он и не прислал Годунову особенной, лично ему адресованной грамотки.
Ведь Федькой-изменником его в ней назвать нельзя – тогда он точно не приедет, своим названым братом не хотелось, а придумать нечто третье у его советников кишка тонка.
Зато в письме для меня годится и нейтральное – со всем тщанием и бережением привезти Федора Борисовича Годунова. Точнее, оказать в этом деле всемерную помощь думному боярину Петру Федоровичу Басманову, который после получения аналогичного послания незамедлительно прибыл… ко мне.
Читать бесплатно другие книги:
