Осенний лист, или Зачем бомжу деньги Царицын Владимир

5

Так думал Сидоров, выходя из развалин и направляясь в город.

Не впервые Алексей задумывался о своей жизни, деля её на два неравных куска. Совершенно неравными были куски. И по длине и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был короче – всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.

Почему он стал бомжом? Потому что третьего ноября двухтысячного года он умер. Не в прямом смысле, всего лишь в переносном, но умер. Нужна ли мёртвому прописка, работа, друзья-приятели? Нужно ли мёртвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу? Стремление одно: поскорей сгнить и стать ничем…

Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался запой. Сидоров пил и дни не считал. Деньги, которыми был набит бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали: Сидоров отдаст. Потом кое-что узнали и поняли: не отдаст. Нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Алексей Алексеевич Сидоров – нищий! Жена Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.

Сидорова пожалели, простили водочные долги, но наливать больше не стали.

Очнулся он в каком-то подъезде. В костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? Дорогие, из натуральной качественной кожи. А чёрт их знает! Может, снял с него, спящего, какой-нибудь бомж? Скорей всего. Часы не снял, не обшарил карманы… Спугнули, наверное.

Выполз Сидоров на белый свет, а вернее, в тёмную ночь, нашёл возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, и отправился куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал – куда идёт-бредёт.

Глаза не глядели, а ноги, обутые в чужие ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.

Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда, в порядке благотворительной помощи, залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда – небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятеля монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, какие-то грехи замолить хотела? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял Катеринину благотворительность. Но не одобрял молча. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.

На стук в ворота вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.

– Алексей Алексеевич? – удивился монах ночному гостю, – Что с вами? Ночью, без шапки?

– Погреться пустите?

– Конечно!

Монах отвёл Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.

Сидоров всё ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьёт уже давно и много, и почему пьёт, рассказал, о Катерине и о том, что всё потерял: деньги, работу, дом, веру в любовь, и теперь не знает, что делать и куда идти.

– Иди надо к Богу, – посоветовал настоятель монастыря, – путь к Богу самый правильный, и на пути том понимание, а в конце – истина.

– Не могу я к Богу, не верю я в него. Крещёный, но не верю.

– Думаешь, все церковнослужители и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.

– А я не хочу так. Без веры. А веры у меня не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в советской школе учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землёй? Нефть там, под землёй, газ, и прочее дерьмо.

– В Бога не веришь, в Высший Разум поверь.

– В Высший? Я и со своим-то разобраться не могу.

– Разум твой – потёмки.

– Потёмки, – согласился Сидоров.

И ушёл из монастыря, не вняв совету настоятеля. Простокваши попил, отогрелся и снова ушёл в ночь.

Он так и не решил – куда идти. На пути оказалась железнодорожная станция. Остаток ночи Сидоров скоротал на вокзальчике, а утром, когда подкатила первая электричка, вдруг подумал: ведь у него есть дача, и до неё минут двадцать езды. Там есть печка, и запас дров, продукты кое-какие остались. Правда, два года они там хранятся, крупа и макароны давно испорчены мышами, но соль, мука и сахар засыпаны в стеклянные банки с притёртыми крышками, а жестяные консервные банки мышам не по зубам. Денег на проезд не было, но он запрыгнул в электричку и зайцем доехал до Шугаевки.

Почти сровнявшиеся с уровнем земли грядки и едва заметные дорожки между грядками были припорошены снегом, а домик ему показался убогим и вросшим в землю чуть не по самые окна. Впрочем, таким он и был, щитовой домик, выстроенный ещё его покойными родителями. Когда они с Катериной жили на даче, продав обе квартиры – его двушку и её трёшку, – чтобы увеличить оборотные средства Катерининого предприятия и вложить их в бизнес, они наняли каких-то алкашей, и те, за совсем маленькие, по тем временам, деньги (девяносто шестой год), утеплили дом изнутри и кое-что поправили снаружи. Так что, на даче можно было легко пережить зиму. Печка есть, а за домом дровник с приличным запасом берёзовых чурок.

…Счастливыми были эти два года, которые они с Катериной прожили здесь, в стареньком дачном домике. Пожалуй, самыми счастливыми в жизни Сидорова. Правда, небогато жили, деньги приходилось экономить, запуская большую часть в оборот, либо аккумулируя их в наличной форме для того, чтобы в скором будущем, по замыслу авантюристки-Катерины, совершить гигантский рывок к вершинам благополучия. Питались, большей частью, консервами, ездили всегда вдвоём на стареньком раздолбанном жигулёнке пятой модели, так как и Катеринин «Форд» и Сидоровскую «Висту» тоже продали, преследуя всё ту же цель: максимально увеличить оборотные средства Катиного предприятия. С этой же целью и бизнес свой Сидоров продал Шурику Шульману, чем немало его порадовал, и даже, можно сказать, облагодетельствовал, так как у Шульмана появились дополнительные возможности оптимизации затрат.

От комфорта Сидоров отвык, точнее, перестал обращать внимание на его временное отсутствие. Ведь комфорт – это не главное! И потребление деликатесных продуктов – не главное, и модная одежда, и престижность автомобиля – ерунда, если у них было то, что они считали для себя самым важным – любовь. Именно в те годы Сидоров понял, что Катерина – женщина всей его жизни, что все, кто был до неё – ничто, призрачные тени, и что кроме Катерины он никого и никогда не полюбит. Поговорка «с милым рай в шалаше» оказалась не пустым звуком.

Они любили друг друга до умопомрачения, до беспамятства, и если бы не более трезвый, чем у Сидорова, ум его любимой, кто знает, до чего бы могла довести такая любовь? Катерина умела быстро переключаться с любовных утех, отложив их на вечер, к делам. Сидоров всегда поражался этой её способности. Катерина никогда не забывала о своих планах. Она называла их «наши планы», и Сидоров верил, что они действительно общие. Он вообще безоговорочно верил Катерине, потому что всё, что она задумывала, обязательно сбывалось.

Самая большая удача произошла в августе девяносто восьмого после дефолта, в результате которого многие их конкуренты обанкротились, а Катеринино предприятие выжило. И не просто выжило!

С самого начала лета Катерина принялась усиленно изымать деньги из оборота и превращать их в валюту. Она хотела в очередной раз сыграть ва-банк, закупив за чёрный нал крупную партию товара. И на этот раз не просчиталась, хотя предвидеть того, что произойдёт восемнадцатого августа, она, естественно, не могла. О дефолте никто ничего не знал, даже слова-то такого!..

Цены взметнулись вверх, рубль превратился в пар, а они с Катериной жили на даче, неистово занимались любовью, а под кроватью валялся, ожидая своего часа, чемодан, набитый долларами.

Когда всё слегка улеглось, и народ, как бы нехотя, стал тратить деньги, причём пока исключительно на кормёжку, Катерина поднялась с мятых простыней, потянув за собой и Сидорова, вытащила из-под кровати чемодан и с головой окунулась в работу. Первая же сделка принесла им немалую прибыль. Семьсот процентов! Если в додефолтовом эквиваленте. Как в смутные времена начала горбачёвской перестройки.

Катины магазины, практически не работавшие несколько месяцев, вновь стали функционировать на полную катушку. Крутить колесо бизнеса, когда конкурентов на горизонте не наблюдается – сплошное удовольствие, и формула «товар – деньги – товар» работала исправно, но несколько видоизменилась. Теперь она звучала иначе: «деньги – товар – деньги», хозяином положения был тот, у кого были чёрные и одновременно зелёные купюры. У них с Катериной таковые имелись.

Некоторое время они ещё жили на даче, пока строился их дом в престижном коттеджном посёлке.

…Открыв дверь ключом, который, как всегда, лежал за притолокой, Сидоров, не раздеваясь, завалился на кровать и уснул. Спал долго, пока не замёрз. Проснувшись, затопил печку и проверил состояние запасов. Естественно, мыши сожрали всё, что смогли, но мясных и рыбных консервов он обнаружил четыре коробки – три с говяжьей тушёнкой и одну с сайрой. Консервы они завезли сюда с Катериной. Хотели потом забрать и отвезти в магазин, но забыли. Мука, сахар и соль тоже имелись. Кроме этого богатства, в шкафу на кухне он нашёл две банки сгущённого молока и большую банку «Макконы».

Но, самое главное: в членской книжке садового общества, которую Сидоров обнаружил там, где ей и положено находиться – за счётчиком, лежала тысячерублёвая купюра. Он вспомнил, что прошлой осенью собирался заплатить за электроэнергию и внести членские взносы, но правление в тот день, когда он приехал в Шугаевку, по каким-то причинам оказалось закрытым. Он хотел приехать позже, а деньги так и остались в книжке, приготовленные к оплате. Книжку он сунул за счётчик. А потом замотался, ехать на дачу времени не было, и он перегнал деньги безналом на расчётный счёт садового общества. Заплатил за два года вперёд.

Взяв эту тысячу, Сидоров сходил в сельпо и купил на всю сумму макаронных изделий, перловки и растительного масла. Он готовился к долгой зимовке.

Состояние, в котором находился Сидоров, было похоже на состояние человека, погружённого в гипнотический транс. В основном, он валялся на кровати и лениво думал. Устав думать, засыпал, а проснувшись, снова думал. Но, и думать не хотелось. Шевелил извилинами лишь потому, что ничем другим шевелить не имел желания. Им овладела жутчайшая депрессия. Вставал с кровати Сидоров редко, только когда понимал, что если сейчас не встанет и не поест чего-нибудь, может уснуть и не проснуться. Но, сварив кашу или макароны, и открыв банку тушёнки, он клевал чуть-чуть и выносил всё на крыльцо, чтобы не прокисло. Есть совершенно не хотелось, даже противно было смотреть на еду.

Кашу и макароны моментально склёвывали зимующие птицы, а тушёнку съедал наглый и большой, как собака, серый котяра, живущий у сторожа и постоянно разгуливающий по всему садовому обществу в поисках приключений. Иногда этот котяра, как привидение, возникал перед кроватью Сидорова, хотя входная дверь и окна были всегда закрыты. Как он умудрялся проникать в закрытое помещение, оставалось загадкой. Сидоров молча глядел на непрошеного гостя, но встать и прогнать желания не возникало, лень. Кот словно знал, что его не тронут, и разгуливал по комнате, как хозяин, нагло залезал в шкаф и в сервант, а то уходил на кухню и чем-то там шебуршал, проводя ревизию продуктов.

Сидоров думал обо всём и ни о чём.

Иногда ему вспоминалось то, чего вспоминать он не хотел.

Сидоров никогда не изменял Катерине. Но однажды…

Девушку, которой так глупо и неожиданно для себя увлёкся Сидоров, звали Светланой. Она недавно устроилась к ним работать по рекомендации одного из Катиных партнёров по бизнесу. Работать в фирме Екатерины Великой, как называли Катю за глаза, было престижно, и Светлана местом своим дорожила. Именно по этой причине и не состоялся их роман. Кто-то доложил Катерине о преступных замыслах супруга, скорей всего, директриса магазина, а может быть, и сама Светлана.

В тот злополучный вечер Сидоров, будучи немного навеселе, пригласил Светлану на ужин в ресторан. Но девушка не пришла в назначенный час. Вместо неё в ресторане появилась Катерина. И не одна, со своим новым коммерческим директором Альфредом Аркадьевичем Молотиловым. Альфред себя чувствовал явно не в своей тарелке. На его лице читалось смущение, и он наверняка понимал, что приглашён начальницей в качестве статиста, что он был первым, кто просто-напросто попался ей на глаза.

Подошли они под ручку к столику, за которым одиноко сидел Сидоров, и Катерина, прищурив глаза, отчего стала похожа на японку, сказала с издёвкой:

– А Светик твой не придёт. У неё именно сегодня начались критические дни. Такая неожиданность! Ты огорчён, любимый?

Сидоров не стал оправдываться и врать, аккуратно положил на стол несколько купюр, расплачиваясь за несъеденный ужин, и молча вышел из ресторана.

Он завалился в казино и играл там в «Блэк Джек» до середины ночи, опровергая народную мудрость, что если не везёт в любви, обязательно повезёт в картах. Проиграл он всё, что у него было в бумажнике и ещё тысячи полторы, которых в бумажнике не было. Карточный долг – святой долг. Сидоров направился домой, чтобы взять из своего личного сейфа тысячи три зелёных – вернуть долг и продолжить игру.

Катеринин «Пежо» стоял во дворе, значит, она дома. Спит, так думал Сидоров, тихо открывая ключом входную дверь.

Взяв деньги, он уже собирался уходить, как вдруг из спальни до него донёсся до боли знакомый протяжный стон. Это Катерина стонала, и явно не от боли. Она всегда так стонала, испытывая оргазм.

Сидоров сразу всё понял. Он присел на краешек дивана, трясущимися руками достал сигареты, закурил. В спальню он подниматься не решился, боялся увидеть то, чего видеть не хотел.

Надо было бы встать и потихоньку уйти, но ноги не слушались. Он сидел, курил, и чувствовал, как его душу заполняет холод, вытесняющий всё, что там было до того, как он услышал стон. Сигарета быстро сгорала, пепел падал на ковёр и на его брюки.

Катерина вышла из спальни, Сидоров услышал её лёгкие шаги у себя над головой на втором этаже, и, пересилив себя, встал. Он хотел покинуть дом незамеченным, но Катерина, по-видимому, уловив запах табака, быстро спустилась вниз. Она была абсолютно голая. Её красивое тело, на которое Сидоров никогда не мог смотреть без мгновенно вспыхивающего дикого желания, теперь вызвало в нём отвращение. Отвращение и какое-то удушье. Его чуть не стошнило.

– О, любимый! – притворно изумилась Катерина и странно улыбнулась, улыбка показалась Сидорову похабной, – Я думала, что ты закончишь игру не раньше четырёх. А теперь только… – она взглянула на большие пристенные часы с маятником, стоящие в углу холла, – без четверти четыре. Неужели все деньги проиграл?

Сидоров не ответил. Он понимал, что её слова – игра, что Катерина хотела этого, хотела, чтобы он застал её с любовником. Чтобы больней! Чтобы насмерть.

Окурок припалил пальцы, Сидоров бросил его на пол и растёр ногой.

– Зачем? – выдавил он из себя, – Зачем ты это сделала?

– Ты о чём?

– Брось. Я же не полный идиот.

– Полный, – возразила Катерина, – к сожалению… Только полный идиот может променять меня, – она резко и гордо вскинула голову и её тугие, почти девичьи груди подпрыгнули вверх, как два теннисных мячика, – на смазливую малолетку.

Сидоров мог бы возразить, сказать Катерине, что он ей не изменял, и что он… Нет, это выглядело бы очень глупо, ещё глупей, чем признаться в измене.

– И ты решила изменить мне в отместку, – пробормотал он.

– Изменить? Нет, дорогой, я тебе не изменяла, я просто решила тебя заменить. Хочешь узнать на кого?

– Нет. Не хочу, – ответил Сидоров.

– А я хочу, чтобы ты знал. Альфред! – громко позвала она своего любовника, – Спустись-ка в холл.

– Альфред? – удивился Сидоров, – Ты изменила не только мне, ты ещё и вкусам своим изменила.

– Я тебе не изменяла, – повторила Катерина. – Мне некому было изменять. Ты перестал для меня существовать с того момента, как я узнала о твоих похождениях.

«О каких похождениях?!» – хотел закричать Сидоров.

– Если напряжёшь память, ты вспомнишь мои слова, – продолжала Катерина, – которые я тебе сказала в день нашего венчания. Ну же, напрягись!

Сидоров помнил. Она сказала тогда ему в ответ на его клятву любить вечно, что никогда не простит, если в его жизни появится другая женщина. Даже в том случае, если это будет с его стороны сиюминутным увлечением. И повторила по слогам: «НИ-КОГ-ДА!».

– А вкусы? – Катерина пожала обнажёнными плечиками. – Не в этом дело. Альфред Молотилов прекрасный коммерсант и неплохим любовником оказался, – И добавила с язвительной улыбкой, чтобы добить, – кстати, лучшим, чем ты, дорогой.

– Врёшь! – выдохнул Сидоров, – Врёшь, тварь!

Катя снова пожала плечами и не ответила.

Альфред долго не спускался к ним, наверное, опасался быть покалеченным законным супругом Екатерины Великой. Наконец спустился по лестнице полностью одетый, даже про галстук не забыл.

Сидоров критически посмотрел на новоиспечённого Катиного бой-френда. Такого соплёй перешибить можно – тонкий и звонкий, с испариной на лбу и перепуганный насмерть.

– Алексей Алексеевич, я… – начал Альфред, но Сидоров махнул в его сторону рукой.

– Помолчи, – жёстко сказал он, – ты никто, и звать тебя никак. Доказать?

Ещё что-то пытается вякать, задохлик! Сидоров и не думал его бить. Чтобы унять злость, он с хрустом сжал кулаки, а Молотилов, услышав хруст пальцев и увидев эти страшные кувалды, втянул голову в плечи и зажмурился, ожидая удара.

– Ну-ка, без этого! – спокойно сказала Катерина и встала между ними, – Альфред – мой муж. Это ты никто, Сидоров. Ты бомж, Сидоров. И с завтрашнего дня – безработный. Пошёл вон из моего дома и из моей жизни!

Да! Правда! Катерина нисколько не преувеличивала, говоря «вон из моего дома» – дом, который они выстроили, любовно продумав расположение комнат, предусмотрев тысячи всяких штучек-дрючек, обеспечивающих различные удобства, был оформлен на неё. И фирма принадлежала ей. У Сидорова не было ничего. Ничего, кроме отметки в паспорте о том, что такого-то числа такого-то месяца такого-то года зарегистрирован брак с гражданкой…

Но не в штампе дело, и не в правах Сидорова на половину нажитого совместно. Совершенно не в этом дело.

«Пошёл вон, Сидоров!» – звучал в ушах голос Катерины, когда он навсегда покидал свой дом.

«Пошёл вон из моей жизни!..»

Быть может, его душа умерла в тот момент, когда он услышал эти слова. Или чуть позже, через несколько мгновений, когда перешагивал порог дома. Ему показалось, Катерина расхохоталась ему в спину. Но, может быть, если бы он смог заставить себя повернуться, он бы увидел, что в глазах жены стоят слёзы, и что она не хохочет, а двумя руками зажимает себе рот, из которого рвутся рыдания и крик: «Вернись, Сидоров!».

Но он не оглянулся. Он ушёл навсегда.

Кроме кота, Сидорова в его дачном домике навещали мыши. Они скреблись где-то под полом и в стенах, вылезали из норок и серыми комочками быстро прокатывались через комнату. Но вскоре маленькие грызуны куда-то исчезли, потому что серый монстр решил здесь обосноваться всерьёз и надолго. Он стал приходить каждый день, и подолгу сидел возле кровати, глядел на Сидорова жёлтыми глазами, порой противно орал. Не мяукал, как положено представителю кошачьего племени, а именно орал. На кухню кот ходил теперь редко, видимо, всё разведал в первые визиты.

Где-то через неделю в гости к Сидорову пришёл капитан Мотовило, так он представился, опер из районного отделения милиции. Как выяснилось, Катерина подала заявление в милицию о пропаже мужа. Мотовило очень быстро сообразил, что если труп Сидорова не обнаружен ни в моргах, ни в больницах, и вообще о Сидорове никто ничего не слышал и не знал, то он либо под снегом, или в земле мёртвый, либо где-то живой, но скрывается. А где можно скрываться, если любовницы, как очень быстро выяснил Мотовило, у Сидорова нет, родителей тоже нет, а дома и быть не может, потому что жена именно это и утверждает. Конечно, пропавший может находиться где угодно, может, он в другой город уехал, но начинать поиски с чего-то надо. И Мотовило начал с дачи – с единственной недвижимости, принадлежавшей Сидорову.

– Гражданин Сидоров? Алексей Алексеевич? – гулким басом спросил капитан Мотовило.

– Да, пока ещё.

– А вас жена ищет.

– Да?..

Мотовило явно был в курсе всего происшедшего – наверняка, допросил Катерину, Альфреда Молотилова, кое-кого из приятелей Сидорова. Да капитан и не скрывал перед ним своей осведомлённости, сказал напрямик:

– Брось ты это, парень. Подумаешь, баба скурвилась! Что же теперь – в бомжи подаваться? Законы-то знаешь, небось?

В бомжи? Почему нет? Бомжи – подходящая для Сидорова компания в его теперешнем положении.

– Слушай, капитан, – сказал Сидоров, – пошёл ты…

– Но-но-но! – Мотовило поднял вверх палец-сардельку и погрозил им. – По роже дам за оскорбление.

– Тебе нельзя, ты при исполнении.

– А кто подтвердит, что это я тебе по роже разок въехал?

– Вот он, – Сидоров указал на кота.

Котяра сидел у порога (как всегда его появление оказалось неожиданным!) и нагло смотрел на Сидоровского гостя, облизываясь.

– Это у тебя кто, Кот Бегемот? – спросил Мотовило, проявляя необычную для мента начитанность.

– Кот-живоглот. Видишь, капитан, он на тебя облизывается. Сожрать хочет.

– А ты его что, не кормишь?

– Он сам себе пропитание ищет.

Мент снова внимательно посмотрел на кота, с сомнением покачал головой:

– Подавится. Менты не каждому коту-живоглоту по зубам. Как ты его зовёшь, кстати?

– Никак. Он кот самостоятельный. Приходит, когда захочет.

– Твой?

– Сторожа местного. Ко мне заходит, чтобы пожрать. Иногда пытается что-то рассказать, но я его языка не понимаю.

– Это ничего, – успокаивающе сказал Мотовило. – До весны здесь отшельником проживёшь, понимать станешь. И не только кошачий язык. С призраками начнёшь разговаривать. С тенью своей.

– У тебя закурить найдётся? – спросил Сидоров, сбавив обороты и ощутив вдруг симпатию к толстому капитану.

– А как же! – Мотовило полез в карман. – Я без двух пачек сигарет в кармане на службу не выхожу.

– Две пачки? Так много выкуриваешь?

– Много, – соглашаясь, кивнул капитан. – А иногда вот такие, как ты – нищие миллионеры – закурить просят. Приходится угощать.

– Не хочешь, не угощай, – обиделся было Сидоров, но Мотовило сказал миролюбиво:

– Да ладно ты, не злись. Это я пошутил неудачно. На, кури на здоровье. Что я, не понимаю, что ли? С любым такая хрень произойти может. А может, бутылочку раздавим в порядке знакомства?

– У меня только подсолнечное масло.

– Рафинированное?

– А кто его знает?

Бутылка нашлась у капитана. Точнее, не бутылка, а двухсотграммовая фляжка с коньяком.

– Всегда с собой носишь?

– Всегда. Каждое утро перед выходом на службу кладу в карман две нераспечатанные пачки сигарет и наполняю коньяком фляжку.

– А руководство как на это смотрит?

– В ментуре все пьют. И руководство тоже. Если на этой грёбаной работе не пить, запросто свихнуться можно.

Они выпили и разговорились. Сидоров опьянел сразу. Может, поэтому излил душу капитану Мотовиле. А может, Сидорову просто необходимо было рассказать кому-нибудь всё, что его терзало и давило.

Мотовило был трезв, как стекло. Видимо половина фляжки коньяку для него являлось ерундовой дозой – так, для улучшения аппетита. Он внимательно слушал Сидорова, не перебивал, не спорил.

– Понимаешь, Гоша, – пьяно говорил Сидоров (в процессе распития коньяка они стали называть друг друга по именам), – понимаешь, Гоша, она, тварь, меня ведь не только из своей жизни выкинула, она меня напрочь жизни лишила. Я теперь никто! Дома у меня нет. Дача только эта, так она развалится скоро. Квартиру свою продал, деньги ей отдал. Работы у меня тоже нет. Она, Катерина, уговорила меня дело своё продать, чтобы в её бизнесе больше оборотных средств крутилось. Друзей, и тех у меня нет. Мои друзья – и её друзья тоже. У нас все друзья общими были. И все они на её стороне будут. Потому что зависят от неё, потому что не только друзья, но и партнёры. Да и не друзья они, холуи…

– Да-а-а, Лёха, – соглашаясь, вздохнул Мотовило, – попал ты, как кур в ощип. Окрутила она тебя. Обобрала.

– Ага. А ведь мне говорили, что так и будет. Говорили… Представляю, как теперь злорадствуют… Но понимаешь, Гоша, не в том дело, что я нищим стал. Деньги снова заработать можно. И дом купить, и машину… Не хочу я ничего. Жить тошно…

– Это ты брось! Жить-то всё равно надо.

– Хоть брось, хоть подними. Мёртвый я. Не хочу ничего.

– Может, тебе уехать куда?

– От себя не уедешь. Всё со мной останется. Лежал я тут, Гоша, лежал и думал: может, покончить со всем разом. С мыслями, с воспоминаниями. Утопиться в Шугаевке. Ерунда, что мелкая, утопиться и в луже можно. Или в петлю. Или в город приехать, забраться на крышу самого высокого здания, и…

– Головой вниз? Вдребезги?

– Вдребезги!

– И что не покончил? Страшно стало?

– Да нет, не страшно. Стыдно. Скажут: из-за бабы мужик с ума сошёл. Слабак!

– Это точно, – поддержал Сидорова Мотовило, понимая, что отчаявшегося мужика нужно подальше уводить от мыслей о смерти, – скажут. Да, и кому ты своей смертью доказал бы что-то? А? Ты мужик, Лёха. Я сразу понял, что ты – мужик. Не стал сутяжничеством заниматься и на колени не опустился, унижаться не стал. Ушёл, и всё.

Она, говоришь, тебя из жизни своей вычеркнула? Нет, это ты её вычеркни. Забудь о ней. И сначала всё начни. Ты всем должен силу свою показать. И мудрость. А смерть – она дура. И ничего в ней нет красивого. Смерть отвратительно выглядит. Уж я-то знаю. И в Чечне насмотрелся, да и на службе каждый день… Жить надо, Лёха. Надо жить! Во что бы то ни стало, что бы с тобой не произошло, надо жить. Наплевать на всё и жить!

Они ещё долго разговаривали, чуть ли не друзьями расстались.

– Тебе время надо, чтобы в себя прийти, – сказал Мотовило, уходя, – поживи пока здесь, пусть твоя душа оттает. Я тебя доставать не буду. Если хочешь, как-нибудь заеду, продуктов подброшу.

– Приезжай. Можешь и без продуктов приехать. Просто так приезжай. Ты нормальный мужик, Гоша.

– Приеду, обязательно приеду.