Пиранья. Белая гвардия Бушков Александр
— Черт его знает, что там делает ГПУ… которое, кстати, давным-давно называется совершенно иначе. Я просто-напросто военный моряк.
— Теперь я в этом не сомневаюсь, — заверил князь. — Но поначалу, каюсь, всерьез подозревал и вас, и вашего друга в трогательном чеховском пенсне… Вы не обиделись?
— Ну что вы, — сказал Мазур, — нисколько.
И мысленно усмехнулся. Трогательное пенсне. Чеховское. Ага…
— Одним словом, это отчуждение засело настолько глубоко… — словно бы виновато улыбнулся князь. — Танюшка, разумеется, совсем другая. Я и не собирался воспитывать ее в том духе, в каком меня воспитывал отец, — это уже было бы как-то даже и смешно. Столько лет прошло… Дело, наверное, еще и в том, что у меня была среда, не в одном отце дело, я рос и взрослел среди русских… А Танюшка выросла в совершенно другой обстановке, — он горько покривил губы. — Вы ведь не могли не заметить, как она говорит по-русски? Он для нее — иностранный. Собственно, она, если называть вещи своими именами — современная молодая француженка. У нее, за исключением меня, среда была исключительно французская: мать и ее родственники, здешний лицей, естественно, французский, университет в Париже… Друзья детства и юности почти сплошь французы, а если и нет, то безусловно не русские… Иногда это по-настоящему мучительно…
Прежнее аристократическое бесстрастие его давно покинуло, он не то чтобы окосел, но выглядел изрядно рассолодевшим. Старательно уводя взгляд, горько усмехнулся:
— Именно так и обстоит… Я — русский дворянин, Гедиминович, а моя дочь — натуральная француженка. Сомневаюсь, что ее дети будут знать русский, ей самой, я знаю, откровенно неинтересно…
«Таков печальный итог», — процитировал Мазур мысленно одного из своих любимых авторов. Какого-либо особенного сочувствия не в себе не находил. Честнее говоря, не ощущал вовсе. Ну да, француженка. Чего и следовало ожидать. Это еще большой вопрос, считать ли русским самого князя, всю свою жизнь прожившего в том самом отчуждении от той страны, что некогда звалась Российской империей, а последние сорок лет — и без связей с русской эмигрантской общиной… Разумеется, Мазур не питал к этому человеку не то что злости, но и тени неприязни — с какой стати? Ничегошеньки против СССР не сделал, даже статейки не тиснул. Просто-напросто не было у Мазура к нему сочувствия, и все тут. Сам и вырастил француженку, хрен ли теперь слезы лить…
Увидев, как рука князя потянулась к графинчику, решительно поднял ладонь:
— Увольте, Илларион Петрович. Мне, пожалуй что, довольно. Вы же сами хотели, чтобы я сопутствовал Татьяне Илларионовне…
…Парадные гвардейские мундиры кто-то из предшественников Папы в свое время, не мудрствуя лукаво, почти во всех деталях слямзил с французских — что было, в общем, логично. Так что Мазур сейчас выглядел как натуральный павлин-мавлин: синий китель с вышитыми золотом бранденбурами на груди и золотыми эполетами, красные штаны, расшитое золотом синее кепи, начищенные сапоги до колен (с золочеными шпорами, блин!), кушак из золотых нитей, парадная сабля с золоченым эфесом, ну и, конечно, белые перчатки. Экземпляр, однако… Но тут уж ничего не поделаешь. В полном соответствии с принятыми правилами секретности весь мир за пределами социалистического лагеря давным-давно знал, что Папину высокую персону теперь охраняют и советские офицеры — а вот советским людям (кроме особо доверенных, наподобие посла или борзописца из АПН) этого знать категорически не полагалось. Так что на «Ворошилове» Мазура, кровь из носу, должны были считать именно что местным павлином-мавлином, «белой гвардией», как их группа давным-давно себя шутейно прозвала…
Таня, конечно, выглядела гораздо более современно — в синем платье, которое ей очень шло, с красивым значком на груди: большим, в разноцветных эмалях и золотых геральдических прибамбасах. Мазур давно уже знал от Лаврика, в чем тут секрет: собственно, никакого секрета. Почетное звание. К десятилетию независимости тогдашний президент-генерал Окаленго объявил, что вводит почетные звания «Сын свободы» и «Дочь свободы», каковых удостоены дети обоего пола, черные и белые, родившиеся в день провозглашения независимости (а Таня в этот именно день и появилась на свет), — с вручением соответствующего знака и грамоты за личной подписью президента. Это было красиво, конечно, весьма да же агитационно — вот только охватило едва ли десятую часть тех, кто имел на это право: городская беднота мало заботится о том, чтобы получить на ребенка свидетельство о рождении с точной датой, а уж в деревне и самим свидетельствами до сих пор далеко не везде озабочиваются. Генерал Окаленго был большой мастер выдумывать такие вот внешне эффектные штуки, не вводившие казну в большие расходы, — что его, впрочем, не уберегло от автоматной очереди в спину…
Главное было, когда вылезал из машины, — чтобы сабля с непривычки не запуталась в ногах, иначе сраму не оберешься. Обошлось. Зато степенно и солидно идти под руку с дамой его неплохо выучили в курсантские времена, так что с этим никаких проблем не возникло.
Первое время Мазуру казалось, что окружающие поголовно пялится на него с насмешкой. Что нисколечко не соответствовало истинному положению дел — аборигены и в самом деле все до одного на него таращились, но — с полным почтением. Армию в Африке уважали — еще и оттого, что она положила немало трудов, вколачивая в сограждан это уважение… Так что понемногу Мазур перестал чувствовать себя опереточным персонажем. Особенно когда теснившийся у парадного трапа цивильный народец, черный и белый, едва завидев бравого гвардейца, живенько раздался в стороны, освобождая дорогу. Даже вахтенный у трапа без малейшего промедления вытянулся в струнку и лихо отдал Мазуру честь — не подозревая, конечно, перед кем встает во фрунт. Мазур бросил два пальца к козырьку и сделал первые шаги по насквозь знакомому кораблю — на борту коего, правда, давненько уж не бывал.
«Маршал Ворошилов», украшенный многочисленными флагами расцвечивания, прямо-таки сверкал чистотой. Нельзя сказать, что к трапу тянулась километровая очередь аборигенов, но их пришло ох как немало. Приходилось признать, что неведомый деятель из Главного политуправления, придумав эту экскурсию, все же сыграл неглупо: французы ничего подобного не допускали ни в колониальные времена, ни теперь. А здесь — пожалуйста, дорогие граждане независимой державы, можете сколько угодно разгуливать по палубе советского военного корабля, и в самом деле внушительного, заглядывать в дуло носового орудия, восторгаясь калибром, пялиться на ракетные установки и шестистволки малого калибра… Внутрь, разумеется, никого не пускали, там и сям торчали бравые матросики (иные, Мазур определил наметанным глазом, были откровенно староваты даже для сверхсрочников) — но местному непритязательному народу, охочему на всякие зрелища, и прогулка по палубе надолго запомнится…
Таня, он быстро определил, относилась ко всему окружающему с самым живым интересом. На него, наоборот, нахлынули на самые простые чувства, где и ностальгия была намешана, и еще что-то. Десять лет назад именно это носовое орудие громыхало чуть ли не над ухом, лупя по рвавшимся в порт мятежникам Хасана, пока Мазур с группой прикрывал погрузку архивов. А эти самые ракетные установки работали по хасановским вертолетам. Где-то примерно вот здесь он и стоял тогда у борта, «Ворошилов» полным ходом уходил в море, а над Эль-Бахлаком вставали дымы пожарищ, и одна сверхдержава проиграла Эль-Бахлак, но и другая, как позже оказалось, вовсе его не выиграла, и вообще, по большому счету, все было зря, мелкая стычка пешек в уголке грандиозной шахматной доски…
— И каковы же впечатления, Татьяна Илларионовна? — спросил он беззаботно, отгоняя прошлое.
— Великолепно! — воскликнула она. — Я и не думала, что у вас есть такие корабли.
— И что же вы думали, интересно? — спросил Мазур с усмешкой. — Что у нас плавают на деревянных челнах бородатые комиссары в буденовках?
— Ну что вы. Я как-никак училась в Париже… Просто… — Таня замялась, подыскивая слова. — Просто так уж сложилось, что я, собственно говоря, никогда и не интересовалась Совде… Советским Союзом. Уж не знаю, как вы к этому и отнесетесь, но я никогда и не чувствовала себя русской. Это чудовищно?
— По-моему, это нормально, — подумав, сказал Мазур. — Коли уж вас ничто не связывает…
Она задумчиво произнесла:
— Папа постоянно твердил: «Мы, русские»… Но в том-то и дело, что это ничем не подкреплялось, понимаете? Зато мама… когда была жива… (на ее очаровательное личико набежала тень), и тетушки, и дядюшки, и бабушка с дедушкой… Они все не просто говорили «мы, французы…» Они меня возили во Францию столько раз, я там прожила у родственников, если суммировать, не менее пары лет, а потом университет, Париж… Я француженка, пожалуй.
— Одного я не пойму, — сказал Мазур искренне. — Почему вы в таком случае не переберетесь во Францию? Я слышал от вашего отца, что ваши французские родственники богаты и многочисленны…
— Ну да, у дяди Робера есть даже замок в Оверни, старинный, купленный у разорившихся потомков какого-то графа, чуть ли даже не из Монморанси… И все ко мне прекрасно относятся, — она чуть растерянно улыбнулась. — Не могу и объяснить, Кирилл Степанович… Такое впечатление, будто родина — здесь. Вы, наверное, не знаете, но такое со многими белыми, родившимися здесь, случается…
Она говорила доверительно и открыто, прямо смотрела в глаза — и все равно, Мазур прекрасно чувствовал, меж ними оставалась та самая стена, не позволявшая надеяться ни за что большее. «Ну и ладно, — сердито подумал он. — Ишь, неотразимчик… Мало ли на свете синеглазых златовласок… Нет, но какая прелесть…»
Таня непринужденно продолжала:
— Самое смешное, что многие из родственников не просто задавали тот же самый вопрос, а предлагали…
Она оборвала на полуслове, глядя через его плечо. Мазур тоже с профессиональной быстротой обернулся на отчаянный визг тормозов — подсознание отметило, что для окружающей обстановки это неправильный звук, и рука автоматически метнулась к кобуре из белоснежной кожи, отнюдь не пустовавшей согласно африканской специфике…
Люди у трапа шарахнулись — затормозивший с отчаянным визгом и скрежетом небольшой грузовичок-пикан едва ли не уперся в них бампером. В кузове у него явственно различалась непонятная штука наподобие детских качелей, стоявший рядом с ней черный нажал на что-то ногой — и высоко в воздух взлетел белоснежный ком, рассыпаясь на множество порхающих листков.
Взревел мотор, грузовичок, лихо разворачиваясь, помчался прочь. Тут-то и захлопали пистолетные выстрелы — вслед за машиной, отчаянно паля на бегу, кинулось с полдюжины молодчиков в штатском. А, ну да, полковник Мтанга ни за что не оставил бы такое мероприятие без своих тихарей… Грузовичок, набирая скорость, скрылся за пакгаузом, тихари, упрямо неслись следом, уже не стреляя, — и где-то далеко за пакгаузами простучала автоматная очередь, завыла полицейская сирена.
Мазур перевел дух, бессмысленно глядя на тучу опускавшихся все ниже листовок: ерунда, не диверсия, не теракт, всего-то пачка прокламаций, запущенных в воздух какой-то нехитрой катапультой…
Все — и на палубе, и на пирсе — так и стояли в некотором оцепенении. Листовки бесшумно опускались на бетон пирса, на палубу, уже изрядно истоптанную сотнями ног. Мазур поймал одну в воздухе, присмотрелся: очень крупный шрифт, не столь уж и длинный текст с обилием восклицательных знаков, да вот беда — на французском…
— Что это? — спросил он, протягивая Тане листовку.
Девушка прочитала быстро, подняла на него удивленные глаза:
— Странно… Это вроде бы давненько улеглось, а уж приплетать сюда вас… Короче говоря, это обращение к коси. С призывом быть настороже и не доверять русским… потому что русские сюда прибывают, чтобы помочь фулу устроить резню, — она пожала плечами. — Ничего не понимаю. Это вроде бы давно улеглось, никто не вспоминал всерьез, никто не разжигал…
«Значит, нашелся ухарь… с бензинчиком», — сердито подумал Мазур. О чем уже говорилось.
Он взял у Тани напечатанную на скверной бумаге листовку, аккуратно сложил вчетверо и сунул в карман — Лаврику пригодится…
Глава шестая
Боевой сподвижник и прочие
Клинок с золотой надписью по синеве в последний раз свистяще рассек воздух. Сделав еще несколько выпадов, Лаврик сунул саблю в ножны, сказал не без сожаления:
— Хороша железка, я бы себе тоже взял…
— Валяй, за чем дело стало? — сказал Мазур. — Там их еще столько… Точно таких нет, но интересных куча.
— Денег не хватит, — грустно сказал Лаврик. — Мне еще девушке подарки покупать, раз подвернулась такая оказия… Да и жене тоже… Вот если дотянем до следующей здешней получки… Самое смешное, вполне можем и дотянуть. Продержаться не месяц, а самое малое два.
— Понятно, — сказал Мазур. — Папа все еще волокитит переговоры по алмазам?
— Да не то чтобы, — ухмыльнулся Лаврик. — Он их попросту отложил, мотивируя это тем, что чересчур уж много трудов и забот отнимает предстоящая коронация и вообще введение монархии…
— Папа на высоте, — не без уважения констатировал Мазур. — А французы не давят?
— Не давят. Юмор в том, что коронация для них так же важна, как и для Папы.
— Им-то что за радость в этой клоунаде?
— Ну, не скажи, — прищурился Лаврик. — Не стоило бы употреблять столь уничижительных эпитетов. Клоунада — это у Бокассы. Это Бокасса невеликого ума. Благородный дон, сделал себя императором исключительно из жажды почестей. Папа у нас поумнее будет… Ты, правда, еще не врубаешься? Королем ему будет житься гораздо безопаснее. Прикинь… Свергать короля — задача гораздо более трудная, чем просто президента, будь он хоть генералиссимус. Во-первых, король — это уже иное качество. Тот, кто задумал путч против президента — мятежник. Тот, кто хочет свергнуть короля — претендент на престол. О-о-очень большая разница между этими понятиями. Просто переворот может устроить кто угодно — в Португалии были главным образом капитаны и майоры, а Батиста вообще был сержантом, правда, на приличной должности, не в каптерке сидел… Претендент на престол просто-таки обязан не уступать Папе знатностью рода и генеалогическим древом — что автоматически и резко сужает круг кандидатов. Всегда найдется масса народу, который возмутится: почему именно это рыло вздумало пролезть в короли? Друг за другом будут следить почище, чем сейчас Мтанга за ними за всеми… Во-вторых. Появляется дополнительная приманка для элиты. Теперь они будут не о путче думать, а драться за графские и баронские титулы, интриговать вовсю, как это было когда-то на Гаити. Опять-таки меньше будут думать о перевороте. Папа и историю знает неплохо, и человеческую природу. Монархия — это добавка стабильности. И французы это прекрасно понимают, даром что кучу своих королей свергли… Усек?
— Да, — сказал Мазур с уважением. — Папа есть папа…
— А то. Так что еще пару месяцев мы, точно, продержимся. Или чуть поболе. А значит, поработаем… Просто замечательно, что ты попал как раз на момент, когда Акинфиев наконец-то показал слабиночку…
— Ну, это ж не компромат. Это попросту тихушничество.
— Не учи отца… пироги печь, — усмехнулся Лаврик. — Любая слабиночка может быть зацепкой для вербовки, если грамотно подойти… Между прочим, мне тут сорока на хвосте принесла: Танюша свет Илларионовна уже давненько, оказывается, снимает маленький, но симпатичный домишко. В хорошем районе, этакий уютный утолок посреди густой рощицы. И папенька, похоже, об этом не знает. Что ты сделал скорбную рожу? Настолько зацепила, а?
— Да ерунда, — сказал Мазур искренне. — Просто теперь понятно, почему она так держалась. В таких домиках красотки обустраиваются не для того, чтобы заговоры сочинять.
— Да уж наверняка, — сказал Лаврик. — Я тебя, конечно, понимаю. Всегда неприятно, когда очаровательная лялька достается другому. Пренебреги. У тебя вон Принцесса есть… которая скоро будет самой натуральной принцессой. Тут пыжиться надо.
— У меня уже была когда-то одна принцесса, — сказал Мазур, вздохнув. — Причем не новодельная. Чего тут пыжиться…
— А чтоб завидовали, — сказал Лаврик. — У тебя вон уже две принцессы, а у меня и паршивенькой графинечки не было. Вот и сейчас расклад, точно, лишен социальной справедливости: тебе — принцесса, а мне — всего лишь капралочка, — он фыркнул. — Между прочим, Жулька меня вербует…
Жулькой он за глаза именовал ту самую красотку Жюльетт.
— Иди ты! — Мазур так и выпучил на него глаза. — Точно?
— А то я не просеку… Вербует самым натуральным образом. Правда, настолько неуклюже, по-любительски, что ржать тянет.
— Мтанга? — деловито спросил Мазур. — Или военная разведка?
— И даже не Национальное разведывательное управление, — сказал Лаврик уверенно, — Никакой конторы за этим, поверь моему опыту, не прослеживается. Если свести все ее любительские ухватки в систему, сто процентов, получается одно: это Наташка ее сподвигла. Очень уж хочется Наташке зацепиться за советских военных товарищей — понятно, в расчете на будущее. Умна девка…
— А ты знаешь… — сказал Мазур задумчиво. — Теперь-то я и начинаю кое-что прикидывать и сопоставлять. Она мне уже не раз говорила: мол, жаждет долгих стабильных отношений… Теперь-то ясно, что некоторые формулировочки не просто прицелом на долгое траханье отдавали…
— Вот то-то и оно. Девочка далеко не дура. Всерьез хочет для подстраховки задружить еще и с нами — я, понятно, не про постельные дела… Запасной якорь. Даже если нас отсюда официально выставят… Щуку съели, а зубы остались… — он ухмыльнулся во весь рот. — А знаешь, что может случиться? Мы уйдем, а тебя оставят тут… скажем, в качестве военного атташе вместо этого ссыльного хмыря. Как любовника Наташки и связующее звено с кое-какими советскими конторами. Что уставился? Я серьезно. Логичный и предсказуемый ход.
Самое скверное, что он, судя по лицу, нисколечко не шутил. Подобная перспектива способна была повергнуть в самый натуральный ужас. Единственное, чего Мазур в этой жизни боялся, — так это сменить свое нынешнее положение на кабинет, неважно, сколь угодно высокий. Он давным-давно был отравлен службой…
— Что ты надулся, как мышь на крупу? — ухмылялся Лаврик. — Внеочередную звездочку получишь моментально, атташе должен быть как минимум каперангом, иначе несолидно. Опять же — дипломатический ранг. В видах карьеры очень даже неплохо. В адмиралы выйдешь быстрее нас всех… Господин фаворит.
— Идешь ты боком, — сказал Мазур сердито. — Вот если тебя приземлить на бережку, на кабинетную работу?
— С тоски подохну, пожалуй что, — серьезно сказал Лаврик. — Ну кто ж тебе виноват, что это не я, а ты — злодейски обаятельный? И именно тебе перспективные принцессы отдаются?
— Лаврик, — сказал Мазур тихо, — а не черканул ли ты, часом, начальству соображения по поводу? Перспективный план?
— Хочешь верь, хочешь не верь, но ничего подобного, — сказал Лаврик. — Просто-напросто нетрудно догадаться, зная нашу кухню, что именно эта идея придет в голову аналитикам там, — он ткнул пальцем в потолок. — Азбука ремесла… Есть большая вероятность, что именно так и произойдет. Случались прецеденты. Вот я и хочу, чтобы в случае чего это для тебя не стало громом с ясного неба, — его глаза за стеклами «трогательного чеховского» пенсне стали холодными. — И, я тебя душевно умоляю, не вздумай какой-нибудь фортель отмочить, скажем, с Наташкой умышленно расплеваться… На тебя поставили, ясно? Инстанции… — усмехнулся он одними губами. — В таких случаях не оправдать надежды инстанций — это, знаешь ли, чревато, несмотря на гласность, перестройку и ускорение. А я тебе плохого не желаю — слишком многое связывает… Усек?
— Усек, — сказал Мазур угрюмо.
— Тебе когда на сходку?
— Да, собственно, уже через четверть часа, — сказал Мазур, глянув на часы. — Пора в мундир влезать.
— Вот и ладненько! — Лаврик встал, одернул свой белый цивильный пиджачок. — Я с тобой поеду, ага? Сбросишь меня где-нибудь на авеню Независимости. У меня работы выше головы, а персональную свою машину брать — лишнюю зацепочку давать Мтанге и компании… Подвезешь?
— О чем разговор, — сказал Мазур угрюмо.
Все было ясно и понятно: Лаврик, с его-то опытом и знанием французского, уж, безусловно, не сидел этот месяц сложа руки. И агентура у него в столице уже имеется, к бабке не ходи…
…Мазур откровенно томился третий час, оказавшись в дурацкой роли свадебного генерала.
Общество советско-местной дружбы устроило первое в своей истории торжественное заседание. По высшему разряду — явно согласно высочайшему повелению. На заднике в глубине сцены красовался парадный портрет Папы в полный рост — и неплохо, надо сказать, написанный (при Папе состояло с полдюжины французских мастеров кисти и резца, прельщенных астрономическим жалованьем и отнюдь не бездарных). Гораздо меньше повезло портретам Карла Маркса и Мы Сы Горбачева (первый, как и положено, с исторической бородищей, второй, как и положено, без малейшего следочка родимых пятен на вольнодумной головушке). Их определенно в кратчайшие сроки срисовали кого с картинки, кого с фотографии — а в этом случае, пусть даже старались знатоки своего ремесла, особого совершенства не дождешься. Нет, определенное сходство угадывалось, но не более того.
Повсюду развешаны скрещенные флаги, советские и местные, громадные матерчатые розетки — алые и трехцветные национальные. Несколько лозунгов на французском — Мазура нисколечко не тянуло узнать у кого-нибудь, что именно там написано. Он думал об одном — лишь бы побыстрее этот цирк кончился.
За длиннющим столом на сцене, помимо Мазура, восседали еще десятка два членов почетного президиума. Посол отчего-то не прибыл, и его замещал первый секретарь. Зато наличествовал советский военный атташе, он же, ввиду убогости штатов третьеразрядного посольства, военно-морской и военно-воздушный заодно — генерал-майор лет пятидесяти, сухопутчик, с длинным унылым лицом убежденного мизантропа, уже не ожидавшего от жизни приятных сюрпризов (тоже ссыльный, наподобие посла, тоже крепенько пьющий). Без сомнения, его обуревали те же побуждения, что и Мазура. Вот советские кинорежиссеры, числом четверо, относились к происходящему не в пример заинтересованнее: они нацепили все свои регалии, старались принимать позы покартиннее, а когда наставала их очередь выступать, разливались соловьями так долго и цветисто, что первый секретарь, сам толкнувший некороткую речь, страдальчески морщился и покашливал. (Что до Мазура, то он давно отбарабанил сочиненный ему текст, занимавший всего-то три странички машинописи).
Сидел тут и руководитель «Рябинушки», красовавшийся с новеньким орденом, каким тут награждали за выдающиеся культурные достижения (Папа и об этом в свое время позаботился). Рядом с ним, царственно воздев очаровательную головку, восседала та самая прима-балерина, кроме ордена, щеголявшая еще и с массивным браслетом на запястье — желтого металла, украшенным множеством больших прозрачных камушков. Металл, разумеется — золото, а камни — брильянты (как уже подмечено, Папа в подобных случаях скупостью не страдал, благо при его-то капиталах подарить бранзулетку чуть ли не в полкило весом — все равно что Мазуру мороженое девушке купить). Тут же помещался журналист-международник, тихий и угрюмый, определенно с похмелья и потому злой на весь белый свет (впрочем, репортаж о данном историческом событии он наверняка накатал еще вчера — школа, знаете ли…)
Местная сторона была представлена министром культуры (одним из самых несчастных членов правительства, поскольку его пост предоставляет не особенно и много возможностей для казнокрадства), тремя официальными марксистами (эти сияли, как новенькие полтинники, неожиданно вознесшись на вершины официального признания и публичности), тремя здешними классиками пера, кисти и резца (чертовски похожими друг на друга благородными сединами, осанкой и вальяжностью), а также парочкой чиновников неизвестной принадлежности.
Публика собралась примечательная. Первые три ряда занимали молодые люди студенческого вида, которых, сразу видно, происходящее интересовало всерьез — они слушали речи с живейшим интересом (некоторые даже что-то записывали), сияли искренними улыбками, аплодировали рьяно. А вот остальные ряды, десятка два, заполнял народец, с первого взгляда от них отличавшийся: эти сидели с таким видом, словно их наловили на улице, отобрав тех, кто одет поприличнее, кратко проинструктировали и загнали сюда со строжайшим наказом не подкачать (зная полковника Мтангу, нет никаких сомнений, что именно так и обстояло). Среди них там и сям расселись мордастые молодчики в цивильном — именно они в нужных местах разражались бурными аплодисментами, которые торопливо подхватывала массовка. Примерно посередине, в крайнем справа жестком кресле, сидел и сам полковник Мтанга — благостный, с улыбкой доброго дядюшки (и время от времени с зорким прищуром оглядывал своих молодчиков, не сачкуют ли).
На душе у Мазура скребли кошки — предсказанное Лавриком будущее, очень похоже, могло обернуться реальностью. Не в первый раз Самарин оказывался провидцем. Нешуточная тоска охватывала при мысли, что и в самом деле придется осесть здесь надолго, в дурацкой роли военного атташе, фаворита, инструмента чужих, совершенно ненужных ему и неинтересных игр. И если так и обернется, куда тут деться военному человеку? Получивши прямой приказ? То-то и оно…
Хотелось хватить добрый стаканчик — ах, как он сейчас понимал международника, — но эта бодяга еще часа на два, не меньше. На трибуне еще разливается последний по счету кинорежиссер, потом будут выступать африканские классики, потом покажет свое искусство «Рябинушка» (в крайне урезанном составе из-за малых размеров здешней сцены), потом, дабы показать, что и они не лыком шиты, отметится здешний ансамбль песни и пляски… И еще какая-то культурная программа, мать ее за ногу… Точно, часа на два…
Его осторожно тронули за плечо пониже левого погона, и он повернул голову. За спиной стоял запакованный в черный костюм субъект с неприметным и скучным лицом вечного холуя — Мазур его пару раз видел в посольстве, какая-то мелкая сошка.
Он вопросительно поднял брови. Склонившись к нему, посольский сообщил быстрым полушепотом:
— Кирилл Степанович, вас срочно вызывает товарищ посол…
Что бы это ни означало, оно в первую очередь было избавлением — и Мазур с превеликой охотой поднялся, едва ли не вскочил. Перехватил умоляюще-тоскливый взгляд сидевшего рядом и все слышавшего международника — и, охваченный вполне понятной солидарностью русского человека, в свою очередь, тронул его за плечо:
— Вот, кстати, Игорь Николаевич, нам срочно нужно поговорить… — обернулся к посольскому. — Вы не возражаете?
Тот несложной мимикой показал, что не вполне доволен, но согласен (а может, попросту не имеет права протестовать). Международник вскочил, на глазах просветлев ликом. Они втроем тихонечко удалились со сцены, прошли за кулисы, где толпились благоухающие импортными парфюмами красотки из «Рябинушки», их африканские братья-сестры по ремеслу в своих экзотических нарядах, какой-то мелкий канцелярский народец, парочка мордоворотов в штатском и еще какие-то насквозь непонятные типы.
— Век не забуду, адмирал… — прошептал в спину международник.
— Ладно, чего там… — столь же тихо ответил Мазур.
У главного входа их, изволите ли видеть, поджидал черный «ситроен» посла с красным флажком на радиаторе — надо же, сподобился… К чему бы такие почести? Посольский по советской традиции распахнул перед ним переднюю дверцу, а сам с оживавшим на глазах международником поместился на заднем сиденье. Глянув на него в зеркальце заднего вида, Мазур спросил:
— Случилось что-то?
Посольский изобразил лицом что-то вроде: «Знать не знаю, мы люди маленькие…» Может быть, и правда не знал. Мазур больше и не пытался спрашивать. Сидел, бездумно глядя на поток машин и прохожих на тротуарах респектабельного квартала. Ему пришло в голову, что все уже началось. Вот сейчас и объявят, что отныне именно он волей Инстанций — здешний военный атташе… Или рановато? Но за каким чертом его к послу погнали? Их пути-дорожки никак не должны пересекаться: несмотря на табель о рангах, и послу, и военному атташе строго-настрого запрещено совать нос в дела группы Мазура, вся связь с Москвой идет через Лаврика…
Международника высадили на полпути по его просьбе — вероятнее всего, возле одного из давно им облюбованных питейных заведений. Посольский с холуйским восторгом на лице распахнул перед ним дверцу и проворно зарысил на полшага впереди, показывая дорогу. Насколько понял Мазур, они направлялись не в кабинет посла, а в его личные апартаменты.
Личный кабинет, конечно, уступал размерами официальному, но тоже не смотрелся курятником. Посол восседал за столом, взирая на Мазура благостно, с широкой улыбкой, похожий в своих круглых очках на пожилую сову. Добавим, изрядно уже клюкнувшую сову. Стол перед ним был девственно чист, на нем не имелось никакого стеклянного компромата — но с первого взгляда ясно, отчего товарищ посол не смог присутствовать на столь ответственном мероприятии — изрядно уже заложил за галстук.
— Кирилл! — прямо-таки возопил, радостно, даже восторженно, обернувшийся от окна военный моряк. — Сколько лет, сколько зим!
И двинулся к Мазуру, распахнув объятия, сияя и лучась.
Мазур не сразу прогнал легкую оторопь. Вот уж кого бы больше в жизни не встретить… И ведь ни разу, слава те господи, судьба больше не сводила после Ахатинских островов — десять годочков с небольшим…
Семен Иванович Панкратов собственной персоной, бывший их замполит в том деле, а ныне, как доносит молва, немалый чин в Главном политическом управлении Советской Армии и Военно-Морского Флота. Сука редкостная. На погонах по две адмиральские звезды — цельный вице-адмирал, надо же. Ему должно быть шестьдесят пять — шестьдесят шесть, но выглядит гораздо моложе: румяный, как Дед Мороз, морщин не особенно и прибавилось, шевелюра цела, только совершенно поседела, импозантен и статен, как встарь, хоть картину с него, поганца, пиши…
— Кирилл! — с невероятным подъемом воскликнул Панкратов, форменным образом налетел на Мазура и сграбастал его в цепкие объятия, прижимая к себе, хлопая по спине, бормоча что-то растроганное. — Кирилл! Молодец! Бравый! Жив, чертушка, родной ты мой! И в огне не горишь, и в воде не тонешь! Я уж и не думал, что свидимся!
Ошарашенный этим энтузиазмом и напором, Мазур покорно мотался куклой в цепких объятиях. Из вежливости постарался улыбаться в ответ насколько удалось благожелательно.
— Сережа!!! — еще более растроганно возопил Панкратов, обернувшись к послу и одной рукой по-прежнему облапив Мазура за плечи так, словно боялся, что тот сбежит. — Ты бы знал, что это за парень! Смело можно сказать, воевали вместе! Прижало нас однажды, десять лет назад, крепенько, меня ранило, а Кирилл вытащил! Эх, было время!
Посол взирал на них прямо-таки умиленно. Придя в себя наконец и присмотревшись к Панкратову, Мазур с нешуточным удивлением осознал: тот, честное слово, не притворяется, не лицедействует, сам верит всему, что несет. Никаких сомнений. Искренне верит, что все тогда было именно так, давным-давно вбил это себе в голову и другим преподносит. Пожалуй что, не на шутку удивится, если напомнить ему, что все было весьма даже иначе: обстрел, и правда, случился серьезным, вот только «рана» Панкратова была едва ли не пустяковой царапиной, и ниоткуда Мазур его не вытаскивал — наоборот, матом приказал заползти под стол и не отсвечивать. Наскоро перевязал, правда, и не более того. Не то что удивится, а будет уверять, что это Мазур плохо помнит, как все было на самом деле.
Пожалуй что, ничего удивительного: начавши службу во флоте весной сорок первого, практически всю войну товарищ Панкратов ухитрился проторчать на берегу, стараясь по политической части — да и потом в море выходил пару-тройку раз. Та четверть часа, проведенная им под обстрелом на «Сириусе», оказалась единственным боем в жизни Панкратова (в котором сам он не принимал ни малейшего участия), а легонькое пулевое ранение, в плечо, по касательной — единственным ранением за сорок пять лет службы. И «прошагавший Отечественную от звонка до звонка» балтийский орел сам истово верил, что однажды «воевал вместе» с Мазуром, и Мазур его, раненого, вытаскивал из-под огня на своих широких плечах. Бывает и так. Не он первый, не он последний…
— Да, было время… — сказал Мазур, чтобы соответствовать.
— Скромничает! — захохотал Панкратов. — Ты бы его видел при параде, Сережа — награды вешать некуда. Воспитала партия орла!
Десять лет прошло, и Мазур уже не был тем молодым старлеем, что в компании ровесников сунул Панкратову под одеяло налитый водой презерватив. Пообтесала жизнь — и потому он держался безукоризненно: радостно улыбался старшему боевому товарищу, подавал идеологически выдержанные реплики, поддакивал. Слава богу, длилось это недолго: умиленно взиравший на них посол стал проявлять некое нетерпение, откровенно ерзая в кресле. И наконец с лучезарной улыбкой сообщил:
— Товарищи, за такую встречу надо бы…
И с просветлевшим лицом проворно извлек из тумбы стола початую бутылку коньяку, тарелку с крупно нарезанными здешними вялеными фруктами, завозился, извлекая стопочки по числу присутствующих.
— Ох, Сережа… — с неподдельной озабоченностью вздохнул Панкратов. — В свете антиалкогольной кампании и личных указаний надо бы поосторожнее…
Посол выпрямился в кресле, постарался придать своему лицу идейное выражение — но со стола ничего не убрал. «Молоток, — одобрительно подумал Мазур. — Ну, так его дальше ссылать вроде бы и некуда, хотя, конечно, есть глухомань и позахолустнее. Ну, все одно — дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут…»
— Ну разве что за встречу боевых друзей… — сказал Панкратов, воровато оглянувшись на дверь. — Лишь бы не просигнализировал никто, а то не отмоешься потом… — он понизил голос: — Свежий анекдот из Союза. Положил это директор секретаршу на стол и охаживает со всем усердием. Она хнычет: «Иван Иваныч, вы б дверь в приемную закрыли, а то видят все…» А он ей так сурово: «Нельзя. Маня! Еще подумают, мы тут водку пьем!»
— Я им просигнализирую, — недобро пообещал посол и принялся нетерпеливо разливать коньяк. — Консульскую миссию какую-нибудь придумаю и зашлю на северную границу, где народишко еще не знает, что Первая мировая кончилась… Ну что же, товарищи? За встречу боевых друзей!
Он лихо опрокинул свою стопку, пренебрегая скудной закуской, сразу нацелился расплескать по второй. Панкратов поднял ладонь:
— Сережа, не гони лошадей, успеется… Сначала дело сделаем, — он хлопнул Мазура по плечу. — Меня, понимаешь ли, Кирилл, сюда направили по нашей линии. Координировать идеологическую борьбу, давать отпор проискам… ну, и все прочее. А поскольку нам надлежит знать все, дошел слушок, что ты тут, понимаешь, крепенько задружил со здешней принцессой или как ее там… — он ухарски подмигнул.
«Очень мило, — подумал Мазур. — Кажется, начинается бодяга: персональное дело, моральное разложение и все такое прочее… Доказывай потом, что это тебе приказали в интересах дела…»
— И правильно вообще-то, — сказал Панкратов, подмигивая и ухмыляясь. — Поскольку не из разврата, а ради высоких государственных целей… Органы дали полную раскладку, так что продолжай. Только нужно подвести нужную идеологическую базу. Эта принцесса, я так понимаю, принадлежит к высшей буржуазии и в идейном плане совершенно не подкована?
Мазур сожалеючи пожал плечами:
— Наследие колониализма, Семен Иванович…
— Я понимаю, — кивнул Панкратов. — А потому там, — он многозначительна воздел указательный палец, — обо всем позаботились. Вот тут я тебе привез необходимый минимум…
Шумно отодвинув стул, он подошел к окну и взял с подоконника картонный ящик, куда мог бы уместиться телевизор. С явной натугой — видимо, содержимое было тяжеленькое — допер до стола и бухнул на пол рядом с Мазуром. Мазур присмотрелся. Ящик в нескольких местах украшен большими сургучными печатями, главным образом гербовыми.
— Поскольку девушка идейно незрелая, особенно утруждаться пока не следует, — сказал Панкратов, облегченно плюхнувшись на стул рядом с ним. — Товарищи подобрали пока что необходимый минимум, ликбез, так сказать — «Капитал», все три тома, труды товарища Ленина, книги Михаила Сергеевича «Перестройка и новое мышление»…
Присмотревшись к «необходимому минимуму», Мазур прикинул: там десятка два увесистых фолиантов, не меньше.
— Ты уж там постарайся, — приказным тоном сказал Панкратов. — Подсунь книжечку якобы ненароком, убеди проштудировать, подскажи, как законспектировать главное… Проведи, одним словом, воспитательную работу. Ты же коммунист, должен понимать важность донесения идей до масс…
— А… — заикнулся было Мазур.
— Все на французском, не сомневайся, — заверил Панкратов. — Уж об этом-то позаботились. Главное, сумей ее заинтересовать, в нужнее русло направить… Как сказал на последнем пленуме товарищ Горбачев…
Слушая его вполуха, Мазур попытался представить Принцессу, читающую — и конспектирующую! — «Капитал». И удержался от идиотского смеха только потому, что давно уже не был молодым старлеем. Придав лицу должное выражение, отчеканил:
— Сделаю все, что в моих силах, товарищ вице-адмирал!
— Я ж говорю — орел! — жизнерадостно воскликнул Панкратов. — Какая смена растет, Сережа!
Посол оживился:
— За молодую смену, товарищи!
Мазур выпил — что ж, товарищ посол вульгарной бормотухой не пробавлялся, коньяк был отличный, маде ин Франсе — прожевал приторно-сладкий ломтик какого-то желтого фрукта. Заметил, что посол и Панкратов обменялись загадочными взглядами. Какое-то время Панкратов словно бы набирался решимости, потом сказал уже совершенно другим тоном, насквозь неофициальным, доверительным, свойским:
— Понимаешь, Кирилл, тут такое дело… Хорошо бы Сереже сделать маленькое одолженьице… Тебе абсолютно ничего и не стоит…
— Да пожалуйста, — сказал Мазур. — Уж для старого боевого товарища…
Панкратов облегченно вздохнул:
— Не ошибся я в тебе! Дело делом, а жизнь жизнью… Сережа…
— Понимаете ли, Кирилл Степанович… — вкрадчиво сказал посол. — Дочка моего доброго знакомого… по аппарату ЦК, — подчеркнул он значительным тоном, — попала в неприятную ситуацию…
— А при чем же здесь я? — искренне удивился Мазур.
— Все зависит от вас… — посол даже от бутылки отвернулся. — Видите ли, девушка закончила МГИМО и получила направление сюда, в эту страну. Прекрасно знает французский, учили с раннего детства, школу закончила с соответствующим уклоном, французы за свою принимают, у нее даже выговор парижский, мне говорили понимающие люди… Знаете, что учудили наши бюрократы? — его лицо страдальчески исказилось. — Определили ее переводчицей в нашу геологическую партию, ту, что ищет алмазы в Кву… как его там, захолустье это…
— Квулонго, — сказал Мазур.
— Ага, вот именно. Представляете, где это?
Мазур отлично представлял: саванна, глушь, километрах в двадцати от северной границы. Здешняя, можно сказать, Чукотка. Опасностей никаких, если не считать зверья и змей, но — малолюдье, совершеннейшее отсутствие цивилизации, первобытные места. Не зря сами фулу обожают анекдоты про тамошних жителей, которые в народном фольклоре занимают примерно то же место, что чукчи в советском, а то и пониже. Есть, кстати, довольно смешные — как житель Квулонго нашел пустую бутылку, как увидел железную дорогу, а уж множество баек на тему «житель Квулонго в городе»…
— Понимаете, какая незадача? — сокрушенно сказал посол. — Москвичка, выпускница МГИМО, умница, язык знает прекрасно — и угодила в такую глушь. Переводить беседы начальника партии с тамошними дикарскими вождишками… — он помотал головой, выругался от избытка чувств. — Глубоко все же укоренился у нас бюрократический подход к ценным кадрам! Смело выскажу это вслух, поскольку партия требует от нас перестройки и гласности! Вы, как коммунисты, меня поймете…
«Понятно, чего уж там», — подумал Мазур. Судя по всему, добрый знакомый из аппарата ЦК неожиданно рухнул ниже плинтуса, как и сам посол. Сейчас у них там, долетают слухи, сплошные перетряски. Недостаточно быстро ускорялся, плохо перестраивался, гласность развивал вполголоса. Что-нибудь вроде того. Загранкомандировку доченьке еще сумел выбить, но на Париж или еще что-то столь же приличное претендовать она уже не могла, вот и угодила с геологами в Квулонго.
— Я ее вот с таких лет знаю, — поддакнул Панкратов, держа ладонь над полом на уровне колена. — Красавица, умница, а уж как по-французски чешет, ты бы знал…
— Ирочка там за неделю окончательно пала духом, — печально сообщил посол. — Она пишет, и представить не могла, что на свете существует такая глушь. Два раза ночью слышала, как рычат львы, представляете? Конечно, с ними там солдаты, но все равно, для девушки ее воспитания жить в такой дыре…
— Печально, — сказал Мазур. — Но все же, при чем тут я?
Панкратов, взяв его за плечо, доверительно сообщил:
— Кирилл, так ведь от тебя и зависит… Именно ты ее в два счета можешь оттуда вытащить. Вот ты ведь французского не знаешь, так? У тебя в анкетах только английский и польский… Вот видишь. Тебе ведь все равно то и дело нужен переводчик, верно? Когда попадаются те, кто английского не знает. Обременительно, а?
— Пожалуй, — кивнул Мазур, нисколько не кривя душой. — Во франкоязычной стране трудновато…
— Ну вот! — воскликнул Панкратов. — А тут же, под боком, прозябает в глуши выпускница МГИМО, которая французским владеет почище иных французов… Тут и изощряться особенно не нужно, — сказал он деловито. — Вашей группе Москва придает очень большое значение, вышло так, что вы сейчас единственные, кто непосредственно и регулярно общается с президентом… Есть инструкция оказывать вам любое содействие, направленное на пользу дела. Ну, смекаешь? Берешь и пишешь рапорт — на мое имя, поскольку я здесь полномочный представитель Главпура. Излагаешь все, как есть: мол, без знания языка тебе тут очень трудно работать, трудно исправно выполнять обязанности, высокую миссию на должном уровне поддерживать… И потому тебе, кровь из носу, необходим постоянный переводчик, подчеркиваешь, квалифицированный. И тебе точно известно, что нет необходимости присылать его из Союза — и здесь кадры найдутся. Я могу сесть и сам на машинке напечатать, ты только подпишешь. Ну, а я наложу резолюцию, что согласен и прошу немедленно решить вопрос. Согласуем с Сережей, — он кивнул в сторону напряженно внимавшего посла. — Сережа моментально составит бумажку по своей линии: мол, считаю целесообразным направить в распоряжение товарища Мазура Ирину Федоровну Аристову, квалифицированного специалиста, выпускницу МГИМО. Характеристики отличные, партийные органы не возражают… В два счета оформим вольнонаемной… А?
— Да, пожалуйста, — пожал плечами Мазур. — Если вы и в самом деле напишете, будет и вовсе прекрасно, терпеть не могу писанины…
— Напишу нынче же! — заверил просиявший Панкратов. Игриво подтолкнул Мазура локтем. — Между прочим, очаровательная девушка, и незамужняя. А ты ведь у нас холостякуешь? И папа, знаешь ли, солидный… Может, и глянетесь друг другу? Хорошая парочка получилась бы, Сережа?
— Недурственная, — поддакнул столь же сияющий посол и, как нетрудно было догадаться, потянулся к бутылке. — Давайте за успешную работу, товарищи?
— А с геологами как? — поинтересовался Мазур. — В конце концов, тоже государственное дело и большая политика…
Посол поморщился:
— С геологами все уладить будет проще простого. Пошлю к ним Нифантьева… — он кивнул на дверь. — Того, что вас сюда доставил. Работничек, откровенно говоря, никакой, в посольстве от него толку мало, а французским владеет прилично. Куда он денется, имея прямое указание?
Стопки опустели.
— Везет тебе, Кирилл, — опять-таки игривым тоном, видимо, окончательно отрешившись от дел, сказал Панкратов. — И переводчику тебя будет отличный, и красотка под боком, ухаживать можно, сколько влезет… — он спохватился. — То есть, конечно, не забывая о главной миссии… Понимаешь тонкости?
— Так точно, — сказал Мазур.
Панкратов склонился к его уху, понизил голос:
— А вот если между нами, мужиками… Ты уж тут пообтесался… Эти местные мадемуазели, они как, и правда очень даже ничего? Меня из аэропорта везли на приличной скорости, я даже народ на улицах толком не рассмотрел…
Ухмыльнувшись ему с видом заговорщика, Мазур ответил в тон:
— Познакомлю, Семен Иваныч, сами оцените…
— Да я так… — жеманно сказал Панкратов, вильнув взглядом. — Исключительно из теоретического любопытства…
— Сема, не дрейфь! — сообщил посол. — Я тебя не заложу, сам знаешь… Могила!
«А почему бы и нет? — цинично подумал Мазур. — Поговорить с той же Жулькой, подсунуть ему красотку из женского батальона. Укатает старого хрена по полной, меньше будет над душой торчать и лезть с идейным руководством. И потом, неплохой компроматик получится на всякий пожарный. Лаврик бы такой ход мыслей одобрил…»
Потом ему пришло в голову: неплохая хохма выйдет, если эта доченька номенклатурного папы окажется голубоглазой блондинкой. Уж Папа-то ее ни за что не пропустит… Ну, если что, сама в столицу рвалась из глуши, где львы рявкают…
В дверь постучали — деликатненько, но очень настойчиво.
Вжихх! Над столом словно невидимый вихрь пронесся. Мазур и глазом моргнуть не успел — так молниеносно посол упрятал в стол все, противоречащее антиалкогольной кампании. Этакое проворство сделало бы честь любому армейцу, с уважением смотреть начинаешь…
Откинувшись на спинку кресла, сжав подлокотники, посол старательно придал себе позу трезвую и величавую. Громко сказал:
— Войдите!
В кабинет просочился незадачливый холуек Нифантьев, еще не подозревавший о грянувших в его судьбе переменах. Почтительно сообщил:
— Василий Игнатьевич, в посольство прибыл адъютант президента, он разыскивает товарища Иванова, говорит, дело неотложное…
— Просите, — сказал посол, вот чудо, выглядевший трезвехоньким.
Вскоре в кабинет вошел, четко печатая шаг и позвякивая медалями, чернокожий верзила в белоснежном мундире, украшенном пышными аксельбантами, — один из трех адъютантов Папы, капитан Зулеле. Болван редкостный, но это и правильно: в таких местах умные адъютанты то с иностранной разведкой свяжутся, то к заговору примкнут, а то и, чего доброго, пальнут патрону в спину (что Мазур однажды видел своими глазами, хоть и далеко отсюда, и, собственно, не в Африке).
Старательно вытянувшись и взявши под козырек, Зулеле отчеканил:
— Господин полковник, машина ждет внизу! Генералиссимус просит вас прибыть немедленно!
— Поедемте, — сказал Мазур, встал и взял фуражку.
— Кирилл! — воззвал Панкратов. — А рапорт?
— Сами напечатайте, Семен Иваныч, ладно? — сказал Мазур. — Будет время, подпишу. Сейчас некогда, президент срочно вызывает…
Панкратов уставился на него с нешуточным уважением, даже рот приоткрыл.
Глава седьмая
Школьные торжества с местным колоритом
Обстановка была самая мирная, благолепная, смело можно сказать — культурная и интеллигентная. Душа должна радоваться.
Обширный актовый зал украшен гирляндами свежих цветов и розетками колеров национального флага. Сотни две учениц, разбитых, разумеется, по классам, стояли прямо-таки шпалерами, в строгом порядке, как гвардейский полк на смотру. Понятное дело, все, от самых маленьких до выпускниц, в форме лицея святой Женевьевы: клетчатые юбки на манер шотландских, синие жакеты с золоченым овальным знаком на левом лацкане, белые блузочки, голубые галстуки в серую полоску, белые гольфы, черные туфли старомодного фасона. Причем юбки той же длины, что была введена при открытии лицея французами в пятьдесят втором, прикрывают коленки, а жакеты, упаси боже, не в обтяжку, чуточку мешковатые. Классные дамы, стоявшие на левом фланге с видом ротных командиров, обмундированы почти так же: только юбки черные, галстуки не в серую полоску, а в золотистую, да медальоны помещаются не на лацканах, а на маленьких черных шапочках. Точно так же одеты дамы-преподавательницы (ни одного мужчины, согласно строгим традициям лицея!), стоявшие шеренгой слева от невысокой сцены (разве что среди них там и сям вкраплены монахини в черно-белых одеяниях и белых чепцах — заведение не церковное, светское, но монахинь среди училок примерно четверть).
Правда, некоторые веяния новых времен все же налицо: среди учениц белых и черных лиц примерно половина на половину (а в колониальные времена, чтобы сюда попасть, черная девочка должны была принадлежать к особо уж знатной семье). Примерно то же соотношение среди учительниц и классных дам да и монахинь-негритянок хватает.
Французы в свое время неплохо постарались для себя, родимых — до сих пор школа считается чуть ли не тем, что Оксфорд в Англии или Гарвард в Штатах, очень многие из здешней элиты, и черной, и белой, до сих пор отправляют дочерей сюда, а не в Европу, да и иностранок хватает. Одним словом, здешняя девушка из хорошего общества, не закончившая сей лицей, по неписаной табели о рангах стоит на ступенечку ниже, пусть даже обучалась в какой-нибудь весьма респектабельной европейской школе (кстати, и Принцесса отсюда выпорхнула, и Таня Акинфиева).
Соответственно, и Папа со свитой десятка в два человек, как тонкий политик, в полной мере откликнулся на требования текущего момента — он красовался не в обычной своей павлиньей униформе, а в белом смокинге с розеткой Почетного легиона в петлице и пересекавшей белоснежную манишку оранжевой с черно-зеленой каймой лентой высшего ордена республики. Можно сказать, запросто, без чинов. Пара-тройка ближних генералов, конечно, присутствовала, какое же в Африке торжество без генералов — но и они поголовно во фраках. А остальные люди изначально штатские — министр просвещения, местный архиепископ, несколько высокопоставленных чиновников, деятели культуры. Папа, ясное дело, лично отбирал сопровождающих. Даже полковник Мтанга, время от времени бесшумной кошачьей походочкой менявший дислокацию, тоже оказался в смокинге.
Ну и, разумеется, многочисленные охранники, расставленные по периметру зала — а порой тоже тихими шажками перемещавшиеся на новое место — согласно историческим указаниям Папы внешностью вполне соответствовали: ни единой фигуры в камуфляже, ни одного автомата на виду, сплошь белые костюмы и галстуки. Автоматы у некоторых, конечно, найдутся — но исключительно израильские и западногерманские коротышки, подвешенные под мышкой так, что никому не видны.
Мазур, как ему и отвели место по диспозиции, располагался на правом фланге, у самой сцены, экипированный всего-навсего пистолетом. В его задачу входило держать не столько благородных девиц (напротив него расположились младшие классы, старшие стояли слева) столько трех ближайших охранников. И был уверен, что немало телохранителей получили тот же приказ — приглядывать в первую очередь друг за другом…
Папа продолжал речь, повествуя о новом учебном корпусе, который ему предстояло вскоре торжественно открыть в дополнение к историческому зданию, ничуть не обветшавшему, но все же ставшему тесноватым. Мазур, конечно, не понимал ни слова, но, даже не владея французским, нетрудно сообразить, что Отец Нации молвит совсем иначе, чем, скажем, на открытии бассейна или нового моста: никакого митингового надрыва, никаких шуточек и вкрапления местных простонародных оборотов. Папа говорил негромко, без малейшей жестикуляции, проникновенно и гладко, словно читал лекцию по философии — все же он, надо отдать ему должное, отличный оратор, прекрасно знающий, что к разной аудитории нужен разный подход. А вот генерал Кивунгу в свое время так легко расстался с президентским креслом помимо своей воли, что в дополнение к прочим недостаткам оказался еще и сквернейшим оратором, а в Африке этого не любят…
Мазур давно подметил, что Папа гораздо чаще, чем вправо, поглядывает налево — в полном смысле слова смотрит налево, ха… Ничего удивительного: слева помещались выпускницы, уже вполне совершеннолетние, и голубоглазых блондинок там хватало. Заведение как-никак не монастырское, девицы вполне современные. Тут, главное, соблюсти политес. Лет пятнадцать назад тогдашний военный министр, кобель туповатый, пообщался, деликатно говоря, с одной такой выпускницей — еще более мягко выражаясь, без всякого ее согласия. Девица была дочкой одного из «деревянных корелей», да еще корсиканца родом. С месяц все было тихо, оскорбленный отец не проявлял внешне ни малейших признаков злости — а потом средь бела дня поднимавшийся по парадной лестнице своего министерства генерал вдруг завалился с аккуратной дырочкой во лбу. На чердаке близлежащего здания наши отличную снайперскую винтовочку со швейцарской оптикой, без единого отпечатка пальца, а вот стрелявший навсегда растворился в безвестности….
А впрочем, Папа — и в этом отдадим ему должное — сроду не применял принуждения, какую бы ступенечку девица ни занимала на социальной лестнице. Ходили упорные слухи, что пара-тройка самых раскованных и современных девиц, то ли из жажды приключений, то ли из симпатии к желтому металлу с прозрачными камушками побывала-таки в знаменитом бунгало Папы. По авторитетному мнению Лаврика, увлеченно мотавшего кое-какие клубочки, это весьма походило на правду. Бедняга Лаврик последние три дня откровенно хандрил. Как известно лишь узкому кругу посвященных, у Папы давняя привычка запечатлевать свое общение с блондинками на пленку, не уведомляя об этом партнерш, — а также самолично фотографировать иных в живописных позах, и, разумеется, не обремененных нарядами. Лаврик наконец-то выяснил, в каком именно из домов загородной резиденции Папы хранится этот амурный архив, бесценный кладезь компромата (не столько на Папу, сколько на некоторых юных дам из приличных семей), — но признавался с тяжким вздохом, что решительно не представляет пока, как туда проникнуть. Захандришь тут, когда видит око, да зуб неймет…
Мазур перехватил скучающий взгляд Принцессы, смирнехонько стоявшей в консервативном, до колена, белом платье с приколотым слева знаком, каким отмечают выпускниц лицея, получивших диплом с отличием. Видно было, что ее так и подмывает тяжко вздохнуть, но она, конечно же, достаточно умна, чтобы соблюдать приличия. И еще раз окинул беглым взглядом своих «подопечных» — нет, ничего подозрительного, руки далеко от оружия…
Он пребывал в диком напряжении, неизмеримо превосходившем то, в каком обычно бывал, охраняя кортеж и Папу во время прошлых торжеств. Все были в этом напряжении, начиная с полковника Мтанги и кончая самым младшим по стажу охранником…
Читать бесплатно другие книги:
