Забытый человек Бобылёва Дарья
Обои на стыках лохматились, как береста, и рисунок их стал уже непонятен. На стенах висели пейзажи работы безвестных живописцев – с пылью и шерстинками, налипшими на шершавый рельеф мазков. Еще тут были репродукции, календарь за позапрошлый год – с котенком в корзинке, – и над самой кроватью, жуткой и продавленной, висел фотопортрет покойной хозяйки комнаты. На нем она осталась относительно молодой – лет тридцати пяти, – густо, как раньше говорили, намазанной, неестественно повернутой телом в анфас, а лицом – в профиль. Над черно-дымчатым воротником скорбно и томно нависал ее внушительный нос.
Шторы на огромном многостворчатом окне можно было двигать только с помощью специальной палки, иначе обрывались крючки. На широком подоконнике стояли горшки с толстенькими, неживыми какими-то фиалками – после смерти хозяйки их приютили соседки, а теперь вот вернули, бодрыми и похорошевшими.
А еще тут был стенной шкаф. Сначала Лида растерялась, увидев в одной из стен обычную деревянную дверь – почти такую же, как входная. Она решила, что дверь ведет в соседнюю комнату, и немного расстроилась – ей так хотелось своей, изолированной жизни. Но, приоткрыв дверь, Лида радостно и облегченно выдохнула – там был крохотный, в полшага глубиной закуток, слишком незначительный, чтобы носить гордое имя кладовки. На полках в стенном шкафу хранились осиротевшие запасы муки и гречки, которые мирно уживались с мотками ниток и веревок, тряпочками, коробочками и другой мелочью. Пахло оттуда сложносочиненно.
Ксеня, увидев впервые стенной шкаф, чуть не задохнулась от восторга и от уважения к древнему мышиному убежищу. В шкафу можно было спрятаться ото всех и жить. Или сделать тайник. Или просто закрыться и терпеть, пока духота и темнота не выгонят наружу.
Это была самая чудесная вещь в квартире.
По коридору можно было кататься на велосипеде, причем места хватило бы и для нескольких собак, которые непременно должны сопровождать велосипедиста. Несмотря на размеры, коридор был темным и извилистым. В нем было много неожиданных поворотов и углов, каких-то то ли ниш, то ли просто тупичков, и все это было заставлено обувью, тазиками, ведрами, лыжами и древней, перекосившейся мебелью. И когда путешественник, получив многочисленные синяки, уже отчаивался, уже терял надежду вновь увидеть солнце – коридор победно завершался огромной, как бальный зал, общей кухней. Здесь в любое время что-то шкворчало на страшной ржавой плите. Иногда старушки кипятили на ней белье, помешивая его обломком лыжной палки. За освященным вековыми традициями бытом одобрительно наблюдали крупные тараканы.
Денег на ремонт у Лиды не было, да и бестактным казалось беспокоить переменами трагически глядевшую со стены черно-белую бабушкину сестру. Повесили новые шторы, заменили кровать, поставили диванчик для Ксени, платяной шкаф. Еще кое-какая мебель въехала в комнату, и главным анахронизмом стал, конечно, компьютерный стол. Компьютером Лида дома пользовалась редко, и так болела от него голова после работы. Телевизор решила купить потом.
Лида боялась, что даже такая расточительно огромная комната окажется тесной после того, как занесут всю мебель. Она умела захламлять пространство. Но все разместилось удачно, и очень помог стенной шкаф – в него отправились все не нужные на данный момент мелочи, которые обычно и создают беспорядок, занимая слишком много места.
Прошло несколько месяцев. Лида работала секретарем, уходила рано, приходила поздно, отупевшая от телефонных звонков и компьютера. В выходные или отсыпалась, или шла с Ксеней на целый день гулять – изучать окрестности. Оказалось, что тут столько замечательных двориков, и парк с прудом, и сумрачные переулки, как будто ведущие обратно в двадцатый век…
Ксеня по будням жила своей жизнью – тихой и не по возрасту самостоятельной. В новой школе, поближе к дому, она освоилась быстро, домашние задания делала тщательно, учителям нравилась. Только продленку Ксеня не любила, предпочитала идти после уроков домой. Она блуждала по квартире, потихоньку исследуя и запоминая ее, копалась в коридорном хламе, заходила к старушкам-соседкам. Соседки с ней нянчились, кормили обедом, чаще, чем положено, угощали сладостями и всегда о чем-нибудь рассказывали. Ксеня сидела смирно, грызла что-нибудь вкусное, и в ее оттопыренные уши струились, переплетаясь между собой, истории о прошлом бывших старушек, о прошлом дома, о черно-белом времени, залитом ослепительным светом пустынного солнца. Иногда эти истории были просты и понятны, а иногда – пробегала какая-то рябь, и Лена становилась Катей, а потом Настей, и несчастья предчувствовались за несколько дней, и сын не получал высокую должность, хирел и спивался, потому что Лена-Катя-Настя навела на него порчу (Ксеня раньше не слышала про порчу, и ей казалось – это что-то вроде плесени).
Однажды Лида пришла с работы гораздо раньше обычного. Отравилась чем-то, наверное салатом в столовой, и живот скрутило в тугой горячий комок.
Ксеня уже вернулась из школы и теперь, устроившись на широком подоконнике, рисовала что-то в своей тетрадке. Насидевшись в туалете, Лида, смущенно кряхтя, улеглась на кровать. Обычно, приняв горизонтальное положение, она почти сразу же засыпала, но сейчас мешали тошнота и бурчание в животе, поэтому Лида просто лежала, закрыв глаза.
И вскоре она услышала какие-то странные звуки. Сначала казалось, что это шорох штукатурки, потихоньку осыпающейся под обоями, но потом Лида стала различать какие-то постукивания, поскрипывания, позвякивания. Вот что-то тихонько задребезжало, точно потрясли баночку с орехами – вроде той, что хранилась в стенном шкафу. Вот прошуршало еле заметно. Вот стукнуло, а потом щелкнуло, будто что-то переломили.
Лида, пересилив себя, встала, подошла к стенному шкафу и распахнула дверь. Шкаф был рядом с кроватью, и Лиде казалось, что звуки доносятся именно оттуда. Она была почти уверена, что знает, кто именно их производит: наглая бархатная мышь, забравшаяся в припасы на полках.
Но мышей в шкафу не оказалось. Лида проверила мешочки с макаронами и гречкой, банку с орехами, пакетик с чем-то неопознаваемым, но лечебным – мама дала…
И тут как будто прямо за внутренней стенкой шкафа, к которой крепились полки, в полушаге от Лиды раздался новый звук – тихое, тягучее пение пружин. Лида сразу этот звук узнала, он напомнил о лете, о детстве – так скрипела, когда на ней ворочались, высокая старая кровать, доживавшая свой век на даче.
Удивленная Лида еще несколько секунд прислушивалась, потом посмотрела на Ксеню. Ксеня, видимо, никаких посторонних звуков не замечала – она продолжала рисовать.
– Не грызи губы, – сказала ей Лида.
С этого дня Лида и начала прислушиваться. И постепенно поняла, что старая коммуналка, казавшаяся невероятно тихой после гвалта и грохота родительской квартиры в панельном муравейнике, на самом деле полна самых разных домашних звуков – дневных и ночных. Ворковали голуби на карнизе. Шкворчало, звенело, гремело на кухне. Шаркали тапки, телевизоры бормотали новости, в трубах журчало и ныло, скрипели древние, больные половицы, визжал кран в ванной. Постоянно жужжали старушки-соседки, обсуждая, наверное, болезни, родню, новости, трубы, половицы, кран, кухню… Иногда откуда-то извне – то ли с верхнего этажа, то ли из подвала – доносилось вдруг глухое «бу-бух!». Видимо, что-то падало, а может, возникали новые трещины в толще самого дома. Как ему ни повезло остаться островком нежно-желтой древности, лакомым кусочком старого центра, на который приходили смотреть городские романтики – он свое отживал.
Во всем многообразии домашнего шума Лида скоро научилась различать особые звуки, идущие то ли из-за стены, то ли непосредственно из нее. Иногда это были звуки одиночные: что-то вдруг щелкнет, звякнет, или будто маленький тяжелый мячик прокатится по полу. А иногда там происходили какие-то длительные процессы – часами слышалось шуршание, будто штукатурка осыпается, мерное постукивание через равные промежутки времени. Порой Лида различала и так удивившее ее пение невидимых пружин.
Сначала Лида подозревала во всем мышей, хотя соседки клялись, что год назад их потравили, норы заделали и с тех пор ни одного грызуна в квартире не видели. Потом ей постепенно пришлось признать, что и она не встречала тут ни одной мыши, да и звуки слишком разнообразны и на мышиную возню совсем не похожи. И чем внимательнее Лида вслушивалась, тем больше ее разбирало любопытство – что же может шуметь там, где ничего нет?
Ведь если бы за этой стеной обитала одна из старушек-соседок, Лида бы и внимания на шорохи не обратила. Но жильцов там не водилось, там вообще, похоже, не было ничего – кроме разве что стенного шкафа. Дверь Лидиной комнаты была последней перед поворотом на кухню, хотя от нее до угла оставалось еще добрых четыре метра глухой коридорной стены. Лида прикинула примерно, где проходит граница ее комнаты, и опять удивилась – выходило, что либо та самая стена, из которой доносятся звуки, – трехметровой толщины, либо там все-таки есть (или было когда-то) маленькое помещение – размером с чулан.
Но Зоя Федоровна, жившая тут дольше всех, сказала, что никакого чулана не помнит, а трехметровая стена – это вполне может быть, раньше строили на совесть.
Однажды ночью что-то разбудило Лиду – может, свет автомобильных фар или уличный шум. Ворочаясь в постели и уже снова задремывая, она услышала, как за стеной опять что-то шуршит и постукивает. Недавно у Лиды появилась новая версия – что там, наверное, находится какое-нибудь техническое помещение, шахта или что-то вроде этого. Версия выглядела очень правдоподобной – мало ли, какой шум издает оборудование, которое поддерживает в доме жизнь…
Неожиданно Лида заметила, что звуки изменились. Теперь над ухом у нее раздавалось негромкое, мерное «туп-туп, туп-туп…» – точно где-то очень далеко выбивали ковер.
Любопытство мешало уснуть. Поколебавшись немного, Лида сбросила одеяло, села в постели, приникла к холодным обоям ухом и затаила дыхание. Так было слышно гораздо отчетливей, звуки точно ей не чудились: «Туп-туп, туп-туп…»
Лида наконец поняла, на что это похоже. Шаги. Будто кто-то бродит по комнате из угла в угол.
Если бы это было днем, у Лиды появилось бы множество успокаивающих предположений: например, что рабочие из ЖЭКа поднялись в таинственное помещение из подвала – что-нибудь починить, подкрутить, – или что она слышит эхо шагов одной из соседок, бредущей по коридору. Но часы показывали 2.45, дом давно спал.
Лида снова прижалась к стене ухом. «Туп-туп-туп…». Звук как будто удалялся. Потом наступила краткая пауза.
Проныли пружины, что-то скрипнуло, звякнуло – и стихло.
С этой ночи Лида стала побаиваться звуков из-за стены. Каждый раз, вслушиваясь в них уже по противной привычке, она надеялась, что загадочный шум вдруг возьмет и исчезнет, растворится в окружающих звуках, окажется миражом. Ведь сколько вокруг рассказывали историй о том, как нервная старушка обвиняла соседа сверху в регулярном забивании гвоздей по утрам, а оказывалось – что это подросток из соседнего подъезда, да еще и с первого этажа, слушает на рассвете любимую музыку. Вот и стуки-шорохи, смутно беспокоившие Лиду, могли ведь доноситься совсем не оттуда, и производить их могло что угодно…
И каждый раз, когда Лида уже была готова выдохнуть с облегчением, когда в квартире слышались только шарканье по коридору, звон на кухне и журчание в ванной – какой-нибудь быстрый шорох обязательно проносился то ли за стеной, то ли в стене, совсем близко, как будто под самыми обоями.
К счастью, у Лиды была скучная, утомительная в своей монотонности работа, и хозяйством надо было заниматься, да и Ксеня что-то нахватала в школе злых скрюченных «троек». В общем, некогда было слишком уж забивать себе голову глупостями.
Наступила зима, и в первые декабрьские выходные завьюжило так, что Лида с Ксеней не пошли, как всегда, гулять по окрестным переулкам и дворикам. Снег летел горизонтально, будто выпущенный из снежной пушки, на улице мокрые и замерзшие люди натыкались на стены домов и друг на друга, ругались и чаще обычного заходили в магазины, надеясь там переждать метель.
Лида с Ксеней делали уроки, читали, потом пили чай, потом Ксеня старательно рисовала акварелью вид из окна: бело-желтое марево, а в нем – апельсиновый шар фонаря.
Потом хлопнула входная дверь и тоненький, умильный голосок запел в прихожей: «А где это наша Ксюшечка? А кому это я гостинчик принесла?» Бывшая медсестра Зоя Федоровна, сохранившая особое медицинское умение говорить сладко, по-лисьи ласково, вернулась из магазина.
– Иди, иди, – разрешила Лида. Ксеня вылетела в коридор, и вскоре из прихожей послышалось ее довольное попискивание.
Лида села на диван, бережно держа в руке еще влажный Ксенин рисунок. Все-таки хорошо, что у них нет телевизора. Ксене полезно, фантазия развивается, творческие наклонности…
Не по-хорошему уже чуткий слух уловил шуршание за стеной, и Лида придвинулась к ней поближе. Сверху на нее с брезгливым удивлением смотрела бабушкина сестра.
В комнату вбежала Ксеня, прижимая к груди прозрачный пакетик с конфетами «Мишка косолапый». Увидев знакомые сине-зеленые фантики, Лида успела удивиться, что эти конфеты, праздничную редкость из ее детства, оказывается, еще делают.
И в этот момент за стеной кто-то отчетливо, протяжно, с шершавой хрипотцой вздохнул.
Лида испуганно и беспомощно уставилась на Ксеню, как будто это невозмутимая Ксеня была мамой, а Лида – маленькой девочкой, которую одолели нелепые детские страхи.
– Ты слышала? – неожиданно для самой себя спросила Лида.
Ксеня спокойно кивнула:
– Это Забытый человек, мама.
Ошарашенная Лида беззвучно и вопросительно шевельнула губами.
– Его забыли, – Ксеня положила пакетик с конфетами на стол. – И теперь он там живет…
Немного смущенная пристальным и взволнованным маминым вниманием, Ксеня рассказывала, водя пальцем по изрисованным страницам своей тетрадки:
– …тут раньше была еще одна комната. И в ней жил человек. Он всегда тут жил, он был очень-очень старый. А потом комнату замуровали, а его забыли внутри…
– Зачем замуровали? – удивилась Лида.
– В ней плохо было жить, – пожала плечами Ксеня.
– Но ты же говоришь, что там уже жил кто-то?
Ксеня кивнула:
– Только никто не знал, что человек там живет. Он был ненужный. Он был старый и спал на кровати, а когда проснулся – дверь уже заделали. Там теперь шкаф. А человека забыли внутри. С тех пор он всегда там живет. И не может выйти…
Лида помолчала немного, пытаясь постигнуть Ксенину логику, а потом решительно сказала:
– Нет, Ксень, это глупая история. И жуткая. Не придумывай такое больше.
– Это не я, – глянув на нее исподлобья, ответила всегда такая честная Ксеня.
Выйдя вечером на кухню, Лида обнаружила там всех своих соседок. Три разнокалиберные старушки пили чай с вареньем и конфетами. Лиду бессловесно, одним звяканьем и бульканьем, пригласили к столу. Она села в уголок, долго стеснялась, жалобно поглядывая на умиротворенных, слегка вспотевших от горячего чая соседок, а потом совершенно невпопад сказала:
– Извините, я вот хотела попросить… чтобы вы вот… вы не рассказывайте пожалуйста Ксене всякие байки, ладно?..
Старушки смотрели удивленно.
– Это какие же, и вы нас извините, байки мы рассказываем? – с богемным ехидством поинтересовалась Надежда Павловна.
– Про человека… замурованного… – Малиновая от стыда Лида подняла голову, не увидела понимания ни на одном из смятых жизнью лиц и совсем сникла. – Про комнату… у нас за стеной… что там жил человек, его замуровали и сделали шкаф… и он там до сих пор… шумит…
– И действительно шумит? – оживилась Зоя Федоровна.
Лида кивнула.
– Это дом, – смилостивилась Надежда Павловна. – Ничего мы не рассказываем. А это дом шумит. Ему лет знаете сколько? В нем душа наросла. Вот и шумит теперь.
– Не дом, а домовик, – возразила Зоя Федоровна. – У меня тоже в стенке стучит. И иголки пропадают, тогда сказать надо: «Домовой-домовой…»
– Полтергейст, – отрезала Вера Яковлевна. – По телевизору передавали про один такой случай…
И на кухне еще долго и очень серьезно спорили о том, что же стучит и вздыхает за стеной, заставляя Лиду мучительно вслушиваться в домашний шум. А Лида смотрела на вспыхивающие вдруг круглыми слепыми глазами очки соседок, на их живые еще, но уже тронутые благостной отрешенностью лица, и постепенно понимала, что добродушные старушки совсем не такие, как она. Что они заодно с домом, потому что и они тоже – неровно отрезанные кусочки прошлого. И живут они в своем мире, где все уже было, где от времени «нарастает душа», где давно состарились дети и лысеют внуки, а дом шумит по ночам, как лес от ветра, и продолжает свое тайное, но законное существование за стеной не то домовой, не то и правда призрак Забытого человека…
И ее, Лиду, постепенно затягивает в этот мир.
Лида купила новые обои – с самым современным, по ее представлениям, рисунком, какими-то хаотично разбросанными по светло-оранжевому простору разноцветными прямоугольниками. Сняла со стены томную бабушкину сестру. Раздарила соседкам допотопные, по-стариковски напыжившиеся фиалки. Положила у двери коврик с какими-то мультяшными уродцами, которых даже Ксеня, кажется, не признала. А потом, как появятся деньги, надо будет купить и телевизор, плоский, и ламинат постелить, и повесить на окно жалюзи – все только новое, только светлое, холодное, гладкое…
Рулоны новых обоев дважды с грохотом падали посреди ночи, вставали дыбом половицы, сбивая коврик, в течение трех дней три лампочки последовательно взорвались в люстре, упала книжная полка, остановились часы, и даже компьютер стал выключаться сам по себе. Все это было по отдельности так мелко, так легко объяснимо. Думать о том, что комната, кажется, бунтует против нее, Лида себе запретила.
Она втайне от Ксени просмотрела ее тетрадки, боясь, что найдет там портрет этого жуткого в своей нелепости Забытого человека или историю о нем. Но в тетрадках все было нормально – домики, цветочки, принцессы, кособокие зверьки и обрывки каких-то важных Ксениных впечатлений, записанные довольно плохим почерком. Разве что домиков было, пожалуй, многовато.
За стеной теперь стучало и шуршало громче, настырней и как будто злее. Лида купила беруши, но и с ними по ночам она все-таки слышала то, что Надежда Павловна назвала «шумом дома». Лида засовывала беруши поглубже и теперь уже под шум крови в ушах целенаправленно, злорадно даже мечтала о новой, пластмассово-электронной комнате, хромированной люстре, легкой и лаконичной мебели, и о гладком ламинате, и о большой телевизионной панели на проклятой стене, которая заглушит все раз и навсегда, и о том, как она забьет досками, замажет цементом, заклеит беззаботно-оранжевыми обоями дверь стенного шкафа…
А еще через несколько дней Лида простудилась так сильно, что пришлось вызывать врача, прописавшего постельный режим, обильное теплое питье и какие-то таблетки. Болело горло, кружилась голова, и Лиде казалось, что и сама она, и все вокруг немного распухло от жара. Лида лежала в постели и все думала в полудреме о том, что надо бы отодвинуть кровать от стены, чтобы ничего не слышать. Ей постоянно чудилось, что она встает, берется за край кровати, тащит ее на себя, и кровать такая легкая, только ножки почему-то сильно царапают паркет… Потом Лида просыпалась, кровать была на месте, а у изголовья на табуретке остывал принесенный Ксеней чай с лимоном.
К вечеру опять громко и сердито завозилось что-то в стене или за стеной, в неведомой замурованной комнате. И Лида, масляным пятном расплывшаяся по поверхности жаркой дремы, вдруг отчетливо эту комнату увидела. Темно-серые стены в многолетних слоях пыли и паутины – нельзя было понять, прикасались ли к ним когда-нибудь человеческие руки. А если прикасались – это было невероятно давно, много слоев назад. Даже пауки, поколения безобидных домашних пауков, сплетавших эту паутину, давно передохли. Застывшие пыльные кружева на стенах казались каменными, все здесь было неподвижным и успокоившимся. Комната не боялась Лиды. Она пережила всех, кто селился рядом, все их драмы и радости, серые, как пыль, пережила плач и грохот войны, первый полет хрупкого теплого человечка в космос, первые взрывы в метро… Ее, наверное, и не замуровывал никто, в ней никогда не было ни окон, ни дверей, она была слепым внутренним органом дома. Ее не строили и не проектировали, она выросла здесь сама, потому что дом – когда-то новый и удобный, образцовое человеческое вместилище, – давно ожил от старости и пустил глубоко в землю корни. Корни переплетались в коллекторах, трубах и тоннелях метро, тянули наверх непристойные соки старого центра, и, питаясь этими соками, в недрах дома кубическим плодом завязалась комната.
А может, права была Ксеня, потому что в комнате, как она и говорила, стояла кровать. Пунктир кровати – тонкий железный каркас с пружинной сеткой. Лида долго всматривалась в нее, и постепенно кровать обрела весомость и прочность, а на сетке заворочалось что-то большое, серое, похожее на саму комнату – слепое и непонятное. И чем внимательнее Лида в него вглядывалась, чем подробнее представляла себе, какой он – Забытый человек, – тем шумнее он ворочался.
Нельзя кормить его своим воображением, подумала Лида. Страдальчески жмурясь, она снова начала строить мысленно свою новую комнату – прямо поверх этой, серой и слепой. Там не будет никакого стенного шкафа, даже намека не останется, а на стену можно положить слой какого-нибудь звукоизоляционного материала – сейчас таких много делают. Так, отгородившись, можно будет относительно спокойно дожить до того дня, когда коммуналку расселят перед сносом дома, а им с Ксеней дадут хорошенькую, ровную, маленькую, как спичечный коробок, «однушку» в нормальном панельном доме. Где-нибудь на окраине. Соседки говорили, что когда-нибудь это точно произойдет, ведь уже почти все коммуналки в городе расселили…
И вдруг новая Лидина комната задрожала, затуманилась и вместо нее проступили очертания другой, замурованной, которой не должно было быть. И снова Лида, помимо своей воли, представила себе расплывчатого, огромного Забытого человека – точнее, его силуэт из дымчато-серого тумана, слишком высокий, со слишком длинными руками и шеей, с круглой и большой, как арбуз, головой. Лида видела, как он встает с кровати (ноют пружины), медленно (туп-туп-туп) идет к стене, за которой под горячим одеялом лежит она сама. И начинает бить по стене бесформенными кулаками, кидаться на нее всем своим колеблющимся телом. Летят во все стороны обрывки тончайшего паутинного кружева, и стена как будто понемногу поддается, и в Лидину комнату уже просачивается запах древней пыли.
– Мам, чай, – раздалось над ухом, и Лида проснулась. Над ней склонилась Ксеня с чашкой в руке, темная сладкая жидкость капнула на подушку.
Лида взяла чай и облегченно вздохнула. Но спустя секунду, по привычке прислушавшись, уловила необычно громкий шум за стеной: стуки, шорохи, скрипы и даже как будто какое-то глухое рычание, которое, впрочем, вполне могло оказаться шумом далекого перфоратора.
– Он сегодня громкий, – кивнула Ксеня. – Ему не нравится, что ты весь день дома.
И снова Лида дремала, и ей чудился серый длиннорукий силуэт в слепой комнате, где нет ни окон, ни дверей. Может, и правда жил здесь когда-то человек, который никому не был нужен. И его – слабого, старого, спящего, – замуровали прямо в его собственной каморке. Все равно никто не будет искать. Может, он был классовый враг. И все эти годы он рос там, крепчал и наливался силой, как младенец в утробе матери…
Дверь открылась, и в комнату сунула стриженую голову Зоя Федоровна. Она посмотрела на стену, на раскрасневшуюся спящую Лиду и, наконец, на Ксеню, которая сидела за столом и рисовала.
– Стучит, – кивнула Ксеня. – Бабушка Зоя, я что-то боюсь…
– А ну пойдем, – сказала растроганная Зоя Федоровна, у которой никогда не было внуков.
Вскоре Ксеня вернулась с кружкой молока, поверх которой лежал большой кусок батона «Ароматный». Лида все еще спала. Ксеня открыла стенной шкаф, поставила кружку на одну из полок, поправила ломтик хлеба и старательно, неторопливо поклонилась:
– Домовой-домовой, прими угощение… – И, уже закрывая дверь, тихонько добавила: – Ну, то есть не домовой, так положено просто…
Лида открыла глаза и, будто продолжая прерванный разговор, зашептала:
– Вот и переедем. Будем жить в нормальном доме… Вот поправлюсь и уедем… И чтобы не шумело. А то все шумит, шумит… – Лида всхлипнула.
– Уже нет, – возразила Ксеня.
Лида прислушалась. За стеной действительно царила хрустальная тишина – видимо, она и разбудила Лиду, уже привыкшую к стукам и шуршанию.
– И я не хочу уезжать. – Ксеня приложила к двери стенного шкафа раскрытую ладошку. – Хочу здесь жить. С ним. Он живой.
И изнутри в дверь шкафа громко постучали – трижды, с равным интервалом, полновесно и уверенно.
– Он живой… – повторила Лида и закрыла глаза.
– И он нас никуда не отпустит, – спокойно добавил из жаркой темноты Ксенин голос.
Петрушкин Лог
Женщина в махровом халате переставила пучки цветов в обрезанных пластиковых бутылках, взяла у водителя сигарету и сипло сказала:
– Не. Это вам еще через два поворота.
– Так мы только что оттуда. – Водитель расправлял темными пальцами бумажные иконки, которыми кабина изнутри была покрыта, как налетом.
– Не. По той вон дороге. – Торговка мотнула головой назад. – А там спросите.
– Указатели-то будут?
– Указатели? – Щелочки торговкиных глаз расширились так, что толстые розоватые веки едва не треснули. – Сроду не было.
Автобус вздрагивал от топота, в загустевшем от долгой дороги воздухе висел визгливый детский смех. С задних сидений кладбищенски пахло красными гвоздиками, они лежали там в коробке. Петя уже стащил один цветок, оторвал нежную махровую головку и вставил в ноздрю Кириллу, который спал, вскинув нос к потолку. Ленка раз десять сфотографировала его на мобильный. Анька-мелкая, Колька и Анжела играли в догонялки между рядами кресел, пригибаясь, когда учительница бдительно оборачивалась. Вася и Костик через карликовую колонку слушали модные речитативы – неразборчивые, как угрозы в подъезде, кроме припева, когда вдруг ударяло: «Это мой район, моя жизнь, бейба, я покажу тебе небо, только держись». Света и Маша взахлеб обсуждали что-то и хохотали, а Света каждый раз томно запрокидывала голову, готовясь к поцелуям в шею, до которых осталось всего год-два. Катя читала что-то увлекательно-фантастическое, в напряженной задумчивости обгрызая щеки изнутри и забывая моргать. Кто-то жевал булочку из сухого пайка, кто-то дремал.
Автобус тронулся, качнулся, как верблюд, и пошел ровно, жадно заглатывая прохладный весенний воздух открытым люком. В салоне оживились:
– Едем, едем!
– Куда едем-то?
– Да надоело уже…
– Кто забыл, куда мы едем? – повысила голос Галина Ивановна, крутолобая, легко краснеющая, с небритыми ногами, казавшаяся детям очень старой и некрасивой, хотя ей было всего 32, и вчера пьяный брат подруги опять к ней жался и объяснялся, смаргивая загустевшие слезы. – Кто замечание в журнал хочет?
– Не! Не! – заверещал автобус.
Галина Ивановна распотрошила лиловую папку, которую держала на коленях, достала подпорченный чернильными полосами лист и убежденным учительским голосом прочла:
– 1418 дней длилась Великая Отечественная война. Ваши прадеды и прабабушки героически сражались с врагом, жертвовали собой, чтобы спасти родные города, села и поселки городского типа…
Петя осторожно сунул красный зубчатый цветок Кириллу и во вторую ноздрю. Кирилл всхрапнул, проснулся и не глядя махнул кулаком, надеясь попасть в обидчика.
Оля смотрела в окно и представляла, как много лет назад было опасно ходить под безобидными чешуйчатыми елками, потому что кругом была война, липкая, темная и жгучая.
Вчера Колькина прабабка переспросила, выкатив на Кольку белопленочный глаз, который когда-то был блестящим и темным, как маслина:
– Петрушкин Лог? Что вдруг?
– Ну, бои там были, – сквозь овсянку отвечал Колька. – Наши немцев побили много.
– Это еще хрен знает, кто там кого бил! – отрезала прабабка. – А ты не шипи мне, не шипи, – прикрикнула она на маму, указуя ложкой в потолок, как перстом. – Петрушкин Лог оставьте. В парк бы поехали, а то в театр.
– Галина Ивановна сказала. К Дню Победы…
– Мужика б ей, да детей, Гальке вашей. Скажи, не поедешь, баба Маня не велит…
– …тяжелейшие бои в области велись за стратегически важную деревню Петрушкин Лог, оккупированную немецко-фашистскими войсками. Фашисты убивали и грабили население…
Артем сражался с орками в темном подземелье, освещенном факелами, которые можно было сбивать за дополнительные очки, и представлял, что бьет пылающим мечом немецких фашистов. Рома с завистью поглядывал через его плечо на темный экранчик консоли.
– Да-ай…
– Не мешай, еще уровень…
– В решающем бою за Петрушкин Лог погибло более 200 проявивших массовый героизм советских солдат, они сражались за каждый дом, за каждый камень. Оккупанты были уничтожены.
– Все? – Катя оторвалась от книжки, а в голове ее все еще роились драконы и чародеи в струящихся одеждах.
– Все без исключения, – отчеканила Галина Ивановна, складывая листок с распечаткой.
– А наших сколько осталось? Или тоже все?
– Наших осталось очень мало. Но они самоотверженно удерживали Петрушкин Лог до прихода подкрепления.
– А те, кто там жил?
– Катя, – ласково сказала Галина Ивановна, – очень хорошо, что ты интересуешься. Я дам тебе потом статью почитать.
Кирилл пробрался между рядами и подсел к Кате, которая не доверяла мальчикам и брезгливо отодвинулась.
– Там никого не осталось, все сгорело, – сказал он, дыша на Катю копченой колбасой. – Деда там воевал. Из пустой деревни уходили.
– Давайте попросим Кирилла рассказать про его прадеда. – Галина Ивановна его все-таки услышала. – Павел Никодимович участвовал в боях за Петрушкин Лог. У нас в школьном музее славы есть его фотография.
– Деда про войну мало говорит, – буркнул Кирилл. – Деда говорит: живем – и слава Богу.
Олина мама должна была ехать с ними от родительского комитета, но с утра проснулась с раздутым, хлюпающим носом и какими-то пятнами в горле. Про пятна сказал папа, посмотрев мамину глотку на свет и заставив сказать «эээ», а мама ворочала глазами и хватала папу за руку, когда он лез ручкой ложки слишком глубоко. Галина Ивановна посоветовала маме прополис, компресс с медом, капать в нос алоэ и сказала, что справится, класс небольшой, не то что раньше бывали.
А ночью, пока мама заболевала, Оле приснилось, что они всем классом оказались в метро, в Москве. В Москве они были прошлым летом, ели картошку фри и смотрели музеи с большими картинами.
В метро были высокие потолки и белые мигающие лампы, как в школе. Класс стоял на перроне, сбившись плотной кучкой, а под потолком летали молчаливые голуби, и Оля думала: они не знают, что летают под землей.
Потом приехал поезд с пухлыми сиденьями, пустой и прохладный. Галина Ивановна стояла в дверях и считала по головам, чтобы все успели зайти. Поезд зашипел и сказал: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция Петрушкин Лог».
Все сидели, плотно сжав коленки, и тревожно смотрели в пол, будто в очереди к зубному. Анька-мелкая тоненько подвывала, а Галина Ивановна держала ее за плечо.
Потом поезд со стоном остановился, и все перешептывания вдруг стали громкими. Оля посмотрела на белые палки ламп на потолке и увидела, что они стали подмигивать чаще и сереть. Кто-то высасывал из них свет. Поезд снова сказал: «Следующая станция – Петрушкин Лог», и стало почти совсем темно. Анька-мелкая жалобно всхлипнула. Внизу, у ног, зацокало, застучало и зашелестело, Оля быстро поджала ступни под себя, но на полу ничего не было. Совсем рядом что-то вкусно зачавкало, Галина Ивановна недовольно потребовала: «Тишина в классе», и все вокруг стало совсем черным.
Галина Ивановна рассчитывала вернуться еще до обеда, но нужный поворот никак не находился. Мимо ползли зубчатым забором все те же елки, и изредка недоверчиво посматривали торчащим среди яблонь слуховым окном человечьи жилища. Даже торговки с их картонками и банками пропали.
Водитель мягко крутанул руль вправо – навстречу, прямо по дороге, шел старик в помятом темном костюме, как будто приоделся на свадьбу к родне, да и уснул при полном параде под забором у молодоженов. Старик размахивал руками и, держа прямо усохшую голову, смотрел вперед. Водитель посигналил ему, но старик не свернул на обочину, продолжая свою нелепую зарядку.
Автобус пронесся мимо него довольно быстро, и не все дети обратили внимание на пешехода. Только Кирилл, к Катиному облегчению, спрыгнул с сиденья рядом с ней, пробежал в конец салона и там, оставляя лбом на заднем стекле тонкий узор кожного сала, шепнул беззвучно:
– Деда?
Но тут же вспомнил, что прадед вторую неделю лежит в больнице и ему там ставят клизмы, большие, как грелка. Деда тыкал в них пальцем и хихикал, а говорить ему уже было трудно.
Прошлым летом Фудзи из десятого класса – ее звали Роза, но ей так не нравилось, и она представлялась Фудзи, протягивая затвердевшую квадратную ладонь, – так вот прошлым летом Фудзи и ее друзья, все в свободной одежде с яркими швами, поставили в Петрушкином Логе на ночь палатку. Опробовать, потому что обещали дождь, а палатку купили по акции в длиннорядном магазине и не очень ей доверяли. Они остались недовольны. Всю ночь то в кустах, то совсем рядом с палаткой кто-то играл в мяч. Говорили, что за полем стоял цыганский табор, там потом и вправду находили картонки и одеяла, пропитанные запахом немытого человека и мочи. Фудзи рассказывала, что цыганята пришли им мешать: ходили тихо, трава не шуршала, только мячик все пружинил: прыг, прыг, прыг…
А потом в палаточной ткани, над входом, нашли круглую дырочку – будто шилом проткнули.
Света и Маша распланировали весь оставшийся день – кто к кому придет учить английский и как они вечером пойдут гулять к фонтану. У Машиного брата и его друзей там была собственная, густо исписанная маркером лавочка, и они гоняли конкурентов, напуская на себя грозный вид. Утром Маша зашла за Светой, а Светин папа, который тоже собирался в прихожей, шаркая губкой по ботинкам, похожим на крокодильи мордочки, сказал:
– Опять дань возлагать? А учителя ваши не думали, что хватит уже?
У Маши жаркая волна поднялась от желудка до самой макушки. Ей казалось, что «Иванов родства не помнящих», которые рады бы забыть про войну и вообще жалеют, что немцы не выиграли, Галина Ивановна придумала, чтобы всем стыдно было становиться такими.
– Забыть, значит? – застынув чучелком, спросила она.
– Не забыть. – Светин папа потрепал ее по голове. – А выводы сделать. Урок выучить.
– Мы и учим, – встрепенулась Маша. – Мы помним.
– Ну, и из-за чего война началась? – прищурился папа. – Что с людьми сделали, почему они в зверей превратились?
– Гитлер на нас напал. Чтобы всех убить. И чтобы нас… не было.
Светин папа опять потрепал ее по голове, взял свою квадратную сумку и ушел.
Баба Маня через несколько лет после того, как опустел Петрушкин Лог, пасла здесь козу. То есть коза сама пришла сюда пастись, а баба Маня, стоптав ноги в красные пузыри и навзрыд матерясь, искала ее, искала и нашла здесь. А звали ее тогда Манькой – и коза тоже была Манька.
Манька человеческая отлупила Маньку козью осиновой веткой, потом еще ногами, только старалась живот не задеть, оттаскала за уши, за рога и собралась волочь домой. Но тут в зудении комаров, которые ждали своей очереди после тех, что уже присосались, услышала тоненький явственный вой. Манька всего уже перебоялась, взяла козу за рог и потащилась смотреть.
– Думала, мож младенчик, – рассказывала она Кольке, когда он хотел «про страшное». – Да откуда там младенчик, собак не осталось. И вот смотрю – кусок забора торчит, а под ним сныть вытоптана и лежит… Вот как гусеничка, и шевелится… Беленькое такое, и тянется из него – много-много… Ручки, то ли ножки, то ли еще что, беленькое, тоненькое – сныть сквозь него видать… И тянется, и воет. И весь с палец мой. Беленькое. И ни глазок, ничего…
– А ты его взяла? – затаившись в восторге, спросил Колька, когда в первый раз слушал.
– Да что ты… Как козу схватила, так и побежала. А в ногу меня как вжалит, а я глянуть боюсь. Бегу и бегу, и Манька, хорошо, орет, не слышно, как оно ноет…
– Оно вжалило?
– Да сплюнь! Пчела.
Успешно преодолев долгожданный поворот, автобус нырнул в полупрозрачную тень березовой рощи, потыкался носом в тупички, которые оставили, видимо, лесовозы, и остановился. Дети повскакали с мест, потирая затекшие ягодицы. У открытой двери путь им преграждала Галина Ивановна:
– Не разбегаемся! Кому надо – кустики там… Собираемся у камня в середине поляны, большой такой, черный. Маша, не забудь стихотворение! Петя! Коля! Берите цветы. Кирилл, помоги им.
Катя вышла на обочину, со страхом ожидая увидеть еще сохранившиеся обожженные руины, черные спички деревьев, чиркающие по небу, и рытвины от танков среди травы. Но место, где раньше была стратегическая важная деревня Петрушкин Лог, оказалось обычной большой поляной, окруженной неплотным кольцом из кустов ракиты и бузины. Поляна заросла уже довольно густой травой, тонкие былинки тянулись вверх, и на них было жалко наступать. В бузине что-то цокало и шелестело – наверное, белка.
У черного камня они выстроились в «линейку». Петя с Колькой с размаху бухнули картонную коробку с цветами на землю, и несколько гвоздик высыпалось. Галина Ивановна еще раз зачитала распечатку про Петрушкин Лог, но ее уже не слушали. Возле камня выписывала круги трясогузка, и Оля вспомнила, как бабушка рассказывала: если на хвост трясогузке насыпать соли, она не сможет двигаться и ее можно поймать. Черный камень казался таким древним, Оля подумала, что он, наверное, гораздо старше самого Петрушкиного Лога и когда-то здесь могло быть языческое капище. Слово «капище» ей нравилось, оно было грубое, раскидистое и немного неприличное. Оля читала, что язычники прыгали ночью через огонь, и мазали своих идолищ в капищах медом, и приносили им в жертву девушек, как Змею Горынычу.
Она вздрогнула, когда на камень взобралась Маша и, крепко уперевшись в него кроссовками, начала читать – звонко и без пауз:
- – Войны той страшной павшие солдаты,
- Не ждали вы ни славы, ни медалей,
- Вы не хотели серебра и злата,
- Вы здесь страну от немцев защищали.
- Пройдут года, мы будем помнить вечно,
- Какие времена бы ни настали,
- Ваш подвиг и врага бесчеловечность —
- И то, что мира небо вы нам дали!
Оля почувствовала, как спину стягивают мурашки. Маша всегда сочиняла хорошие стихи, а когда читала их, становилась взрослая и серьезная, и по ее лицу было понятно, что за написанное ее можно только хвалить.
Анька-мелкая неловко прислонила к камню сломанную гвоздику и почувствовала, что сейчас ей как, никогда, надо в кустики. Она вприпрыжку побежала к ракитнику, забралась подальше, присела, потом вдруг увидела, что мимо идет Костик, и отползла подальше, под бузину. Облегченно журча и потирая ногу, в которую успела впиться молодая крапивка, она огляделась и увидела на земле куклу. От радостного удивления Анька-мелкая даже журчать перестала. Кукол она обожала, они жили на диване и на полке над ним, и даже стол, на котором она делала уроки, уже оброс куклами, как розовой кружевной плесенью. Чудесно найденная кукла, целиком сшитая из грубой серой ткани, была совсем не похожа на Анькиных сахарных принцесс. У нее не было волос, и лысую голову покрывало что-то густо-черное – наверное, сажей вымазали. А под этим черным улыбалось вытянутое, радостное и немного удивленное лицо с темными глазками-кружками, красной дугой рта и ослепительными малиновыми щеками. Кукла была без платья, она лежала, прислонившись головой к древесному корню и безмятежно раскинув в стороны руки-ноги с грубыми швами.
Анька-мелкая, чуть не забыв надеть трусики, схватила куклу, которая мягко и благодарно обняла ее, и выбежала обратно на поляну:
– Девчонки, смотрите!
Кукла долго переходила из рук в руки, только Маша не стала ее трогать, сказав, что в ней, наверное, вши.
– А что, если она… – Катя долго смотрела в непроницаемое улыбающееся лицо. – Ну, с тех времен осталась?
– Да, мне бабушка рассказывала – тогда сами кукол шили, – кивнула Оля.
– Вы что, – скептически прищурилась Маша. – Истлела бы давно. Лет-то сколько прошло.
– А если уцелела? – не сдавалась Катя. – Даже мамонтов вон целых находят…
– Угу, в вечной мерзлоте.
– А если ее доской какой-нибудь придавило? Или камнем? Или она в погребе лежала, там тоже холодно…
– Да не может такого быть. Вы посмотрите, какая она крепкая, будто вчера сшили. – Маша наконец потянулась к кукле, двумя пальцами взяла ее за малиновый румянец и дернула.
Обмякшее тело куклы осталось в руках у Аньки-мелкой, а Маша скривилась и отбросила оторванную тряпичную голову. Колька, который только этого и ждал, футбольным пинком зашвырнул куклину голову далеко, к самому автобусу. Моментально заревевшая Анька-мелкая побежала за ней, подобрала и счистила землю с улыбающегося лица.
Галина Ивановна с чувством выполненного долга смотрела на камень, обрамленный пунцовыми гвоздиками. Она записала что-то на листке с распечаткой и хлопнула в ладоши, прижав лиловую папку подбородком к груди:
– В автобус!
Дети, дощипав букетики мелких весенних цветов и рассовав по карманам приглянувшиеся камешки – с прозеленью, мерцающими вкраплениями и дырочками, как на «курином боге», – послушно выстроились в очередь к дверям.
А когда Павел Никодимович и множество ему подобных отбивали Петрушкин Лог у иностранных врагов, которые даже говорить по-человечески не умели, только каркали что-то, в треске пожаров все слышали нескончаемый вой. Это кикиморы выли, пузырясь ожогами и беспомощно глядя темными пуговками глаз на то, как горят хозяйские обжитые дома. А еще раньше, когда в деревню пришли немецкие люди, за ними приковыляли другие чужаки. Ногастые, полупрозрачные, на ровной земле они все время спотыкались – привыкли к горам, к каменистым пещерам, из которых люди, сами того не зная, выдернули их вместе с железной рудой. Невидимые человеческому роду, как кикиморы с домовиками, они кидались камнями из темноты, нашептывали жуткие сны спящим и присасывались по ночам к синеватым грудям женщин, родивших невовремя. Их подземные сокровища переплавили в оружие, а сами они зверели на чужбине от одиночества и неумолкающего грохота войны. Обезумевшие, с глазами, застывшими, как у зарезанной свиньи, они гонялись за каждой тенью, роняя серые хлопья слюны, и залезали на кого придется: на кикимор, лешачих, даже банниц не боялись и женой гуменного не брезговали… А потом отгрызали голову и рвали когтистыми задними лапами брюхо на кусочки, чтобы не завязался плод нечистой крови. Да только иногда этого мало было…
Оля, Катя и Кирилл смотрели с облегчением, как тает в предвечернем легком тумане Петрушкин Лог. Они не признались друг другу, что им было страшно, но по расплывавшимся постепенно улыбкам все всё поняли. В салоне больше не пахло кладбищенскими гвоздиками. Галина Ивановна угловатым уверенным почерком писала в тетради, а Вася и Костик опять наполнили автобус упругим ритмом и бескомпромиссными выкриками: «Я отказываюсь просекать эти темы, поколение, вставай против засилья системы».
Автобус выехал на трассу, и мимо с шуршанием проносились машины с хищными и недоумевающими мордами. В салоне то и дело раздавался смех – там, где оказывалась улыбающаяся куклина голова, которую передавали по рукам.
– Выкиньте эту гадость, – в очередной раз сказала Галина Ивановна. – И помойте потом руки с мылом!
– Мусорки нет, – смеялись дети.
Откуда им было знать, что сгибень, плод нечистой крови, всегда сначала улыбается.
Анька-мелкая наконец отвоевала куклину голову, и они с Анжелой, прихватив ее каждая со своей стороны, под то место, где должен был быть подбородок, подняли большой шарик из серой грубой ткани вверх.
– На тетю Иру похожа, – изучив малиновые щеки и нарисованные сажей волосы, сказала Анжела.
Большой жук ударился в окно и исчез, оставив на стекле желтое пятно своих внутренностей.
Куклина голова шевельнулась и вывернулась вдруг наизнанку, показав новое лицо из темной комковатой плоти. Подмигнула круглым глазом, зеленым, как мясная муха, и сомкнула челюсти, мгновенно обросшие тонкими щучьими зубами, на пальцах девчонок.
Галина Ивановна, обернувшись на многоголосый визг, побелела, как марля. Следом обернулся водитель и рванулся туда, в салон, словно хотел покинуть свое место прямо на ходу. А за лобовым стеклом уже краснела обещавшая быструю доставку неведомо куда рекламная надпись на боку фуры, в которую, послушавшись неожиданного поворота руля, летел автобус.
Крики внизу
Галина Ефимовна, разведясь после 25 бесплодных, тянущих душу лет с пьющим мужем, решила наконец пожить для себя. Когда разменивали квартиру, долго приглядывалась к вариантам: куда окна выходят, не провонял ли мочой подъезд, не сидят ли на лестнице подростки, которым бы уж лучше в Интернете сидеть. Сначала все думала, что надо бы перед окончательным решением пройтись по будущим соседям, посмотреть, насколько благонадежны. Но так и не собралась с духом: обросшая с годами значительной плотью, серьезная на вид Галина Ефимовна была женщиной робкой, напуганной телевизором, перезревшей плаксивой девочкой. Она очень боялась, что какая-нибудь гора мяса в тренировочных штанах накричит на нее матом, или просто ситуация окажется неподходящая для визита, и будет мучительно неловко.
Квартирку она все-таки выбрала: на последнем этаже, чтобы не топали по голове, в чистом доме с накрепко запертым чердаком. Окна на парк, санузел раздельный, еще вполне приличные обои. Даже встроенную кухню прежний жилец, молчаливый седой мужчина, ей оставил. На лестничной клетке все те несколько раз, когда Галина Ефимовна приходила смотреть будущее жилье, было тихо.
Перевезла немногочисленные вещи и мебель, прослезилась, обнимая на прощание вымотавшего ей все нервы супруга, неожиданно трезвого и озабоченного новой одинокой жизнью. Первой в квартиру запустила совместно нажитую кошку-полосатку, которую не могла оставить на пьяницу. Опять поплакала. Подмела поцарапанный паркет, открыла упаковку шоколадных конфеток – приятельница подарила на новоселье, – налила себе чаю, включила переехавший вместе с ней телевизор и постепенно повеселела. Показывали какое-то комедийное шоу для старшего возраста.
А через пару дней – началось.