Осенний лист, или Зачем бомжу деньги Царицын Владимир

1

Сидоров встретил Молотилова на улице.

Наступала зима, а одет Альфред Аркадьевич был явно не по сезону: туфельки на тонкой подошве, кожаный пиджачишко в каких-то бурых проплешинах; шарф заменяло не первой свежести вафельное полотенце. Без шапки, волосы короткие, но не стриженые, а будто огнём опалённые. Измождённое лицо покрывала, по крайней мере, недельная щетина. И жжёным от него несло, как от погорельца. Узнать в этом опустившемся человеке прежнего, всегда гладко выбритого, пахнущего дорогим парфюмом коммерческого директора солидной фирмы было весьма проблематично. Сидоров и не узнал бы, не будь он бомжом. Но Сидоров – бомж со стажем. Пройти мимо конкурента и не остановиться, не разобраться с ним – это нельзя, это идёт вразрез с жизненной установкой вольного человека.

Едва он подошёл к чужаку с намереньем турнуть куда подальше и взглянул в испуганные глаза, сразу узнал. И почему-то обрадовался.

– Ба! Альфред! Вот так встреча! Что за вид?

– Алексей… – почти по слогам произнёс Альфред имя Сидорова и замолчал, вспоминая отчество.

– Алексеевич, – подсказал Сидоров, хохотнув.

Давненько его не величали по имени-отчеству. «Ляксеичем» называли, но это больше смахивало на кличку.

– Так что с тобой случилось, Альфред? Катька из дома выгнала? Она может. Небось, новую игрушку завела?

– Катеньки больше нет, – прошептал Альфред и его красные воспалённые глаза наполнились слезами.

– Как это? – не сразу врубился Сидоров.

– Убили Катеньку…

Сидоров стянул вязаную шапочку и перекрестился.

– Как это… как, убили? Почему?..

Сидоров давно перестал вспоминать о тех временах, когда они жили с Катериной, забыл обиду, которая, казалось, никогда не забудется. Он вычеркнул Катерину из памяти, и с трудом мог вспомнить теперь, как выглядела его бывшая жена. И, вдруг словно схватил кто-то за горло. Дышать стало трудно. Память о Катерине вернулась в один миг.

Альфред что-то бормотал, но что – разобрать было сложно, язык не слушался Альфреда, синие губы не хотели разлепляться.

Сидоров сглотнул тугой комок и сказал:

– Ладно, потом расскажешь. Пошли, тебе сейчас отогреться надо и поесть. Водки бы граммов сто не помешало…

Жил Сидоров в кабинете начальника цеха по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ разграбленного и разрушенного завода «Искра».

Некогда «Искра» был градообразующим предприятием и относился к оборонному комплексу. Потом, в далёком девяносто четвёртом, в рамках глобальной конверсии, завод решили смести с лица земли и построить на его месте Торговый Центр. А что делать, если мины, гранаты, динамит и прочая взрывающаяся продукция стала стране не нужна?

Кстати, именно Альфред Молотилов (в то время молодой, новоиспечённый инженер-технолог, работающий в техбюро завода) предложил завод не ликвидировать, как того требовал мэр, и с чем безоговорочно соглашался директор «Искры» Антон Иванович Самотёсов, а только слегка перепрофилировать и наладить выпуск петард, новогодних хлопушек, бенгальских огней и прочих пиротехнических изделий не милитаристского направления.

Идея Альфреда бурно обсуждалась на собраниях, в цехах и в курилках. На директорских планёрках она тоже обсуждалась, но менее бурно. Антон Иванович на этих планёрках, не стесняясь подчинённых, ковырял в носу и катал из добытого шарики. Ему были глубоко безразличны и судьба завода и судьбы заводчан, он уже достиг пенсионного возраста, обеспечил себе безбедную старость, а своим детям организовал мощные стартовые условия для карьерного роста. Теперь он ждал момента, когда можно сделать последний финансовый рывок и спокойно уйти на заслуженный отдых. Проводил скучные планёрки, и, от нечего делать, а возможно, доставляя себе удовольствие, ковырял в носу и катал шарики.

Тем не менее, полностью игнорировать Молотиловскую инициативу, с энтузиазмом подхваченную широкими трудовыми массами, Самотёсов не мог, он ещё не впал в старческий маразм, а демократия капиталистическая не успела до конца сожрать демократию социалистическую. Поэтому, скрепя сердце, он дал задание заводским экономистам подсчитать затраты, связанные с перепрофилированием «Искры» и определить, хотя бы приблизительно, себестоимость «новой» продукции.

Экономисты считали долго, а когда закончили, не только у Альфреда Молотилова, у всех вытянулись лица: петарды оказались дороже китайских в восемнадцать с половиной раз! Не говоря уже о новогодних хлопушках – одни конфетти были дороже готовой китайской хлопушки. «Ерунда, быть того не может, – возмущался Альфред, – я тут сам подсчитал кое-что…». Но Антон Иванович слушать его не захотел. Он встретился с мэром, и в тот же ресторанно-банный вечер было принято судьбоносное решение: «Искра» должна быть потушена навсегда.

Решение приняли, народ с завода уволили, готовую продукцию куда-то увезли, Самотёсов вышел на пенсию и укатил на ПМЖ в Карловы Вары, а на завод двинулись экскаваторы, бульдозеры, и… мародёры.

Да, видать, деньги на строительство Торгового Центра кто-то украл. Всё оборудование – станки, в том числе уникальные, грузоподъёмные механизмы, огромные гальванические ванны, металлоконструкции, всякую технику, да вообще всё металлическое, что находилось в цехах и на территории, вывезли с завода. Как позже выяснилось, сталь и цветной металл продали китайцам. За гроши, по цене металлолома. Стены цехов разбомбили тяжёлой дурой, подвешенной к стреле экскаватора. Цех по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ (когда-то давно этот цех, для краткости, обозвали «взрывным», и вскоре это название стало чуть ли не официальным) по какому-то странному стечению обстоятельств, уцелел. Может быть, потому, что он был ниже других цехов и почти скрылся под обломками рядом стоящих зданий. А может быть, экскаваторщику сказали, что денег нет и не будет именно в тот момент, когда он ехал добивать недобитка, и машинист плюнул на всё, бросил вверенную ему технику и подался в коммерцию вслед за остальными. Наверное, торгует теперь китайским ширпотребом на городской барахолке…

Так и стоят развалины уже почти одиннадцать лет.

Весь взрывной цех утеплить было сложно, слишком большой, а вот бытовки постепенно заселились бомжами. В них притащили буржуйки, какую-никакую мебелишку и прочее имущество, отслужившее свой срок прежним владельцам. Щели в бытовках позатыкали стекловатой, отмотанной с труб теплотрассы, окошки, где были, забили досками и затянули обрывками рубероида, найденного тут же на развалинах завода. Попасть туда жить, или, как говорили бомжи, прописаться на заводе, было практически невозможно. Только за великие заслуги перед вольным братством.

Сидоров такие заслуги имел, а потому жил там четвёртый год. Жить да не тужить, в таком комфорте можно до самой смерти. Но обитатели взрывного цеха стали поговаривать (разговоры года три назад возникли), что нашёлся, якобы, какой-то богатый человек, патриот родного города, и решил довести начатое дело до конца: построить-таки Торговый Центр. А если так, если слухи обернутся реальным делом, то Сидорова и его товарищей по несчастью ждут новые испытания. Лето – ерунда, а вот зима… Но лето прошло и зима наступила. А потом и зима прошла потихоньку. И вот уж новая зима скоро вступит в свои права. Пока она только предупреждает о своём наступлении, подмораживает с утречка, а днём тает всё.

Время идёт, а спецтехника не торопится въезжать на заваленную бетонными и кирпичными обломками территорию, когда-то гордо именующуюся территорией завода «Искра», на котором в далёком уже прошлом трудилось более тридцати тысяч человек. Видать, струхнул «патриот», прикинув объём работ по расчистке территории. Об этом можно судить по тому, что Торговый Центр быстро построили в другом месте, почти в центре, не на отшибе, где стоял завод. Тот самый «патриот» его и построил, или какой другой, этого никто не знал. Таких вещей и нормальные люди с паспортами и прописками не знают, а уж бомжам-то кто скажет?

Люди бомжей сторонятся, не разговаривают, даже глаза почему-то отводят, если бомжа увидят. Может быть, боятся заразиться чем-нибудь? А может, стыдно им, что у них есть чем с несчастным бездомным поделиться, но они не делятся? Почему? Тут много причин. Сколько ни пытался Сидоров найти хоть одну неуважительную, не находил. Кто захочет отдать честно заработанные или честно сворованные деньги? Ведь живут-то сейчас все с копеечки. У всех дети, им надо – давай да давай. А кто-то на машину копит, кто-то на отпуск. Кто-то на «чёрный день» откладывает или на собственные похороны. А если у кого-то совсем уж ненужные вещи скопились, тот их на помойку несёт и рядышком с баками для бытовых отходов складывает. Для кого? Для бомжей, конечно, или для других, кто тоже этому барахлу рад.

Все эти размышления Сидорова не касались тех, кто разъезжал по городу в «Мерседесах» и в «Джипах». Тех, кто существовал, но, находясь вне зоны обитания бомжей, существовал как бы чисто гипотетически. В местах, где можно было этих людей увидеть – бары, казино, рестораны, дорогие бутики, супер– и мегамаркеты, деловые центры, – там бомжам появляться запрещалось. И менты шугали, а больше – охранники и швейцары.

Рыться в отбросах и вообще – появляться, бомжам позволительно только в удалённых от центра спальных микрорайонах. А кто там живёт? Обычные люди, которые копят на машины, тратятся на своих чад, живут с копейки и складывают ненужные вещи рядом с мусорными баками.

Людей из «Мерседесов» и казино Сидоров ненавидел. Возможно, потому, что ненавидел себя тогдашнего. У него ведь тоже когда-то был «Мерседес», и в казино он бывал чаще, чем на работе. Нечего ему было на работе делать, там Катерина со всем легко управлялась. Нет, поначалу-то они с Катей вместе крутились – укрепляли, отлаживали, а когда всё укрепили и отладили, Сидоров к работе стал охладевать. А потом Катя Альфреда Молотилова наняла…

Сидоров пытался, но никак не мог забыть тот случай, когда он так просто, из одной лишь неприязни, и потому что был в дурном расположении духа, избил бомжа. Этот бомж подвернулся ему под горячую руку у чёрного выхода из магазина, принадлежащего чете Сидоровых. Сидоров поругался с директором магазина по поводу занижения суммы дохода в отчётности. Он был зол и ему очень хотелось набить директору морду, но удовлетворить своё желание не мог по очень простой причине: директор была женщиной.

Плюнул Сидоров, вышел из магазина, а тут бомж! Стоит у мусорного контейнера, смотрит на него, открыв рот, и моргает прозрачными испуганными глазёнками. Мразь, подумал Сидоров и ударил, разбил грязное лицо в кровь, а потом ещё ногами пинал. Пинал, а бомж даже не скулил, только отрывисто хакал, выплёвывая из себя порционные куски воздуха при каждом пинке. Отведя душу, Сидоров вернулся в магазин и долго мыл руки в подсобке. Какая мразь, повторял он про себя, совершенно забыв народную мудрость, что от тюрьмы да от сумы зарекаться нельзя. Тогда он и не предполагал, что попрошайничество и рытьё в помойке вскоре станет для него основным занятием, что будет он точно таким же, как тот, кого он только что избил до полусмерти.

С тех пор лет восемь прошло, уже и бомжа-то того, наверняка, в живых нет (у бомжей век короткий, а тот, которого он избил, стариком был, или стариком казался), уже и сам Сидоров – бомж со стажем, а гложут его воспоминания. И ненавидит он себя тогдашнего – сытого, здорового, обласканного красавицей-женой, преуспевающего и не думающего о завтрашнем дне.

Сидоров искренне считал тогда, что бомж потому бомж, что он алкаш и бездельник, а то, что он, Сидоров, прочно и уютно обосновался в среднем классе, так это благодаря его умственным способностям, трезвому образу жизни и желанию жить красиво. Любой человек, считал Сидоров, любой, способный думать и желающий чего-то достигнуть, никогда не опустится на дно. Нужно просто работать – пахать и вкалывать, а если не хочешь ничего делать, да к тому же водку пьёшь – ройся на помойках и живи под теплотрассой, в подвале или на чердаке. А лучше вообще не живи!

До встречи с Катериной Сидоров имел двухкомнатную квартиру на Центральном проспекте, оставленную ему в наследство мамой, свежую Тойоту «Виста», старенькую тентованную «Газельку» и дачу в Шугаевке, на которой после маминой смерти Сидоров ни разу не был. Дача, наверное, заросла бурьяном и одичавшей облепихой, а может, её давно растащили по дощечкам. На дачу Сидоров не ездил потому, что, во-первых, человеком был совершенно городским, любил комфорт, а комаров и омовения холодной водой из рукомойника не любил, а во-вторых, ему некогда было заниматься этой ерундой – выращивать морковку, свёклу и лук – он выращивал грибы. Прибыльное дело – шампиньоны и вешенки!

Катя, к моменту их знакомства, достигла гораздо больших успехов, несмотря на то, что была моложе Сидорова на целых пять лет, а в наследство от родителей не получила ничего. Даже улучшенную трёшку в новом доме купила сама. По городу Катерина разъезжала на ярко-красном «Форде», но, кроме «Форда», у неё было ещё два микроавтобуса, «Газель» с термобудкой и «СуперМАЗ» для дальних рейсов. Этот автопарк был ей необходим для обеспечения торгового процесса в трёх продуктовых магазинчиках и десяти торговых точках на центральном городском рынке.

И всего этого она добилась сама!

Родители у Кати, конечно, имелись, или, по крайней мере, были когда-то, но Катя никогда о них Сидорову не рассказывала, даже тогда, когда они стали мужем и женой. Сказала как-то: «Родители дали мне жизнь, кормили, поили, пока я маленькая была, игрушки покупали. И за это им огромное спасибо. Школу окончила, посидела на папиной шее, и хватит, дальше – сама. Захотела – высшее образование получила. Теперь кручусь, как могу»

О том, как Катерина крутилась с двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть до весны тысяча девятьсот девяносто шестого года, когда они с ней встретились на вечеринке одного из приятелей Сидорова, она тоже никогда ему не рассказывала. Зато рассказывали доброхоты, которые были Сидорову знакомы, и которые некогда вращались с Катериной на параллельных бизнес-орбитах.

– Зачем ты с ней связался? – говорили они. – Она же стерва, негде пробу ставить! Скольких хлопцев довела до состояния сублимации! Одного так вообще до нитки обобрала… – и вываливали ему пикантные подробности Катерининой жизни.

– Да, врёте вы всё! – не хотел верить Сидоров, – Катенька не такая. Она умная и целеустремлённая. У вас нет такой работоспособности и коммерческой хватки, вот вы и поливаете её грязью. А если и пользуется она тем, что ей бог дал, так покажите мне безгрешную. Я на ней тут же женюсь.

Но женился он на грешной Кате.

Те самые доброхоты и советчики говорили:

– Ну, трахнул раз. Бабёнка-то она, конечно, интересная. Эффектная. Сексапильная, так сказать – удержаться трудно. Ну, понравилось, ну, ещё раз трахнул. Но жениться-то зачем?..

Но Сидоров советам не внял, женился.

Женился и целых четыре с половиной года не сожалел о принятом решении.

Познакомились они в марте, на женский день. В тот же вечер оказались в постели, а через три месяца Сидоров повёл Катерину под венец.

В постели она была ураганом.

Сидорову было с чем сравнивать. Он до Кати был дважды женат.

Первый раз – по глупости. Отслужив два года в Хабаровском крае в отдельном десантном батальоне без отпуска и почти без увольнительных (а потому, что некуда было в увольнительные ходить, в глуши служил), демобилизовавшись, он набросился на девчонок, как лис на кур. По бабам Лёшка Сидоров изголодался – жуть! А потому женился на первом курсе инженерно-строительного института, куда поступил с первой попытки. Женился совершенно необдуманно, по залёту одной из многочисленных подруг-однокурсниц, но едва дотянул в браке до второго курса. Родившийся ребёнок был очень мало похож на Сидорова по одной простой причине – Сидоров был блондином, и его молодая супруга Света была натуральной некрашеной блондинкой, а ребёнок был… ну, если сказать, что смуглым, это не совсем точно: он был очень смуглым. Ребёнок оказался негром. Такое иногда случается, где-то когда-то кто-то из предков по женской линии согрешил с чернокожим. Но Сидоров в случай верить не захотел, настоял на генетической экспертизе, и оказалось, что сидоровских генов у новорождённого – ноль целых и ноль десятых.

Естественно, он тут же развёлся.

Окончив институт и распределившись в один из проектных институтов, Сидоров женился во второй раз. Новой его избранницей стала миловидная чертёжница с красивым именем Ариадна и пухлыми чувственными губами. Кроме губ, которые и сами по себе вызывали у Сидорова душевный трепет и сексуальный восторг, у Ариадны были томные серые глаза, копна тёмно-русых волос и сногсшибательные формы сорок восьмого размера. Как оказалось впоследствии, всё это богатство работало вхолостую, причём выяснил это Сидоров только через месяц после торжественного бракосочетания и последующей поездки в пансионат на Чёрном море.

Ариадна оказалась притворщицей. Она была лесбиянкой, а её притворства хватило только на месяц. Через месяц у неё начались ежевечерние головные боли, не позволяющие выполнять супружеский долг, а ещё через неделю Сидоров застал Ариадну на своём брачном ложе с рыжеволосой начальницей машинописного бюро института Александрой Толстун. Он, как вкопанный, остановился у порога спальни и не сразу понял, что за монстр, состоящий из двух задниц и множества конечностей, пришёл в его дом и расположился на кровати. А когда пересчитал количество ног и рук, и определил, что лишняя задница совершенно не похожа на мужскую, он как-то даже не расстроился, а развеселился почему-то.

– Гав! – крикнул Сидоров, и клубок, состоящий из двух женских тел, распался на две половинки.

Половинка, которая была Александрой Толстун, упала на пол, за кровать, но через секунду подняла голову и заморгала глазами. Вторая половинка, которая была Ариадной, натянула на себя простыню с поспешностью целомудренной невинности.

– Ты?..

– Как в анекдоте: муж раньше времени вернулся из командировки.

Любовница жены выползла из-за кровати, и собрав разбросанную на полу одежду, не произнеся ни слова, выскочила из спальни. Сидоров посторонился, пропуская рыжекудрую лесбиянку, и посмотрел ей вслед. Тело у Александры Толстун, несмотря на возраст, было стройным и гладким, как у модели, а на ягодицах розовели овальные пятна.

«Что им, мужиков не хватает, что ли?» – подумал он как-то отвлечённо, не об Александре, и не об Ариадне – обо всех лесбиянках, вместе взятых.

Потом закурил и сел на край кровати, но тут же подскочил, словно постель была заляпана краской, и он боялся испачкаться.

– Кто кого совратил? – спросил он просто так, ведь что-то надо было говорить, молчать в этой ситуации было бы совсем глупо.

Но и скандалить, в общем-то, не хотелось.

Ариадна промолчала.

– Даже соврать ничего не хочешь?

– Прости, – выдавила из себя Ариадна, – я такая…

– А зачем ты такая за меня замуж вышла?

– Хотела свою природу изменить…

– Не получилось?

Ариадна отрицательно качнула головой.

– Да-а-а, – задумчиво изрёк Сидоров, – природу не изменишь.

С разводом он тянуть не стал.

После Ариадны он решил, что больше никогда не свяжет свою жизнь узами брака. Женщин у него было в избытке. Были и вдовы, и разведёнки. Были соседки и сослуживицы. Случайные знакомые и знакомые его друзей. Были женщины, намного старше его, и совсем молоденькие и малоопытные в вопросах секса девчушки, выпускницы ВУЗов, молодые, так сказать, специалистки и даже студентки. Были и те, что за деньги, и те, которым был интересен сам процесс. Была даже одна крупная специалистка в области тантрического секса.

Но такой, как Катерина, у него никогда не было…

2

– Где это мы? – спросил Альфред, когда Сидоров подвёл его к двери в бывший кабинет начальника взрывного цеха.

Всю дорогу до приюта бомжей он брёл, как зомби, держась за рукав Сидоровского бушлата и механически переставляя ноги. Пока шли через развалины, а потом по цеху, он стал понемногу приходить в себя. На площадке второго этажа, перед дверью в приёмную, остановился и тупо уставился на пожелтевший от времени плакат с частично стёршейся надписью: «Наша цель – коммунизм!». Под этими словами находилась надпись, сделанная несколько позже – буквы яркие, но неровные. «Я (сердце) коммунизм», – было написано и нарисовано под лозунгом.

– Это мой дом, – пояснил Сидоров, – я здесь живу.

Снизу послышались тяжёлые неровные шаги, чередующиеся с жёстким дуплетным постукиванием, и через минуту на площадку поднялось существо с двумя оранжевыми костылями, похожее на большого паука.

– Окрошка? – удивился Сидоров, – Ты почему не на работе?

– Простыл я, Ляксеич. Мочи нету. Отлежаться бы малость.

– Сачкуешь, Окрошка? – сделал предположение Сидоров.

– Ни боже мой!

Окрошка специализировался на попрошайничестве, гримируясь то под калеку-афганца, то под инвалида-беженца. Сейчас у него на голове красовалось сооружение, напоминающее чалму, длинный стёганый халат был порван во многих местах, из прорех торчала грязная желтоватая вата. Единственная нога была обута в сапог с сильно загнутым носком, как у старика Хоттабыча. Опирался Окрошка на костыли и стоял на трёх опорах крепко и непоколебимо, как пират Джон Сильвер на палубе «Эспаньолы». Ногу Окрошка потерял в прежней жизни, но не на полях сражений, а по пьяни, переходя в неположенном месте железнодорожное полотно.

Окрошка частенько говорил: «Эх, окрошечки бы сейчас покушать! Кисленькой. С настоящим квасом, домашним! С колбаской докторской, с огурчиком, с яичком, со сметанкой, с лучком, укропчиком. Эх-хе-хей!». Он всех достал перечислением ингредиентов этого блюда. Сам ты окрошка, говорили ему бомжи. Так и стал Окрошкой.

– Честно, Ляксеич! Ломает всего и горло болит. Глянь! – Окрошка раззявил пасть и высунул бледно-розовый язык, – И культя ноет, спасу нет. Видать, скоро морозы сильные грянут.

– Ладно, отлежись, – разрешил Сидоров, – я сегодня добрый. Видишь, родственника встретил, – Сидоров кивнул на Альфреда, тот пропустил слово «родственник» мимо ушей – не расслышал или не понял. – Так что болей на здоровье, Окрошка, – продолжил Сидоров. – но прежде, чем спать заваливаться, принеси-ка нам выпить чего-нибудь. Лучше водки.

– Водки?! – притворно изумился Окрошка, – Где же я её достану?

– Твои проблемы, – бросил Сидоров, открывая дверь в своё жилище и проталкивая Альфреда внутрь.

Сидоров правильно рассудил. Если Окрошка заболел, значит, будет лечиться, а «лекарством» он, наверняка, запасся для такого случая. Куда-то же он всё-таки ходил этим утром! Если не на работу, стало быть, до ларька на трёх ногах доскакал.

Самое популярное лекарство в среде бомжей – водка.

– Проходи, будь как дома, – сказал Сидоров, – квартира у меня большая, двухкомнатная. Даже трёх. Приёмная, кабинет и маленькая комнатка. В ней, наверное, прежний хозяин бухал или отлёживался с похмелья.

– Где мы? – снова спросил Альфред.

– В кабинете начальника цеха по производству легковоспламеняющихся и взрывчатых веществ, сокращённо «взрывного» цеха бывшего завода «Искра». Ныне это предприятие приватизировали бомжи. А я – старший здесь. Можно сказать, директор завода.

– «Искра»?

– Ну, да. Было такое градообразующее предприятие.

– То-то, я смотрю, знакомо мне тут всё. Я же работал на «Искре» после института. Правда, недолго.

– Сюда садись, – Сидоров указал на лавку у батареи отопления, лавка была застелена ветхим лоскутным одеялом, – здесь теплее.

Альфред сел на лавку и дотронулся рукой до батареи, она была тёплой, почти горячей.

– Смотри-ка! – удивился он, – Отопление есть. Забыли отключить завод от теплотрассы?

– Да нет, не забыли. Отключили, а как же? Одиннадцать лет назад. А я кое-что предпринял и организовал подключение бытовок цеха.

– Вы?

– А что ты удивляешься? Я же по специальности строитель-тепловик. Наш инженерно-строительный закончил. Теплогазоснабжение и вентиляция. Вот и применил знания на практике.

– Но как вам это удалось? Вы что, тогда ещё не…

– Тогда я уже три года бомжевал.

– Но как?..

– Потом расскажу. Сейчас надо обедом заняться. Буржуйку растопить, консервы разогреть, то-сё.

Сидоров захлопотал возле буржуйки, разводя огонь, а Альфред Молотилов с интересом принялся осматривать помещение, в котором очутился. Он хорошо помнил эту приёмную. Когда-то частенько сюда захаживал по долгу службы, но ещё чаще просто так, с секретаршей полюбезничать. Секретаршу звали Наденька. Альфреду в ту пору только-только исполнилось двадцать два, а Наденьке, кажется, и восемнадцати не было. Наденька очень нравилась молодому инженеру, но до серьёзной большой любви дело не дошло, не успели они: начались баталии с руководством завода по поводу перепрофилирования предприятия, а потом массовые увольнения, митинги недовольных и прочие горестные события. Накрыла Наденьку и Молотилова перестроечная волна и разбросала в разные стороны…

В приёмной было относительно светло – свет проникал через пыльное стекло, трещины в котором хозяин тщательно заклеил скотчем. Как позже узнал Альфред, окно приёмной оказалось единственным застеклённым окном на всём фасаде взрывного цеха. От одного угла к другому – по диагонали – был натянут провод, на котором сушились штаны камуфляжной расцветки и белая футболка с красной надписью на английском. На стенах висели плакаты, призывающие рабочего не терять бдительность и одновременно повышать производительность труда.

«Ну что ж, подумал Альфред, одно другому не мешает».

Из мебели, если не считать листа ДСП, установленного на кирпичных подпорках и служащего хозяину столом, здесь находилась только лавка, на которой он сидел, и буржуйка, Сидоров уже поставил на неё открытую банку тушёнки и чёрный закопчённый котелок с водой. На ДСП Сидоров постелил газету, поставил литровую банку с коричневыми переросшими солёными огурцами и полиэтиленовый пакет с подсохшими изогнутыми кусками чёрного хлеба.

– Можно было б супчик организовать, да у меня корнеплоды закончились, – вздохнул Сидоров, – конечно, и с одними макаронами сошло бы, но это не суп, а баланда. Сегодня планировал картофана и морковки с луком добыть, да тебя неожиданно встретил… Зато у меня бананы есть, – он вытащил откуда-то из угла гроздь почерневших бананов, штук пять, – как ты к бананам относишься, а, Альфред?

Альфред хотел ответить, что к бананам относится положительно, и что вообще в вопросах питания он человек толерантный, особенно учитывая теперешнее бедственное положение, но тут в дверь деликатно поскреблись.

– Заходи, Окрошка, – громко сказал Сидоров, – принёс?

Окрошка запрыгнул в приёмную на одной ноге; костыли он, по-видимому, оставил в своей норе, но и без них выглядел не менее устойчивым, чем оловянный солдатик Андерсена. Халат и импровизированную чалму он тоже снял, и сейчас предстал перед Сидоровым и Альфредом во всей красе: в ярко-красной косоворотке и синих атласных шароварах, наверное, снятых с мёртвого запорожского казака или спёртых со склада реквизита в драмтеатре. Пустая штанина была поднята и заколота на бедре булавкой. В руках Окрошка держал поллитровку дешёвой водки с яркой ламинированной этикеткой. Чем хуже содержимое бутылки, тем красивее этикетка – закон равновесия, или, по научному, баланс.

– Вот! – протянул он Сидорову бутылку. – Как приказывали, Ляксеич.

Сидоров критически посмотрел на Окрошку, принял из его руки бутылку и сказал, цокнув языком:

– Красавец! Где такую одёжку надыбал?

– Гуманитарная помощь из Канады. Вчера в миссии раздача была. Мне, как постоянному клиенту, лучшее дали.

– Ну, ладно, ты иди, Окрошка, отлёживайся, – отпустил его Сидоров.

– Полечиться бы… – неуверенно сказал Окрошка.

Сидоров хмыкнул, взял с подоконника щербатый чайный бокал и набулькал болезному граммов сто. Окрошка, вытянувшись в струнку и удерживая равновесие, выпил, крякнул, и, поблагодарив «Ляксеича», упрыгал из приёмной. Сидоров сходил в кабинет, принёс оттуда деревянный ящик, и, придвинув его к столу, уселся и разлил водку по ёмкостям.

– Ну, не чокаясь. Царствие небесное рабе божьей Катерине. Пусть земля ей пухом будет, – Сидоров выпил залпом, а Альфред вливал в себя водку медленно, глухо стуча зубами о край эмалированной кружки. Закусили, – ты ешь, ешь, Альфред. Не стесняйся.

– Спасибо…

Сидоров есть не хотел, утром плотно позавтракал, банку сайры съел и два варёных яичка, да кружку крепкого чая выпил. А Альфред был очень голоден, и поэтому ел много и торопливо, одновременно запихивая в рот и тушёнку с хлебом, и огурец, и банан.

«Как бы плохо ему не стало», – подумал Сидоров, и хотел слегка его тормознуть, напомнить о вреде переедания после длительной голодовки, но Альфред вдруг остановился сам и откинулся спиной на батарею.

– Всё, хватит, – объявил он, – так можно и заворот кишок получить.

– Давно голодаешь? – поинтересовался Сидоров.

– Не знаю. Не помню…. Дня три, наверное, совсем ничего не ел. Сегодня что у нас? Какой день?

– Среда сегодня. Второе ноября.

– Среда… – задумчиво повторил Альфред, – Катеньку в среду убили. Девятнадцатого октября…

И заплакал, затрясся весь. Полез в карман, достал оттуда грязный носовой платок и стал громко сморкаться. Сидоров плеснул водки.

– Выпей. Полегчает, – сказал он строго. – А потом всё мне расскажешь.

Они снова, не чокаясь, выпили. Альфред ещё долго плакал. Наконец успокоился, посмотрел на Сидорова воспалёнными глазами, сказал зло:

– Подонки! Твари! Деньги все отняли – чёрт с ними! Дом забрали, машины, всё, что было – пусть подавятся! Но убивать-то?

Альфред снова всхлипнул, попытался взять себя в руки. Сам налил себе и Сидорову. Выпил, стуча зубами. Перекрестился.

– Бандиты! Сволочи! – и всё-таки заплакал.

– Кто убил, знаешь?

Альфред кивнул. Он закрыл глаза, и сидел, не двигаясь, только губами шевелил. «Бандиты… Сволочи… Катенька моя…» – почти неслышно шептал Альфред, и слёзы текли по его щекам.

– Так, кто? – повторил Сидоров вопрос.

– Убивали какие-то отморозки. Сначала насиловали, четверо их было. Чеченцы, наверное. Чёрные, весёлые. Здоровые, кабаны. Сволочи! Натешились, потом ножом горло Катеньке перерезали.

– А ты где был, когда над Катей измывались? – зло спросил Сидоров, скрипнув зубами.

Он сжимал пальцы в кулак и с трудом разжимал их, он готов был ударить Альфреда в залитое слезами лицо. Чтобы в кровь! Чтобы белые и ровные зубы Альфреда повылетали к чёртовой матери! Но бить не стал, сдержал себя. За что его бить? Что бы мог сделать этот хлюпик против четверых накаченных бычков? Ровным счётом ничего…

– Меня верёвкой к потолочной балке подвесили, а рот скотчем залепили, чтобы на помощь не звал. Катеньке тоже… рот… скотчем…

– И как же ты в живых остался? – подозрительно спросил Сидоров.

– Чудом. Отморозки эти дом бензином облили и подожгли. Следы преступления устраняли, а меня заживо сжечь хотели. Когда дом запылал, огонь по потолку пошёл, верёвка тлеть начала, порвал я её. Хотел Катеньку… мёртвую из пожарища вынести, да не смог – крыша начала рушиться. Я через окно выскочил. Только отбежал на десяток метров, крыша рухнула. Сгорело всё. И Катенька сгорела… – Альфред обхватил голову руками и заскулил, как побитая собака, запричитал невнятно.

Сидоров достал из кармана пачку «Примы», закурил. Рука, держащая зажжённую спичку, дрожала.

– Где всё это произошло? – спросил хрипло.

– В Шугаевке, на Катиной старой даче, – сквозь слёзы ответил тот.

«На моей даче, – мысленно поправил Сидоров Альфреда, – стало быть, нет у меня больше дачи… Чего я говорю? Какая, на хрен, дача!..»

– Я их всех, до единого, запомнил, – говорил, глотая слёзы, Альфред, – всех до единого. Помню каждую бандитскую рожу.

– Зачем? Отомстить хочешь?

Альфред не ответил.

– Ладно, проехали. Дальше что было?

– Дайте мне сигарету, пожалуйста, Алексей Алексеевич, – попросил Альфред.

Сидоров вытащил из пачки гнутую сигарету, дал прикурить.

– Не Мальборо, – предупредил он, – глубоко не затягивайся.

– А! – Альфред махнул рукой, – Я ведь до Катеньки небогато жил. Всякую гадость курил – и «Приму», и папиросы… – Альфред глубоко затянулся… и тут же закашлялся, с непривычки к некачественному крепкому табаку.

Сидоров усмехнулся. После первой неудачной затяжки Альфред стал курить осторожно, вдыхая едкий дым маленькими порциями и сплёвывая табачные крошки, прилипшие к языку и губам.

– На дворе уже ночь была, – продолжил он рассказ, – я услышал, что к горящему дому люди бегут. Собаки лаяли…. Я испугался, подумал: решат, что это я пожар устроил. Ушёл в лес, там утра и дождался. А потом в город пошёл… Не знал, что делать, бродил по улицам, плакал… Меня в милицию забрали. Я им стал обо всём рассказывать, но мне не поверили. Посмеялись и выгнали. Решили, что я бомж, паспорт-то у меня чеченцы забрали…

Я тогда ещё побродил немного и сам в милицию пришёл, только в другое отделение – в наше, по месту прописки. Заявление у меня принимать не хотели. Потом к какому-то оперуполномоченному отвели. Я ему всё с самого начала рассказал. А меня в камеру… Четыре дня держали. А утром, в понедельник… какое же это число было? Двадцать четвёртое, кажется? Да, двадцать четвёртое октября. Выгнали меня из милиции. И по шее надавали… И пригрозили, что если ещё раз на глаза им покажусь, сильно пожалею… Ну, как же? Они же все, менты, купленные этими сволочами…

– Не все, – подумав о чём-то своём, тихо сказал Сидоров.

– Что?

– Ничего. Дальше рассказывай.

– Дальше… Думал, друзья помогут. Пошёл. Зря пошёл. Ко многим охранники даже на порог не пустили. Одного, на которого больше, чем на других рассчитывал, возле офиса подкараулил, но он со мной разговаривать не стал. В «Мерседес» юркнул и укатил. Наверное, эти сволочи всех, кто по бизнесу с Катенькой был завязан, и приятелей наших запугали.

– Чеченцы?

– Да, нет. Чеченцы – они обычные, рядовые бандиты… – Альфред поднял голову, и, зачем-то понизив голос, словно опасался, что их подслушают, сообщил Сидорову: – Я знаю, кто за всем этим стоит. Банк «Парус», точнее, один из его учредителей – некто Пархоменков Максим Игоревич.

– Банкир?

– Бандит он, а не банкир! Награбил денег, банк учредил. Его компаньон, Усков Андрон Ильич, тот финансист. Раньше в Сбербанке работал. А Пархоменков, он же Пархом – самый что ни есть, бандит.

– Пархоменков? Не помню такого. Из молодых, что ли?

– Лет тридцать ему, может, чуть больше. Но появился недавно, года два назад о нём говорить стали. И сразу – как о банкире, но он не банкир. Он бандит, даже разговаривает на жаргоне. Стрелка, братва, бабло, тёлка, короче, чисто конкретно…

– Так сейчас все говорят, – заметил Сидоров, – Особенно молодёжь.

– Нет, – покачал головой Альфред, – Пархом бандит. У него глаза, как у мёртвого: взгляд холодный и неподвижный. И вообще, лицо такое… такое… И улыбочка…

– Ну и как это угораздило Катерину с бандитом связаться? – с досадой в голосе сказал Сидоров. – Я помню Катерину, она баба рисковая была. Но чтобы с бандитами дела иметь, на это она никогда не шла. Дань платить платила, но и только.

– Катенька на малые проценты клюнула. Кредит в «Парусе» взяла. Хотела большую партию товара купить. Под этот кредит всё заложила: дом, машины, весь бизнес. Эх! Говорил я ей: «Проценты маленькие, да риск огромный». Просил не рисковать, уговаривал. Не послушала. Решила, как хотела.

– Она такая, – согласился Сидоров, и, вспомнив, добавил – была.

– Катенька эту сделку давно планировала. Фирма-поставщик вроде бы надёжная. Во всяком случае, казалась надёжной. Немецкая. Малоизвестная у нас, в России, но цены отличные, а качество товара немецкое. Мы с ней, с этой фирмой, четыре сделки провели до этого самого случая. Предоплату небольшую делали, от двадцати до двухсот тысяч евро. А потом сделка наметилась на двадцать два миллиона.

– Ого! – изумился Сидоров.

– Шесть миллионов шестьсот тысяч аванс, – продолжал Альфред, – тридцать процентов от суммы поставки, исключая транспортные расходы. Остальные семьдесят – по факту получения товара. Катенька сама в Германию дважды летала, и они, немцы, здесь были один раз. Потом-то мы с Катенькой поняли, что это обычный кидок. Правда, тщательно подготовленный. И что кидок этот Пархом организовал. Фирма-поставщик испарилась, деньги наши пропали, товар, естественно, мы не получили…

– Классика! – сказал Сидоров, – А потом Катерине пришло уведомление из банка о срочном погашении кредита. Кредит-то наверняка на короткий срок оформляли?

– На месяц, – шмыгнул носом Альфред, – Катенька планировала большую часть товара – процентов восемьдесят пять – оптом сдать и кредит погасить. А оставшийся товар через собственные торговые предприятия в розницу реализовать… Мы рассчитывали на этой сделке два с половиной миллиона евро чистой прибыли получить.

А получили то, что получили, – хотел подытожить Сидоров, но промолчал: не тот случай ёрничать. Он посмотрел на Альфреда, тот сидел понурый, но таращил глаза, наверное, борясь со сном.

– Выпьем? – предложил Сидоров.

Альфред безучастно кивнул. Выпили по чуть-чуть.

– Просчитал ваш Пархом Катерину, – сказал Сидоров, – видать, досье на неё собрал. Точно знал: баба рисковая, легко ради такой прибыли ва-банк пойдёт. Она ведь частенько нечто подобное совершала. Однажды, когда мы с ней только жить вместе стали…

– Нет, вы мне объясните, Алексей Алексеевич! – перебил Сидорова Альфред, – Убивать-то зачем? Ну, кинул, подонок, а убивать?..

– Концы обрубил – раз, – объяснил Сидоров, – и в назидание другим – два. Обозначил себя, как человека решительного и на всё готового.

– Человека?! Не человек он! Нелюдь! Упырь!

– Это, да, – согласился Сидоров.

– Как только земля таких носит? – срывающимся голосом вопрошал Альфред, – Нет в мире справедливости. Убить бы этого гада! Я бы сам его убил, если бы смог до него добраться. Горло бы ему перегрыз! За Катеньку…

– Его бог накажет, – рассудительно произнёс Сидоров и о чём-то задумался, добавил потом чуть слышно, – или кто другой…

Он разлил остатки водки, получилось помногу.

– А теперь давай-ка выпьем за твою везучесть, Альфред, – предложил Сидоров, подняв над столом кружку.

– Повезло так повезло, – мрачно согласился новоиспечённый бомж.

– Живой всё-таки.

– Лучше бы сгорел… – Альфред нехотя чокнулся с Сидоровым, и, так же нехотя, стал пить.