Забытый человек Бобылёва Дарья

Ночной взгляд

А все начиналось так хорошо и спокойно: девочка Маша переехала к мальчику Владику. Девочке Маше было уже годков 25, да и мальчик ее щеголял ранней проседью на левом виске. Утверждал, что у них в семье все очень рано седеют, а Маша верила, хотя никого из семьи и не видела, кроме мамы Владика – высокой, сушеной, с вечно приподнятой левой бровью, точно скотчем приклеили. Мама после знакомства с потенциальной невесткой отвела Владика в сторону и сказала, особо не таясь, что выбор сына она одобряет – Маша лично слышала, хотя, конечно, специально ушки не настораживала. А губы у мамы были такие же, как у Владика – крупные, яркие, словно обветренные, в тонкую, нежную, сладкую и чуть кровавую трещинку.

Уже через неделю осовевшая от поцелуев и полубессонных ночей Маша делилась в кафе с подругами впечатлениями о новой жизни, розовея от счастья и хрустя креветками в темпуре. Подруги, перевозбудившись от едкой зависти и от жгучей радости за Машу, налегали на васаби и наседали на практически новобрачную с обычными в таком деле расспросами:

– А он? А ты? И чего? А носки разбрасывает?

Маша смущалась и млела, блестящий пот выступал у нее над верхней губой. Желая обрадовать подруг и уязвить их своих счастьем побольнее, она рассказывала, как ей дарят любимые цветы, как делают массаж, и про то, как подвозят до работы, и про ужины при свечах, и про специально для нее купленные мягкие тапки с мордочками и махровый халат. А подруги лезли все глубже и глубже в Машину новую жизнь и выудили наконец тот нюанс, который Машу и удивлял, и смущал, и смешил – изредка, впрочем, потому что не таким уж важным он казался, чтобы помнить о нем все время.

Мальчик Владик с проседью на левом виске смотрел на Машу по ночам. Приподнимется на локте, нависнет над Машиной подушкой и смотрит – пристально, долго… молча. Маша иногда просыпалась и все это видела.

Подруги над ней, конечно, посмеялись. И даже упрекнули в непонимании, переживая за романтичного Владика, который не им достался.

– Любуется же он, – сказали они. – На тебя, дуру, любуется.

Маше эта версия очень понравилась. Она заедала смущение маринованным имбирем и лучилась своим личным счастьем, обжигая уже отчаявшихся найти порядочного мужчину подруг.

А вскоре Маша опять проснулась ночью. За окном была оживленная дорога, горели фонари, и Маша хорошо все видела – и очень современную люстру, такими стеклянными кубиками, и книжную полку, и солидные очертания шкафа у стены. И неподвижное лицо Владика, которое нависало над ней и впивалось в Машу внимательным, неморгающим взглядом. Глаза у Владика были красивые, голубые, а сейчас казались двумя шариками белого стекла с темной соринкой зрачка в каждом. Версия с любованием стремительно теряла убедительность, и перепуганная спросонья Маша попыталась переползти на другой край подушки. Зрачки переместились следом, а вот сам Владик и не шевельнулся. Маша нырнула с головой под одеяло и, немного успокоившись там, в жаркой темноте, снова выглянула наружу. Лицо Владика, равнодушное и внимательное, теперь было даже ближе. Маша пискнула:

– Зая, мне страшно…

И дрожащими пальчиками погладила своего мальчика по щеке. Мальчик даже не моргнул.

Тогда Маша, стараясь не замечать неотступно следующих за ней зрачков, снова уползла под одеяло и выползла уже с другой стороны кровати. Нашарила свои мягкие тапки с мордочками и убежала на кухню, где выкурила две тонкие нетянущиеся сигареты.

А когда вернулась, Владик уже спал носом к стенке.

Утром он над ней, конечно, посмеялся и сказал, что сразу надо было говорить. Владик, оказывается, в детстве упал с дерева и с тех пор страдал лунатизмом. Класса до пятого страдал еженощно, и бедная мама даже несколько раз ловила его на балконе. И по квартире он бродил, и тарелки из шкафа доставал с неизвестными целями. А теперь вот он только в постели приподнимается, глаза открывает и иногда разговаривает.

И ничего в этом страшного нет.

Маша опять утешилась, развеселилась и, еле дождавшись, пока Владик уйдет, стала звонить подружкам и рассказывать, какой он у нее, оказывается, лунатик. А на ужин приготовила ему мясо с помидорками, по рецепту из Интернета, чтобы еще раз показать, какая она хозяюшка.

И еще неделю Маша почти не пугалась, когда встречалась сонным взглядом с белыми, холодными глазами и цепко за ней следившими соринками зрачков.

А потом ей приснился сон, будто она идет куда-то по улице, вся легкая, веселая и благоухающая недавно подаренными духами. И видит на другой стороне подружек, они машут ей и улыбаются. Маша хочет перейти дорогу и не может, будто зацепилась за что-то, только тоненькие каблучки беспомощно скребут по асфальту. Маша удивляется, рвется вперед, а подружки вдруг меняются в напудренных лицах, кричат что-то и указывают Маше за спину. Маша боится увидеть что-нибудь страшное и не оборачивается сначала, а потом не выдерживает и косится все-таки назад.

А там стоит Владик и, впившись в нее стеклянным ночным взглядом, крепко и равнодушно держит Машу за плечо.

Стоит ли говорить, что, проснувшись с испуганным всхлипом, она обнаружила, что Владик ее действительно держит и смотрит все так же внимательно. А яркие губы его, подернутые нежными трещинками, шепчут что-то неуловимое.

Маша еле освободилась от мужественных рук, прижимавших ее к подушке, и остаток ночи провела на гостевом диванчике. Утром Владик над ней опять посмеялся и даже немного обиделся. Маша и корила себя, и ругала, и вспыхивала от смущения, но потом все равно, включив подаренный Владиком красненький ноутбук, до позднего вечера читала всякие жуткие истории о людях, которые бог знает что творили в лунатическом забытьи.

Подружки Машу подбадривали и хихикали, а мама, истомившаяся в ожидании внуков, потребовала не брать в голову всякие глупости. Звонить же Владиковой маме, чтобы узнать, не способен ли ее сын на что-нибудь страшное в состоянии лунатизма, Маша, конечно, не решилась. А потом и почти успокоилась – ну подумаешь, прижал он ее к подушке и шептал что-то. Любимый же, добрый и щедрый. И такой внимательный, особенно когда смотрит ночью…

Маша быстро научилась не просыпаться ночью и от тяжелой руки на своем плече, и от неразличимого шепота, и даже не убегать на диванчик, если все-таки проснулась и встретила неподвижный пристальный взгляд. Ведь если спокойно подумать, в этом и нет ничего страшного, просто она сама молодая и впечатлительная. И довольно скоро гораздо больше ее стало волновать не то, смотрит на нее во сне Владик или не смотрит, а то, когда же он сделает ей предложение. Тем более что как-то, вернувшись домой раньше времени, она услышала, как он тихо и убедительно обещает кому-то по телефону:

– Скоро уже. Скоро. Я подготовился.

Обнаружив Машино присутствие, Владик прервался на полуслове, попрощался и повесил трубку. А Маше сказал, что это мама звонила. Так как Маше очень хотелось замуж, она истолковала это незначительное событие в свою матримониальную пользу.

А еще через пару ночей Маша все-таки проснулась от особенно громкого шепота. Владик, как и следовало ожидать, опять на нее смотрел и шевелил обветренными и горячими губами, повторяя одно и то же. Маша приподнялась и приблизила ухо к его шелестящему рту. Сначала ей показалось, что она слышит какой-то случайный набор звуков, но уже через пару секунд они вдруг сложились в слова.

– Дай гляну, что у тебя внутри, – отчетливо прошипел Владик и ровными хищными зубами прикусил мочку Машиного уха.

Маша завизжала, вырвалась, сразу же почувствовав в районе отверстия для сережки неглубокую, сочащуюся сукровицей царапину, и, ничего почти не соображая, кинулась одеваться. Потом вспыхнул свет, и через какое-то время ослепленная Маша увидела Владика, раздетого и растерянного. Она ему что-то кричала.

– Ты хочешь меня бросить за то, что я лунатик? – тихо спросил Владик и заплакал.

У него было такое мужское, уверенное лицо, что Маша оторопела, когда оно вдруг по-детски сморщилось и заблестело слезами. Путаясь в наполовину надетых брючках, Маша кинулась его утешать. И все произошедшее сразу представилось ей мелкой глупостью – с ее, разумеется, стороны.

На следующий день он никуда не пошел, и они до самого вечера нежились в постели. Владик обещал, что скоро повезет Машу за город на автомобиле, дул на укушенное ухо и предлагал купить новые сережки. Маша в ответ лукаво просила колечко и новые сапожки с пряжечками. Владик был такой добрый, что ей даже удалось выпросить внеплановый поход за одеждой, кашемировое пальто и новый смартфон, и Маша уже предвкушала радостную зависть подруг. И не пришлось демонстрировать в качестве ответной меры свою хозяйственность – Владик заказал на дом пряную и пахучую китайскую еду, которую Маша очень любила. И они еще долго ворковали и кормили друг друга кусочками сладковатого мяса вперемешку с поцелуями и обещаниями.

Засыпать все равно было тревожно, но утомленная и почти успокоенная Маша все-таки задремала. И не просыпалась ни от неподвижного взгляда, ни от громкого шепота, ни от тяжести руки, вдавившей ее в подушку.

Затрепыхалась Маша только тогда, когда другая рука плотно зажала ей рот, а острые зубы вцепились в подернутую нежным пушком щеку. Глухо заверещала, царапая крепкую спину Владика нарощенными ноготочками, забила ногами, ударила щедрого и любимого в прикрытую трусами выпуклость и, неожиданно почуяв свободу, буквально взлетела над кроватью, сбросив на пол одеяло, и босиком убежала в ванную. По пути ухватив с тумбочки в коридоре, которая с грохотом упала за ее спиной, свою крохотную, гремящую всем необходимым порядочной девушке сумочку.

Заглушая панический страх включенной на полную мощность водой, дрожащая Маша распотрошила сумочку, усеяв кафель косметическими мелочами, тампонами и карточками, с воплем облегчения вцепилась в поблескивающий одиноким стразом на крышке мобильный телефон и на несколько секунд замерла, решая, куда звонить – в полицию, маме или все-таки подружкам, одна из которых недавно обзавелась крепкого телосложения мужем и вдобавок жила на соседней станции метро.

Телефон уныло пискнул, сообщая, что аккумулятор полностью разряжен, и выключился. Затем глухо ухнули трубы, и поток лившейся в ванну воды почти мгновенно иссяк.

В полной тишине Маша услышала, как кто-то тихо, деловито топчется по ту сторону двери.

Дернулась вверх-вниз ручка. Щелкнул замок.

Дверь распахнулась, и в ванную, сверля Машу пристальным и равнодушным ночным взглядом, неторопливо вошел Владик.

– Зая! – зажмурившись, чтобы не видеть его белых глаз с темными соринками зрачков, вскрикнула Маша. – Зая, проснись!

– А я не сплю. Дай гляну, что у тебя внутри, – медленно и отчетливо проговорил Владик, надвигаясь на Машу.

На такую мягкую, пухлую, вкусную, глупую Машу, которую совершенно справедливо одобрила его мама.

А все начиналось так хорошо и спокойно…

Розарий

Рядом с садовым товариществом «Облепиха», в поле, развернули большое строительство. Председатель правления Иван Палыч немедленно ощутил внутри себя растущую социальную напряженность. Во-первых, дача у Палыча была трехэтажная, и ему очень нравился вид на это самое поле, открывавшийся с верхнего этажа. Во-вторых, всеми стройками у нас заправляют бандиты и жулики, ничего не согласовали, загадят землю, отравят воду и вконец разобьют дорогу, ведущую к воротам «Облепихи». В-третьих, понаставят коттеджей, затенят дачникам огороды и заселят в эти коттеджи богатеньких приезжих, которые будут наводить свои порядки и натравливать на аборигенов бойцовых собак.

В этих версиях нашли отражение все страхи надутого, краснолицего Палыча – как тайные, так и явные. На самом же деле о том, что и зачем возводят в поле рядом с товариществом, Палыч не имел ни малейшего понятия. Теплица с помидорами и травяная настойка по особому рецепту интересовали его гораздо больше, чем все происходившее за пределами «Облепихи». Да и в ней самой, в общем-то, тоже. Бестолкового Палыча давно хотели снять с председательского поста, но побаивались: Палыч был злопамятен, как сиамский кот, а супруга его, выбеленная и высушенная Изольда, и вовсе имела репутацию железной женщины, всю жизнь шедшей с горделивой балетной осанкой по чужим головам.

Целую неделю Палыч волновался и грозился написать миллион жалоб «в соответствующие органы». Но постепенно обмяк и успокоился, а остальным дачникам намекнул: разведка донесла, что строительство согласовано, все и везде схвачено и строят там не коттеджный поселок, а что-то другое. Последний довод был решающим: больше всего обитателям «Облепихи» не хотелось обзаводиться новыми соседями.

А у Палыча, в конце концов, была трехэтажная дача, выросшая на неизвестно какие средства, и участок, таинственным образом увеличившийся с момента приобретения в полтора раза.

Цветы в то лето удались у всех. Они свисали гроздьями, вздымались к небу роскошными шапками и зонтами, оплетали невзрачные домики и сараи, лезли в окна, собачьи будки и беседки.

– А какие лилии! А розы! И ландыши, ландыши до сих пор цветут, ты представляешь! – с требовательным напором говорила в свой допотопный мобильник Тамара Яковлевна из первой дачи. – Ты должна посмотреть! Глупости, возьми пару дней за свой счет. Скоро будет клубника, детям нужно! Глупости, глупости, ты не видела, как она цветет, ягод будет море…

Даже в этом райском цветнике Тамаре Яковлевне было скучно и одиноко. И собственные дети, и соседи осторожно уклонялись от близкого общения с пугающе энергичной старушкой. Поэтому всю свою жажду любить, отчитывать, командовать и указывать нужное направление Тамара Яковлевна обрушивала на сад и огород. Но тем летом и ее цветы, выпрямленные, подвязанные и прищипнутые, утратили свою прусскую стать и с бесстыдным буйством рвались на волю.

А Димочка, тридцатипятилетний лысоватый мужик, сохранивший из-за полной безобидности детское имя, очень удивился, впервые приехав на дачу в конце июня. Дача принадлежала семейству жены, в котором безотказный Димочка давно считался своим. А жена Юля этот летний сезон по всем признакам пропускала – лежала в больнице, огромная, вздутая, на сохранении. Собиралась рожать третьего. Старших мальчишек Димочкины родители увезли на месяц к морю.

Димочка зашел на участок и вместо привычного газона «под Европу», старательно подстригаемого чуть ли не ежедневно, увидел ковер из крупных маргариток, белых и розовых. Раньше тут никогда не было цветов – только два пиона у калитки, а дальше ровный газон.

– Может, от соседей переползли, мы не сажали, – объяснила теща, принимая подарки из города. – Я ему говорю – скоси ты их уже, а ему все «недосуг». – И медовый тещин голос мгновенно налился ядом. – Недосуг ему все…

– Заладила, – спокойно откликнулся тесть. – Красиво же. Ну выросли, и что их теперь – гильё-ти-нировать? – старательно выговорил он, а теща поджала губы – выпендривается, умнее хочет казаться, чем она, унижает…

Димочка с готовностью забормотал, что пусть, конечно, растут, красивые ведь, и живые цветочки, маргаритки кажется, но с газоном было красиво, цивилизованно очень, хотя и так тоже красиво.

– Да леший с ними, – махнул рукой тесть. – Юлька-то там как?

А тихая почти тридцатилетняя Яна нашла в своей клумбе неизвестно откуда взявшуюся маленькую розу с двумя бутонами. Нашла только потому, что шип впился ей в палец и оторвался, оставшись в мягкой, всегда чуть влажной подушечке.

Яна летом жила на родительской даче одна, вроде как присматривала за хозяйством. Копалась, сажала, ухаживала, а еще рисовала в альбоме что-то трогательно непрофессиональное и мастерила браслеты из камней и бисера. Родители предпочитали ездить по заграницам, и хотя бы на даче Яну никто не трогал.

Этим летом идиллия рухнула: старшая сестра в связи с долгожданными успехами в личной жизни решила закинуть к Яне своего сына, семилетнего Тасика (в свое время сестра долго подыскивала ему «исконно русское имя» и остановилась почему-то на исконно греческом Тарасе). Перспектива провести лето с племянником мнительную Яну неприятно взволновала. Во-первых, своих детей у нее не было и общаться с ними она не умела. Во-вторых, племянник мог потеряться в лесу, утонуть в речке, упасть с велосипеда прямо на камень, подраться с другими мальчишками, подцепить грипп или клеща – и вся ответственность легла бы на Яну. В-третьих, ребенку надо варить каши и супы, а она не очень-то умела готовить…

Яна встревоженно мямлила все это, стараясь не смотреть на хмурую сестру, но та не оставила ей никаких шансов – Тасику нужен свежий воздух, и точка, дача общая, а готовить – ничего, научишься.

Теперь Тасик катался на велосипеде, с которого мог упасть, в компании мальчишек, с которыми мог подраться, а Яна озабоченно смотрела то на незваную розу, то на пострадавший палец. Надо бы выдернуть, зачем она тут, только нарушает композицию клумбы, с которой Яна столько возилась, чтобы было красиво. И розы ей совсем не нравились – капризные, коварные цветы с развратным запахом.

Яна потянулась к розе и тут же пожалела ее – маленькая, тонкая, растет, старается. Защипало ранку на пальце. Пришлось искать аптечку и мазать палец йодом, а то вдруг инфекция, нарыв, заражение крови…

Соседка Людмила, перемурлыкиваясь по телефону с забавным пожилым поклонником, который звал ее Люсиль, проводила Яну взглядом и подумала, что ведь хорошая девочка, только уж очень застенчивая, так нельзя, никто замуж не позовет. Надо познакомить ее с тем приятелем сына, Женя кажется. Тоже застенчивый, в очках.

Людмила была так благодушно настроена потому, что сегодня утром распустились подсолнухи, выросшие сами по себе возле ее дачи. Продолжая бормотать в трубку незначительные нежности, она сорвала один тяжелый цветок и пошла на веранду – искать банку, в которую его можно поставить.

И клубники в тот год было необъяснимое количество. По единственной улице дачного поселка, изгибавшейся у леса в виде буквы «Г», гоняли на велосипедах диатезные от обилия ягод дети. Их мамы, бабушки и прабабушки в это время варили, перетирали с сахаром и закатывали, пекли пироги и даже вялили клубнику на солнце – супруга Палыча Изольда Марковна утверждала, что так делают в Испании.

Из леса землянику и чернику приносили банками, а грибы – ведрами, хотя настоящий грибной сезон еще вроде бы и не настал.

– Бабушка сегодня тридцать два белых принесла, – рассказывала маленькая и серьезная Даша, печально глядя на муравья, который пытался утащить крохотный кусочек печенья. – И кувшинки. В канаве за калиткой кувшинки выросли. Как блюдечки…

– А мы больше за грибами не ходим, – важно сказал Миша, обладатель новенького велосипеда с многочисленными скоростями. – Мама говорит – неинтересно. Искать не надо, сами лезут. У нас десять банок соленых, три наволочки сушеных, замороженные еще и…

– Конец света будет, – перебила Даша. – Я в Интернете читала.

– Врут? – предположил Никита, Димочкин старший, который уже вернулся с моря.

– Нет, будет, – упрямо замотала головой Даша. – Вон сколько всего. Откуда оно? А потому, что в последний раз…

А потом председателя правления Палыча разбудил среди ночи загадочный запах – сильный, сладкий, от которого воздух казался густым, как варенье. Палыч заворочался на потной подушке, принюхался, впустив в себя еще больше томительной сладости, громко чихнул и сам же от неожиданности подпрыгнул.

– Что… что такое? – забурчал он, шаря по стене над кроватью в поисках выключателя. – Что еще за… Что такое?

Зажегся свет. Палыч, трепеща ноздрями, стал выбираться из-под одеяла и тут же застыл в неловкой позе, увидев на пороге комнаты Изольду Марковну. Летние ночи Изольда всегда проводила у себя, в отдельной комнате на втором этаже.

– Что?.. – неопределенно удивился Палыч.

– Розы, – смущенно улыбнулась она. – Это розы…

Изольда подошла, приподняла двумя красиво вытянутыми пальцами одеяло, стряхнула с простыни крошки – Палыч любил закусить перед сном, – и легла рядом с мужем. Палыч совсем растерялся – последний раз что-то подобное у них было полгода назад, и то это он пришел к Изольде, да и выпивши был, а она ни единым словом, ни единым движением его посягательство не одобрила…

Изольда положила сухую лапку с острыми ногтями ему на грудь. Палыч осторожно приподнялся, думая только о том, чтобы эту лапку не сбросить, не потерять, вдохнул еще тягучей сладости и выключил свет.

Яна той ночью вышла на веранду попить и увидела в небе оранжевые облака. Сначала она долго моргала и щурилась, пытаясь понять, что это и откуда, потом проснулась окончательно и заволновалась. Было что-то нехорошее в этих пламенеющих лохмотьях, ползущих над черными вершинами деревьев. На них словно падал отсвет далекого пожара, или приближающейся к Земле кометы, или обезумевшего солнца, решившего взойти среди ночи на западе… На западе небо было ярче, там облака казались совсем апельсиновыми, и от них даже как будто исходил слабый, отраженный свет.

И еще воздух был пропитан ароматом роз, почти непристойным в своей густоте и сладости.

Яна сначала постояла на крыльце, вглядываясь в небо, потом подошла к калитке – оттуда обзор был лучше. А потом ей показалось, что самый лучший вид на небо открывается с улицы. Яна взялась за калитку рукой и вскрикнула от боли. Роза. Высокий цветок прильнул к калитке сбоку, у столбика, и его колючки воткнулись в руку резко и глубоко, как будто укусили. Яна с бессильной обидой смотрела на пышную головку цветка, черным пятном выделявшуюся на светлом фоне забора. Хитрый цветок, злой…

Яна нащупала стебель, скользнула по нему пальцами до самой земли – осторожно, чтобы опять не уколоться, – и решительно вырвала розу с корнем.

Тамара Яковлевна из первой дачи вышла к воротам, чтобы все-таки выяснить, что же окрашивает облака в огненный цвет. Если это пожар или автокатастрофа – посмотреть тем более интересно.

Одного взгляда на поле за воротами было достаточно, чтобы понять, в чем дело, и немного огорчиться. Все оказалось проще и скучнее, чем представлялось Тамаре Яковлевне. Там, где раньше была подозрительная стройка, теперь стояло большое приземистое здание из стекла и металла. Здание было освещено изнутри, и ярко-оранжевый свет вырывался из широких окон, столбом уходил вверх через стеклянную крышу. Так светятся города, когда подъезжаешь к ним на ночном поезде, или летающие тарелки, торжественно похищающие в кино наивных американцев.

– Еще чего придумали… – пробормотала Тамара Яковлевна и повела носом – запах роз пробивался даже сквозь ее хронический насморк.

Вскоре все товарищество «Облепиха» уже знало, что «эти сволочи» построили рядом с поселком оранжерею для роз, а ночью подсвечивают ее мощными лампами, поскольку капризным цветам нужен очень длинный световой день. Сияние оранжереи мешало, в сущности, только Палычу, безжалостно заливая по ночам третий этаж его дачи. Спал Палыч на первом, но его возмущал сам факт.

Кто именно «эти сволочи», было непонятно, поскольку распространитель информации, сумбурный Палыч, сведения имел, как всегда, обрывочные. Когда в прошлом году упал столб и весь поселок на три дня остался без электричества, председатель тоже не мог толком объяснить, что произошло и когда починят.

Когда Палычу задавали уточняющие вопросы, он наливался краской и бурлил:

– Да, кто?! Кто у нас розы выращивать будет? Тут только садовые идут, а не эти всякие… сорта! Лишь бы урвать! Торгаши. Черные наверняка. Олигархи с жиру бесятся. Разворовали, теперь беспредельничают. Мафия! Что хотят, то и творят…

– А пахнет-то этими розами как, это ж невозможно… – пытались возмущаться дачные старушки, втягивая ноздрями воздух и невольно расплываясь в мечтательной улыбке.

– И брызгают химией! – распалялся председатель. – Все отравят!

Сам факт света возмущал Палыча три дня. Он бегал с бумажками, сочинял жалобы и даже всерьез грозился их куда-то отправить.

Вечером третьего дня все еще кипящий Палыч шел по участку в туалет. Поглощенный воображаемой войной со «сволочами», он чуть не врезался в Изольду Марковну, которая стояла на дорожке и смотрела на темнеющее небо с яркими, торжественными облаками.

– Красиво, – сказала Изольда.

– Красиво?! – моментально завелся Палыч. – Кто им разрешал нас подсвечивать, как… как мессершмитт?! Нас они спросили?! Завтра всё отправлю! Пусть их все-е-е проверят – и пожарные, и санэпидстанция, и экологи там всякие…

– Ничего ты не отправишь, – спокойно возразила прямая, величественная Изольда. – Ты даже не знаешь куда. Лишь бы на виду быть… Вон, три этажа отгрохал. Со всех сторон видно, торчит, как каланча. У тебя же все самое большое должно быть. Думаешь, не заметят твои проверяющие?.. Старый, а все карабкаешься, зубами цепляешься – лучше, больше, жирнее, чтоб уважали, чтоб говорили: значительный человек Иван Палыч… А зачем тебе это, Ванюша?

Палыч, которого будто колодезной водой окатили, сначала покраснел, потом побелел, потом запыхтел. Изольда, надежный тыл, домовитая собирательница – и вдруг так… так… Он все пытался подобрать слова, выплеснуть на нее эту обиду и тоже попасть в мягонькое, в чувствительное, метко и культурно, как полагается заслуженному человеку. А Изольда подошла и поцеловала Палыча в лысину. Пахло от нее стиральным порошком и старостью.

– Успокойся, сердце беречь надо. Лучше посмотри – как красиво…

И Палыч, вместо того чтобы достойно ответить на ее выпады, послушно посмотрел вверх. Акварельные оранжевые мазки на лиловом вечернем небе – это и вправду было красиво. Надрывались кузнечики, запах роз, к которому все уже привыкли и принюхались, оставлял сладковатый привкус во рту. И на смену обиде пришел покой, а жалящие слова Изольды бесследно растворились в непримечательном прошлом.

– И правда, – снисходительно согласился Палыч. – Ничего.

Людмила сидела на скамейке возле дачи, отхлебывала холодный чай и с удивлением наблюдала, как соседка Яночка, нервно шлепая на потном теле комаров и чуть не плача, уничтожает на своем участке розы. Яна отыскивала захватчиц среди других цветов и в траве, выдергивала изящные колючие стебли из земли и сваливала в кучу. Руки и коленки у нее были расцарапаны, как будто она дралась с кошками, а одна роза, уже раскрывшая бледно-розовый цветок, успела впиться ей в щеку, пока Яна дергала ее во все стороны, пытаясь оборвать крепкий корень.

– Откуда они? – бормотала Яна, морщась и тяжело дыша. – Откуда они, откуда, откуда?..

Жаловаться Палыч никуда не стал, и лето опять потекло легко и спокойно, как розовое варенье в блюдечко. Это варенье тогда некоторые мастерицы варили – роз было видимо-невидимо, и они все разрастались, заглушая другие цветы. Вареньем удивляли безотпускных тружеников, приезжавших на дачу только в выходные. Это были в основном отцы семейств, неизменно привозившие уксусные шашлыки, сосиски и выпивку, а потом всю ночь восторженно гоготавшие вокруг мангала. Они поначалу удивлялись и безудержному южному цветению, и варенью из розовых лепестков, и густому томительному аромату в воздухе, и ночной иллюминации. Потом привыкли и перестали замечать. И гоготать по ночам тоже отчего-то перестали.

Вера Петровна гремела оконной рамой и тонким, жалобным голосом звала:

– Таня! Та-аня! Я не могу закрыть окно! Таня!!!

Невестка Таня вошла в кухоньку, внимательно посмотрела на Веру Петровну, на ее подернутые пленкой, почти ничего не видевшие глаза, на давно и старательно отрепетированное выражение лица – безвинно-страдальческое, как у престарелой крошечки-Хаврошечки.

– Это, Верочка, розовый куст разросся. – Таня отодвинула измятые цветы, ложившиеся прямо на подоконник, и потянула створку окна на себя. – А может, не будем закрывать? Душно.

– Нет-нет-нет, – изящно покачала головой Вера Петровна. – Пчелы летят, осы, ты разве не слышишь? Сплошное жужжание.

Она выговаривала «жюжжяние». Таня покорно закрыла окно. Вера Петровна подошла поближе и принюхалась.

– Таня, ты надушилась?

Напудренная, нарумяненная, яркоглазая Таня смутилась:

– Немножко…

– Ты в город едешь? Купи мне банок трехлитровых, марлю обязательно, валокордина и то мое лекарство от печени, запиши…

– Нет, Верочка, я никуда не еду. Я просто… чуть-чуть… для красоты.

– Угу, – поджала губы Вера Петровна. Она уже давно не видела толком ни сына, ни Таню и искренне полагала, что невестка – все та же смазливая вертихвостка из провинции, которая спит и видит, как бы облапошить бедного мальчика.

Таня вышла в сад, огорченно покусывая мягкие розовые губы. А потом закрыла глаза, вдохнула ленивую розовую сладость и снова представила, что она на заграничном морском курорте. Море слепит, солнце яркое, почти жжется, и Таня яркая, сбросившая все свои лишние килограммы, и тоже жжется: берегись, даже смотреть не смей, если ты не загорелый, обходительный иностранец с огромной яхтой… А вокруг пальмы, и белоснежный камень, и опьяневшие пчелы кружат над цветочным ковром. Розы красные, белые, желтые, лиловые, пестрые, с лохматыми лепестками, с разноцветными прожилками…

Вера Петровна слушала в душной кухоньке радио и иногда настороженно поворачивала голову к окну. Что-то стукалось о стекло – слабо, еле слышно. Вера Петровна была уверена, что это осы, и сердилась на невоспитанных насекомых.

В начале августа в «Облепихе» случилось чрезвычайное происшествие – громкое, но незначительное. Поссорились Поля и Толя, неразлучные образцовые супруги предпенсионного возраста, всегда приезжавшие и уезжавшие вдвоем, вдвоем ходившие в лес и вдвоем же растившие в теплице умопомрачительные фиолетовые помидоры и желтые баклажаны.

Поссорились они поздно вечером, почти ночью. Единственная улица поселка огласилась криками, захлопали калитки, и Яна тоже пошла узнать, что случилось.

Зрелище было необычное: Толя гнался за Полей, которая пыталась уйти от него быстрым шагом, не переходя на бег, хватал ее за руки и причитал заячьим голосом:

– Скучно тебе?! Неинтересно? Надоел старый хрен, молодых захотелось? Ненужно все? А что ж тебе тогда нужно?!

– Я счастливой быть хочу! – отвечала Поля и хохотала русалочьим смехом, как провинциальная актриса.

Супруги вышли в круг света одного из трех фонарей, освещавших «Облепиху» по ночам. Поля была маленькая, сухая, с дряблыми грудками под пышной блузкой в горошек. У Толи, тоже низенького, беспомощно выпирало под тонкими ребрами пивное брюшко. Яна вся изошла жалостью – бедные старички, что же это с ними такое, то ли с ума сошли, то ли напились впервые за последние двадцать лет.

– Что тебе нужно-то? – в отчаянии выкрикивал Толя. – Что тебе тогда нужно?!

А Поля вдруг крепко поцеловала его и потянула за собой, в темноту.

– Что ты, ну что ты, – ворковала она. – Все же это лишнее… Все неважное… Надо только, чтобы хорошо было, красиво. Вот посмотри… – Она подняла руку вверх. – Как красиво…

Толя посмотрел на небо хмуро, обиженно. Потом лицо его разгладилось, и он мечтательно вздохнул.

– Пойдем, – ласково сказала Поля. – Давай, давай…

У соседней калитки Яна заметила толстую Людмилу. Она, запрокинув голову, смотрела в небо и улыбалась. За забором напротив стояли Димочка и его теща и тоже смотрели вверх. Одинокий фонарь был недалеко от Яниной калитки, его частично закрывала старая липа, но Яна все равно видела лица всех своих соседей, вышедших из домов и уставившихся на небо. И улыбки, блуждающие по этим лицам.

Яна тоже посмотрела вверх. Там, высоко, летело страшное, оранжево-фиолетовое, апокалиптическое небо.

Даша прокралась на кухню и сунула градусник в горячий суп, стоявший на плитке. Потом старательно его вытерла, быстро осмотрела – не лопнул ли, вернулась в свою комнату, юркнула под одеяло и позвала:

– Ма-ам!..

Пришла мама, с грязными руками – копалась на огороде, – но в платье с оборочками, от которого пахло духами. Раньше она никогда не душилась на даче, флакончик с остатками ароматной жидкости хранился в шкафу только для того, чтобы побрызгаться перед возвращением в город. И платье было городское.

Мама взяла двумя пальцами градусник и перестала улыбаться. Даша на всякий случай покашляла.

– Мам, ну мы поедем домой? А то мне плохо. Очень-очень.

Даша сверлила маму серьезным и мрачным взглядом. Между редкими бровками прорезалась жалобная складка, губы дрожали, и в случае отказа Даша явно собиралась зареветь.

Мама потрогала оборку на рукаве и чуточку ее запачкала, вздохнула.

– Поедем. Маргарите Семеновне тебя покажем. Ты полежи пока, я хоть цветов ей на букет наберу.

– Не надо! – взвизгнула Даша.

Мама посмотрела на нее удивленно и испуганно.

– Не надо… цветов… – повторила Даша и спряталась под одеялом.

Проводив взглядом машину Дашиной мамы, прошуршавшую по гравию мимо забора, Димочкин тесть задумчиво оглядел свой посеревший в сумерках сад. У сарая праздно прогуливался Димочка.

– Грядки пленкой прикрой на ночь, – благодушно крикнул ему тесть.

Безотказный Димочка шагнул в сторону огорода.

– Юлька звонила, тоже на дачу хочет, – продолжил тесть. – Съезди за ними завтра.

Юлька разродилась третьим месяц назад, Димочка разрывался между дачей и городом, все требовали приехать, что-то сделать, что-то купить. А теперь она приедет сюда, огромная, крикливая, и продолжит командовать. А ребенок, совершенно на Димочку не похожий, будет орать.

– А я с Юлькой развожусь, – негромко и радостно сказал Димочка.

– К-к-как?!

Димочка молчал. Ему хотелось объяснить тестю, что его необъятная дочь – это вечно бурлящий гейзер, а может – пушка, беспрерывно извергающая претензии, вонь, слизь, приказы и детей, а кроме этого в Юльке нет ничего, совсем ничего. И детей она воспитывает сама, а ему и сказать ничего не дозволяется, и сыновья смотрят на него, как на пустое место, что, в общем, логично, потому что он, Димочка, – всего лишь бессловесный дурак.

Но Димочка не мог подобрать правильные и меткие слова, и тестя ему было жалко, и даже Юльку, и побаивался он все-таки.

– Потому что я хочу покоя. И счастья тоже хочу, – беспомощно улыбнулся Димочка. – Я тоже могу хотеть покоя и счастья. А остальное разве что-то значит?

И вместо того чтобы закрыть на ночь грядки, Димочка развернулся и побрел к калитке. Тесть сначала растерянно смотрел ему вслед, потом начал багроветь от гнева, а потом глаза его затуманились, краска отлила от лица.

– Покой и счастье… – повторил он с нежностью.

Ночью в соседней комнате что-то упало. Яна поворочалась немного, недовольная тем, что в потревоженный сон вторгаются какие-то звуки: шуршание, скрип двери, звяканье ключей. Потом, когда звуки уже стихли, ее как подбросило: Тасик!

Племянника в его кровати действительно не оказалось. Набросив поверх сползающей с груди ночной рубашки платок, Яна вышла на улицу.

– Тасик!

Мохнатая бабочка пощекотала ей крыльями щеку и улетела.

Яна пробежалась по дорожке до туалета и обратно и только потом заметила Тасика, неподвижно сидевшего возле грядок на камне.

– Господи, – выдохнула Яна, – Тасик, ты сдурел? Я же тебя ищу! Ну-ка быстро в дом, простынешь!

– Не простыну, – продолжая смотреть вверх, ответил племянник. – И какая разница, ищешь ты меня или нет.

– Что? – растерялась Яна.

– Все ты волнуешься, теть-Ян. Ребята так и говорят – ты дерганая, – с расстановкой говорил Тасик. – А чего дергаешься? Кому это надо? Только тебе и хуже.

Яна молча слушала, не зная, что ответить.

– Ты большая такая, теть-Ян, а всех боишься. И меня боишься. А цветы зачем повыдергала? Красивые розочки были. И цветов боишься.

– Перестань, – прошипела Яна.

Тасик показал на облака:

– Посмотри лучше.

– Нет. – Яна быстро опустила глаза и пошла к дому.

– Посмотри!

Яна внимательно смотрела себе под ноги, боясь отвести взгляд даже в сторону.

– Ты и неба боишься, теть-Ян. Тебе к врачу надо.

Яна вернулась в свою комнату, легла и закуталась в одеяло. Она решила, что завтра же вернется с Тасиком в город. Главное – дождаться утра, ведь все эти странные вещи происходят только в темноте, когда загорается небо…

А соседка Людмила смотрела на оранжевые облака и счастливо плакала. Столько в ее жизни было глупостей – и невнятный муж, и этот жуткий поклонник, похотливый скрипучий старик, и присосавшиеся к ней равнодушные великовозрастные дети, которые даже забывают поздравить ее с днем рождения, и диеты, и кулинарные таинства, единственный способ самовыражения, результаты которых все равно пожирают быстро, молча, не отлипая от телевизора. А ведь надо было только остановиться и посмотреть в небо, чтобы понять – все это ей не нужно, совсем не нужно…

Яна очнулась от тяжелой дремы, потому что в спину сильно дуло. Кажется, окно забыла закрыть. Она встала, отдернула занавеску – точно. И запоздало вспомнила, что произошло буквально полчаса назад, вспомнила сидящего на камне Тасика и все то, что он ей наговорил – будто подслушал ее собственные неутешительные мысли.

Небо закружилось перед глазами, заклубились яркие, праздничные облака нездешнего цвета. И Яна мгновенно осознала, как нелепы и ее настоящее – мышиная жизнь трусливой старой девы, – и будущее, о котором она мечтала – мышиная жизнь жены нетребовательного семьянина, любящего отца хлипких бестолковых детишек. Нелеп и бессмыслен сам человек, думала Яна, улыбаясь сквозь слезы. Непослушное, вечно больное тело, соленая слизь, а где-то внутри – слепая душа, давно забывшая о том, что ей нужно, в погоне за тем, что есть у всех. Размножиться, заработать на бетонную коробку с мебелью внутри и железную коробку на колесах, урвать побольше, пожирнее… А нужно совсем другое – сияющее, сладостное, разливающее в воздухе запах, который заставляет думать о красивом и нежном. И до него – рукой подать, вот оно, горит ровно и ярко на западном краю неба…

Яна увидела перед собой калитку, легко и радостно толкнула ее. А по единственной улице «Облепихи» уже брели все обитатели поселка. И соседка Людмила, и Димочка, и простивший его тесть под ручку с тещей, и строгая командирша Тамара Яковлевна, и образцовые Толя и Поля, и бедная, всегда взмыленная Таня, и Танин сын, долговязый любитель лапать девчонок, и девчонки, на задницах которых еще свежи были синяки, и Тасик с приятелями, и все остальные. Замыкал шествие, как капитан корабля, председатель Палыч, которого вела за руку помолодевшая Изольда Марковна. Лица у всех были торжественные. Глядя широко раскрытыми глазами в небо, жадно впитывая тягучий аромат роз, шаркая домашними тапочками, дачники оступались, спотыкались и заботливо поддерживали друг друга.

А рядом с поселком щедрым ласковым светом сиял розарий. Выйдя в поле, толпа единым движением перевела взгляд туда – зачем было дальше смотреть на отблески в облаках, если они приблизились к источнику света. И сосредоточенные дачники, похожие на призраков в своих ночных одеяниях, зашагали быстрее.

Когда до розария оставалось несколько десятков метров, в пустой от радости голове Яны мелькнула какая-то мысль и тут же исчезла, вильнув хвостиком. Яна не успела в нее вдуматься, да это было и не важно. А мысль была о том, что она никогда не видела возле розария людей. Даже когда его строили – там гремело, звенело, сыпались искры, а вот сами строители не показывались.

Высокие ворота приветливо распахнулись, и за ними был только теплый оранжевый свет, пахнущий райскими садами. И шедший первым Димочка решительно шагнул вперед, а за ним, сохраняя благоговейное молчание и восхищенно сверкая глазами, потянулись остальные…

Следующий день был выходным. Когда наутро из города приехали безотпускные граждане, бывающие в своих имениях наездами, цветущая «Облепиха» встретила их молчанием. Поселок был пуст, и только на нескольких участках тосковали одинокие собаки.

Взволнованные, успевшие перепугаться и перезнакомиться гости обошли весь поселок и дошли до стоявшей на самом краю Таниной дачи, где их встретил визгливый вопль, от которого самые впечатлительные чуть не поседели.

– Таня! – кричала сидевшая на крыльце полуслепая Вера Петровна. – Вы все что, за грибами ушли? Принеси мой халат с красными розами! Я тоже хочу выглядеть прилично!