Персеиды. Ночная повесть Гончарова Марианна

Глава восьмая

Как мы провели субботу

Сейчас ребенок уже взрослая, ей девятнадцать на тот момент, когда я пишу эту главу. Для нас абсолютно естественно, что она встает ежедневно в пять утра, что она учится хорошо, что она перфекционистка и у нее стальная воля. А ведь это же не совсем нормально. Как так получилось, что у нас, разболтанных, легкомысленных и непоследовательных, получился такой дисциплинированный ребенок. Не понимаю.

Вот и недавно.

Вся ее группа получила задание по какому-то предмету на факультете журналистики посетить краеведческий музей и написать эссе. При этом надо было в знак доказательства посещения предъявить билет в этот музей. Некоторые Линкины, как у нас говорят об однокурсницах, колежанки добыли билеты у туристов прямо у входа в музеи и побежали домой, копаться в Интернете и списывать оттуда концентрированную информацию для эссе.

– Не-ет уж, – сказала Линка, – я пойду в музей. Я пойду в музей в выходной день. И напишу эссе «Как я провела субботу».

– Ну молодец, – гордясь ребенком, сказали мы, – сходи, конечно.

– Что значит «сходи»?! А вы? Вы что, не хотите культурно провести субботу?

Пришлось согласиться. Мы же родители и должны соответствовать.

И вот – как мы провели субботу.

Во-первых, мы ее действительно провели. Она-то думала – суббота, – мы, как обычно, все уляжемся у телевизора или усядемся у компьютера, и время быстренько просочится сквозь нашу дрему или пустую болтовню. А вот и нет, решили мы. А когда мы говорим: «А вот и нет» – то…

Вот если бы кто-то держал меня под контролем и требовал, мол, немедленно вернись к главному. А то я всю жизнь норовлю уйти куда-нибудь в сторонку, отвлечься на бегущего по своим делам дедушку или, того веселей, кота, свернуть в переулок, забыть, куда шла, и разглядывать прохожих, дома, деревья, и вдруг упираться взглядом в барельефы на фронтонах – в фантастических бородатых лохматых дяденек с распахнутыми ртами и голеньких, еле прикрытых озябших мраморных дамочек.

Словом, так.

– Я беру вас с собой в музей, – заявила дочка Лина тоном, не терпящим возражений. – В краеведческий музей.

– Тогда и в художественный, – склочно стала качать я свои права.

– Тогда и в ресторан на тыквенный суп, – заявил наш отец, – и блинчики с семгой.

– Только после музея! – строго ответила Лина.

– Да-да-да, – с готовностью закивали мы головами.

Мы ехали мимо Соборной площади, и вдруг я обнаружила, что избушка Деда Мороза, в которую все зимние каникулы стояла очередь детей с родителями и без – боже мой, как же люди хотят чудес! (за восемь долларов), – чтобы войти, встретиться с Дедушкой и робко прошептать желание сокровенное на ухо, все еще стоит в центре площади, не разобрана.

Я помню, что маленькой тоже билась в руках родных, сильно хотела в очередь за чудом. Я ведь всегда пользуюсь моментом, чтобы выпросить, выцыганить у мироздания что-нибудь полезное для себя, друзей и окружающих меня людей, ну недаром же я карабкаюсь на крышу дважды, а то и трижды в год. Но тогда, помню, я хотела на самом деле посмотреть, как там все устроено, каков этот мошенник с виду, спрятан ли у ног его радиатор (шутка ли сидеть целый день в ледяном практически доме), но меня сманили теплым зовущим светом книжного магазина через дорогу от избушки Деда Мороза, где и были исполнены почти все мои сокровенные желания. Причем исполнены моей старшей сестрой.

Мы зовем ее Шуня. Потому что она – Лина и моя дочь – Лина. И когда я зову: «Линочка!», отзываются – а! – обе. Неудобно. Ой! Ну что меня заносит, ну прямо хоть привязывай меня к первому абзацу, и все тут. Ну ладно, короче, ехали мы в музей мимо Соборной, и я глядь – домик стоит еще, а уже февраль. И говорю:

– О, а избушка-то Дедушки Мороза все еще стоит! Ее не разбирает никто. Почему?

– Так обрабатывается же информация, – откликается Кузьмич из-за руля. – Составляется план. Пишется письмо намерений. По исполнению заявленных желаний, – авторитетно заявляет он, муж, повелитель мой, защитник, жизнь, глава моя. В заботах обо мне он трудится на суше и на море, не спит ночами в шторм, выносит стужу. Ииииих, опять занесло! Это уже из Вильяма нашего, да. Ну говорю же, следить за мной надо, ну!

Сначала мы пошли в художественный музей.

Когда-то, в 1900 году, венскому архитектору Губерту Гесснеру заказали проект здания сберегательных касс. Не театр, заметьте, не летнюю резиденцию императора, а всего лишь здание Дирекции сберегательных касс. Ну что может быть скучнее. Но Губерт, симпатичный усатый господин в аккуратном крахмальном воротничке и дорогом галстуке, подумал, ага, сейчас! И кааак размахнулся, да кааак намечтал и напроектировал, что посреди города Ч. вдруг вырос этот восхитительный нарядный дворец. А все стали ему говорить: «Ну Гууууберт, да вы же талант, друг мой. Губерт, слушайте, даже не ожидали такого от вас». А многие, как и полагается в человеческой стае работников искусства и архитектуры, стали завидовать, исходить ядом, кривить губы и говорить, закатывая глаза:

– А вот мне – не нравится!

Ну, знаете ли, господа, нравится вам или не нравится, но здание признанного архитектора Гесснера украшает город вот уже более века и так же поражает воображение, вызывает оторопь и зависть у некоторых архитекторов. И в каком бы настроении ты ни вошел в это волшебное место доброй силы и мудрой красоты, оттуда выходишь счастливым и окрыленным.

Мне много что помнится и нравится в художественном музее. Но больше всего – роспись на потолке, два портрета художницы Одарки Киселицы, две гигантские композиции народного художника «Иерусалим» и «Страшный суд», одна чарующая вышитая девичья сорочка и две иконы. Но об этом чуть ниже.

На фасаде здания гигантское майоликовое панно. Там – 12 мифологических фигур. Есть дамы, есть господа. Каждая фигура символизирует провинции Австро-Венгерской империи, в которую какое-то время входил мой город. Но на прекрасной пышной груди одной из самых хорошеньких женщин – исторический герб Буковины (и знали же, где разместить – на самом привлекательном месте): голова могучего черного тура на красно-синем фоне и звезды с обеих сторон туровой головы. Над входом в музей – скульптуры орлов, а на карнизе – статуя богини Афродиты, чьей любовной власти и весеннему обаянию подчинялись и боги, и люди, кроме, конечно, как водится, некоторых злобных завистниц, Афины, Артемиды и Гестии. И с другой стороны карниза – статуя Деметры, богини плодородия, земледелия и покровительница чародеев. Так что чудес можно ожидать прямо у порога музея.

Мы вошли, поднялись по ступеням на второй этаж, я поставила своих в центре зала на втором этаже и говорю:

– А теперь посмотрите наверх!

Ахнула дочка, улыбнулся Кузьмич, уже шапочно знакомый с росписью украинского художника Николая Ивасюка на потолке. Задираешь голову и видишь в проеме, объединяющем второй и третий этажи, нежную роспись на полотне, веселые легконогие беспечные женщины отплясывают в кругу с розовощекими толстенькими амурчиками: лай-ля-ля! лай-ля-ля!

Не счесть чудес в музее: буковинские народные образы, иконы на стекле, буковинские народные ковры, гуцульские писанки, иконы, старопечатные книги и еще много красивого древнего вневременного.

Ну а теперь о тех самых любимых моих работах.

Во-первых, огромное полотно «Страшный суд», где подробно вырисованы детали, как, кого конкретно и за что будут мучить во время Страшного суда. Милый-милый безымянный народный художник, он свел счеты со всеми, с кем не ладил, с кем ссорился, с теми, кто не давал в долг или не оделял его, такого талантливого, вниманием: и мельник, и шинкарь, и портной, и скорняк, и… девушки легкого поведения, и другие односельчане. Ну, остальные как положено – по канонам: преступники, лжецы и прочие.

Дальше – потемневшая от времени икона моей любимой святой Макрины, где она, такая живая стройная красавица, которая ушла в монастырь навсегда, потому что решила, что замуж не пойдет после смерти любимого. И за целомудрие свое и верность была наделена чудом врачевания. Потом еще одна – великомученица Варвара. Кому только не покровительствует она – и пилигримам, и ракетчикам, и ремесленникам. Она отводит молнию и бури, охраняет сон мирно спящих детей.

Такие они, эти девочки! Читала о святых этих женщинах, и о каждой – будь то Макрина, Мария, Варвара, Анна, Елена, Ксения – везде написано, что красоты они были необыкновенной. А что? Ведь красота – подарок божественный. А то однажды говорит нам бабушка одна воцерковленная, мол, красота женщины – это искушение.

Ну вот опять завихриваюсь… Все, молчу, дальше пошли.

А еще я всегда навещаю два портрета художницы Одарки Киселицы «Мрійник», то есть мечтатель, и «Оксана», двух лучезарных румяных веснушчатых деток. И в этот раз мы опять рассматривали мечтателя и его, скорей всего, сестричку, дети явно похожи вздернутыми носиками и ясным, немного напряженным взглядом. Мысль пришла нам обеим одновременно: портреты написаны в 1955 году. А где они сейчас, эти дети. Как они росли, где учились, о чем мечтали, кем стали, как сложились их судьбы. Вот интересно узнать.

А на третьем этаже я всегда подхожу к витрине, где экспонируется восхитительная тонкая девичья сорочка, вся в мережках и нежных в два миллиметра тонюсеньких складочках, вышитая бисером. Я могу часами ее разглядывать, придумывать жизнь той, кто сорочку эту вышивал, для себя ли, для дочери, кому-то по заказу. И еще думала о той девушке, что сорочку эту в самые счастливые свои дни надевала. Боже мой, какая же красота говорящая, поющая, многоцветная, дивная, колдовская. Ни одно самое дорогое платье самого дорогого всемирно прославленного бренда с ней, бесценной, хранящей своим тоненьким полупрозрачным батистом теплый нежный свет девичьих плеч, не сравнится никогда. Ах, боже мой, ведь ничто так не говорит об ушедшем твоем собственном времени, как эта сорочка: тебе ее уже никогда не надеть, да хоть копию, да хоть какую, потому что для самых важных в мире вещей время приходит и быстро уходит. Надеть девичью сорочку и венок – ну два-три года в юности, а потом нельзя; прочесть «Три мушкетера» – ну в 12–14 лет, потом уже неинтересно; заплести косы – ну до двадцати лет, потом уже зрелище жалкое и пошлое. Как много шансов и возможностей дает нам юность и как беспечно мы тратим это очень короткое время на ерунду.

Если бы дочь и муж не утащили меня на улицу, так и стояла бы я, мечтала бы, грустила. А бдительные дежурные вызвали бы тихонько охранников, а те нащупывали бы уже свой газовый пистолетик, чтобы эта подозрительная, одетая в «шлафрок на вате и чепец», верней, в пуховик и дурацкую шляпу, не разбила витрину и не вытащила оттуда музейный экспонат, преданье так сказать, старины глубокой.

Так, я опять теряю контроль над собой, вот уже и Пушкин Александр Сергеевич откуда-то вынырнул.

Ах да, в этом музее я застряла еще на одной выставке – «Румынские дагерротипы и фотографии». Я сразу полюбила одну девочку с книгой и мальчика в костюмчике. Особенно мальчика. Девочка все-таки была постарше, красивая, уверенная, взгляд прямой и даже властный. Тем более с книгой. Книга придает человеку определенный статус. Вызывает уважение. А вот мальчик – такой червячок тепличный, несформированный, растерянный, лет семи-восьми. Представляю себе, как он всю неделю ждал, что после Пасхи его повезут фотографироваться. Всем сказал друзьям, продавцу в булочной похвастался, когда с няней ходили булок покупать, стекольщику и мойщику окон, что приходил выставлять зимние рамы и мыть окна перед праздниками. Ему маменька пообещали, если он будет слушаться няню, регулярно читать из греческого и считать правильно из арифметики.

И вот настал этот день наконец. Накануне его искупали тщательно, подняли рано, но он и так плохо спал, вскакивал, спрашивал, утро, няня, или еще нет, его подташнивало от волнения, маменька сказали, что ж ты бледен так, дружок, и мальчик испугался, что его не повезут фотографироваться из-за бледности, а фотография же навсегда. Мальчик поел каши через силу, его причесали, аккуратно разделив чубчик на пробор, одели его в рубашечку крахмальную с галстуком, взрослые длинные брюки, выглаженный сюртучок и башмаки, что только на экзамены в гимназию давали носить да на воскресные службы. И повезли мальчика в Бухарест. В экипаже было зябко, он боялся помять костюм и нарушить пробор, а по дороге все было такое интересное, красивое, цветущее. Шли женщины-крестьянки с огромными корзинами, поставленными на голову. Ехали всадники верхом и даже отряд военных прошел в мундирах и серых касках с ружьями. Няня ему говорила: не вертитесь, не трещите почем зря, лучше вон книжечку почитайте из французского про птичку. Наконец он вошел в студию, там все было как в лавке волшебника – и полутемно, и пахло химикатами, пылью. Мальчика повели в освещенный круг, велели стоять и не двигаться. Пришлось стоять долго в неудобной позе, уложив локоть на гипсовую подставку, покрытую тканью, уложенную складками. И потом мальчик жалел, что все так быстро прошло, что не все успел рассмотреть и теребил маму за рукав: маменька, когда поедем в следующий раз. А мама смеялась и отвечала, что уже когда будет жениться.

Через две недели прислали фотографию в рамке с именем фотографа и надписью «Бухарест», и мальчик рассматривал ее каждое утро и сверял с отражением в зеркале. Мечтал побыстрей жениться, чтобы ехать фотографироваться в Бухарест.

Как потом было? Как он жил? Сфотографировался ли он со своей юной невестой? На том же фоне – стена с лепниной, дерево в кадке, а рядом гипсовая колонна, покрытая тканью? Нет, ну как можно смириться с тем, что этих красивых людей – вот этого моего мальчика, восхитительной девочки с умными глазами, гладкого усатого господина в маленьких очках, прелестной дамы в шляпе с перьями, компании в маскарадных костюмах домино, младенцев в чепцах, в кружевных, с оборками платьицах и панталончиках на руках у дородных нянь – как можно смириться, поверить в то, что их давно нет в этом мире?

Мой муж выталкивал меня из этого зала в спину, приговаривая, что так я каждому, кто на фотографиях, буду придумывать причину жить вечно и мы ничего и никуда не успеем.

А потом мы пошли в краеведческий музей. Было уже три часа дня, но мы там были первые посетители. Больше всего мне там понравились… люди. Женщины, которые там работают. Как только мы появились на пороге первого зала, защелкали выключатели, зашуршали шаги, нам навстречу из всех залов с нескрываемой радостью выходили приятные, улыбчивые, немного смущенные прелестные женщины. И хотя в их обязанности входило всего лишь следить, чтобы мы ничего не украли, они с удовольствием бродили с нами по своим территориям, обращали внимание нашей дочки на особые экспонаты или детали, и даже в одном зале – «Комнате девочки-гимназистки», где в уголке примостился манекен в нарядном кремовом платьице – десять пуговок и десять петелек на спине, с воротником-стойкой и маленьким бантиком, с пышной юбочкой и рукавами-буфф, – в комнате, где стояла фисгармония и ломберный туалетный столик с миниатюрными шкафчиками для украшений и писем, Линке завели немецкую музыкальную шкатулку. И раздался волшебный, вопреки ожиданию не надтреснутый, а чистый звук. И наша дочь даже всплакнула от избытка чувств и впечатлений и сказала – умная девочка! – что это привет из прошлого, от той девочки, которая заводила эту шкатулку и танцевала под эту музыку в этом вот платье. И что эта вот музыка помнит ту девочку в кремовом платье и шлет от нее, оттуда, привет.

А потом нас повели в комнату императора Австро-Венгрии. И там, как и везде по всему музею, тоже стоял массивный сундук (как же привлекают меня такие сундуки своими тайнами) и подлинная кровать Франца-Иосифа с портретом его самого и резными вензелями повсюду. Эта кровать произвела неизгладимое впечатление на мужа моего Кузьмича. Она была призывно уютная, мягкая, покрытая красивым теплым одеялом, с тремя заботливо взбитыми как следует пышными подушками. Наш Кузьмич вообще большой любитель поспать, соснуть, вздремнуть где угодно, как только представляется хоть минутка. Наш Кузьмич, которого мы выдернули из-под одеяла в этот день слишком рано, кружил вокруг зовущей прилечь и соснуть постели и с завистью ныл:

– Какая кровать! Какая прекрасная кровать, ну ты подумай!

Он подбирался все ближе и ближе и вот-вот завалился бы туда, как бы невзначай бухнулся, возлег бы и захрапел, но мы и так пользовались незаслуженным вниманием прекрасных музейных женщин в шалях и вязаных теплых кофтах, поэтому быстро вытащили его из комнаты императора и пошли смотреть «корали». Да-да, так местные наши люди называют девичье украшение – коралловые бусы. И в тринадцать лет, как рассказала нам бойкая маленькая круглая веселая дама, каждая девочка должна была иметь хотя бы три нитки «коралив». И стоили они столько же, сколько корова. А уж та девушка, у которой была двадцать одна нитка, могла выбирать парня на вечорныцях и вручать ему бисерную ленточку-герданчик на шляпу: австрийский мелкий яркий бисер нанизывался на конский волос. И самые популярные юноши ходили с несколькими ленточками на шляпах.

– А той вон хлопец, – круглая веселая дама махнула себе за спину, где стоял манекен в гуцульской одежде, – так соби. Може, бидный, а може, не файный, чи не вмив гуляти (то есть некрасивый и не умел ловко танцевать), у него всего два герданчика на шляпе.

И еще дама сказала, что тут недавно были канадцы (канадцы часто заезжают в наши края), так воны – так сказала дама – вид заздрощив, сталы як парникови огирки! Мол, от зависти их лица стали цвета парниковых огурцов.

Мы бродили по бесконечным залам, знакомились и разговаривали с прекрасными интеллигентными музейными женщинами. Вот честно скажу – везде в музеях дежурят бабушки: они или спят на своих стульчиках, или ворчат, мол, ходют тут, ходют. А наши – ну такие милые и приветливые, хоть бери да на базе нашего музея открывай курсы музейных хранителей. Лестницы то вели нас резко вверх, то заворачивали за угол и чуть-чуть приподымали нас на три-четыре ступеньки, и там оказывалась потайная дверь в еще один зал, и в нем новые, и такие древние, и такие вечные чудеса.

– Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я женщину с пышной седой шевелюрой и ликующим радостным взглядом, которая порадовала и удивила мою дочь музыкальной шкатулкой. – Чего бы вы хотели больше всего? – спросила я, предполагая, что ее личное сокровенное желание я прочту как-нибудь на крыше, когда полетят очередные Персеиды.

– Я бы хотела… Мы бы все хотели, чтобы в музее нашем было тепло. А то Господин Буфет мерзнет, – женщина погладила старинную горку с посудой и хрусталем, – рояль от перепада температур может погибнуть, наряды на манекенах – отсыреть, уникальный паркет испортится, картины потеряют свои первозданные краски… Нам нужен хороший ремонт и тепло.

И ничего, ничего она не загадала для себя лично, эта прекрасная музейная дама.

Потом мы зашли в соседний ресторанчик поесть тыквенного супу и блинчиков с семгой. Линка, переполненная впечатлениями, от еды отказалась, но попросила глинтвейна, чтобы согреться. Я широко отвела бумажник мужа и кошелечек дочери, по-купечески объявила: «Я приглашаю» – и рассчиталась за наш обед сама.

Когда мы вышли из ресторана, наш сонный Кузьмич сказал:

– Мамочка, спасибо за обед.

И тут же сбоку мне на плечо навалилась моя интеллигентная дочь-красавица и, одухотворенная, вдохновленная встречей с вечным и прекрасным, радостно брякнула:

– Мамчка, спсиба за бухло!

Так с хохотом мы ввалились домой и позвонили по скайпу друзьям, мол, мы выгуливали дочку по музеям, а вы как провели субботу?

– Я шломала жуб, – призналась Наташка.

– Как?! – ужаснулись мы.

– Понимаете, было так: мы смотрели телевизор, мне надоело, я хотела переключить, Гриша не хотел, и я укусила Гришу за плечо.

В следующее воскресенье мы поедем в Хотинскую крепость: там картинная галерея, там краеведческий музей и там полно тайн, секретов и, главное, тоже много умных, любящих свое дело людей. Позвали Наташку и Гришу с собой, чтобы зубы не ломали.

Вот такие подарки нам делает наша девочка.

А недавно она ехала в маршрутке из университета. Рядом с ней плюхнулся какой-то смуглый господинчик, как оказалось, студент-араб из нашей медицинской академии. Он мрачно бубнил по-английски в свой айфон:

– Здесь все плохо, на улицах грязно, нашей еды нет, люди агрессивные, одежда плохая, вместо пальто носят флаги, девушки доступные, но уродливые, везде очереди и митинги.

Потом он перешел на описание своей группы в медицинской академии, перемыл косточки преподавателям. Противно тоненько хихикал, пахло от него омерзительными сладкими духами.

Линка слушала весь его гадостный монолог, сцепив зубы, молчала. Наконец автобус остановился. Линка, сидевшая у окна, собралась вставать и довольно сурово обратилась по-английски:

– Не могли бы вы меня выпустить, тошнит меня от ваших духов.

Неуемный сосед-говорун помолчал, посопел, но, почти не смутившись, тут же еще активней стал лопотать, но уже на арабском. Он даже не привстал, только провернулся на пятой точке в сторону и перенес ноги в проход, чтобы выпустить девочку.

– Шукран, – сказала, выбравшись в проход, Линка по-арабски (летом ее двоюродная сестричка-арабистка от нечего делать научила нескольким арабским словам, «шукран» значит «спасибо») и, поглядев на мальчонку сверху вниз, попрощалась:

– Мэаассаляма.

Арабский студент крякнул, помычал и, не найдя аргументов в свою защиту, крикнул вслед моей дочери:

– Э! А! Ээээ… О! Слава Україні!

Иногда я думаю, кто из нас двоих серьезней, кто старше, кто, в конце концов, из нас – мать.

Со мной, конечно, точно что-то не так. В детстве я безумно хотела побыстрей стать взрослой. А сейчас мечтаю вернуться в детство и там жить в свое удовольствие. Ух, как бы я слушалась родителей, а главное, как иронично бы относилась к несправедливым замечаниям учителей. И писать свои рассказы начала бы гораздо раньше.

А вот девочка наша, ребенок Л., уже заранее предвидела тяготы взрослой жизни и лет в десять повторяла часто:

– Не хочу быть взрослой. Кому это надо? Столько лишних движений. Какие-то заявления, квитанции, дурацкие удостоверения, налоги, взносы, голосования – это ведь ужас какой-то. Тебе человек совсем не нравится, а ты ему кланяйся. Он вообще, может, террорист, а ты руку ему пожимай. Диплодоки какие-то.

– Кто-то?

– Диплококи… Дипло…

– Дипломаты!

– А, ну да, дипломаты, да. Словом, время уходит на всякую ерунду. Не то что в детстве. «Тебя как зовут?» – «Маша». – «А тебя?» – «Лина». Да и все: мир, дружба, мороженое напополам.

В общем, уже в детстве ребенок Л. была серьезной, взрослой, практически состоявшейся личностью. И к замечаниям она относится более чем иронично, а из-за несправедливостей она не плачет, не унывает, а действует.

Это я сижу и кисну: летом мечтаю о зимнем тихом вечере, чтобы снежинки танцевали в свете фонаря. А зимой – чтобы сидеть июльским вечером на террасе и смотреть, как пылинки танцуют в луче солнца, пронизывающем плетеные мои кресла. Зимой ною, когда же весна наконец. И ворчу-ворчу, что мне бы скинуть лет эдак сто, вернуться в детство, я бы показала бы той воспитательнице в детском саду! Я бы ей все сказала! Я бы добилась ее увольнения. Я бы вообще перевернула бы всю систему образования с головы на ноги. Вернись я в детство.

И вот еще, почему я хотела бы в детство, если честно. Я хотела бы то самое ощущение чуда, как в Щелкунчике: предвкушение у закрытой белой двери в ту комнату, где поставили елку. Вот-вот ее откроют, эту дверь, и… В моем детстве в первый день каникул обязательно показывали балет «Щелкунчик». И это был символ счастья.

Моя коллега, переводчица Оля много лет водила французов в Большой театр в канун Нового года. И они каждый раз удивлялись: все французы приезжали в театр в русских мехах, все русские приходили в одинаковых искусственных французских шубах. Оля принимала французских туристов как раз на католическое Рождество. И всех водила на «Щелкунчика».

– Подумаешь, «Щелкунчик»! Я тебе сама могу все партии перетанцевать, – уныло прореагировала Оля на мои восторженные всхлипы: «Щелкунчик», Новый год, елка, чудо, счастье…

Да, для кого-то счастье, а для кого-то обычная работа.

А ребенок Л. говорит мне на это:

– Марусенька, не фантазируй. Лучше поставь перед собой конкретную задачу. И реши ее. И будет тебе счастье.

– Например? – уныло отзываюсь я.

– Мне остро необходимы желтые туфли!

Глава девятая

Сестра

И тут позвонила на мобильный Катька. Моя сестра Катя, Катюха. И совсем не удивилась, что я сижу на крыше и ловлю звезды в свою большую шляпу с подсолнухами. Она очень понятливая.

У Катюши умелые руки и отличный вкус. Всю жизнь она открывает в себе какие-то совсем новые таланты, о которых и не подозревала. А иногда даже этого не осознает.

Сейчас она работает в Домике. Так ласково называется Дом детского творчества в подмосковном поселке, который раньше был академгородком. Короче, там все распалось, институт, где работала сестра, известный на весь мир институт, тоже почил.

Моя сестра работала потом в разных местах и везде-везде была одной из самых лучших, самых талантливых, самых изобретательных и – что скрывать – самой красивой.

Катюша так моделирует и так прекрасно шьет, диву даешься – как элегантно, как изысканно, изобретательно и очень-очень аккуратно. Тут недавно прошел юбилей известного модельера. И на праздничный показ моя сестра сшила из русских платков жилеты, сумочки и даже шляпки и береты. На подиум в одном из московских Домов моделей в этих веселых, ярких нарядах вышли обычные, «не модельные» дети – сияющие, улыбчивые, немного смущенные и естественные. И тоненькие, и толстушки, и маленькие, и высокие, но такие нарядные, так непохожие на модельных плоских кривляк с пустыми глазами. У кого-то из детишек в застенчивой улыбке еще зубика не хватало, а то и двух, молочные выпали, а «взрослые» еще не выросли. Кто-то мило и смешно косолапил. А одна девочка с косичками, как у Пеппи Длинныйчулок, вообще шла подскоком, по-другому у нее е получалось, стрекоза такая. Это было так прекрасно, так необычно, радостно и свежо, что юбиляр помрачнел от зависти, чуть не сожрал собственную шляпу и официально объявил, что уходит из большой моды. И остается в маленькой. То есть будет придумывать наряды детям. Заело его. Во, Катя!

Словом, сейчас в моей сестре вдруг открылся новый талант: обнаружилось, что к ней тянутся дети. Всякие, разные. Верят беспрекословно. А раз доверяют, то слушают, а раз слушают – учатся. Да и Катька тоже всю душу при этом выкладывает.

Например, она придумала проект, как она говорит, крафтовый, где дети должны были что-то создавать из подручных материалов, попутно очищая от мусора окружающую среду. Для начала моя Катя обежала после новогодних корпоративов ближайшие рестораны и кафе. И добросердечные хозяева злачных мест, менеджеры и официанты, немного недоумевая, мол, приличная вроде дама, но собрали ей несколько ведер различных пробок от винных бутылок. Приволокла она эти ведра с пробками в Домик. И какой-то веселый мальчик семилетний, покачав головой, с некоторым каким-то даже уважением заметил:

– Ну вы и пьете, Катерина Борисовна.

Катька в ответ (моя порода!) только рассмеялась. И взялись они вместе из этих пробок делать всякие чудеса: кукол, зверушек, украшения, всякие полезные гаджеты для кухни – подставки, держалки и прочую красоту. Склеивали, скручивали проволочкой, а сверху обматывали туго цветными толстыми шерстяными нитками. Я просто удивляюсь, как Танька умеет разглядеть в непригодных вещах, засоряющих планету, их новую радостную и полезную жизнь.

Словом, к моей сестре в ее клуб потянулись дети. Она без разбору принимает всех. А поскольку наша планета до отказа набита всяким хламом, поэтому и нужно учить таких вот новых маленьких Танек и Ванек, чтобы они воспитывали и учили других – смотреть, видеть, создавать, давать новую жизнь старым вещам.

Катя ни с одним ребенком не сюсюкает. Как-то притащился к ней один человечек, хоть и маленький, но солидно-мрачный, ворчливый, зачем пришел – непонятно. Сидел и бормотал что-то на своем языке, такой раскосоглазый, широколицый. Видно, приехал в Россию недавно, по-русски почти не говорил, понимать-понимал, а говорил плохо. От этого, как потом признался сам, и был печален, в школе учиться тяжело, проблемы. Ничего он делать не хотел, ничего у него не получалось. Катюша присела рядом с ним и под тихую, спокойную беседу они вдвоем такую красивую штуку склеили специальным пистолетиком, который в сеть включается и горячим клеит, специальными ножичками подрезали, кисточками подкрасили. Сделали такую красивую, как он сказал, «вэшдь», что, правильно поняв его умоляющий взгляд, Катька отдала ему «штуку» домой, для мамы. На следующий день он пришел опять, заглянул в комнату, такой луноликий:

– Я пришела, – сообщил робко.

– Заходи, дорогой, садись, вон твое место, – улыбнулась моя сестра.

– А вы мена запоминал?

– Конечно, – кивнула Катя.

– Ну и как мене имя? – Голос ребенка дрогнул, видимо, он часто сталкивался с такой проблемой, когда учителя тыщу раз переспрашивали имя новичка.

– Ты – Азизбек.

Круглое личико мальчишки засияло, он победно поднял руку сжатым кулаком вверх – йес!!! – помнит. Эта учительница помнит его имя! Он протянул липкую от леденцов свою лапку и солидно представился:

– Азизбек Нурланбекович Гульбиддинов.

– Екатерина Борисовна Гончарова, – серьезно ответила мальчику Катька.

– Дааа, – вздохнул Азисбек Нурланбекович, – сложная у вас имья. Но я учить. Я сюда к вам всегда ходить. До старость.

Катька согласно кивнула.

И как она не устает возиться. То игрушки «валяет», то лобзиком вырезает. То какие-то мельчайшие густые кружева плетет, то гигантские кулисы шьет, такие, что специально ей поставили швейные машины в спортивном зале. Нигде в другом месте эти кулисы не помещаются. Даже не представляю, как она это делала.

Недавно Катя воссоздавала старинные костюмы, кропотливо и детально. В этих копиях было все: и вышивки, и прошвы, и тесьма, и аппликации, и нижние юбки. Ей специально принесли коллекционный костюм XIX века из ансамбля «Марий Эл», в котором танцевали национальный марийский танец «Возьмешь ли шапку, девушка?».

Да, так вот Катька мне позвонила, спросила, где я.

И я ответила:

– На крыше.

– Ну и правильно, – ответила Катюха и замолчала.

– Сижу, – ответила я.

– Ну и правильно, – опять ответила Катя и молчит.

– Жду.

– Ну и правильно, – опять соглашается Катюха. Вот терпение у нее – как у пограничника с собакой. В дозоре. Молчит и ждет. И ведь знает, что я все сейчас ей выложу.

– Скоро полетят Персеиды. Буду загадывать желания. Что тебе загадать?

– То же, что и себе. Два раза. – Как в ресторане, сказала Катя, прыснув в трубку.

– Как поживает Азизбек?

– Нормально. Родители его довольны. Уже неплохо говорит по-русски, потому что постоянно ходит к нам в Домик, общается с детьми, с руководителями, со мной.

– Имя твое выучил?

– Почти, – замялась Катька, – путает. Говорит «Наташя». – У Катерины есть еще один талант, она владеет искусством драматургии, умеет поставить финал маленькой пьесы, скетча и диалога практически идеально. «Наташя», – говорит она, чмокает трубку и отключается.

Вспомнила еще про Катю. Платье.

С вечерними платьями у нас в семье проблема. Все не так. Казалось бы, мы уже давно должны были понять, что главное – никому не поручать покупать такое платье – это плохо кончится. Но нет, мы не прислушиваемся к предупреждающим покашливаниям судьбы и продолжаем делать ошибки. Вот, например, моя двоюродная сестра Ирочка выходила замуж, и родственники из Мельбурна выслали ей в Одессу свадебный наряд. За полгода выслали, как только узнали, что она выходит замуж. Но посылка с нарядом где-то застряла. Ждали-ждали, на почту звонили, бегали, спрашивали – нету.

Тогда Иркина мама, тетечка моя, звонит им, австралийским родственникам, по телефону и говорит:

– Вот напрасно вы в декларации написали «Свадебный наряд».

– А что мы должны были написать? Ну вот, например, что? – обиделась другая моя тетечка, которая в Австралии.

– Ну хотя бы, например, «облачение раввина». А еще лучше – книги. Вот! Книги. Посылку точно никто бы не украл. А так Ирке придется выходить замуж в чем попало.

И тогда австралийские родственники нашли какого-то Женю, который летел из Мельбурна… в Новосибирск и передали с ним новый наряд, еще лучше прежнего. Женя прилетел в Новосибирск. И оттуда из рук в руки стали передавать Иркино платье, сначала в Иркутск, потому что туда летели знакомые новосибирского Жени, а знакомые этих иркутских знакомых новосибирского Жени должны были лететь потом в Воркуту, откуда была возможность передать платье в Горький, сейчас это Нижний Новгород. И уже оттуда университетский профессор Воронцов, который сам-то летел налегке, вез только научную работу, практически прорыв в лингвистике, по просьбе друзей вынужден был тащить саквояж с кринолином, туфельками, фатой и диадемой в Москву. И ведь ему строго-настрого приказали: там платье, не сказали какое, – смотрите не потеряйте, а то одно уже потерялось. И профессор Воронцов взял платье с собой в салон самолета как ручную кладь. И его спросили, а в саквояже у вас что, и профессор ответил без запинки:

– Научная работа «Развитие активной компроментантности в условиях адиабатической консенквентости германской группы языков начала тридцатых годов четырнадцатого века нашей эры». И глаза его загорелись, мол, а? Ну как?! Но аэропортовского контролера консенквентностью не возьмешь, и он переспросил:

– А еще что?

– А, – отмахнулся профессор ручкой, – барахло какое-то.

– Ваше? – с удивлением поинтересовался офицер.