Поэт и Русалка Бушков Александр

Глава XV

ЧЕРНЫЕ ОТКРОВЕНИЯ

Перегнувшись через мраморные перила моста делла Тринита, барон задумчиво смотрел на сверкавшие в спокойной воде звезды со столь сосредоточенным видом, что Пушкину пришло в голову, не подействовала ли и на бесхитростного гусара атмосфера этого города, полного творениями великих мастеров? Не ощутил ли он тягу к высоким материям?

— О чем вы задумались, Алоизиус? — спросил он осторожно.

— А вон-вон-вон играет… Плеснула, здоровущая! По-моему, сазан. Его бы на углях зажарить, да с перчиком, с лимонным соком, с парой бутылок… От всех этих перипетий у меня настолько брюхо подвело, что собственное тело слопать готов, если соус будет приличный. Неужели не проголодались?

— Чертовски. Попробуем раздобыть что-нибудь в отеле… Но в первую очередь попытаюсь заняться этим…

Он коснулся сюртука — там, в кармане, покоился сверток бумаг, извлеченный из выданной синьором Ченчи шкатулки — за всеми хлопотами сегодняшнего дня и ночи так и не нашлось времени их изучить. Удалось определить лишь, что рукопись старая, чертовски старая, не на бумаге, а на пергаменте.

— Ну, пойдемте тогда, — сказал барон. — Нам еще тащиться и тащиться. Чертов итальянец. Не мог довезти нас до отеля…

— По-моему, бедняга страшно напуган, — сказал Пушкин. — И не прочь был отделаться от нас как можно быстрее. Его можно понять — переживания не из приятных…

— Я вот все ломаю голову, — задумчиво протянул барон. — Почему этот чародейный прохвост благонамеренно предлагал вам деньги за кольцо, а не попробовал его выжулить каким-нибудь наваждением или отобрать в открытую? Позвал бы парочку приятелей из преисподней, перехватил бы нас на дороге…

— А что, если его нельзя отобрать? — вслух размышлял Пушкин, направляясь вслед за бароном в сторону пьяцца делла Грандукка. — Вы же помните, «ключ» как раз нельзя было приобрести силой, принуждением — только получить его по доброй воле…

Он приостановился, поднял палец с кольцом к глазам. Загадочные знаки четко рисовались в лунном свете. Если присмотреться, начинало казаться, что они едва заметно колышутся, но это, он подозревал, была не более чем иллюзия.

— Черт побери, — сказал он в полный голос. — Кто бы мне объяснил, для чего оно может предназначаться?

— От меня разъяснений не ждите, — фыркнул барон. — Хорошо бы, конечно, с ним обстояло так, как в той арабской сказочке, которую мне рассказывал в кабаке геттингенский студент: если потереть какую-то старую, совершенно неприметную лампу, прилетал восточный дух и исполнял кучу желаний, чего ни попроси…

— Вряд ли, — серьезно сказал Пушкин. — Я его уже как следует обтирал от пыли, и никакого джинна не случилось… Куда вы?

— Тут можно срезать путь. Я запомнил этот переулочек…

Они свернули в узкий переулок, где с обеих сторон, судя по неистребимым запахам, располагались овощные лавки. Перед одной из них красовалось нечто примечательное: бронзовый кабан искусной работы, из пасти которого безостановочно струилась чистая вода.

— Ну да, и эту поилку я помню, — сказал барон. — Вон как почернел от старости, только морда будто полированная — днем тут масса народу попить подходит…

— Вы неисправимы, Алоизиус, — сказал Пушкин. — «Поилка»… Это бронзовая копия античного мраморного кабана, я о ней читал. Оригинал стоит у входа во дворец Уффици. Там великолепная картинная галерея. Господи, этот город полон величайших произведений искусства, а у меня нет времени хоть что-то осмотреть бегло. Такая жалость…

— Вы это с такой искренней грустью говорите… — сказал барон недоуменно. — Как будто и в самом деле искренне страдаете. А я вот, признаюсь по чести, так никогда и не мог понять, что в этом искусстве такого, что от него должна душа замирать. Доведись до дела…

Он замолчал и оглянулся через плечо. Внимание Пушкина тоже привлек странный звук, имевший нечто схожее с лязгом металла о твердый камень.

Тут они почувствовали, что волосы встают дыбом.

Бронзовый кабан, покинувший прежнее место, где ему и полагалось стоять смирнехонько, служа поилкой для нищих и возчиков, был уже совсем близко от них, шагах в десяти. На том месте, где он стоял прежде, бил фонтанчик воды, а у самого кабана из пасти вода уже не текла. Он приближался размеренной трусцой, цокая бронзовыми копытами по белоснежным плитам, двигаясь так непринужденно и свободно, словно не из бронзы был отлит, а вылеплен из мягкой глины…

Склонив голову с видимо угрожающим и непреклонным, бронзовый зверь надвигался. Надо сказать, сейчас у Пушкина не осталось никакого восхищения искусной работой мастеров и преклонения перед итальянскими скульпторами — какой-то неподходящий был момент, ожившая фигура выглядела омерзительной, неправильной, неуместной…

Они припустились бежать, не сговариваясь — удивляться было некогда, бояться тоже, следовало что-то предпринять для спасения, и немедленно…

Они бежали по узенькой пустынной улочке, словно во сне, сзади звонко цокала о камень бронза, над головой светила луна. Раздался ужасный треск — пустые по ночному времени прилавки с полотняными навесами чуть ли не перегораживали улочку, оставляя совсем чуть-чуть свободного места, человек еще мог пробежать, а вот здоровенной бронзовой туше прохода не хватило, и она снесла навесы и прилавки, как ребенок разрушает карточный домик. Образовалась куча из досок, шестов и кусков полотна, она зашевелилась, раздалась в стороны, под треск раздираемого полотна и ломающихся досок кабан вновь объявился и, отбрасывая чернильно-черную короткую тень, засеменил к ним.

— Александр, — пропыхтел барон. — А может, у него тоже шарик во рту? Как у Голема? Двинуть клинком, авось выпадет…

— Глупости, — ответил Пушкин, столь же запыхавшись. — Откуда у него шарик, это вам не… Осторожно!

Но барон уже споткнулся о какое-то сломанное колесо, с итальянской беспечностью (роднившей ее с русской) брошенное посреди улочки, полетел кубарем, растянулся на каменных плитах. Кабан надвигался, опережаемый своей тенью, напоминавшей широкий наконечник копья, показалось даже, что его бронзовые глаза горят искорками жизненной силы…

Нерассуждающе бросившись наперерез, Пушкин не придумал ничего лучшего, как достать пистолет, как будто из этого мог выйти хоть какой-то толк — да так и остался стоять, заслоняя барона, делавшего отчаянные усилия, чтобы побыстрее вскочить.

Кабан остановился в шаге от него, опустив уродливую голову и нацеливаясь клыками. Текли мгновения, а он так и стоял неподвижно. Алоизиус уже утвердился на ногах, недолго думая, выхватил укрытую в трости шпагу и нацелился острием в кабанью голову, покрикивая возбужденно:

— Ну, подходи, свинья такая! Кому говорю? Хочешь отомстить за всех ваших, которых я жареными стрескал под мозель? Подходи, кому говорю, хавронья позорная!

Увлекшись, он сделал лихой выпад, но, как и следовало ожидать, острие клинка лишь звучно царапнуло по бронзе и соскользнуло, не нанеся зверю ни малейшего урона. В происходящем наметился некоторый, выражаясь по-французски, антракт — они так и стояли посреди узенькой улочки, а кабан, не делая попыток к нападению, торчал в шаге от них, едва заметно поводя головой и временами переступая с ноги на ногу, будто набирался решимости для броска — если только можно было заподозрить бронзового истукана, к тому же не подобие человека, а животное, в умении размышлять…

Эта сцена затянулась настолько, что стала вызывать уже не страх, а недоумение. Пора было что-то предпринять, и барон предложил азартным шепотом:

— А давайте отступать, шажком-шажком…

Так они и поступили, осторожно пятясь. Кабан двинулся за ними, как пришитый, не переступая некой незримой черты. Рывком кинулся вперед, но тут же замер.

— Александр, — прошептал барон тоном глубокого раздумья. — Вы меня наверняка сочтете сумасшедшим, но мне что-то кажется, что это он вас боится…

— Меня?!

— Именно что вас. Вы очутились между ним и мной, и он тут же встал, как упрямый итальянский ишак. Потом вы оказались на шаг сзади — и он тут же попытался броситься…

— Вздор, — задумчиво ответил Пушкин, осторожненько отступая вдоль череды низеньких домиков, отнюдь не служивших к украшению великой Флоренции.

— Да точно вам говорю…

Барон вдруг выскочил перед Пушкиным, встал посреди мостовой — и кабан, будто ободрившись, едва ли не прыгнул вперед, отбросил мордой клинок, которым барон попытался закрыться по всем правилам фехтовального искусства…

Пушкин бросился вперед, не забивая голову раздумьями и размышлениями, поскользнулся на гнилом яблоке, едва не упал — и уперся правой рукой в бронзовый лоб. Кабан, полное впечатление, волчком крутнулся на месте с грацией не бронзовой статуи, а живого проворного зверя, отскочил с лязгом, замер в паре шагов.

— Говорил я вам? — торжествующе воскликнул барон. — Совсем уж было нацелился меня забодать, или как там это у них называется — но от вас порскнул, как черт от святой воды…

Пушкин пожал плечами:

— Интересно, что во мне может быть такого… Прежде меня все эти твари не особенно и пугались…

Он осекся. Поднял к глазам руку с перстнем, загадочно сверкавшим в лунном свете, — цепочка загадочных знаков, как и в прошлый раз, казалась мерцающей внутренним огнем. Ну да, не было других объяснений…

В приливе той нерассуждающей лихости, что не единожды напортила ему в жизни, он бросился вперед, недвусмысленно нацеливаясь припечатать бронзового зверя кольцом меж глаз.

Отчаянно лязгнула бронза по камню — кабан развернулся и кинулся прочь, не поворачивая головы назад, из-под копыт брызнули искры, задребезжало, покатилось подвернувшееся жестяное ведро…

— Ага-га! — взревел барон, кидаясь следом с поднятым клинком. — Ату его, мерзавца!

Пушкин ухватил его за рукав и насилу остановил:

— Алоизиус, куда вы?!

— Да, вы правы, — опомнившись, сказал барон, смущенно пряча клинок. — Неосмотрительно… Но колечко-то до чего интересное! Теперь не сомневаетесь, что именно в нем дело?

— Теперь — нет, — сказал Пушкин. — Какие, к лешему, сомнения…

Он смотрел на перстень с некоторой опаской — сейчас, когда старинная вещица так проявила себя, словно бы даже начинаешь ее чуточку бояться: кто знает, исчерпываются ли на этом ее неведомые качества…

— То-то этот каналья хотел его у вас купить за бешеные деньги, — сказал барон. — Наверняка соображал, что к чему…

— Наверняка, — кивнул Пушкин. — Нам бы самим сообразить, чего еще ждать от этой безделушки…

— Разберемся, — сказал барон с ухарским видом. — Пока что меня вполне устраивает, что оно действует на этих чародейных тварей, будто ковш кипятка на бешеную собаку… Пойдемте? А то еще что-нибудь другое вынырнет, которое кольца не боится…

До своего отеля они добрались без всяких приключений, по темной лестнице поднялись в свои апартаменты. Как оказалось, славный малый Луиджи Брамболини бдительно нес стражу у двери в комнату кукольника, примостившись на вычурном стуле. Едва услышав вошедших, он вскочил и, позевывая, браво доложил:

— Ваш дядюшка, синьоры, снова порывался сбежать неведомо куда. То деньги мне предлагал, чтобы я его выпустил, то угрожал, непонятно даже и чем, совсем заговариваться стал, бедолага… Как вы и соизволили предупредить, говорил, будто никакой он не ваш дядюшка, а кукольных дел мастер, которого два злоумышленника, то есть ваши милости, обманом лишили свободы… Ну, я ему предъявил те самые аргументы, касаемо которых вы предупреждали, и он малость унялся. Давненько не слышно, должно быть, чуточку опамятовался и лег спать… Какие будут распоряжения?

— Зажгите свечи и можете идти спать, — нетерпеливо распорядился Пушкин.

Едва приказание было выполнено, и Луиджи, уже зевая во весь рот, удалился, Пушкин сел к столу и положил перед собой пухлую стопу пергаментных листов — хранившиеся несколько столетий бумаги Курицына. Барон, без всякого стеснения заглядывавший ему через плечо, протянул:

— Ни черта не понимаю, но и так ясно, что дело темное…

Действительно, почти половину первого листа занимала странная решетка: две параллельных линии, пересеченные двумя другими, отчего образовался замкнутый квадрат и еще восемь открытых то с одной стороны, то сразу с двух. Во всех девяти красовались загадочные знаки, не похожие ни на один известный алфавит, а под решеткой тянулись сплошные строки текста, не разделенного знаками препинания и не разбитого на слова.

Переставив поближе подсвечник, Пушкин долго всматривался в эту абракадабру, задумчиво шевеля губами.

— Черт знает что! — с чувством сказал барон. — Я бы и под страхом смерти не взялся искать в этом смысл. Редкостная бессмыслица…

— Вот тут вы ошибаетесь, Алоизиус, — сказал Пушкин с легкой улыбкой. — Не так страшен черт, как его малюют…

Барон воззрился на него в совершеннейшем изумлении:

— Хотите сказать, вы что-нибудь в этом понимаете?

— Пока что не понимаю ничегошеньки, — сказал Пушкин с некой отрешенностью. — Но понимаю зато, с чем имею дело. Вот именно, решетка… и знаки попеременно киноварно-красные и черные… Я начинал службу в министерстве иностранных дел, Алоизиус. Там, помимо прочего, нам демонстрировали немало старинных шифров, что были в ходу в давние времена. Между прочим, они не так уж сложны. Тогда еще не умели придумывать по-настоящему… сложную тайнопись…

— Так вы что, можете это прочитать?

— По крайней мере попытаюсь, — сказал Пушкин, придвигая перо и чернила. — В старину это именовалось «мудрая литорея», если вам интересны такие подробности…

— Совершенно неинтересны. Прочитать бы, в чем тут суть… Должен же быть ключ…

— Вы, быть может, удивитесь, Алоизиус, но это и есть ключ, — сказал Пушкин уверенно, указывая на решетку. — Эти иероглифы — всего лишь русский алфавит, замененный загадочными знаками, которые тот, кто написал документ, выдумал сам, так надежнее всего. Если подставить теперь на их место… Алоизиус, могу я вас попросить присесть тихонечко в уголке и какое-то время побезмолвствовать?

— Слушаюсь, — по-военному четко ответил барон. — Считайте, что меня тут и нет…

Он присел на синем диванчике и, сохраняя неподвижность и безмолвие, словно окаменел, жадно наблюдал за Пушкиным. Тот, морща лоб, набросал несколько строчек, определенно не следя за смыслом того, что пишет. Потом, явно прочитав, недовольно поморщился, решительно скомкал начатый лист, швырнул его под стол и взял чистый. Еще несколько минут с видом величайшего прилежания вычерчивал буквы — и снова, судя по его растерянному лицу, потерпел фиаско. Второй скомканный лист отправился под стол. За ним — третий, четвертый… Барон, ничего не понимавший, но видевший, что дело пошло наперекосяк, затаил дыхание, наклонившись вперед, проделывал руками странные движения — то ли писал что-то, то ли сеть распутывал, ему казалось, что таким образом он помогает коллеге.

— Сколько мне бед принесла самонадеянность… — сказал наконец Пушкин, отбрасывая под стол неведомо который по счету скомканный лист. — Ничего не получается, Алоизиус. Ничего. Бессмыслица, вздор, чепуха… Никакого смысла…

Он подпер голову руками и безнадежно уставился в пространство. В его голосе звучала такая беспомощность, что у барона слезы навернулись на глаза.

Неизвестно, сколько прошло времени. Потрескивали свечи, с которых давненько не снимали нагар, пламя металось и чадило, а они все так же сидели в прежних позах.

— Господи, ну и болван из меня! — воскликнул вдруг Пушкин, вскакивая из-за стола. — Кто сказал, что ключ вставлен правильно? Что решетку нужно читать…

Барон таращился на него в полной растерянности. Пушкин, бросившись обратно к столу, решительно схватил лист с решеткой и перевернул его вверх ногами. Вновь схватив перо, лихорадочно принялся писать — уже не вырисовывая буквы тщательно, чертя едва ли не каракули. На его лице возникла веселая ухмылка, вскоре ставшая едва ли не блаженной.

— Ай да Пушкин, ай да сукин сын! — воскликнул он, вскакивая и сделав возле стола несколько па неведомого танца. — Ну конечно! И хитрость-то примитивная, а поди догадайся!

— Получается? — тихонечко осведомился барон из угла, по-прежнему дисциплинированно замерев в напряженной позе.

— Во всяком случае, фраза получается вполне осмысленной, — отозвался Пушкин, вновь кидаясь за стол. — «Поучения для желающего постигнуть укрощение камня…» Получается!

Он выхватывал чистые листы из стопки, не глядя, покрывал их вереницами букв, притопывая ногой от избытка чувств и даже что-то напевая про себя. Когда перо сломалось, барон метнулся, торопливо подал ему другое, снова отпрянул в уголок, где форменным образом затаился, чтобы, не дай бог, не напортить неосторожным словом или даже шевелением…

Скрипело перо, колыхалось, потрескивая, пламя свечей, отбрасывавших на стены причудливые тени. Барон помалкивал. В приотворенное окно струилась рассветная прохлада.

Наконец Пушкин отбросил и второе перо, пришедшее в полную негодность, не вставая, потянулся с чрезвычайно довольным видом. И лежавшие перед ним исписанные листы, и пальцы, и даже сукно стола — все было испачкано чернильными кляксами, но Пушкин не обращал на это внимания, улыбаясь отрешенно и радостно.

Барон решился тихонько спросить:

— Ну как там?

— Нас можно поздравить с успехом, Алоизиус, — сказал Пушкин, улыбаясь уже во весь рот. — Нет никакого смысла расшифровывать всю рукопись, она довольно объемиста, но, главное, мы на верном пути. Всего-то и требовалось, что перевернуть ключ вверх ногами — ну кто же знал, что именно в такой позиции знаки становятся удобочитаемыми… Извольте. Содержания первых пяти страниц вполне достаточно, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Перед нами — «поучение» для желающего управлять неодушевленными предметами, дабы заставить их производить действия вполне осмысленные и служащие не к забаве, а к выгоде владеющего данным искусством… Ага… Наложив указательный и средний пальцы левой руки на таковые же правой, произнеси голосом твердым и внушительным: каомайе ат тоне…

Барон шарахнулся, охнув. И было отчего: тяжелый стул, смирнехонько стоявший меж ними, вдруг дрогнул, взмыл в воздух, переворачиваясь ножками кверху, взлетел к потолку и повис, едва его не касаясь. Потом завертелся — сначала неспешно, потом все сильнее и сильнее, так что напоминал уже не предмет мебели, а темный цилиндр.

Они стояли посреди комнаты, задрав головы. Вращение несколько замедлилось, стул вновь стал различим, но крутиться не перестал. Разве что переместился правее, повиснув теперь над самой головой барона (тот осторожненько переместился в сторону, налетел боком на стол, тихонько взвыв от боли), завертелся яростнее, ножки царапали потолок, на головы их посыпалась какая-то труха…

— Сделайте что-нибудь! — вскрикнул барон. — Что за глупость!

Бросившись к столу, Пушкин лихорадочно перелистнул сделанные им записи. Твердо и внушительно, как и было предписано, произнес:

— Калаикон тенете паниа…

И едва успел увернуться — словно перерезали невидимую нить, державшую стул под самым потолком, и он с грохотом обрушился на пол, чуть-чуть не задев массивной ножкой плечо Пушкина. Барон на всякий случай отодвинулся подальше, как от живого опасного существа.

Но тут уже подсвечники взмыли над столом, звонко столкнулись, издав пронзительный металлический лязг, свечи рассыпали искры, тени по стенам затеяли вовсе уж сумасшедшую пляску — и оба шандала принялись кружить в воздухе вдоль стен комнаты, отчего освещение ее стало вовсе уж причудливым.

Кресло ожило, поднялось, балансируя на одной ножке, а потом медленно, можно даже сказать величаво поплыло следом за подсвечниками. Комната преображалась — маленькие пейзажи итальянской природы в массивных, скверно вызолоченных рамах сорвались с гвоздей (из-за чего поднялись облачка сухой пыли, выдававшие нерадивость слуг) и тоже пустились в полет под потолком, замысловато переворачиваясь каждая на свой манер. Обитый синим шелком диванчик, на котором только что сидел барон, таких акробатических номеров, правда, не выделывал — он попросту уплыл под потолок и замер там, звучно стукнув спинкой.

Пушкин с бароном, не в силах ни пошевелиться, ни что-то сказать, стояли посреди этого хаоса, а мебель, не вовлеченная еще в движение, тоже понемногу начинала проявлять признаки жизни. Стол, на котором лежали бумаги, подпрыгивал со стуком, похожий на норовистую лошадь, замышляющую особенно коварный курбет, медленно, с протяжным скрипом распахнулись дверцы гардероба в углу, и оттуда, держась невысоко над полом, выплыли их сюртуки, колыхаясь и перемещаясь так, словно были надеты на неких невидимых людях. Один их них двинулся к барону, словно бы распахнув дружеские объятия. Барон шарахнулся, вскрикнув что-то нечленораздельное.

Распахнулась дверь в соседнюю комнату, и показался Руджиери — всклокоченный, полуодетый. Отпрянув от проплывавшего мимо него подсвечника, щедро орошавшего все окружающее расплавленным свечным салом, он прижался к стене и закричал:

— Что творится? У меня вся мебель взбесилась…

Повернув голову в сторону собственной спальни, Пушкин явственно расслышал и там характерные стуки, словно звучно сталкивались между собой деревянные предметы. Раскаленная капля упала ему на шею, и он зашипел от нешуточной боли, растирая ладонью обожженное место. Живо представил в воображении, как эта диковинная эпидемия понемногу распространяется и захватывает весь отель, все этажи и помещения, как оживают кровати, стряхивая на пол спящих постояльцев, как пляшут на кухне причудливым хороводом ножи и кастрюли, как выплескивается это за пределы здания и растекается по улицам Флоренции, вызывая нешуточную панику…

— Сделайте же что-нибудь, — отчаянно завопил барон, уворачиваясь от вальсирующих вокруг него сюртуков.

Пушкин опамятовался. Кинулся к столу, все еще проявлявшему явные поползновения взмыть в воздух, навалился на него грудью, словно осаживал вставшую на дыбы лошадь, схватил листки с собственной расшифровкой, лихорадочно пытаясь прочитать и найти нужные слова. Было слишком темно, и он, задрав голову, бросился вслед за ближайшим подсвечником, кружившим не так уж и высоко над головой, поднял руку с листками, силясь разобрать собственные торопливые каракули.

— Идиоты! — явственно пристукивая зубами, воскликнул Руджиери. — Мальчишки! Неучи! Вы не понимаете, с чем связались…

— Аноранте ента колле! — крикнул Пушкин.

Вокруг загрохотало — это рушились на пол стулья и диван, подсвечники и картины, с того места, где их застало вовремя найденное правильное слово. Сминаясь, упали сюртуки. Свечи в одном подсвечнике погасли, но барон успел ухватить второй и застыл, удерживая его на вытянутой руке, словно пародия на статую великого Бенвенуто.

Распахнулась дверь в переднюю, и на пороге возник Луиджи, без сюртука, в распахнутой мятой рубашке, державший свечу прямо в руке, без подсвечника. На простецкой физиономии славного малого была написана нешуточная растерянность. Впрочем, представшее его взору зрелище могло смутить кого угодно! Вся гостиная пришла в такое состояние, словно здесь долго дрались пьяные матросы: повсюду перевернутые стулья, разбросанные картины, валяется как попало одежда из гардероба, еще поднимается чадный дымок от упавшего на пол шандала…

Пушкин нашелся первым. Он повернулся к слуге и сказал с поразительным хладнокровием:

— Ничего страшного, любезный. Наш бедный дядюшка очень уж оживленно и резво пытался добиться, чтобы мы отпустили его одного на прогулку по городу. Вот и пришлось вежливо унимать…

В распахнутую дверь он увидел, что и передней досталось, правда не особенно: за спиной Луиджи виднелась пара перевернутых стульев — неведомая сила, вызванная к жизни древними заклинаниями, распространилась и туда. Теперь только Пушкина прошиб холодный пот запоздалого страха, и он подумал смиренно: «А если бы черт дернул произнести заклинания где-нибудь возле городского кладбища, в опасной досягаемости? Лучше не гадать, какое зрелище нам открылось бы…»

Луиджи по свойственной простонародью привычке почесал в затылке с таким видом, словно эта нехитрая процедура должна была обострить его ум, покачал головой:

— Понятно… Синьоры не нуждаются в помощи?

— Нисколько, — сказал Пушкин. — Дядюшка уже вернулся в ясное сознание… ведь правда, любезный дядюшка?

Руджиери таращился на него затравленно и зло, но рот открывать поостерегся: барон, непринужденно встав рядом с ним, украдкой, незаметно для слуги, приложил ему кулак к пояснице. И прошептал что-то с доброй улыбкой — со стороны выглядевшее как проявление родственной заботы, но на деле наверняка таковым не являвшееся. Зная барона как человека, дипломатии чуждого совершенно, легко догадаться, что кукольнику была обещана масса неприятных вещей…

— Ну что же, — сказал Луиджи, все еще пожимая плечами и гримасничая. — Веселье было незаурядное, как выразились ландскнехты, покидая женский монастырь… Разрешите удалиться, хозяин?

— Да, разумеется, — нетерпеливо сказал Пушкин.

Едва захлопнулась дверь, он подошел к ней вплотную и прислушался — нет, кажется, лакей не подслушивал.

— Александр, друг мой, — сказал барон, вертя головой с непонятным выражением лица. — По-моему, это было чуточку опрометчиво…

— Все мы задним умом крепки, — сказал Пушкин чуточку сконфуженно. — Кто же мог предполагать…

— Мальчишки… — с убитым видом простонал кукольник. — Глупые, неосмотрительные мальчишки… Вы и не представляете, что у вас в руках… Пресвятая Дева, вы же расшифровали бумаги…

— Некоторым образом, — скромно сказал Пушкин. — Хотя у меня и нет за спиной многих поколений чернокнижников — мои предки другими доблестями прославлены…

Не обратив внимания на неприкрытую насмешку, Руджиери шагнул к нему, сложив руки чуть ли не молитвенно:

— Синьор Александр, вы и не представляете, что у вас в руках! Под руководством опытного наставника, постепенно осваивая премудрость, вы можете стать… стать…

— Владыкой мира, — насмешливо подхватил Пушкин.

— Нет, конечно, нет, это не простирается так далеко… Но это — власть! Нешуточная власть над людьми, вещами… Вы сделали первый шажок, и не более того, так представьте, что можно сотворить с окружающим миром, действуя сознательно и целеустремленно…

— А зачем? — хладнокровно спросил Пушкин.

— Простите?

— Зачем?

— Боже, но это же понятно: власть, золото, женщины, состояние, все, что можно пожелать… Представьте только, какого положения вы можете достичь при какой-нибудь коронованной особе…

— Синьор Руджиери, — сказал Пушкин скучным голосом. — Вы, быть может, удивитесь, но меня совершенно не привлекают все те заманчивые перспективы, которые вы описываете с дрожью в голосе… Быть может, вы склонны поддаться соблазну, Алоизиус?

— Что за глупости! — сказал барон. — Я на службе, а для гусарского офицера все эти красивости, про которые тут, пуская слюни, причитает господин кукольник, как-то и не привлекательны вовсе…

— Ну, а дальше? — простонал Руджиери. — Дальше-то что? Вы отвезете бумаги вашему начальству, получите медальку или чин, а то и ничего не получите, кроме благосклонного похлопыванья по плечу. И бумаги, насколько я ориентируюсь, навсегда лягут за семью печатями в какой-нибудь тайный архив…

— Где им самое место, по моему глубокому убеждению, — сказал Пушкин.

— Боже мой… Боже мой… А это у вас откуда? — Его взгляд был прикован к перстню на пальце Пушкина (в комнате было уже достаточно светло, собственно, давным-давно наступило утро).

— Нашел на дороге, — сказал Пушкин.

— Вы представляете…

— Кое-что представляю, хотя и далеко не все. Имел случай своими глазами убедиться, что это колечко весьма своеобразным способом действует на статуи, которым вдруг пришла блажь ожить и гоняться за честными людьми… — Он усмехнулся, видя исказившееся лицо кукольника. — Я понял… О перстне я знаю далеко не все… Ну что же, следовало предполагать. Вы знаете лучше — ведь, подозреваю, колечко это с вашим старинным родом как-то связано…

Молчание итальянца было красноречивее любых слов, как и выражение его лица.

— Не поделитесь ли секретами? — спросил Пушкин.

Руджиери вдруг выпрямился и горделиво сложил руки на груди:

— Можете меня бить, пытать, даже убить, но ничего не дождетесь. Вот вам мое последнее слово: либо бы бросаете свои глупости касаемо службы и долга и берете меня в долю, чтобы мы все вместе занялись серьезными делами, либо не добьетесь от меня более ни словечка…

— А ежели ухо дверью прищемить? — деловито спросил барон. — А то и не ухо, а еще чего-нибудь?

— Не посмеете, — отрезал итальянец. — Тут вам не подземелья инквизиции и не глухая чащоба, а немаленький город, где есть законы и полиция. Кричать буду так…

— Хватит, — сказал Пушкин, уже принявший решение. — Никто вас пытать не собирается, вздорный вы человечишка. Более того, вы нам совершенно не нужны. Бумаги у нас. Как бы нам ни хотелось поставить вас перед судом за ваши милые шалости в России и Пруссии, я понимаю, что уличить вас невозможно… А потому проваливайте к чертовой матери и никогда больше не попадайтесь нам на глаза. Ну, что стоите? Убирайтесь!

Кукольник не двинулся с места. Потеряв гордый вид, умоляюще протянул:

— Синьоры, одумайтесь! У вас в руках нечто, дающее колоссальные возможности и немаленькую власть…

— Пошел вон! — рявкнул барон.

— Я никуда не уйду, пока есть надежда вас образумить…

Барон, надвигаясь на него, зловеще вопросил:

— А с лестницы ты не летал, птичка божья?

— Барон! — удержал его Пушкин. — Не пачкайте рук об этого субъекта. Для этого есть…

Послышался осторожный стук в дверь, напоминавший скорее царапанье.

Глава XVI

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Появившийся на пороге Луиджи вновь пребывал в том же состоянии легкой оторопелости. Правда, на сей раз он был уже в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, причесался и как нельзя более походил на исправного слугу.

— Синьор, — сказал он, глядя на Пушкина. — Вам велено передать…

И протянул синий конверт, запечатанный сургучной печатью с изображением незнакомого герба.

— От кого это? — спросил Пушкин, вертя письмо в руках.

— Только что принес ливрейный лакей, очень точно описавший наружность вашей милости. На словах велено передать, что карета вас дожидается у входа. Какой будет ответ?

— Подождите в передней, — сказал Пушкин в некоторой растерянности.

И распечатал конверт, едва за слугой захлопнулась дверь. Лист плотной бумаги был увенчан тем же гербом, что на печати, а ниже безукоризненным почерком было написано:

«Князь Уголино Карраччоло, свидетельствуя свое почтение знаменитейшему российскому поэту, смиренно просит синьора Пушкина пожаловать для неотложного разговора, могущего оказаться полезным для обеих сторон».

— Фу ты! — воскликнул барон, бесцеремонно заглядывавший через плечо Пушкину. — Выходит, они уже знают, кто вы такой… Интересные дела. Вы, конечно же, не поедете…

— Конечно же, поеду, — сказал Пушкин. — Когда еще выпадет случай встретиться с нашими загадочными врагами лицом к лицу? Благо и карета ждет…

— С ума вы сошли?

— Ну почему? — спокойно спросил Пушкин. — На дворе — светлый день, мы с вами, как только что верно заметил господин Руджиери, не в дикой чащобе, а в центре большого европейского города… Если бы они хотели причинить нам вред, что им мешало прежде? Хотя бы тогда, ночью, на безлюдной дороге… А не спросить ли нам человека, несомненно знающего толк в здешних делах? Что скажете, синьор Руджиери?

— Боже мой, как вам везет… — сказал кукольник с нескрываемой завистью. — Такое приглашение может означать только одно: с вами хотят о чем-то договориться…

Пушкин усмехнулся:

— Потому что ни бумаги, ни перстень нельзя вульгарно отобрать?

— Вот именно — воскликнул Руджиери. — Вам несказанно повезло, у вас, если можно так выразиться, все козыри на руках. Вы можете ставить условия, торговаться на выгодных для себя позициях… Такого шанса упускать нельзя! В конце концов, это не монстры, не звери, вполне разумные и рассудительные…

— Вы не говорите «люди»? — спросил Пушкин с усмешкой. — Ну да, надо полагать, это определение не вполне уместно…

— Какая вам разница? Если у вас есть нешуточные козыри для серьезного торга?

— Вот видите, барон, — сказал Пушкин. — Знающий человек высказал свое веское мнение, которое с моими мыслями в чем-то совпадает… Вежливое приглашение следует вежливо принимать, не правда ли? Пойдемте посмотрим…

Он вышел в переднюю, где терпеливо дожидался лакей в раззолоченной ливрее, чьи пуговицы были украшены изображением все того же герба, с точки зрения геральдики ничем не примечательного. Скорее всего, внешность Пушкина была описана ему подробно — едва завидев его, лакей сделал шаг вперед и склонился в почтительном поклоне: