Русская Америка Бушков Александр
Это их кто-то обманул, этих незадачливых писак. Дело в том, что Кончита к моменту прибытия Резанова прожила в Сан-Франциско всего год, а до того шесть лет провела не где-нибудь, а в Париже. Где наверняка вращалась в самом высшем тамошнем обществе, учитывая происхождение.
А по сути она выросла, сформировалась в Париже — и после этой блестящей столицы совсем юная девушка попадает в края непуганых росомах, где двухэтажный дом уже почти что небоскреб, и даже тележных колес делать не умеют… Легко представить, как она там тосковала. Резанов передает ее собственные слова о Калифорнии: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота много, и больше ничего». И это — после парижских балов. Искренне жаль девчонку…
И тут возникает камергер Резанов — свой, из того, прежнего мира, единственный здесь, кто может ее по-настоящему понять. Ну как тут не потянуться к такому кавалеру?
Дальнейшее описание слишком подробное, чтобы уделять ему много времени: католические родители едва ли с параличом не слегли, для них это было как гром с ясного неба. Ведь — иноверец!
Родня в отчаянии кинулась к священнослужителям. Те убеждали «красу Калифорнии» отказаться от необдуманного намерения, но как ни старались, пятнадцатилетняя красавица проявила нешуточную твердость. Я за него пойду — и точка!
Святые отцы отступились. Была торжественно заключена помолвка. Правда, предстояло еще получить согласие на брак от самого Папы Римского, но это не выглядело таким уж непреодолимым препятствием.
В чем я совершенно уверен, так это в том, что меж Резановым и Кончитой не случилось того необузданного секса, который так смачно расписал Вознесенский. Время было другое, и люди не те, что ныне. Двадцатилетний повеса еще пытался бы залезть ночью в девичью спаленку (что и в суровой нравами Испании случалось не раз), но вот сорокалетний камергер… Весьма сомнительно. А впрочем… Ну кто тут возьмется утверждать совершенно точно? Еще раз взглянув на портрет Марии де ла Консепсьон Марцеллы? Покрыто тайной…, Осенью 1806 г. Резанов верхом отправился из Охотска в Якутск. Навстречу близкой смерти…
Буквально в последний год один прыткий автор попытался придать этой смерти недвусмысленный детективный оттенок, бухнув сгоряча во всеуслышание, что на самом-то деле Резанов умер не своей смертью, а был безжалостно изведен коварными англичанами, стремившимися не допустить усиления русских в Америке. Отравили, ироды, не иначе! Как допрежь того и Ше-лихова ядом извели…
К моему искреннему сожалению, «версию» эту выдвинул не какой-то безответственный щелкопер, не интеллигентишка тупой, а С. Кремлев (Брезкун), исследователь умнейший и вдумчивый, в прежних своих книгах базировавшийся на обширнейших исторических материалах.
Увы, в своем последнем труде он как раз дал волю самой безответственной фантазии, сорвавшись в «теорию заговора», как пьяный в кусты. На сей раз его «изыскания» производят самое тягостное впечатление: когда человек начинает видеть вражеские козни и зловещую числовую мистику в том, что такой-то договор подписан не четырнадцатого, а именно тринадцатого — тушите свет, уводите слабонервных и звоните санитарам…
Последнее дело, каким я способен заняться, — обелять англичан. Но есть же пределы, господа! Безусловно, в убийстве Павла I «английский след» присутствует в качестве не то что версии, а железобетонной реальности. Да и скоропостижная, внезапная и странная смерть Шелихова позволяет строить самые разные версии, не обязательно связанные с естественной кончиной (правда, на месте английской разведки лично я непременно постарался бы убрать и Баранова, слишком многое на его персоне держалось).
Но вот в том, что касается Резанова, Кремлев-Брезкун угодил в небо не одним пальцем, а всеми десятью. С прискорбием констатирую крупнейший недостаток даже самых толковых наших исследователей: историю Европейской России и разных далеких стран они знают прекрасно, а вот в истории Сибири откровенно не сильны.
Кремлев в наивности своей (как недвусмысленно следует из его последней книги) полагает, что Резанов прибыл в Красноярск здоровехоньким, крепким как дуб — а уж в Красноярске его молнией поразила нежданная хворь. На самом деле все обстояло совершенно иначе…
Уже на территории нынешней Якутии во время переправы через реку Резанов ухнул в воду с головой, промокнув до нитки. Дело происходило поздней осенью. В это время вода в тех местах ледяная, а температура воздуха близка к нулю (это вам не гарные украинские садочки, где родился г-н Кремлев, это на его исторической родине в это время года еще листья не облетели и вишня не до конца убрана, а парубки гуляют с девчатами, не озабочиваясь ни шапками, ни свитками).
Возвращаться в близлежащее селение не было возможности — там свирепствовала какая-то эпидемия, то ли оспы, то ли чего похуже. Другой одежды у Резанова не было. И он, мокрый, на ледяном ветру, ехал со спутниками до ближайшего жилья, где удалось обсушиться и обогреться, больше четырех часов (по некоторым сведениям — все десять). В Якутии стояли морозы, и лежал снег.
Стоит ли удивляться, что в Якутске Резанов слег, пролежал десять дней и, кое-как подлечившись, еще несколько недель ехал до Иркутска «в слабом здоровье». В Иркутске его встретили чрезвычайно радушно — праздники, балы, обеды, ужины. Не самое лучшее времяпровождение для хворого. Резанов, как он сам писал, «из благодарности хотя и без удовольствия, но таскался всюду».
И снова слег. «Силы мои меня оставляют, я день ото дня хуже и слабее, не знаю, смогу ли я дотащиться до вас…» — писал он в Петербург свояку Булдакову. К физическим недомоганиям прибавилась психологическая травма: как-никак именно здесь, в Иркутске, он встретил и полюбил Анечку Шелихову, умершую всего четыре года назад.
Именно здесь Резанов, никаких сомнений, психологически сломался. В письме Булдакову он, в противоположность тому, что писал Румянцеву из Калифорнии, как раз и заверяет, что его помолвка с Кончитой — этакий дипломатический шаг. «Из калифорнийского донесения не сочти меня, мой друг, ветреницей. Любовь моя у вас в Невском, под куском мрамора, а здесь — следствие энтузиазма и новая жертва отечеству».
Именно на этих строчках основываются те, что усматривают в романе Резанова с «красой Калифорнии» исключительно меркантильные соображения. Все равно — придурки. Нужно же отдавать себе отчет, что это письмо написано мечущимся, издерганным, больным, умирающим человеком, потерявшим былую волю и твердость характера. Тем более что письмо Булдакову на этом не обрывается, а завершается многозначительно, в противоречии с тем, что сам Резанов только что вывел на бумаге: «Кон-сепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня, я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем. Здесь, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».
Вот так. В одном и том же абзаце — сначала «жертва отечеству», потом «я люблю ее» и, наконец, «плачу о том, что нет ей места в сердце моем». Это последнее в жизни Резанова письмо свидетельствует о том, что он находился уже в совершеннейшем душевном разладе и с окружающим миром, и с самим собой…
Кое-как дотащившись до Красноярска, Резанов там умер 1 (13) марта 1807 г. Памятник ему был снесен в тридцатые годы прошлого века. Точное место захоронения неизвестно и сейчас. Генерал Лебедь в бытность свою красноярским губернатором хотел оказать содействие в поисках, но — не успел…
Ну и напоследок нужно окончательно разделаться с последним в этой истории мифом: якобы Кончита сорок лет ничего не ведала об участи Резанова. Эта дурацкая сказочка вновь всплыла на свет божий не далее как в прошлом году трудами великого знатока отечественной истории академика Буровского…
Пикантность ситуации в том, что сей высокий титул присвоила г-ну Буровскому не Академия наук, а никому неизвестная контора под названием Энергоинформационная академия. Читатель об этих субъектах, должно быть, краем уха все же слышал. В кратком изложении: из космоса хлыщет энергия, напитанная информацией от Высших Звездных Учителей, и те, у кого есть врожденные способности (или просто особые шишечки в ушах), могут эти космическо-энергетические послания принимать, расшифровывать и преисполняться высшей мудрости. Одним словом — Рерих, Блаватская, чакры, зеленые человечки, астралы, ну и «академик» Буровский в качестве логического завершения процесса…
К сожалению, не только «энергоинформационные академики», но и масса вполне вменяемых людей по-прежнему уверена, что Кончита сорок лет ведать не ведала о судьбе жениха. Поскольку никто из них не давал себе труда подумать логически: ну какие сорок лет (или хотя бы десять), если меж Русской Америкой и Калифорнией велась регулярная торговля? Если с 1812 г. в Калифорнии (рукой подать от Сан-Франциско) существовало русское поселение, основанное помощником Баранова Иваном Кусковым? Какие, к лешему, сорок лет…
На самом деле эту историю в свое время запустил в обращение директор английской Компании Гудзонова залива сэр Джордж Симпсон, в книге о своем путешествии рассказавший сказочку про то, как он, прибыв в Калифорнию в начале 1842 г., узрел печальную красавицу в трауре и, узнав, что это невеста Резанова, до сих пор не имеющая сведений о судьбе без вести пропавшего жениха, во всеуслышание и открыл наконец истину. Немая сцена! Все остолбенели! А сэр Джордж просвещает окружающих: да-да, вот именно, сорок лет назад (ну, почти сорок) умер ваш жених, сеньорита, в далеком Красе… Красе… в общем, в сибирских снегах, где медведи ходят по улицам. И калифорнийцы его благодарят, смахивая скупую слезу…
Брехал наш сэр как сивый мерин!
Уже в мае тысяча восемьсот восьмого года Александр Андреевич Баранов написал коменданту Сан-Франциско Хосе де Ар-гуэльо, отцу Кончиты, письмо о смерти жениха его дочери, которое отправил в двух экземплярах с двумя разными людьми:
А. Швецовым, следовавшим с промысловой партией на корабле американца Эйрса с заходом в Калифорнию, и Иваном Кусковым, спустя несколько месяцев после Эйрса отправившемуся в Калифорнию. Комендант это письмо получил.
Вот оно — целиком.
«Милостивый государь!
В бытность у нас в Америко-Российских норд-вестовых заселениях, для обозрения областей, под начальством моим 18-ть лет состоящих, уполномоченной от Государя Императора Нашего генерал двора Его Величества, действительный камергер и кавалер, бывшей у японского двора полномочным послом Николай Петрович Резанов, Вашему Высокоблагородию небезызвестная особа, которой в 1806-м году имел удовольствие видеться с Вами на берегах Калифорнии в крепости Санкт-Фран-цыско и преобресть Вашу и всево высокоблагороднаго семейства благосклонность, возвратился благополучно в начале июня в порт Новоархангельск, а вышел в конце июля старой штиль 27 числа а новой 8-го августа, следуя в Петербург предстать с донесениями о вверенных ему комиссиях пред лице Государю Императору. Охотскаго порта достиг он с теми же, кои были у вас с ним, афицерами в сентябре месяце того же 806-го года, в коем и оттоль отправился до города Якутска по многотрудному весьма пути верховою ездою, на пути же сем застигли морозы и снега, жестоко изнурил себя и простудился, с трудом довезен до сказанного города, где и лечим был дней 10-ть доктуром, а потом и до Иркуцка доехал в слабом здоровье, а оттоль уже следуя прямо в Петербург, занемог и скончался в городе Красноярске 1/13 числа месяца 1807-го года.
А как по особливой ко мне благосклонности покойнаго Его превосходительства извещен я, что в бытность в Санкт-Фран-цыской крепости вступил он с Вашим Высокоблагородием в обязанность родства, сговоря прекрасную дочь Вашу Консеп-цыю в законную невесту, обнадежа возвратиться через 2 года к Вам, между же тем при отъезде просил меня при случающихся оказиях вояржирующих при здешних берегах иностранцев писать к Вашему Высокоблагородию и извещать об нем со изъявлением уверения, что выполнить он данное слово, в особливую честь себе поставляя, всемерно тщится будет, о чем и из Охотска в предписаниях своих подтвердить еще изволил, что непременно через Кадьякской порт Вашего отечества в ныне текущем, 808-м году к Вам отправится. Но вышнему провидению не угодно было исполнить горячее ево к родству Вашему желания, постиг преждевременно общей всем смертным предел, а потому разрешится должна обязанность и судьба Вашей прекрасной дочери свободою, о чем за долг себе вменил известить Ваше Высокоблагородие при случившейся теперь оказии. Потеря сего имянитого мужа — для здешнего края, особливо для меня, крайне чювствительно и прискорбно, ибо ласкался по времени снискать и Вашу благосклонность, а по блискому меж нами соседству завести и коммерческую связь с обоюдными пользами, на чесных правилах, чего и ныне желая усердно, покорнейше прошу ощастливить меня Вашим приятным ответом, на том же самом, кое следует остель по своим предметам и буде близ калифорских берегов, американском судне.
В продчем свидетельствуя особе Вашей принадлежащее почтение, вменяя себе в особливую честь, ежели позволите быть и именоваться
Милостивый государь
Вашим покорным слугой
Америко-Российских на норд-весте и норде областей,
правитель, коллежской советник, ордена
С.-я Анны 2-й степени кавалер Баранов.
Его высокоблагородию королевской шишпанской службы америко-калифорских крепостей г-ну коменданту Арвении».
Явная ошибка переписчика: по смыслу ясно, что речь идет не о Кадьяке, а об испанском Кадиксе — ну, в жизни барановский писарь о Кадиксе не слыхивал…
Ради въедливой точности: сделанная в тот же год копия письма находится в отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 204, К. 32, Д. 10, Л. 1–1).
Разумеется, не существует расписки в получении — но по косвенным данным можно с уверенностью считать, что письмо испанцы все ж получили. Баранов, человек крайне ответственный, непременно писал бы далее, выполняя последнюю волю Резанова — но коли уж о его новых письмах в Калифорнию ничего не известно, значит, одно из двух писем, а то и оба, до адресата дошло. В конце концов, Баранов поддерживал регулярные торговые отношения и переписку с гавайским королем Камеамеа Первым, хотя Гавайи расположены гораздо дальше Калифорнии — и языковой барьер не мешал, и известия о делах друг друга обе стороны получили достаточно быстро. Так что говорить можно с уверенностью: Кончита узнала о смерти жениха еще в 1808 г.
Вот только она не воспользовалась «свободою». Бесповоротно забросила то, что именуется «светской жизнью» (точнее, ее подобие в Калифорнии) и многие годы занималась благотворительностью, став для местного населения чем-то вроде матери Терезы. В Калифорнии ее прозвали «Ла Беата» — Благословенная. В последние годы жизни она преподавала в Академии Св. Катерины, а в 1851 г. приняла постриг, став первой монахиней, рожденной в Калифорнии.
Значит, действительно любила…
Ну а потом сэр Джордж Симпсон завлекательности ради сочинил историю со своим «откровением» спустя сорок лет, чуть позже, не уточняя деталей, написал всю знаменитую балладу «Бреет Гарт», а еще позже ею как историческим источником воспользовался Вознесенский, всецело доверившийся, надо полагать, собрату-пииту. Легенда.
Баранову, правда, не удалось тогда завязать постоянную торговлю с Калифорнией. И не только ему, дело вышло на высший государственный уровень: свояк Резанова Булдаков, занимавший в РАК пост «первенствующего директора», обратился к Александру I с просьбой исходатайствовать у мадридского двора разрешение на торговлю Русской Америки с Новой Испанией, а Компании разрешить «посылать каждый год не более двух своих кораблей в калифорнийские порты: Сан-Франциско, Монте-рей и Сан-Диего».
Прошение под сукном не залежалось: граф Румянцев (бывший к тому времени министром не только коммерции, но и иностранных дел) дал российскому посланнику в Мадриде инструкцию добиться от короля разрешения посылать ежегодно в помянутые калифорнийские порты два корабля, а если можно, и больше. Граф заверял, что, со своей стороны, Россия готова разрешить испанским торговым судам плавать не только на Аляску, но и в Камчатку, «через что и откроются торговые сношения, обеим сторонам взаимно полезные».
Вот только вскоре после этого в Испанию вторглись наполеоновские войска, затем высадились союзные испанцам английские, и на несколько лет завязалась кровавая кутерьма — так что испанцам стало не до торговли с кем бы то ни было…
А после поражения Наполеона и ссылки его на остров Святой Елены события развивались уже совершенно иначе — но об этом будет отдельная глава.
Мы же пока что посмотрим, как развивались российско-японские отношения после неудавшегося посольства Резанова. Отношения были, мягко выражаясь, своеобразными — вовсе не дипломатическими и уж отнюдь не торговыми. Да и добрососедскими их назвать трудно.
Над островами потянулись в небо дым от пожаров, а в море загрохотали пушки лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова. «Юнона» и «Авось» снялись с якорей…
Глава пятая ЯПОНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Поскольку я обещал рассматривать события и людей со всех сторон, ничего не «развенчивая» и никого не «очерняя», а попросту показывая жизнь во всей ее сложности, то никак нельзя пройти мимо колоритнейших деталей быта Русской Америки. Точнее, мимо той роли, которую сыграли господа морские офицеры на службе Компании, хвостом их по голове…
Резанов, прибывший на Аляску после неудачного посольства, обнаружил там именно что «пьяную республику», каковое выражение и употребил в обширном отчете директорам Компании.
Для начала приведу обширный абзац — очень уж хорош…
«Стыдно сказать, что нужно в кондициях офицеров постановить особую статью: чтобы они вещей, им не принадлежащих, отнюдь не касались, но крайность к тому обязывает. Здесь правительство ничего себе выписать не может. Брат его прислал ему из Охотска 9 ведер французской водки и 3 ведра столового вина; они выпиты. Г. Кох по требованию его через 3 года выслал к нему 2-е английских часов, распечатали и бесстыдно носят, отзываясь, что самим надобны, и г. Баранов рад, что хотя золотые часы вами присланные получил, не взыскивая уже, что и те отданы распечатанные и были ношены. Словом, у них все общее да наше, и с тех пор, как завелось офицерство, бедный и беззащитный класс купцов за свои деньги ничего получить не может и перестал из России выписывать, а старается, платя втридорога, получать через шкиперов из Бостона. Какое лестное состояние. Один из них не дававшего компанейской водки прапорщика Куликова высек плетью и водку выпил. Здесь от офицеров неслыханные насилия, и я насилу поунял их».
Именно после этого Резанов и пришел к выводу, что Баранову необходим серьезный чин, чтобы чувствовать себя увереннее перед буянами в эполетах…
Самым спокойным оказался некий «лейтенант С», не доставлявший ни малейших хлопот окружающим. За всю долгую зиму он всего-то раз пять появился на публике, поскольку был законченным «тихушником» и водку потреблял у себя на квартире: напьется — поспит — проснется, напьется — поспит… Однако Резанов безжалостно его уволил, считая, что «он какой-то бесполезный в природе» — не буянит, и на том спасибо, но и дела не делает…
Другой похожий, «лейтенант М.», сам просился в отставку, и Резанов ее удовлетворил, написав не без ехидства: «Польза Компании буде взять в расход водки ее, он довольно содействовал, и потому признательность моя препятствует его к службе удерживать».
Но вот лейтенант Хвостов — это песня! Бесконечная песня табунщика на один мотив…
Мало того, что он, разгуливая по поселку, стекла бил — но еще и палил из пистолетов внутрь (Резанову продемонстрировали и следы от пуль, и сами пули). А будучи в трезвом состоянии, вел себя не лучше: распоряжался вместо чиновников Компании, рылся на складах, как заправский завхоз, на что не имел никакого права. Пытавшийся его усовестить Резанов напомнил было, что Хвостов должен получать от правителя распоряжения, а не самовольничать. На что Хвостов ответил:
— Это для меня подло! Не рожден ползать!
И начал хамить уже самому Резанову, заявляя, что способен обматерить и при всех. Вот тут Резанов, ангельской кротостью не отличавшийся, прямо сказал: коли так, с Аляски Хвостова увезут уже без эполет, зато в кандалах, власти на это у камергера хватит… Хвостов присмирел. Тут как раз была куплена «Юнона», и назначенный ее капитаном Хвостов отметил это радостное событие трехмесячным запоем, во время которого единолично истребил девять с половиной ведер французской водки и два с половиной ведра «крепкого спирта». Вот здесь Вознесенский нисколько не расходился с исторической правдой, цитируя отчеты Резанова: «Беспросыпное его пьянство лишило его ума, и что он всякую ночь снимается с якоря, но, к счастью, что всегда матросы пьяны». Вознесенский не упомянул, что в продолжении загула Хвостов еще и частенько палил из корабельных пушек.
Кстати, в очередной раз погрешил наш поэт против правды, изобразив дело так, будто Давыдов был постоянным собутыльником Хвостова и спутником во всех безумствах. Неправда. Давыдов как раз пытался унимать друга (с которым плавал вместе с 12 лет), но иногда все кончалось тем, что он и сам надирался с горя…
В общем, чтобы утихомирить пьяную вольницу, Резанов применил жуткие репрессии: ограничил ежедневную выдачу водки… одной бутылкой в день. Местная общественность признала эти меры драконовскими — и, оприходовав порцию, толпа собралась на полном серьезе атаковать крепость и «повязать» Резанова с Барановым. Резанов описывает этот эпизод иронически — но сам признается, что вызвал усиленные караулы с ружьями, чтобы в случае чего бунтовщиков унять без промедления…
Хвостов в этом бунте не участвовал — зато по пьянке устроил дуэль с неким Корюкиным, которого крепко «поколол» шпагой. Баранов позвал его для внушения — и здесь Хвостову едва не пришел конец. Он настолько достал местных, что трое алеутов засели с ножами в сенях, а четвертый подслушивал у окна. Начни Хвостов наезжать на правителя, по первому сигналу караульщика те трое прикончили бы его моментально.
Обошлось. Хвостов вел себя на удивление тихо, каялся и просил у Баранова прощения, и алеуты выпустили его невредимым.
О том, как Резанов вкладывал ум лицам духовного звания, я уже рассказывал.
Беда в том, что «пьяная республика» веселилась как раз в то самое время, когда колоши заняли Якутатскую крепость и перерезали не меньше сорока человек.
Тут, кстати, опять объявился Генри Барбер на «Единороге» и долго маячил возле Кадьяка. Современные исследователи считают, что Барбер собирался напасть на русские поселения, и думать так есть все основания, потому что «разбойник» вел себя предельно странно: собрался было пристать, но, завидев два русских корабля с пушками, отчего-то передумал. Объявил, что хотел всего лишь увидеться с Барановым. Ему вежливо ответили, что Баранов не здесь, а в Новоархангельске. Барбер заявил, что в этом случае туда и поплывет — но в Новоархангельске так и не объявился, надолго исчезнув с Аляски. Что-то тут и впрямь было нечисто — поскольку с Аляски Барбер смылся не «неведомо куда», а как раз в Калифорнию, где именно в то время, как я уже писал, организовал нападения индейцев на испанские поселения.
И тут возникла новая неприятность: Резанов получил известия, что на Сахалине и некоторых Курильских островах стали устраиваться японцы. Поскольку эти земли давно уже считались русскими, поползновения сынов Страны восходящего солнца Резанов решил пресечь, не медля и не стесняясь в средствах…
Послали за Хвостовым. Найдя его в трезвой полосе, приказали поднимать на «Юноне» паруса и заряжать пушки…
Между прочим, после покупки «Юноны» оказалось, что хотя корабль и американской постройки, но паруса на нем — из русской парусины, с клеймами ярославских мануфактур. Но это так, детали…
«Юнона» пошла к Сахалину. В заливе Анива люди Хвостова высадились на берег, где обнаружили японские хибары и четырех японских купцов, которых тут же взяли в плен. Хибары тут же сожгли дотла — а старейшинам местного племени айнов вручили документы, подтверждающие права России на Сахалин — чтобы в следующий раз показывали незваным гостям…
Бумага гласила: «1806 года октября 12/24 дня российский фрегат «Юнона» под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения на западном берегу губы Анивы пожалована серебряная медаль на Владимирской ленте. Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего принимать за российского подданного.
Подписано: российского флота лейтенант Хвостов.
У сего приложена герба фамилии моей печать».
Следующей весной «Юнона» уже в сопровождении «Авось» под командованием Давыдова пошла на Курильские острова. На Итурупе они увидели вкопанный в землю недалеко от берега здоровый столб, к нему была приколочена доска, а на доске корявым русским языком было намалевано что-то вроде: мол, эта земля принадлежит великой Японии на вечные времена, пока солнце светит, реки текут, а журавли курлыкают… И прочие восточные витиеватости.
Хвостов с Давыдовым, не думая долго, дернули по этим витиеватостям из пушек, моментально своротив столб к чертовой матери. Отловили разбежавшихся по острову японцев, двух оставили себе как переводчиков, а трех вышибли на историческую родину. Потом пошли на Уруп и Кунашир, где опять-таки спалили японские постройки, вновь побывали в заливе Анива, где основали русское поселение, просуществовавшее до 1847 г.
Затем Хвостов отправил японскому губернатору близлежащих территорий обстоятельное письмо, где напоминал, что поначалу русские искренне желали «дружеских связей и торговли», но отказ принять российское посольство в Нагасаки и «распространение торговли японцев по Курильским островам и Сахалину, яко владениям Российской империи принудило, наконец, сию державу употреблять другие меры».
То, что на Хвостова с Давыдовым смертельно обиделись японцы, нисколько не удивительно. Гораздо удивительнее то, что в помянутом трехтомнике под редакцией академика Болховити-нова один из академических орлов назвал действия офицеров… «разбойными»!
Поскольку трехтомник вышел в 1999 г., то мы, несомненно, имеем дело с тлетворным дыханием перестройки, не к ночи будь помянута — как раз получившая ненадолго возможность дурить согражданам мозги горластая интеллигенция, помимо прочих глупостей, усиленно вбивала в общественное сознание простой, как мычание, тезис: ежели в былые времена какую-то пакость сделали цивилизованные западные европейцы — это естественный ход исторического процесса. Если то же самое когда-то учинили русские — это разбой, варварство, исконно российская дикость…
Идиотство, конечно. Но в свое время дурковатая наша интеллигенция немало поплясала на костях наших славных предков…
Меж тем самое время применить «метод Валишевского». Казимир Валишевский — дореволюционный польский историк, автор многих книг. Как среди поляков водится, любви он к русским и России не питал — но вот историком был крайне добросовестным, шулерскими передергиваниями и клеветой на «москалей» не занимался. В книге «Иван Грозный» он поступил просто: в конце практически каждой главы, рассказав об очередных жестоких деяниях Грозного (а их хватало), обязательно уточнял: «А теперь посмотрим, что творилось в это время в Европе…» И приводил длиннейший список зверств, которые прямо-таки мимоходом, походя, с безмятежным выражением лица творили короли, герцоги, полководцы. Сравнение всякий раз выходило в пользу Грозного: на фоне европейских жестокостей Грозный, честное слово, выглядел белым пушистым зайчиком из-под елочки…
Давайте поэтому рассмотрим действия Хвостова и Давыдова не сами по себе, а в сравнении с существовавшей тогда общеевропейской практикой.
О «разбое» и «пиратстве» имело бы смысл говорить, напади Хвостов с Давыдовым на японскую территорию, нагрянь они, скажем, на рейд Нагасаки и возьмись палить по исконно японскому городу…
Но в том-то и дело, что ни Сахалин, ни Курилы вовсе не были «исконно японской» территорией! И даже более того: «исконно японской территорией» не был даже остров Хоккайдо, самый большой из японских островов.
Это сегодня, когда Хоккайдо японцами давным-давно освоен и заселен, дико представить, что кто-то его посчитает не японским. Однако еще в первой трети XVII века Хоккайдо Японии не принадлежал, и они его совершенно не контролировали! Хоккайдо тогда был чем-то вроде японской Сибири: огромный холодный остров был населен айнами, народом, к японцам не имевшим никакого отношения. Айны жили-поживали первобытно-общинным строем… А японцы туда заплывали редко, их по пальцам можно было пересчитать — и, по аналогии с русскими в тогдашней Сибири, это наверняка были беглецы от закона, авантюристы, искатели удачи (напоминаю, согласно тогдашним японским законам считавшиеся уголовными преступниками, поскольку Хоккайдо лежал за пределами тогдашних владений микадо). Этакие японские «воровские казаки».
Только в 1636 г. японский император отправил на Хоккайдо официальную государственную экспедицию — чтобы посмотрела, что, собственно говоря, эта земля собой представляет. Упоминания об этой экспедиции в истории Японии имеются, но материалы ее не сохранились, скорее всего погибли во времена долгих и ожесточенных гражданских войн.
Только в 1785 г. император послал на Хоккайдо вторую экспедицию, обеспокоенный тем, что возле острова стали появляться русские и английские корабли.
Только на рубеже XVIII и XIX веков японские правители-сегуны объявили Хоккайдо своим владением — но администрация, гарнизон, губернатор, полиция и прочие атрибуты монополии появились там гораздо позже…
Это — Хоккайдо. Что же тогда говорить о Сахалине и Курилах? Они Японии не принадлежали вовсе — и те отчаянные японские парни, что туда плавали, опять-таки считались преступниками, нарушившими «закон о самоизоляции». В 1785 г. по поручению властей на Сахалине провел исследование японский самоучка-астроном и самоучка-топограф крестьянский сын Могами Токунаи. Но это еще не делало Сахалин японской территорией. К слову, русские исследовали Курильские острова гораздо раньше, чем там появились первые японцы.
Кстати, жившие на Курилах айны против русского протектората ничего не имели — поскольку русские обращались с ними по-человечески, а вот японцы рассматривали их как последних рабов. Члены экипажа Крузенштерна своими глазами видели на Курилах виселицы, поставленные японцами исключительно для айнов…
Можно сказать, что и России, в общем, ни Сахалин, ни Курилы официально не принадлежали… И это будет чистая правда — а кто ж спорит?
Но в том-то и смысл, что это были ничейные территории, то есть спорные. Ни Россия, ни Япония не имели на них каких бы то ни было исторических прав — но претендовали на владение. А в мире так уж повелось испокон веков, что подобные разногласия решались цинично и негуманно: по праву сильного. Кто был в состоянии захватить, захватывал. Был в состоянии — удерживал. Не получалось — терял. Это была прямо-таки законная общеевропейская практика, вовсе не считавшаяся чем-то стыдным, зазорным. При чем тут «разбойные» действия?! Хвостов с Давыдовым поступили точно так же (впрочем, нет, значительно мягче), как поступали в подобных случаях английские, французские, испанские, голландские и прочие европейские капитаны в спорных районах. И не более того. Это, как говаривал Остап Бендер, медицинский факт…
Давайте посмотрим, как действовали в подобных случаях господа англичане — поскольку, как уже говорилось, их никто и нигде не смог перещеголять в откровенном разбое…
Не будем пока что присматриваться к тому, что англичане творили за тридевять земель, в дальних экзотических краях. Начнем с того, что они вытворяли в Европе…
В августе 1704 г. английский флот нагрянул в испанский Гибралтар, высадил там десант и завладел куском испанской территории — без всяких юридических оснований (откуда им взяться?!), исключительно по праву сильного. Очень уж стратегически выгодной была Гибралтарская скала — поставь дальнобойные пушки и контролируй проход в Средиземное море. Чем британцы и забавляются уже триста лет, категорически отказываясь вернуть Гибралтар Испании — самим, мол, нужнее…
В 1801 г., всего-то за пять лет до рейдов Хвостова с Давыдовым, англичане самым пиратским образом отметились в Дании. В один прекрасный миг они вдруг озаботились тем, что Дания, пожалуй что, может заключить союз с Наполеоном. Именно что — может. А вдруг?
Чтобы предотвратить эту пока что чисто виртуальную угрозу, англичане действовали решительно. Без всякого объявления войны на рейд столицы Дании Копенгагена нагрянул одноглазый адмирал Нельсон с эскадрой и с ходу начал бомбардировать город, не делая различия меж военными объектами и домами мирных обывателей, лупя «по площадям». Сколько ядер обрушилось на Копенгаген, в точности неизвестно — чертова уйма — зато подсчитано, что боевых ракет было выпущено двадцать пять тысяч штук.
Это не ошибка и не опечатка. Именно — боевых ракет. На протяжении всей первой половины XIX века ракеты состояли на вооружении многих европейских армий. Англичане их использовали и в наполеоновских войнах, и в колониях, и в Крымскую войну против Севастополя. Русские — в войне с турками 1828–1829 гг. Австрийцы — в войнах с итальянскими государствами и при подавлении мятежей 1848–1849 гг. И так далее…
Мало того: Нельсон захватил расчеты датских береговых батарей и пообещал их казнить, если датчане будут сопротивляться. Сегодня это именуется «захватом заложников» и числится в списке террористических действий — да и в те времена было вопиющим нарушением правил ведения военных действий. Впрочем, повторяю, никакой войны объявлено не было: одноглазый адмирал выжег полстолицы, после чего преспокойно возвратился домой…
Где его, конечно же, никто не наказал за откровенное пиратство. Наоборот, устроили торжественную встречу с артиллерийским салютом из всех пушек Тауэра. Нельсону пожаловали титул виконта — он, правда, недвусмысленно намекал, что хочет еще и орден на шею, но английское правительство решило, что это уж чересчур, следует соблюдать хотя бы минимум приличий…
Теперь посмотрим, что творилось в Китае в 1834 г. от Рождества Христова…
Английские купцы из Ост-Индской компании, владевшей тогда Индией, контрабандой ввозили в Китай огромное количество опиума, от чего, как легко догадаться, для Китая проистекали сплошные убытки: масса народа превратилась в законченных наркоманов (до англичан в Китае водочку употребляли со всем усердием, но вот наркотиков не знали совершенно), из страны уплывало огромное количество серебра, которым пристрастившиеся к зелью платили за опиум (все расчеты шли только на серебро).
Китайское правительство не раз требовало от руководства Ост-Индской компании контрабанду пресечь — но кто же в здравом уме откажется от таких прибылей? Заправилы Компании откровенно дурковали: мол, это какие-то другие купцы хул иганят, совершенно левые, а Компания, где служат одни законопослушные ангелочки, ничем таким сроду не занималась…
В конце концов китайские власти, прекрасно знавшие, как все обстоит на самом деле, потеряли терпение. Они арестовали всех английских купцов, оказавшихся в городе Кантоне, и заявили, что будут держать их в тюрьме, пока Компания не выдаст все запасы опиума.
Вот после этого англичане, уже не повторяя сказочки о «левых» контрабандистах, в сжатые сроки выдали китайским чиновникам все запасы опиума, по какому-то совпадению оказавшегося на складах Компании. Китайцы свалили мешки в кучу и сожгли к чертовой матери. Англичане обиделись. В солидной и обстоятельной книге об «опиумных войнах» это излагается так: «Явно враждебные действия китайского правительства заставили английское министерство принять меры для обеспечения положения своих подданных, а также потребовать удовлетворения за нанесенные оскорбления и причиненные убытки».
Только не думайте, что это писал англичанин — ему все же было бы простительно. Фразочку эту я взял из книги двух российских историков, вышедшей не в разгул перестройки, а всего четыре года назад…
Как говаривал в таких случаях юморист Остап Вишня: «Господи, ты ж видел, кого творил…» Оказывается, конфискация наркотика у контрабандистов и его уничтожение — это «оскорбления и убытки», против которых обязано незамедлительно выступить «английское министерство». Дикари они, эти китайцы, право — смеют называть вещи своими именами…
Короче говоря, англичане моментально перебросили из Индии несколько регулярных армейских полков, десятка два боевых кораблей — и напали на Китай. Заняли несколько исконно китайских островов и городов, накрошили кучу «дикарей», имевших нахальство бороться с наркоторговлей. Так называемые «опиумные войны» происходили в 1840–1842 гг., в 1856–1858 гг., в 1859-м (совместно с французами), в 1860-м. Англичане уверяли, будто они воюют за некую абстрактную «свободу торговли». На деле это как раз и привело к появлению на территории Китая так называемых «сеттльментов»: на исконно китайской территории европейцы устроили свои города, где китайские законы не действовали. Ну и как легко догадаться, в Китай вновь хлынуло море разливанное опиума. Страну насильственным образом опустили до положения полуколонии. То, что при этом в 1860 г. англичане и французы по прямому поощрению своих командиров разграбили загородный императорский дворец, было на фоне остального сущей проказой расшалившихся детишек…
Так кого мы должны называть разбойниками? Лейтенанты Хвостов с Давыдовым всего-навсего следовали примеру общемировой практики, к тому же провели рейд не против суверенных, а против спорных территорий.
Вот только после возвращения их в Охотск начальник тамошнего порта капитан второго ранга Бухарин, как две капли воды похожий на «перестройщиков» и «прогрессивных интеллигентов», увидел в них именно разбойников. И посадил под арест, обвинив в «самоуправстве» — хотя у лейтенантов была письменная директива покойного Резанова. Орал и топал ногами на допросах: мол, пираты, мать вашу, такие-сякие, в каторгу загоню!
Бухарин был сволочью известной — самодур, притеснитель, взяточник и хапуга, от которого стонал весь Охотск. Но в данном случае, есть сильные подозрения, дело было не только в его тупости и самодурстве. Это продолжалась старая интрига, в которой Хвостов с Давыдовым оказались крайними, говоря современным языком, попавшими под раздачу…
В свое время Бухарин возненавидел барона Штейнгеля, молодого флотского офицера, в чине мичмана командовавшего в Охотском порту военным транспортом. Мичман — чин невеликий (то бишь — равен армейскому прапорщику), но, как это частенько случалось на окраинах Российской империи из-за нехватки чиновников, на Штейнгеля взвалили еще и разные другие обязанности по управлению службами порта. Неизвестно точно, как это ему удалось, но он вывел снабжение кораблей из-под контроля Бухарина. Надо полагать, Бухарин до того неплохо на этом наживался: известно, как сладко живется снабженцам, в том числе и в погонах…
Тут появился Резанов. Штейнгель, наслушавшись всяких дурацких сплетен о нем — пустышка, ничтожество, прожектер! — все их неосмотрительно изложил в письме Бухарину. Бухарин, не будь дурак, передал письмо Резанову (который ему тоже пришелся не по душе) и, потирая руки, стал ждать, когда мстительный камергер — столичная штучка! — будет изничтожать вредного мичманишку…
По себе усадил, паскуда. Резанов был человеком благородным. Пригласил к себе Штейнгеля, отдал ему злополучное письмо и без тени враждебности устыдил:
— Что ж это вы, юноша, человека нисколечко не зная, о нем всякие сплетни пересказываете? Неудобно как-то…
Пристыженный Штейнгель извинился, и они с Резановым с тех пор были в наилучших отношениях. Резанов уговаривал барона перейти на службу в Российско-Американскую компанию, приглашал плыть с ним, когда отправится в Калифорнию играть свадьбу с Кончитой…
Так что Бухарин упорно пролетел. Затаил злобу и на Резанова, и на всех его людей. А тут и Хвостов с Давыдовым подвернулись, на которых можно было отыграться…
В общем, бравые офицеры, не ведавшие за собой ничего худого, нежданно-негаданно оказались под арестом в Охотске (к слову, в качестве штришка к портрету эпохи: именно в Охотске в это время отбывал ссылку бывший ревельский губернатор Горчаков — за то, что путал личную шерсть с государственной…).
Из-под ареста Хвостов с Давыдовым сбежали и благополучно добрались до Иркутска, где ими занялись тамошний гражданский губернатор Трескин и генерал-губернатор Сибири Пестель (отец видного декабриста). Опять-таки ради исторической правды следует уточнить, что оба высокопоставленных чиновника, как о том известно доподлинно, были жутчайшими взяточниками и хапугами (ну, впрочем, как все без исключения российские губернаторы той поры) — но в то же время они оказались и настоящими государственниками: никакого криминала в действиях лейтенантов на Дальнем Востоке не усмотрели и разрешили ехать в столицу.
В Санкт-Петербурге Давыдов (будучи интеллектуально гораздо сильнее закадычного друга Хвостова) составил словарь наречий обитавших на Сахалине туземцев и написал двухтомную книгу: «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, написанное сим последним».
(К слову, эта книга издавалась всего два раза: сначала в Петербурге в 1810–1812 гг., потом — в 1977 г. в Канаде. Это — к вопросу о нашем всегдашнем историческом беспамятстве…)
Потом оба офицера участвовали в войне со шведами, воевали храбро, были представлены к орденам — но тут умные головы в Адмиралтейств-коллегий снова подняли старое дело о «бесчинствах против японцев». Александр I в виде наказания повелел никаких орденов «разбойникам» не давать.
Не перечесть, сколько вреда этот коронованный скот, участник убийства собственного отца (знал, козел, с самого начала!), принес России своими идиотскими решениями! Подробно распространяться о нем не стоит. Достаточно лишь вспомнить четверостишие, которым припечатал самодержца Пушкин:
- Властитель слабый и лукавый,
- Плешивый щеголь, враг труда,
- Нечаянно пригретый славой,
- Над нами царствовал тогда…
Давайте взглянем для сравнения, как решал подобные дела младший брат Плешивого, великий император Николай Павлович.
К середине XIX столетия устье Амура и прилегающий к нему район оставались, собственно говоря, ничейными — ни Россия, ни Китай эти места не контролировали, и обитавшие там пле- мена могли жить спокойно, не охваченные чьим-то высочайшим покровительством. Сначала Николай, получив от кого-то из советников информацию, что устье Амура для настоящих кораблей слишком мелкое и годится только для прохода лодок (что истине нисколько не соответствовало), повелел Амуром, «рекой бесполезной», более не заниматься. Особый комитет с участием нескольких министров и других высших сановников постановил: бассейн Амура признать принадлежащим Китаю и отказаться от него навсегда.
Но тут на Дальнем Востоке объявился русский морской офицер Невельской, который самочинно вошел на своем корабле в Амур, возле ближайшей гиляцкой деревни воткнул в землю российский флаг и объявил эту территорию принадлежащей Российской империи. И основал первое русское поселение: форт Николаевский Пост (ныне — Николаевск-на-Амуре). Тогдашний генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев его поддержал.
Шум поднялся страшный. Ориентируясь на последнюю царскую резолюцию, Совет министров собрался было предать Невельского военному суду и разжаловать в матросы, а Муравьеву тоже придумать что-нибудь этакое, чтобы мало не показалось…
Доложили императору. Николай I, ярый государственник, вызвал к себе Муравьева и, выслушав суть дела, сделал вывод:
— Где раз поднят российский флаг, он спускаться не должен!
Невельского и Муравьева наградили (Муравьев удостоился еще и почетного добавления к фамилии «Амурский» — до сих пор такое случалось только с теми, кто был отмечен за военные подвиги).
Николай прекрасно понимал, что «самовольство» пошло государству только на пользу. Его старший братец, болван плешивый, государственной мудростью похвастаться не мог.
Хорошо еще, что Хвостова с Давыдовым не посадили…
Они вскоре погибли — самым нелепым и обидным образом, как частенько случалось на Руси не только с бесполезными людишками… Так уж случилось, что однажды в Санкт-Петербурге встретились старые знакомые: оба лейтенанта, врач и путешественник Лангсдорф (участник плавания «Надежды»), американский капитан де Вульф, у которого была куплена «Юнона». Выпито было немало. Уже вечером Хвостов с Давыдовым, как ни уговаривал их Лангсдорф переночевать у него, решили отправиться к кому-то в гости на Васильевский остров.
14 октября 1809 г., поздний вечер. Хвостов с Давыдовым отправились к разводному мосту на Васильевский… На другой день их тела выбросило на берег в Финском заливе.
Как и полагается в нашем беспамятном Отечестве, оба не удостоены и паршивенькой мемориальной доски, да и улиц их имени в российских городах наверняка не найдется.
А через два года после смерти лихих моряков сложилось так, что их соотечественник оказался в плену в Японии…
Признаюсь сразу: мне этот человек не по нутру, но, поскольку я уделял место и субъектам похуже, а история эта увлекательная, придется рассказывать и о ней, она как-никак неразрывно связана с Русской Америкой…
В мае 1811 г. капитан-лейтенанту В. М. Головнину, командиру шлюпа «Диана», поручили составить точное географическое описание Курильских и Шантарских островов. На первый, самый северный остров Курил, Шумшу, еще в 1711 г. плавали казаки Данила Анцыферов и Иван Козыревский (тот самый, соучастник убийства Атласова), но в картографии они, как легко догадаться, были не сильны. В 1739 г. вторая экспедиция Беринга положила на карту все острова — но эти данные опять-таки требовали уточнения.
А собственно, почему острова названы Курильскими? Да потому, что русские их так назвали по имени местного населения — народа Курилов, тех самых айнов. И «куру», и «айну» на языке туземцев означало «человек». Те, кто жил на Курилах, называли себя «куру», а те, что на Южном Сахалине и на Хоккайдо — «айну». Никакой загадки. (С японцами айны-курилы не состояли ни в малейшем родстве, они в давние времена приплыли откуда-то из юго-западной части Тихого океана.)
В начале июля «Диана» подошла к Кунаширу, самому южному из Курильских островов. Оказалось, что японцы успели построить тут нечто напоминавшее цивилизацию: селение и небольшую крепость.
Из этой крепости и шарахнули по «Диане» два ядра, едва она вошла в гавань. Пришлось встать на якорь и послать на берег шлюпку — но и по ней стали палить. Стало ясно, что японцы в дурном настроении. Назавтра стали налаживать контакт, пустив на берег бочку с письмом. Понемногу договориться удалось, и японцы пригласили на переговоры.
Головнин отправился в крепость со штурманом Хлебниковым, мичманом Муром, четырьмя матросами и курильцем-пе-реводчиком. Там русских принял начальник, стал вежливо поить чаем и поддерживать приятную беседу. Однако вскоре его как подменили: стал орать, словно его резали, хвататься за саблю, чаще всего поминая «Ре-за-но» (потом оказалось, это он о Резанове) и загадочного Никола-Сандрееча (Хвостова). На приятный дипломатический фуршет это уже нисколечко не походило. Курилец, которого Головнин тихонько спросил, в чем дело, перевел длиннейшую тира'ду коменданта одной-единственной фразой:
— Начальник говорит, что если хоть одного из нас выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут…
Пожалуй, что после такого подробный перевод уже и не к чему. Русские, недолго думая, кинулись бежать из крепости. Японцы орали всем скопом, как сто чертей, но напасть не посмели, даже располагая численным превосходством, ограничились тем, что бежали следом и кидали русским под ноги весла с поленьями — авось споткнутся. Трех человек они, набравшись смелости, все же скрутили. Остальные добежали до шлюпки.
Увы… Беседа в крепости продолжалась почти три часа, за это время наступил отлив, и шлюпка лежала на суше метрах в десяти от воды. Окончательно набравшись смелости, японцы высыпали всей оравой, сцапали остальных и потащили в крепость.
Оставшийся после Головнина старшим на «Диане» лейтенант Рикорд подвел корабль к берегу, насколько удалось — как раз вовремя, чтобы увидеть, как ворота крепости захлопываются за японцами и пленными. Из крепости началась пушечная пальба, никакого вреда «Диане» не причинившая.
По моему глубокому убеждению, командуй «Дианой» вместо Рикорда Хвостов или Давыдов, они-то не церемонились бы, а пошли на штурм. На «Диане» было около шестидесяти моряков, имелось 14 пушек, 4 карронады для стрельбы на близкие дистанции и 4 фальконета. Крепость была деревянная и неприступную твердыню напоминала мало — обычный форт вроде барановских укреплений на Аляске.
Однако Рикорд штурмовать не решился. Он выпустил по крепости 170 ядер, но потом все же ушел на зимовку в Охотск.
Головнина и его людей переправили в город Хакодате на остров Хоккайдо и с ходу стали допрашивать. Сразу же зазвучали упоминания про загадочных людей по имени Никола-Сандрееч и Гаврило-Иваноч. Вскоре удалось сообразить, что японцы имеют в виду Хвостова с Давыдовым, фамилий которых не знали.
Именно из-за рейда Хвостова и Давыдова разгорелся весь сыр-бор. «Господин Ховорин» (именно так японцы произносили фамилию Головнин) немало подивился тому, что услышал. Оказалось, что японцы придавали случившемуся вовсе уж глобальное значение. Их собственная страна была маленькая, иностранцев там имелось всего-то десятка два, и оттого они воображали, что не только вся Россия, но и вся Европа должны знать о рейде двух лейтенантов и обсуждать его с утра до вечера, как будто не было других серьезных дел… Головнин не верил, но его старательно убеждали: именно так мы и думаем… А что, разве неправильно?
Капитан-лейтенант угробил уйму времени, объясняя японцам размеры России и Европы, толкуя без всякой дипломатии, что в Европе не только о Хвостове с Давыдовым, но и о самой Японии мало кто знает. Доказывал, что «Юнона» и «Авось» не военные фрегаты, посланные императором, а всего лишь корабль купеческой компании.
Кое-как растолковал. Но японцы ударились в другую крайность: вопросы посыпались градом, скрупулезнейшие: сколько лет Хвостову и Давыдову, чьи они дети, как воспитывались, какого сословия, какую жизнь ведут, благонравную или разгульную? Это уже было чистейшей воды любопытство, проистекавшее из двухсотвековой оторванности от остального мира.
Потом японцы показали Головнину то самое письмо Хвосто-ва, которое он оставил курильскому старшине на Сахалине. И снова начали с детским простодушием интересоваться всякой мелочью: ну вот, что такое — «Владимирская лента»?
Головнин ответил, что «Владимирская лента» — значит «полосатая». Крепко подозревал: начни он говорить что-то о «Владимире», японцы обязательно прицепились бы — кто этот орден учредил, за какие заслуги, кто был Владимир и чем прославился, есть ли в России другие ордена…
Продержав русских в тюрьме пятьдесят дней, их перевезли в «губернский» город Мацмай. Там посадили не то что в тюрьму — в большие клетки. Снова пошли допросы — с участием и губернатора, и специально присланного из столицы ученого. Правда, это снова напоминало не следственные действия, а утоление безбрежного любопытства. В своей книге Головнин подробно перечислил образчики.
Какое платье ваш государь носит? Что он носит на голове? Какие птицы водятся около Петербурга? Что стоит сшить в России одежду, какая сейчас на вас? На какой лошади государь ваш верхом ездит? Кто с ним еще ездит? Любят ли русские голландцев? Сколько у русских праздников в году? Каких лет женщины начинают рожать в России и в какие годы перестают?
Обнаружилось, что мичман Мур неплохо рисует — после чего японцы заставили его дни напролет рисовать овец, ослов, кареты, сани и все прочее. «Чего в Японии нет, а в России есть».
Особенно поразило японцев, что в ответ на их вопрос, сколько пушек установлено в государевом дворце, Головнин честно ответил — ни единой. Они капитан-лейтенанту долго не верили, а поверив, качали головами и твердили:
— Ах, как ваш государь неосторожен…
А что можно было ответить на такой вопрос: «Сколько сажен в длину, ширину и высоту имеет государев дворец и сколько в нем окон?» Сколько портов во всей Европе, где строят корабли, сколько во всей Европе военных судов и сколько купеческих? Вот и объясняй им про размеры Европы…
Головнин неосторожно упомянул, что в Петербурге есть матросские казармы. И понеслось: а сколько в каждой окон, ворот и дверей. А длина, ширина, высота какая? А этажей сколько? А часовых? А где матросы свои вещи хранят?
Упомянул мельком Головнин, что живет в Петербурге. Ага! В какой части Петербурга его квартира? Какое это будет расстояние от государева дворца? А размер жилплощади? А прислуги сколько?
В общем, Головнин однажды даже решил, что японцы к нему применяют своего рода психологическую пытку — копание в мельчайших подробностях. Но это было именно жгучее любопытство. На вопрос, где он получил образование, Головнин благоразумно не ответил насчет Морского кадетского корпуса — иначе достали бы сотней вопросов о количестве окон и печных труб. Сказал: отец учил, на дому.
Думал, отделался… Ага! Снова сотня вопросов: в каком городе вас, Ховорин-сан, ваш почтенный батюшка учил? Давно это было? А какие науки ваши батюшка знал, и кто учил его самого? А состояние у него большое?
И далеко не сразу японцы приступили к расспросам о русской армии, флоте, крепостях. Никак не верили, что у русских есть девятипудовые ядра (сами они палили маленькими) и очень смеялись… узнав, что на ружьях у русских кремневые замки. Сами японцы предпочитали ружья с фитилем — так гораздо надежнее, как от дедов-прадедов заведено, не стоит разводить всякую мудреную механизацию с пружинами, кремнями, курками. То ли дело фитиль: запалил кусок в полметра, когда нужно, приложил его к ружью, а оно ка-ак ахнет!
Но все же никак не стоит считать японцев людьми по-детски наивными. Во время одной из бесед они спросили Головнина напрямую: а вот если бы Япония и Китай вместо нынешней закрытости от всего мира вошли бы в тесные отношения с европейскими государствами и стали во всем им подражать, не чаще ли случались бы войны и не больше ли пролилось человеческой крови? Головнин, подумав, сказал честно, что вероятность такая не исключена. Тогда японский ученый сказал:
— А если так, то для уменьшения народных бедствий не лучше ли, по вашему мнению, оставаться Японии на прежнем основании, нежели входить в связи и сношения с Европой, в пользе коих часа за два пред сим вы старались нас убедить?
Как в воду глядел японский книжник, учитывая события последующих полутора сотен лет…
В конце концов русские решились на побег. Сделали подкоп, выбрались наружу и несколько дней шли к морю — по ночам, днем прятались, где удастся. Однако на берегу их схватили. В плену они пробыли два года и три месяца. Петербург для их освобождения никаких дипломатических усилий не предпринимал: России было не до того, грохотала война с Наполеоном, отступал Кутузов, горела Москва — где уж тут думать о судьбе капитана крохотного кораблика длиной в двадцать семь метров, угодившего в плен где-то на краю Земли…
В октябре 1813 г. японцы пленников освободили. Команда академика Болховитинова с умным видом приписывает это исключительно благородству и объективности японских властей: дескать, разобрались наконец, что рейд Хвостова и Давыдова был не военной экспедицией, а самовольством, к которому Го-ловнин не имеет никакого отношения. Так и написали в своем капитальном трехтомнике.
На самом деле все иначе. И японское «благородство» тут ни при чем. Просто-напросто лейтенант Рикорд, приведя в японские воды уже два военных судна, начал захватывать все суда Страны восходящего солнца, какие ему попадались. Действовал по вполне понятной логике: как вы с нами, так и мы с вами… Поначалу ему встречались маленькие «рыбаки», но вскоре он взял на абордаж большое купеческое судно, на котором плыл сам владелец, богатый и влиятельный купец Такатая Кахи. Через купца и завязались совершенно неофициальные контакты с японскими властями.
Детали так и останутся неизвестными навсегда, но нет сомнений, что Рикорд (и поддерживавшие его Пестель с Трески-ным) не на сознательность японцев били, а откровенно намекали на вполне возможные неприятные последствия. Достоверно известно, что Рикорд в конце концов всерьез стал готовить десант и штурм кунаширской крепости.
Японцы на примере Хвостова и Давыдова уже имели некоторый опыт общения с русскими моряками. И вряд ли жаждали новых уроков. Вот правительство в конце концов, сохраняя лицо, и объявило, что оно, такое все из себя благородное и объективное, порешило Ховорина-сан освободить…
Вот и вся история. Почему Головнин мне категорически не по нутру? Причина проста…
Головнин, конечно, человек заслуженный. С юности воевал, и неплохо, награжден боевой медалью за сражение со шведами. В Кейптауне, когда англичане в период напряженных с ними отношений задержали его судно, совершил дерзкий побег. «Диана» была поставлена на два якоря в дальнем углу залива, меж двумя английскими фрегатами, и Головнин в сумерки, при сильном дожде и ветре, приказал обрубить канаты и на «штормовых» парусах ухитрился уйти из гавани…
Впоследствии он написал несколько интересных книг. И все же, все же…
Никак нельзя простить Головнину все, что он намолол как о Резанове, так и о Русско-Американской компании. Вот образчик его оценки Резанова: «Он был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдаленных видов; впоследствии мы увидим, что он наделал Компании множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены…»
Думается мне, что читатель уже узнал о Резанове достаточно, чтоб самому убедиться в несправедливости этой оценки. И потом… Чтобы судить такого человека, как Резанов, Головнину следовало и самому быть в гуще событий, в серьезных чинах, знать и предмет критики, и самого критикуемого.
Меж тем Головнин, семнадцати лет окончивший в 1793 г. Морской корпус до весны 1806 г. практически беспрерывно находился в плаваниях — как на родине, так и у берегов Швеции, Норвегии, Англии, Голландии, Франции, Испании. С Резановым знаком не был, к делам Российско-Американской компании никакого отношения не имел до мая 1810 г., когда привез груз хлеба в Русскую Америку… Так кто ему дал право так писать о Резанове? А впрочем, и Баранов у него — не более чем тупой «тиран и сатрап», да и сама Русская Америка какая-то унылая, корявая, холодная и ветреная, насквозь неправильная. Брюзжал, брюзжал и брюзжал неведомо по каким причинам. Может, из кастовой спеси, памятуя о конфликте Крузенштерна с Резановым? Сам Крузенштерн, как уже говорилось, и тридцать лет спустя о Резанове писал исключительно гадости…
Собственно, что такое Головнин? Автор интересных книг, и не более того. Воевал, конечно, — так все тогда воевали. Кругосветное путешествие совершил? Во-первых, именно что одно путешествие вокруг света, а не два, которые ему приписывают (дело в том, что «Диана», истины ради, не вокруг света проплыла, а лишь из Петербурга до Камчатки мимо мыса Доброй Надежды, а уж оттуда Головнин возвращался домой через Сибирь, сухопутьем). Во-вторых, путешествие свое он совершил девятым. Всего с 1803 по 1850 гг. насчитывается 38 русских кругосветных и «полукругосветных» путешествий вокруг света -21 организовано военно-морским ведомством, 16 — Российско-Американской компанией и 1 — графом Румянцевым. В этом списке Головнин значится именно что девятым (см. Приложение).
Что еще? Был генерал-интендантом российского флота — что его опять-таки характеризует не с лучшей стороны. Что такое российские военные интенданты царских времен, известно прекрасно. Большой знаток этого вопроса, генералиссимус Суворов, говаривал: военного интенданта, прослужившего пару-тройку лет, можно свободно вешать без суда и следствия, не ошибешься…
Одним словом, не Головнину было поднимать хвост на Николая Петровича Резанова, Александра Андреевича Баранова и их сподвижников — не столь уж значительная персона, чтобы высокомерно изображать строителей империи ничтожествами и тупыми сатрапами… И все бы ничего, но в советское время эти высказывания Головнина пришлись ко двору советским историкам. Головнин опять-таки числился «прогрессивным мореплавателем», а Резанов, как я уже писал, реакционным эксплуататором и придворным интриганом…
Да, вот, кстати. Самое интересное в японской эпопее Головнина я приберег напоследок. Уже потом, когда его со спутниками освобождали, выяснилось, отчего японцы были настроены так враждебно. Голландцы постарались. Они, стервецы, будучи единственными в Японии знатоками русского языка и экспертами по русским бумагам, безбожно искажали те документы, что японцы им давали читать. Переводя письмо Хвостова к губернатору Мацмая о желании завязать торговые отношения, какой-то хер голландский от себя добавил, будто Хвостов грозится в случае отказа завоевать Японию и прислать орду русских священников, которые всех подданных императора насильно загонят в православие. А чин Хвостова «лейтенант» голландцы, не моргнув глазом, перевели как «наместник». Вот японцы долгое время и полагали совершенно серьезно, что с ними воюет жуткий и могущественный Никола-Сандрееч, императорский наместник на Дальнем Востоке. А голландцы вдобавок, узнав о взятии французами Москвы, стали уверять японцев, что Наполеон захватил «всю» Россию. Мотив лежит на поверхности: ну не хотели голландцы терять свое монопольное положение единственных торговых посредников меж Японией и остальным миром. Вот и пакостили как могли, стервецы…
Правда, чуть-чуть позже голландцев самих из Японии вежливо попросили. Наполеон к тому времени Голландию захватил — как раз всю, в отличие от России. А англичане, соответственно, заняли Яву — и тамошние голландцы, попав в подчиненное положение, вынуждены были ввозить в Японию теперь уже индийские товары.
Вот теперь в эксперты позвали уже пленного Головнина и спросили: Ховорин-сан, как, по-вашему, что эти индийские товары означают? Где обычные голландские? Голландцы говорят, будто все оттого, что они с англичанами подружились, уж так подружились, что и торгуют вместе…
Головнин, видывавший большой мир и знавший ситуацию, подумал и ответил: это может означать только одно — Голландия взята Наполеоном, а Ява, соответственно, англичанами…
Голландцы в конце концов признались, что их держава и впрямь уже не прежняя республика, а королевство, которое Наполеон создал «под родного братца». Японцы поначалу не поверили, не хотели верить, что в Европе так просто создаются монархии. Но потом отыскались русские газеты. Японцы к тому времени освоили русский настолько, чтобы читать их самостоятельно. Вот и прочли: что Голландия уже и не королевство, поскольку Наполеон, на что-то рассердившись на брата, из голландских королей его уволил, а страну присоединил без затей к своей империи в качестве провинции. Тут-то для голландцев и настали скверные времена…
Короче говоря, Головнина освободили. Япония еще сорок лет оставалась в полной изоляции. А потом приплыл американский командор Перри, высадил на берег пятьсот вооруженных моряков, навел на порт сотню своих орудий и ласково предложил: господа японцы, а не подписать ли нам торговый договор? А не открыть ли вам несколько портов для американских торговых кораблей и наших товаров? Как думаете?
Японцы грустно посмотрели на ощетинившиеся пушками корабли, на полтыщи бравых американских парней и тут же согласились: ну как же, самое время, мы и сами собирались… Где подписать?
Что характерно, ни тогда, ни потом никто в Америке не делал из этого драмы, и никому в голову не пришло именовать действия командора Перри «разбойными». Лично я, кстати, тоже так не считаю. Человек обеспечивал экономические интересы своей страны, действуя так, как было повсеместно принято. Разбой-то при чем? Командор Перри ни у кого карманных часов не крал, кладовок не взламывал и с девицами не охальничал…
На этом мы пока что расстанемся с Японией (но не насовсем!) и вернемся в Русскую Америку, где уже плавало у «оскаленных берегов» судно Компании с ярко начищенными медными буквами на борту: «Александр Баранов».
Не подумайте грустного — Писарро российский был жив-здоров и полон сил!
Глава шестая ОТ АЛЯСКИ ДО ГАВАЙЕВ
Но хлопот у него по-прежнему был полон рот — особенно с ежегодным «съездом» индейцев-тлинкитов. У них было в обычае каждую весну собираться оравой человек этак с тысячу в Ситхинском заливе — ловить селедку, когда ее косяки шли на нерест. Вот только первым вопросом на повестке дня отчего-то всякий раз вставало не мирное рыболовство, а нечто иное: не напасть ли снова на русских и не вырезать ли их поголовно? Сколько мехов и прочего добра бледнолицые у себя накопили…
В 1806 г. они совсем было собрались штурмовать Новоар-хангельск, прослышав, что там голодно и немало людей умерло от болезней, так что гарнизон ослаблен.
Сорвалось. В крепости находился Баранов, которого колоши всерьез боялись. Да вдобавок капитан стоявшего в Новоархан-гельске американского корабля Уиншип велел передать индейцам: если что, он нейтральным не останется, а поможет Баранову всеми пушками. Чуть позже колоши все же собрали три тысячи воинов — но Баранов успел за четыре дня построить вокруг крепости вторую деревянную стену, еще выше прежней. Находившийся там в это время Резанов писал, что, узнав об этом, «старшины и предводители разных народов передрались между собой от досады, что пропустили удобное время, и разъехались по проливам».
Он не знал, что колоши вовсе не передумали — они просто-напросто послали гонцов на юг к индейцам хайда, чтобы предложить совместный набег. Однако главный вождь Хайда был в дружеских отношениях с «великим шаманом» Барановым и отказался в этом участвовать.
Читать бесплатно другие книги:
