Персеиды. Ночная повесть Гончарова Марианна
– Нет, зачем мне, – замотал профессор головой. – Не мое, конечно.
Словом, они открыли саквояж и ахнули, набежало помощниц – проверять тщательно свадебный наряд в саквояже, разворачивали, с уважением кокетливо поглядывали на профессора Воронцова. Профессор смущался, мол, это не мне, не я. Короче, оно благополучно прилетело в Москву. Ну из Москвы искали оказию несколько дней – саквояж переезжал из отеля в квартиру, из квартиры опять в аэропорт, но уже другой. И наконец его передали самолетом в Одессу.
Короче, Иркино свадебное платье, как пушистое легкое облако, плыло через материки, страны и города. И приплыло наконец куда надо за день до Ирочкиной свадьбы.
Но! Надо знать Мишу, родственника Мишу из Мельбурна, который оплачивал те самые два платья. Он сказал: ага! Так! Ну-ну.
И насчет того, первого, стал судиться с Почтой всего СССР. Он нанял адвокатов, стоимость гонораров которых превышала цену свадебного Иркиного наряда в несколько раз, но просто надо было знать Мишу. Его «ну-ну» – это иногда похлеще, чем автомат Калашникова. Адвокаты, мобильные энергичные парни, проследили каждый шаг, который сделало первое Иркино свадебное платье. И последний пункт прибытия посылки оказался… город Одесса. Адвокатам торжественно вынесли на почте явно свежезаклеенную, проштампованную посылку. Ее тут же вскрыли в присутствии всех, кого можно было только собрать. В ящике лежало мокрое (для веса) грязное платье, которое, по-видимому, пару лет успешно сдавали в прокат. Ни туфель, ни фаты, ни украшений, ни перчаток в коробке не было.
Миша в своем Мельбурне только хмыкнул и развел руками, где-то даже с гордостью удовлетворенно прокомментировав:
– Ну шо, Одесса есть Одесса!
Так что с вечерними платьями у нас всегда проблема.
На вручение литературной премии меня собирали всем миром.
– Главное, платье, – сказала другая Ира, жена моего сына.
– Выбирай! – широко повел рукой муж.
– И не экономь, – добавила мама.
Я полезла в Интернет и выбрала. Как велел муж. Платье, как советовала Ира. Дорогое, как разрешила мама.
Правда, прошлогодняя коллекция.
Сияние международной литературной премии отражалось на моем лице и сказывалось на моем характере, как беременность. Я стала капризничать.
С сайта мне написали, что в ближайшее время могут прислать мне только такое, но черное платье. А я хотела синее.
К поиску подключилась моя родная сестра Екатерина. Она перешерстила все московские магазины и бутики и нашла. Такое же, но синее. Платье надо было мерить. У меня нестандартная фигура. Неплохая. Но нестандартная.
Сестрица Катя, у которой такая же фигура, неплохая, но нестандартная, должна была померить платье, купить его и привезти в аэропорт: в определенный день, в определенное время из Москвы в Одессу улетал наш друг. О чем ей и было сообщено.
Но, как потом выяснилось, Катя обо всем забыла. В тот день ее позвали за город в гости. В Подмосковье очень красивые сосновые леса и восхитительные снежные зимы. И погода стояла на редкость тихая и не очень морозная. Катя приехала, и ей дали старые армейские дедушкины стеганые брюки, бордовую кофту бабушкиной подруги, серый шерстяной свитерочек ее же, вязаный кусачий жилет с толстыми косицами по бокам, майка с надписью «А вы тут все молодцы», еще одна майка, поменьше, с британским флагом. А сверху дедушкин бушлат, шапка и ботинки тоже нашлись. И компания пошла ходить на лыжах.
В самый разгар я позвонила Кате:
– Ты помнишь, что сегодня Олег улетает?
– Какой Олег? – задыхаясь от бега, спросила Катя.
– Катя?! Ты платье купила?
– Платье? Како… Аааа! – догадалась Катя и соврала: – Так да! Купила, конечно, купила.
– Ты померила?! – противным строгим учительским голосом допрашивала я.
– Ну а как же, – опять соврала Катя, – конечно, померила.
– Хорошо сидит? – смягчилась я.
– Да, очень хорошо сидит, – это Катя уже говорила, несясь на лыжах к дому друзей.
– Пуговички не посеребренные?
– Не-ет, ну что ты! Позолоченные!
– Ты помнишь, что самолет улетает в девять вечера?
– Ну почему ты мне всегда все напоминаешь, – обиделась Катя, – конечно, помню. – Катя пыталась открыть калитку, но та была закрыта наглухо. Телефоны друзья оставили дома, чтобы не потерять на лыжне, они люди бывалые.
– Та-ак, – подумала Катя. Потом еще секунду подумала, поняла, что не все так плохо – бумажник с документами, карточками и деньгами у нее был с собой в пристегнутой к поясу маленькой сумочке, остальное – мелочи. Она закинула лыжи во двор через забор и в чем была помчалась на маршрутку, потом на электричку, такси и через два часа она уже препиралась с охраной элитного бутика: «Нет, вы не войдете! В таком виде нельзя!» – «А вот и войду! В таком виде можно!! – «А вот и не войдете!» – «А вот и войду!» – «А вот и нет!» – «А вот и да!» Катя же у нас грамотная, даром что с детьми работает, законы знает, как свои двадцать пальцев на руках и ногах, так что эти «нельзя-можно» она знает наизусть плюс куча удостоверений в бумажнике, что сильно озадачило охрану (при таких ксивах могла бы и приодеться). Словом, за четыре часа до отлета самолета она, потная, в сбившейся набок шапке, с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, ввалилась в томный бутик, весь прозрачный и серебристый, где как сонные рыбки плавали одетые в фирменные одежды надменные продавцы и консультанты.
Они немедленно сбились в небольшой рыбий косяк вокруг единственного покупателя, решая: то ли выгнать, то ли что.
Чтобы не бегать между вешалок, Катя как профессиональный опытный террорист, сразу предъявила список требований:
– Платье от такого-то, номер такой-то, размер такой-то, цвет синий, коллекция прошлого года, пуговички на груди и погончиках позолоченные. Не посеребренные, а позолоченные! Я в Интернете видела, у вас есть. Давайте, девочки, давайте, рыбоньки, выручайте!
И шлепнулась в мягкое кресло ждать, шмыгая носом, сдвигая рукой в рукавице шапку совсем на затылок. С ботинок текло грязным на серебристый ковер.
Две «рыбки» принесли платье.
– Это?
– Да! – Катя вскочила и наконец сняла рукавицы.
– Будете мерить? – брезгливо оглядывая Катин фантазийный прикид, с опаской поинтересовалась одна из «рыбок».
– Конечно, буду!
«Рыбка» гордо плавно поплыла, помахивая хвостиком, к примерочной. Следом, в армейских ватных штанах и фуфайке, бухая тяжелыми лыжными ботинками, погребла Катя.
Все остальные «рыбки» подтянулись к занавеске, стали ждать, молча переглядываться, водя бровями.
Катя раздевалась. Долго. Фуфайка, синий свитер бабушки, бордовая кофта бабушкиной подруги, серый шерстяной свитерочек ее же, вязаный кусачий жилет с противными косицами, майка с надписью «А вы тут все молодцы», еще одна майка поменьше с британским флагом. Ботинки. Ватные штаны, джинсы, носки грубой вязки, шерстяные колготы. Когда Катя сняла все, она уже не помещалась в примерочной. И тогда, схватив вешалку с платьем она перешмыгнула в соседнюю примерочную, заставив косяк «рыбок» задвигаться.
Платье сидело как влитое, как влитое! Замечательно сидело, Катя покрутилась так и эдак, пригладила платье на бедрах, поправила рукавчики и вдруг заметила: пуговки! Пуговки были посеребренные!
Она выскочила из примерочной чуть ли не в истерике:
– Но я же просила с золотыми! Я просила с позолоченными! – чуть не рыдала Катя.
– Сейчас я посмотрю. – «Рыбка», повернувшись к Катьке спиной, эффектно закатила глаза и пошла искать с позолоченными.
Катя стояла в примерочной, обняв себя руками и беззвучно повторяла:
– Хоть бы было с позолоченными, хоть бы было с позолоченными.
– Есть! – «Рыбка» принесла такое же платье, – но размер другой.
– Какой?! Какой размер?!
– Меньше.
– Давайте сюда! – Катя цапнула платье, натянула его на себя, платье было тесновато. – Нет, ну я же могла поправиться? Могла? Моглаа, – закралась к ней предательская мысль. – Маруся же просила с погончиками и золотыми пуговками, просила? Просила. Беру! – отрезала Катя, вытащила из бумажника золотую банковскую карту, чем опять повергла в волнение рыбью стайку, и принялась быстро одеваться.
У бутика она долго ловила такси. Никто не хотел останавливаться для девушки-бомжа. Наконец она примчалась в Домодедово. Игорь уже прошел контроль, но его еще было видно.
На Катин крик «Иииигорь! Возьми плааатье!» сбежалась охрана. Пакет с платьем несколько раз просветили, платье вынули из пакета, осмотрели, тщательно ощупывая пуговки.
В Киеве мое платье встретила подруга Таня. Конечно, осмотрела его, оценила и даже примерила. Потом перевезла его на железнодорожный вокзал, откуда уезжали другие мои друзья Юля с Петей.
Одним словом, на вручение премии я надела другое платье. И Катя, которая приехала прямо на церемонию, нарядная, красивая, увидела, в чем я пришла, чуть не разревелась, приговаривая:
– И зачем… И зачем я… Так носилась… И такой стресс… И чуть не арестовали… И почему…
И я ей ответила:
– Так платье узко.
– Ты поправилась, – съехидничала Катя.
– И потом я же хотела с серебряными пуговицами, – не осталась в долгу я.
Катя смотрела на меня в упор, серьезно, долго, молча, и водила нижней челюстью. Целую минуту. Потом мы кинулись друг к другу, обнялись и принялись хохотать.
Глава десятая
Какая ночь!.
– Какая нооочь, – тихонько мурлыкает Скрябин, – на всем такая неееега…
От у нас семейка – ничего не разберешь: кошка – Скрябин, а поет – Чайковского. На нежное пение вдалеке собираются летучие мыши. Мы их не боимся, они тут как стрижи. Только стемнеет, шмыгают туда-сюда, сверкают глазами. Кто-то писал, мол, летучая мышь – символ душевного и умственного расстройства. Символ грез безумных, кошмаров, призраков, больного воображения. Не знаю. Тут одна мышь случайно как-то залетела к нам на террасу, застряла в виноградной лозе, и мы с дочкой так визжали, что она, бедная, схватилась лапой за сердце, выдохнула «пардон муа», выбралась самостоятельно и унеслась рассказывать, что вон там, где терраса под виноградом, вон-вон, с плетеными креслами, видите? Ну видим, отвечают ей сородичи. Так вот там, задыхается от пережитого мышь, живут такие страшные, пищат оглушительно. И предложила впредь считать нас символом грез безумных, кошмаров, призраков, больного воображения! И чтоб туда – ни ногой, ни крылом.
Поэтому летучие мыши облетают наш дом по очень широкой траектории – боятся нас.
Тем временем, услышав нежное пение кошки Скрябин, к нам на крышу притащился кот соседский Тимурчик: с чего-то вдруг он решил, что мы призываем именно его. И видимо, в связи с этим он вдруг резко изменился: стал царственный, тяжелый – вон как топает грузно по крыше: ту-думм, ту-думм, ту-думм. Мы сперва испугались, думали, а вдруг это сосед, тот самый хулиган Сирожа, забрался, увидел наш фонарик. Он вообще-то ничего, не буйный, бывает, помогает, когда просят. Поднести или вскопать. Но замучил нас рассказами о своей нелегкой жизни. И при этом каждый рассказ он всегда оканчивает словами: «И от счастья неожиданно зпил!» И всегда разыгрывает один и тот же спектакль: говорит-говорит, потом «от счастья запил», потом в ноги – бух! – срывает с себя шапку, лупит себя в грудь, завывает: матерно казнится и раскаивается. И просит денег. И не уйдешь – это ж театр одного актера и одного афериста. Как уйти.
Словом, хорошо, что это пришел не Сирожа, хорошо, что это кот. С ним можно договориться. Кот Тимур. Толстый. Идет, боками черными атласными играет в свете луны, глаза горят зеленым, красиво.
Тут месяц назад было небольшое наводнение, соседский огород залила наша река. Наш дом оказался на острове. Потом вода чуть-чуть сошла. Я из окна наблюдала картину: Тимурчик, вечно полуголодный котяра, поймал в огороде, между грядкой с помидорами и кустами малины, рыбину. И тащил ее куда-то такую большую. Ну как большую. Очень большую. Такую большую, как если, например, я волокла бы зубами живую акулу. Белую, ту самую. И с таким же скандальным характером. Тимурчик пыхтел, кряхтел, заходил с одной стороны, с другой, дрался с этой рыбой на равных, она ведь не хотела идти с котом к нему домой. Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Она его хвостом по морде, он ей лапами по жабрам, такой боевитый, настойчивый. Уволок. Ест ее, эту рыбину, наверное, до сих пор. Или, скорей всего, поделился с другими котами, приобрел авторитет. И вес. Потолстел с тех пор, выходит уверенный, солидный на солнце погреться, катается спиной в пыли, валяется весь день и спит, раскинув во все стороны лапы без страха и упрека. И вот что любопытно: наши собаки его не трогают. Нет, не дружат, конечно, но и не лают на него. То ли просто игнорируют. То ли признают его превосходство. Хотя бы в весе.
Словом, уважаемый у нас во дворе человек, этот Тимурчик. И только Скрябин – единственная из всех его на дух не переносит – шипит. Тимур и вправду здесь сегодня лишний, он нарушает миропорядок в нашей вселенной, в нашем небе и в нашей компании.
– Иди домой, Тимур, ты нам мешаешь. Мы держим ноги в воде, понимаешь?
Он постоял на краю нашей крыши, подумал, махнул лапой да и пошел спать.
Не понял он, конечно, про ноги в воде. И читатель пока не понимает. Сейчас объясню.
Долгое время, примерно с тринадцати лет, я хотела быть клоуном. И смешным, и трогательным одновременно. Вообще-то походы в цирк для меня всегда были пыткой. Я, когда бывала в Одессе, ходила в цирк – ну как ходила, вели, приглашали, – я ходила в цирк страдать и плакать.
Чешский цирк однажды привез слонов. Слоны вышли, верхом на них сидели уставшие девушки в блестках, одна из них все время держалась за щеку – у нее, видимо, болел зуб. Выполнив какой-нибудь трюк, она опять хваталась рукой за щеку. При этом своих слонов девушки незаметно тыкали острыми пиками. У них у всех троих были те острые пики. И я страдала еще больше, чем та девушка, у которой болел зуб. И думала, пусть у них у всех зубы разболятся за то, что они слонов мучают.
А когда приехал немецкий цирк, на арену вывели трех нарядных шимпанзе. И одна из них разозлилась чего-то, швырнула дурацкий, весь в звездах, цилиндр себе за спину, перемахнула через барьер и побежала по ступеням амфитеатра наверх. А там наверху сидела пышная девушка почти в такой же яркой юбке и такой же блестящей кофте, как и у шимпанзе. И обезьянка ахнула радостно и вскочила ей на колени, и девушка не испугалась, они вдвоем обнялись, прижались друг к другу как сестры, и в темноте зала были видны только белые зубы обеих в счастливых улыбках. Обезьянку, конечно, потом поймали, за руку отвели на манеж, она что-то неохотно там делала, прыгала, танцевала, но все поворачивала голову в сторону той своей новой подруги и норовила опять сбежать к ней наверх.
Клянусь, все так и было, к тому же никаких параллелей я не провожу, как те зрители, которые стали аплодировать, хохотать и тыкать в них обеих пальцами, мол, две обезьяны. Или еще хуже, мол, это подсадка, это девушка тоже цирковая и специально там сидела, чтобы смешней было. А я жалела, что шимпанзе выбрала не меня. Уж я-то наверняка ее бы не выпустила из рук. Мы бы бежали вместе из того цирка, бежали бы на волю, жили бы в джунглях и кричали бы:
– Аыаыаы – э-аыаыа-э-аааа!!! – оглушительно раздирая пространство, как Тарзан.
Но больше всего в цирках меня смущали глупые подлые клоуны. Конечно, по телевизору я видела Юрия Никулина, прекрасного, мудрого артиста в его клоунадах, от которых сердце стучало чаще и хотелось его обнять – этого прекрасного, восхитительного в больших башмаках и коротких штанцах человека. Я видела и Енгибарова, и Карандаша. Но каких же пошлых дураков привозили к нам разные шапито. И какими же пошлыми дураками они делали зрителя, который вдруг смеялся, когда с клоуна падали штаны, когда клоун унижал других актеров и животных. И как же было видно, что собачки и обезьянки, которые сопровождали тех дураков, выполняли свои трюки, как роботы, автоматически, и при этом совсем не радостно.
Не знаю почему, но мне казалось, что это видела только я. Наверное, потому, что из-за моей близорукости мне брали билеты в первый ряд.
Так вот, я мечтала быть таким клоуном, как Юрий Никулин.
Я придумывала трогательные клоунады, беспочвенно подумывала о цирковом училище, но тут, на мою радость и печаль, вдруг появился Полунин.
Мало того, что он воплотил то, что мерещилось мне или смутно брезжило, воплотил уверенно, красиво, элегантно и профессионально. Он еще оказался мудрецом и философом.
Как-то он сказал, что у него есть закон, называется «ноги в воду». Каждые несколько лет он садится на берегуреки и опускает ноги в воду. И при этом не читает, не слушает музыку, не разговаривает. Сидит один и думает: а ну-ка, ну-ка, что я, Слава Полунин, сделал за эти годы, нужно ли это было кому-то еще кроме меня? И что же мне делать дальше? Что сделать такое красивое, нескучное для себя, друзей и родных? А?
Вот и я, как адепт философа и клоуна Славы Полунина, сижу и думаю, что хотя бы раз в несколько лет надо влезать на крышу августовской ночью и, условно говоря, «опускать ноги в реку», а на самом деле задирать голову в небо, чтобы оно, такое щедрое, трогало тебя за лоб и плечи, ласкало и трепало твои волосы, щекотало твой нос, гладило бы мою Скрябу по шелковой спинке, омывало чистым наши с кошкой морды, то есть лица. И мы бы сидели и думали, а как жить дальше, что бы сделать такое красивое, нескучное для себя, друзей и родных.
«…Скоро осень, за окнами август. От дождя потемнееели кусты…»
Мамины ученицы, старшеклассницы, коллекционировали печальные «дамские» песни. Эта одна из них…
«Но я знаааю, что я тебе нрааавлюсь, как когда-то мне нрааавился ты…»
В общем, песня как песня.
Да, скоро осень… Птицы улетают в жаркие края…
Наши тоже, воон там, на речке. Прошлой осенью орали, крякали, паковали чемоданы, суетились, спорили, разрабатывали стратегию полета, строились, перестраивались, совещались о сохранении энергии в долгом пути. Утки на нашей речке. Посидели на дорожку. Ну! Наконец разбежались – сняа-а-а-ались. Э-э-э-э-эй-эх!
Мы все выскочили, кто-то вот сюда, на крышу, залез – козырьком ладошку ко лбу, у кого-то глаза увлажнились – утки наши на юг улетают, в теплые края, вот и осень… Увы-увы…
А эти – торжественные, серьезные, селезень впереди – чистый «Боинг», гордый, шея блестит, – сделали круг над нами – крылышки хлопают, ветер делают, – круг прощальный, мол, спасибо за все вам, люди добрые! Что не стреляли в нас, спасибо! Что не ловили нас, что не жарили, что не ели нас, спасибо всем вам, жители этого доброго прекрасного квартала над рекой, что подкармливали нас, спаси-и-и-и-и-и-ибо-о-о-о!!! Мы все им машем, машем: прилетайте, прилетайте к нам!
А они полетали-полетали над нами, развернули гордо клин и… ай, да че там – опустились на соседнее с нашей рекой озеро.
Там и перезимовали.
Скоро опять начнут. Тренироваться и прощаться. Авось опять останутся. Куда им, в чужие края. Им и тут хорошо. Кормят опять же…
Хохочу так, что в соседнем доме кто-то зажигает ночник, а Скрябин водит ушами, смотрит на меня с упреком и презрением и отворачивается: как в такую ночь можно так легкомысленно себя вести, дура-то какая, гсссспди.
Я протягиваю руку – да брось ты, Скряба, я, знаешь ли, очень жалею, что у тебя нет чувства юмора.
– Это у меня нет чувства юмора? – Скрябин тыкает себе в грудь лапой. – И вообще, разве у меня может чего-то не быть?! – возмущается она.
– Ну ладно, ладно, мы же здесь не затем, чтобы ссориться, – примиряюще бормочу я, поглаживая кошкины ушки. Она делает вид, что еще обижается, даже чуть кусает мой палец.
А потом задирает голову в небо и спрашивает:
– И как там все это происходит?
– Что происходит?
– Желания. Как загадывать, кто передает, как исполняются?
– А! Это я знаю. Это знаю. Специально читала в атласе звездного неба. Видишь ли, падающие звезды – это всего лишь части хвоста кометы.
– Хвоста… – с удовлетворением подергала Скрябин хвостом, – а я думала, что это метеориты…
«Она думала!» – подумала я, но прикусила язык.
– Да, это хвост кометы.
– Как ее зовут?
– Кого?
– Комету с хвостом.
– Комета Свифта – Туттля.
– Свифта – Туттля. Странное имя. Как у собаки.
– Да нет, ты не поняла. Это имена ученых. Однажды летом в девятнадцатом веке два человека, один был Свифт (однофамилец знаменитого Джонатана, тоже очень умный), второй Туттль, даже не знакомые между собой, независимо друг от друга, разглядывали звездное небо примерно вот как мы, сидели где-то на своих крышах или балконах, и открыли эту комету.
– Ты уверена, что это были люди? Свифт и Туттль?
– А кто?
– Ну, – Скрябин опустила глаза и стала вылизывать себе лапу, – если они разглядели хвост… Да! Ну и как же там все происходит?
– Где?
– Ну там, куда ты загадываешь желания.
– А! Вот смотри. Видишь?.. Как будто кто-то чиркнул по небу. А это летит звезда. Нам кажется, что она падает. Но на самом деле она просто летит по такой траектории, потому что Земля круглая ведь?
– Да ладно? – недоверчиво встревает Скрябин.
– Не перебивай. Летит звезда. И пока она оставляет – вооон, видишь? – яркую светлую полосу, ты должен успеть быстро-быстро загадать желание, причем лучше вслух. Например: пусть каждому, кто ходит плавать в море по утрам, встретится девочка на доске.
– Чегоооо?
– Ну, для тебя это не важно, я потом тебе расскажу. Но звезда – воооон она, уже догорает, она это услышала. Она, звезда, или он, болид, то есть кусок кометного хвоста, – они посредники. И вот этот посредник прибывает к Нему. Ну который желания исполняет… Там этих Посредников – полно. Думаешь, мы одни сейчас сидим на крыше. Так что у нас надежда только на нашего. И вот этот Посредник наконец дожидается своей очереди и говорит Ему:
– Видите ли, там на крыше сидят женщина с котом Скрябин…
– С кошкой, – шепотом быстро подсказывает Скрябин.
– С кошкой! Не с котом, а с кошкой, – чуть громче подсказываю я Посреднику.
– Да? – удивляется Посредник. – А почему имя такое? Скрябин?
– Потому что композитор такой был, скажи ему, – шепотом подсказывает мне Скрябин.
– Ну, потому что был такой композитор, музыку писал. Скрябин его фамилия, – докладываю я с крыши Посреднику.
– Да? – Посредник растерялся, он же впервые со мной сталкивается, еще заморочек моих не знает, не ведает, тем более ему некогда. Он отмахивается и говорит дальше: – Так вот эти двое: женщина и… животное (Скрябин возмущенно фыркает) просят, чтобы каждому, кто пойдет утром поплавать в море, встретилась девочка на пантере.
Без тени удивления или возмущения Он записывает: «…девочка на пантере».
– И всем, кто не в море! Всем, кто на суше, пусть тоже навстречу выходит девочка на пантере! – кричу я.
– Поздно, – отвечает Посредник, – жди другую звезду, поздно. Поздно. Поздно. Ты что там, уснула?
– …поздно! Ты что там, уснула? – Мама тихо зовет меня снизу, со двора.
– Мама! – просыпаюсь я и тихо отвечаю, – я еще парочку звезд увижу и спущусь. Иди спать. Иди-иди, – успокаиваю я маму. А Скрябин смотрит на меня так, как будто я не ответила на ее вопрос, еще там, во сне.
– А! – вспоминаю я. – Девочка на пантере.
Мой друг Зигмунд, он же Зима, ранним утром ходил плавать в море. У него вообще здоровье-то не очень. И накануне ночь прошла так себе, вечером вдруг поссорился с женой Лелей, спал плохо, настроение паршивое. Словом, проснулся рано утром и решил, что самое время пойти и поплавать, сразу все станет на свои места. Это ведь почти как «ноги в воду». Плаваешь, снимаешь стрессы, перестаешь думать о плохом, смываешь обиды, наполняешься радостью. Зима пошел, раздвигая воду коленями, пошел-пошел и поплыл, как делал каждое утро, поплыл за буйки. Вода в то утро была холодная, волны большие, и сначала трудно стало дышать, потом, даже не слева, а почти в центре груди разлилась боль, и при каждом вдохе она усиливалась. Зима угрюмо огляделся, понял, что, наверное, все, попытался перевернуться на спину, испугался еще больше и вдруг где-то на краю сознания увидел девочку, которая бежала к нему по волнам. Девочку с одним крылом. Потом-то до него дошло, что, на его счастье, в море вышла такая же сумасшедшая, как и он, длинноногая, тощая, угловатая, с обгорелыми плечиками, девочка на серфинге с парусом, который он принял за крыло. Зима из последних сил поднял руку: увидит – не увидит.
– Хватайтесь за доску! – приказала девочка. – Держитесь за доску, я вам говорю, дядя! Смотрите на парус, держитесь за доску, я вам сказала!
Зима пришел в себя, собрался с силами, схватился за доску, и девочка быстро транспортировала его к берегу. Помога выйти на песок, нашла его шорты далеко от того места, откуда Зигмунд заходил в море, а в кармане шортов – тюбик спасительных пилюлек. Посидела рядом, внимательно глядя Зиме в лицо, еще что-то расспрашивала, шмыгала носом, сыпала песок из кулачка, предлагала: позвать кого-нибудь, не позвать, как вы, дядя?
И ведь дурак такой – спроси, как зовут тебя, девочка. Нет, он такой идиот, понял, что жив, что спасен, противным фальшивым «взрослым» голосом поинтересовался, мол, как называются такие парусники. И девочка, стряхивая песок со своей доски и уже уходя, кинула небрежно:
– По-разному называются. – И с гордостью: – Моя – «Пантера»!
Потом Зима понял, что нужно найти эту девочку, бегал утром к морю, выискивал глазами ее фигурку с одним крылом на волне, расспрашивал всех вокруг. Нашел неподалеку клуб серфингистов. И кто-то из тех мальчишек ему сказал, что да, была тут одна девчонка.
– Как же ее звали… Белый! Слышь? Как девчонку ту дикую звали? Нормальное такое имя у нее было. Даша вроде или как. Как? А! Дина. Точно, Дина ее звали. Откуда? Белый, откуда она? Не знаем. Она странная какая-то – все время одна в море ходила. Но ловкая, скажу я вам, как Маугли. Жаль, уехала уже.
А к слову, покойную маму Зимы тоже звали Диной. Я даже не удивляюсь – это не случайные совпадения. Такими совпадениями вся наша жизнь заполнена. Они кидаются нам под ноги, как щенята, чтобы мы их заметили. А мы ходим, задрав носы. Ай, ладно. Короче, девочку ту звали Дина. И маму Зимы звали Дина. Нормальное имя, как сказал серфингист. И своего позднего ребенка, которого Зима с женой Лелей родили себе в подарок к серебряной свадьбе, назвали нормальным хорошим именем. А то все Кристины да Марианны. Нормальное же имя – Дина.
Вот! По-ле-те-е-е-ло. Господи! Как будто кто-то наклонил кувшин, а оттуда небесные диковины посыпались одна за другой, и вдвоем, и втроем, и целой компанией, хохоча и кувыркаясь, прочерчивают небо. И каждая, каждая должна выполнить свою миссию – чье-то сокровенное желание исполнить. И юные маленькие звездочки, и солидные опытные болиды.
Мы с кошкой Скрябин зачарованно уставились в небо.
– Что мне нравится, небесная канцелярия никогда никаких исключений не делает, – заметил кто-то из нас двоих. – Ни на ком не экономят! Не то что у нас тут, на Земле, – на всем экономят. И на всех. А там – хочешь солнца – н-на тебе солнца! Хочешь звезду – н-на тебе звезду! Хочешь сирени – н-на тебе сирени!
Кто из нас тогда это сказал, не помню что-то. Наверное, я.
– Или я, – мурлыкнула Скрябин.
Я быстро читаю пожелания моих друзей с листка, подсвечивая себе телефоном. Кошка слушает и кивает. Все верно, все важно – и ребенок, и любовь, и котенок, и вдохновение, и цветы, и море, и новые открытия, и счастливые дороги.
– Читай-читай! – велит Скрябин. – Вон еще один поток! Читай быстрей!
Мы сидим с ней на крыше как на палубе среди ночного спокойного моря. Дом наш укачивает нас как в детской колыбельке. И с соседнего кораблика, из открытого окошка, из комнаты, где мягко светится ночничок в виде круглого уютного медведика, еле-еле слышен нежный призрачный голосок молодой женщины. Он то затихает, как будто послышалось, а то вдруг выплывает, и вот уже все смолкло под нежную древнюю, как звезды, гуцульскую колысанку:
- Люляй-люляй, очкі стуляй, бо вже треба спати.
- Уже в мене болі ручки тебе колисати.
- Спи, дитинко, у колисці тай велика рости,
- А чи я сі дочекаю від тебе радосте?
- Люлю-люлю, мій синочку,
- маленький-маленький.
- Тай щоб би ти мій синочку виріс здоровенький.
- Ой спи, ой спи, дитиночко,
- та й зажмурюй очі.
- Над тобою рідна мамка молитви шепоче.
Глава одиннадцатая
В разведку
Сейчас, в темноте, мне, близорукой, все видится таким новым, незнакомым и непознанным.
У меня топографический кретинизм. И хотя уровень гражданского самосознания очень высокий, ему мешает моя способность заблудиться в собственном дворе. Поэтому, если меня будут посылать в разведку, мне надо с собой взять кого-то, кто будет показывать, куда именно идти, где право, где лево, а потом, чтобы привел меня обратно домой.
И вот я думаю, кого мне взять в разведку. Это же нужен верный человек, который не предаст меня и не бросит в первом же овраге. Вот мы, например, вышли, такие ответственные, целеустремленные, а нас спрашивает соседка:
– Вы куда?!
А он, мой товарищ по разведке, берет и ляпает, предатель такой:
– Да тут недалеко. В разведку.
И соседка, конечно, тут же нас закладывает. Ее, скажем, спрашивают прохожие:
– Не знаете, куда эти двое с пулеметом и рацией?
А она:
– Эти-то? Да в разведку. Они всегда в это время в разведку ходят. В стан врага.
Ну, это шуточки такие. А на самом деле я вдруг задумалась, а вот кто же может взять в разведку меня? Кто мне полностью доверит свою жизнь? Кто согласится пойти в стан врага именно со мной?
Ну есть, конечно. Например, вот мама. Но с ней в разведку не получится. Она скажет:
– Я сама схожу быстренько. Возьму «языка» и назад. А ты дома сиди. Нечего тебе по разведкам шастать, простудишься еще.
Наша мама, когда была маленькой, поехала в пионерский лагерь. После войны. И ее мама, моя бабушка Софья Николаевна, каждое воскресенье привозила маме жареную картошку. Холодную жареную картошку в консервной ленд-лизовской баночке.
Внучка говорит, так это же невкусно.
А мама отвечает, а мне было вкусно. Во-первых, мама приезжала. Во-вторых, домашняя еда.
– А конфеты, – спрашивает внучка.
– А конфеты, – отвечала мама, – я не хотела. Потому что не знала, что это такое. Да они были в магазинах, выложенные пирамидками, в серо-синих фантиках. Но я не хотела.
Так отвечает мама.
И еще она вспомнила, как дедушка, ее папа, принес в Новый год один мандарин. И его никто не съел. Только нюхали. Он высох. И сейчас мандарины мама не любит. Мы сперва думали, что это она хочет нам побольше оставить, но она на самом деле мандарины не любит.
Правда, любит хороший черный шоколад. И ест его по одной дольке к день. Больше ей нельзя. А еще она говорит, что шоколадка ее детства – прессованный жмых.
Мама у нас – типичная Алиса. Добрая, воспитанная, заботливая. Как об Алисе писал Заходер, «приветливая и учтивая со всеми – с большими и малыми, с королями и гусеницами, словно ты – сама королевская дочь в шитом золотом наряде».
Смотрели мы как-то кино про одного пингвина, который все время у сотоварищей камешки подворовывает. Вот один пингвин, серьезный такой господинчик, таскает гальку, складывает в горочку, чтобы на ней строить с юной пингвинихой семейные отношения, а наш вороватый пингвин потихоньку тырит камешки и тягает к себе на кучку. И тот, пингвин-работяга удивляется: а где камень? Вроде только что был же? И с подозрением смотрит на своего соседа. В упор уставится, а не ты ли, сосед, а? А тот ему в клюв не смотрит, возится по хозяйству деловито на своей кучке камешков. И господинчик посмотрит-посмотрит и тащится к воде за другим камешком. А наш опять – шмыг и уволок еще один. Мама смотрит, хохочет, просто заливается, а мы переглядываемся, потому что этот вот пингвин, который тырит плохо лежащие камни, – это наша мама.
Вот положишь переходник для планшета, пойдешь за планшетом в другую комнату, приходишь назад, а переходника нет. Думаю, да что такое! Пошла искать переходник, прихожу – нет планшета. Опять думаю, да что же такое-то!!! Оказывается, все уже лежит на своих местах. Чашку оставила с недопитым чаем у компьютера в детской, пошла в гостиную, конфету к чаю из бара взять, прихожу – чашки нет, иду на кухню – вон она, уже вымытая, стоит, вся в цветочек оранжевый, на сушилке отдыхает.
Дочка разложила одежду на диване – брючки, кофточку, бельишко свое, пошла в душ, вернулась, вещей нет. Открыла шкаф – все уже аккуратно на полочках лежит, как будто и не вынимали ничего.
Да мы и сами как-то приучились. Встала я, спустилась в пижаме на кухню, чтобы сварить кофе, подняться обратно в спальню и подать себе кофе в постель. Прихожу, а подавать некуда – постель моя аккуратно заправлена. И тут уже не мама виновата. Это я сама. Автоматически.
А муж? Он стал на рыбалку собираться, искал нужные крючки. Увидел непорядок в своих коробочках и все свои крючочки, поплавки, грузила, мормышки, искусственных мух и воблеров, всякие блесны поскладывал в прозрачные пластиковые контейнеры, разложил по ящичкам, ящички по шкафчикам. Поставил удочки одна к одной, рядком, спиннинги на полочках уложил в чехлы, полюбовался и пошел спать. О рыбалке, по-моему, забыл вообще. Главное, что в рыбацком его чулане порядок.
Так что этот фильм про пингвина – не смешной, он у нас в семье очень актуальный. Все мы – немножко пингвины.
А мама наша – это самый организованный и самый душевный у нас человек. С цветами разговаривает. От ее ласковых слов цветы в доме стоят свежими неделями, а то и целый месяц. И развела мама у себя зимний сад. И отдала под него свою спальню.
Вот был у нее в этом зимнем саду один цветок, противный такой, – жил в горшке, чистый триффид. Стричь не успевали, этот куст разрастался, повсюду тянул свои щупальца, вверх, вниз, в стороны, обживался мгновенно, подавлял другие растения и деревца в мамином зимнем саду.
Весной во время уборки мы тихонько вынесли его во двор, поставили неподалеку от контейнера для пластика, а вдруг кто возьмет себе домой.
А мама вечером:
– Как вы могли?! Как же так?! Он ведь ко мне привык. Я к нему привыкла. Жил в тепле. А тут взяли и выставили.
И обиженно села.
Побежали во двор. Видим, сидит никому не нужный, жмется сиротливо.
– Пошли, – говорю, – домой. – Только веди себя прилично.
Принесли, поставили отдельно. Подальше от других цветов. Мама обтерла ласково теплой водой его щупальца. А он стоит, потрясенный, вздыхает и устало всхлипывает.
Сегодня утром смотрю, а у него опять такой наглый вид, щупальца распускает, мол, я вам покажу.
А мама:
– Ну он же не виноват, что он такой. Пусть живет как жил.
Этот паразит только хмыкнул удовлетворенно. А сбоку в горшке у него новые кусты полезли. Ну чистый триффид.