Иван Грозный. Кровавый поэт Бушков Александр
Генрих Штаден, родом из Вестфалии, родился в семье простого бюргера, то есть горожанина. Родители хотели, чтобы он стал священником, но юнец, когда ему стукнуло семнадцать, оказался запутанным в какой-то грязной истории. Что он там натворил, в точности неизвестно, но тюрьма ему грозила вполне реально, и несостоявшийся пастор пустился в бега. С тех пор его жизнь стала крайне бурной и полной всевозможных метаморфоз.
Поначалу он, будучи без денег и мало-мальски полезного ремесла, трудился землекопом в Любеке и в Риге, катал тачку и махал лопатой. Утомившись, стал служить лакеем у мелких ливонских дворянчиков, поднялся даже до управляющего какого-то затерянного в глуши именьица. Попытался заняться торговлей, но попался шведским ландскнехтам, которые его обчистили до нитки. Разочаровавшись, должно быть, в честном труде, Штаден вскоре объявился в занятом поляками городе Вольмаре, пристанище многочисленных банд, которые, пользуясь сумятицей и безвластием, совершали набеги то на прилегающие русские земли, то на ливонские села, одним словом, грабили всех, кто подвернется. К одной из таких банд Штаден и примкнул. Однако у столь веселого и доходного промысла была и оборотная сторона: за подобными шайками гонялись все без исключения, потому что они всем надоели хуже горькой редьки. Вместе с корешками в тюрьму угодил и Штаден. Выйдя оттуда, он сообразил, что выбрал себе чересчур опасное ремесло, – и, поразмыслив, перебрался через границу на русскую территорию.
В России судьба двадцатидвухлетнего прыткого вестфальца изменилась самым волшебным образом. Во-первых, его принял толмачом (переводчиком) в Посольский приказ некий высокопоставленный дьяк. Во-вторых, Штаден получил от самого царя «лицензию» на право содержания кабака, а также винокурения, пивоварения и «ставленья» меда. И, кроме этого, занялся торговлей мехами. Друзей и покровителей способный юноша нашел себе очень быстро, и каких! Ему покровительствовали, улаживали его конфликты с москвичами и наделяли новыми привилегиями боярин Челяднин (глава боярской думы), Григорий Грязной, Алексей и Федор Басмановы (верхушка опричнины)…
Карьера, одним словом, фантастическая. Вот только одна существенная неувязка: обо всем этом феерическом взлете известно исключительно со слов самого Штадена. По документам проверить это невозможно: как и уверения Штадена, что царь Иван «произвел его в рыцари»…
На этом не кончилось. По словам Штадена, царь зачислил его в опричники и Генрих принимал участие в тех самых зверствах и грабительских походах, которые описывал прямо-таки со сладострастием.
Чтение, право слово, прелюбопытное. Вот Штаден видит, как за шестью опричниками гонятся аж триста «земцев». Не медля ни секунды, отважный вестфалец скачет наперерез и орет:
– Брысь отсюда, мать вашу!
Ну, или что-то вроде того. Вид у него настолько грозный, что триста нападавших разбежались во все стороны, как зайчики. Штаден, воодушевившись, ворвался в некий богатый дом, изрубил топором некую «княгиню», вломился в девичью светелку и всех там изнасиловал…
В самых приятельских отношениях Штаден был еще с одним высокопоставленным опричником, Алексеем Басмановым, на свадьбе которого был почетным гостем. Другой боярин, некий Федор Санин, настолько Штаденом очаровался, что предлагал ему в жены свою дочь с огромным приданым – но Штаден отказался, поскольку денег у него у самого было хоть лопатой греби…
Когда на Москву пошел набегом крымский хан Девлет-Гирей, Штаден опять-таки проявил чудеса героизма: с тремя сотнями воинов бросился на крымский отряд в несколько тысяч всадников. Все триста (триста спартанцев?) погибли, остался в живых один Штаден, но татары отступили. Правда, после столь славных подвигов Штаден почему-то, как сам проговорился, оказывается всего-навсего владельцем мельницы где-то в захолустье. Все поместья у него по какой-то трагической случайности отобрали, никто из столь высокопоставленных покровителей не помог, и разобиженный Штаден навсегда покинул Россию…
Как вам история, читатель? Высшие сановники государства Российского отчего-то проникаются невероятной симпатией к рядовому ловцу удачи. Особенно впечатляет боярин (!), который на полном серьезе собирается выдать дочь за неведомо откуда приблудившегося чужестранца без роду-племени… Второго такого курьеза в отечественной истории не зафиксировано.
Все это больше напоминает сочинения достопамятного барона Мюнхгаузена – однако очень долго записки Штадена считались «ценнейшим источником по истории опричнины». Вероятнее всего, причина была в особом складе ума наших либералов-интеллигентов: иностранец свидетельствует! Немец! Сколько было импортных проходимцев, которым внимали, развесив уши, даже когда они плели явные небылицы…
В общем, почти двадцать лет назад за писания Штадена взялся Д. Н. Альшиц – профессор, доктор исторических наук, тот, кто первым ввел в научный оборот и Список опричников Ивана Грозного, и Официальную разрядную книгу московских государей, и многие другие документы того времени…
Тщательно проанализировав все несуразности, логические несовпадения, а также основываясь на реалиях того времени, коих профессор, как легко догадаться, большой знаток, Альшиц сделал безапелляционный вывод: врал Штаден, как сивый мерин. На Руси он, конечно, был, и кабак, не исключено, держал, и мехами поторговывал. Очень похоже, и видел снаружи опричный двор Грозного. Вот только сам в опричниках никогда не бывал и не принимал участия ни в одном из опричных предприятий… Ив «рыцари» его, конечно же, Грозный не посвящал. Просто-напросто, уехав в конце концов из России, прыткий вестфалец на манер Хлестакова сочинил авантюрный роман, который выдал за подлинные мемуары (подробное изложение выводов профессора Альшица нетрудно найти в недавно вышедшей под прозрачным псевдонимом Даниил Аль книге – см. библиографию).
Дело тут не в одном лишь пристрастии к патологическому вранью. Причины имелись самые что ни на есть меркантильные. По неписаным законам того времени, человек, достигший в одном государстве каких-то постов, званий и титулов, мог, поступая на службу в другом государстве, претендовать на аналогичные титулы и звания. Таким образом, герр Штаден, субъект весьма низкого происхождения, именовал себя «рыцарем царя Московского» не из простого желания прихвастнуть или пустить пыль в глаза – теперь и в Германии он мог рассчитывать на признание его благородным дворянином, не просто Штаденом, а рыцарем фон Штаденом…
И ведь все точно рассчитал, паршивец! Очень скоро он уже в качестве «фон Штадена» маячит при европейских дворах и ухитряется заинтересовать своей персоной коронованных особ вроде короля Стефана Батория и императора Священной Римской империи Рудольфа II…
Он, правда, так и окончил свои дни полноправным «фоном», да и умер отнюдь не в нищете – вот только ровным счетом ничего серьезного не совершил, ни к каким важным историческим событиям не причастен. Поскольку, драпанув из Москвы, связался с неким высокородным господином, представлявшим собой фигуру безусловно комическую…
История сама по себе настолько занятная, что не упомянуть о ней просто невозможно.
Высокородный господин, к которому Штаден прибился, носил пышный титул: пфальцграф Георг Ганс, граф Фельдценский. Вот только владения его, затерявшиеся где-то в Эльзасе, были прямо-таки микроскопическими. Подобных «владык», едва ли не пожимавших друг другу руки из окон своих «резиденций», остроумный немецкий историк XIX столетия Бецольд окрестил «князьями-пролетариями». Поскольку иначе, как мелочью пузатой, назвать их невозможно.
Прокормиться в крохотном графстве было толком невозможно, и молодой граф Георг Ганс подался «в люди». Сначала воевал во Франции (то с гугенотами против католиков, то с католиками против гугенотов), потом обивал пороги европейских коронованных особ с самыми фантастическими проектами. Коронованные особы вежливо отправляли графа восвояси.
Объявившись в Священной Римской империи, граф выдвинул очередную светлую идею: построить могучий флот на Балтийском море, а адмиралом назначить его самого – ух, как он всех раскатает, и датчан, и разных прочих шведов!
От прожектера и там вежливо отмахнулись, и граф нашел себе новое занятие – он стал первым зафиксированным в истории профессиональным борцом с «русской опасностью». Сочинял новые проекты, которыми заваливал императорскую канцелярию, призывал всей Европой дать отпор «московским варварам» – а заодно втолковывал всем, кто соглашался его слушать, что имеет права на шведскую корону. Прыткий был молодой человек, непоседливый и графоманистый – пол-Европы завалил своими брошюрами, «летучими листками» и неисчислимыми «меморандумами».
Вот тут к нему и прибился знаменитый московский рыцарь фон Штаден. Неведомо, уж как они познакомились, но оба моментально пришлись друг другу по душе. Именно во дворце графа Штаден и написал свои «Записки о Московии». А чуть позже оба уселись сочинять новый план – полной военной оккупации варварской Московии. Именно так, скромненько и со вкусом. Планы были, назовем вещи своими именами, полной шизофренией: намечалось, подняв всю христианскую Европу, захватить Московию и ограбить ее дочиста, потом заодно прихватить и польско-литовское государство, с помощью персидского шаха одолеть турецкого султана, ну и напоследок через покоренную Россию дойти до Америки, которую тоже захватить, не мелочась…
Очаровательно, не правда ли? Счастье еще, что в те времена не открыли Австралию, иначе парочка фантазеров и ее собиралась бы после Америки завоевать…
Исписав кучу бумаги, граф принялся мотаться по европейским дворам, повсюду разводя турусы на колесах и таская за собой отъевшегося, поважневшего Штадена, которого всем и каждому представлял как ведущего эксперта по московитским делам, который, ежели что, не даст соврать…
Штаден важно кивал и поддакивал: вся Московия, мол, ненавидит своего царя Ивана Грозного, которого за жестокость даже прозвали Васильевичем! Достаточно там появиться ограниченному контингенту европейских цивилизаторов, как русские сами своего варварского правителя приведут битым и связанным! Дело верное, не сомневайтесь, ребята! А уж добычи-то: в Белоозере – казна, на реке Мезени – серебряная руда, в Вологде – склад с собольими мехами, а по рекам семга – вкуснющая! А главное, от Вологды до Америки – рукой подать! В ясную погоду вот так видно!
Император, а также короли польский и шведский, князья прусские, курфюрсты саксонский и пфальцский, герцог померанский и курфюрст бранденбургский, выслушав весь этот бред, с непроницаемым видом кивали, а потом вежливо выпроваживали Георга Ганса вместе с его экспертом по русским делам. К чести всех без исключения коронованных и просто владетельных особ, помрачением рассудка они не страдали и прекрасно соображали, что завоевать Россию – задача далеко не такая простая, как о том толкуют эти два балбеса. Отчаявшись, прожектеры поехали к людям попроще, ганзейским купцам, предлагая им то же самое. Но рассудительные немецкие купцы опять-таки знали, что Россия воевать умеет, и не рассчитывали покорить ее силами своего торгового дома…
В общем, вскоре графа перестали пускать в приличные дома – всякий раз выходил швейцар и говорил, что короля (или императора, или герцога) дома нету. На недельке, мол, как-нибудь зайдите… Граф, видя полный крах своих великих планов, вернулся в свое крохотное государство и окончил там дни, распродавая родовое имущество, а при особенно остром приступе безденежья разбойничал на большой дороге, точнее, на реке Рейн, беззастенчиво захватывая суда с товарами, плывущими из Италии в Нидерланды и обратно. За подобными занятиями он и помер. Куда делся Штаден и как он окончил свои дни, мне в точности неизвестно, да и неинтересно. В любом случае не бедствовал, заработав на своей репутации «эксперта по России» неплохой моральный и кое-какой материальный капиталец…
Творения Штадена серьезно воспринимались на Западе, где о загадочной Московии бытовали самые экзотические впечатления. Например, не кто иной, как знаменитый Скалигер, тот самый, что сугубо оккультными методами сочинил хронологию, немало страниц исписал, уверяя читателей со всем пылом своего научного авторитета, что в Московии произрастает полурастение-полуживотное «баранец»: самый натуральный барашек, у которого вместо ног стебель, коим он укореняется в земле. Когда этот баранец съест всю траву вокруг себя, то помирает с голоду, тут приходят московиты, обдирают с него шкурку и шьют себе шапки…
Ну а нам, коли уж речь идет о нашем прошлом, которое, в общем, довольно хорошо известно, следовало бы относиться критичнее к откровенным выдумкам. Впрочем, порой достаточно не знания исторических реалий, а простого логического анализа.
Взять хотя бы душещипательную историю, как Штаден лишился своих русских поместий, да вдобавок оказался еще и вычеркнут из некоей загадочной «боярской книги», о которой отечественным историкам ничегошеньки неизвестно. Ошибочка якобы произошла, как уверяет сам Штаден: «Все немцы были списаны вместе в один смотренный список. Немцы предполагали, что я записан в смотренном списке князей и бояр. Князья и бояре думали, что я записан в другом, немецком, смотренном списке. Так при пересмотре меня и забыли».
Вообще-то бюрократия всех стран и народов знает и не такие казусы. Однако… Штаден ранее уверял, будто лично известен самому царю, зачислившему его в знать, что поддерживает самые теплые отношения с главой боярской думы и верхушкой опричнины. Мог ли человек с его криминально-авантюрно-экстремальным жизненным опытом, узнав, что его по канцелярским недоразумениям лишили поместий, не броситься за помощью к своим высокопоставленным покровителям и самому царю? Да не раздумывая! Однако Штаден отчего-то смиренно молчит и, не вы-неся обиды, тихонечко уезжает из России – причем куда-то подевались все его несметные сокровища, которые он якобы награбил на опричной службе…
Заседание боярской думы в Грановитой палате. 1541 г. Миниатюра из Лицевого свода
И обратите внимание на пикантнейший нюанс: Штаден якобы мог оказаться записан в некую книгу наравне с князьями и боярами. А это вовсе уж дурные фантазии. При тогдашнем развитии местничества безродного немецкого бродягу не записали бы рядом и с самыми низшими чинами…
Но Штаден до сих пор всплывает то там то сям как «ценный свидетель» и «опричник». Меж тем в списках опричников его отчего-то не имеется (читатель может ознакомиться со списком в Приложении).
Как нет в этом списке наших знакомых, ливонских авантюристов Таубе и Крузе – эти, сбежав за границу, тоже потом уверяли, будто служили в опричнине. Мало того: имели нахальство врать, будто Грозный сделал Таубе князем, а Крузе – боярином.
Это уже не лезет ни в какие ворота. Вообще-то в русской истории известны случаи, когда цари жаловали боярским чином своих подданных, – но речь всегда шла о старой русской знати. Да и случаи такие можно пересчитать по пальцам. Напомню, что всесильный в свое время временщик Адашев, о котором можно смело сказать, что он был вторым лицом в стране после царя, боярского чина так и не получил, оставаясь окольничим. Чтобы ввести в боярскую думу нужных людей, Грозный чаще всего не возвышал их до боярского чина, а приравнивал к боярам. Существовали специальные чины – думные дворяне и думные дьяки – позволявшие их обладателям участвовать в работе думы. Кстати, именно участвовать, а не заседать: сидеть имели право только бояре, а думные дворяне и думные дьяки должны были все время стоять… Одним словом, боярский чин был слишком почетным и значимым, чтобы походя одаривать им иноземных шестерок, пусть даже дворян, как Крузе.
И уж вовсе нереально было кому бы то ни было что при Грозном, что при его преемниках стать князем. Князем можно было только родиться. Других путей к этому титулу не существовало: были порядки, которые даже Грозный не решился бы поломать. Первое в отечественной истории пожалование княжеским титулом случилось только в 1707 г., когда Петр I одарил этим титулом Александра Данилыча Меншикова, – но это были уже совсем другие времена…
Однако все это вранье на Западе срабатывало сплошь и рядом: Таубе в конце концов получил в Германии баронский титул не в последнюю очередь оттого, что при любом удобном случае выставлял себя «русским князем»…
Но опричниками все трое, повторяю, не были никогда. Как бы на них ни ссылались в качестве «очевидцев и участников» иные простодушные авторы вроде того же Володихина, который недрогнувшей рукой выводит: «Немцы-опричники Крузе и Таубе, впоследствии изменившие…»
Да не были они опричниками! Всего-навсего исполнителями мелких поручений Грозного в Ливонии – с которыми не справились, а потому пустились в бега. Как не был опричником и Штаден – Альшица нужно читать…
Впрочем, Альшица-то как раз прыткий Володихин одолел. Однако повел себя предельно странно: принялся высокомерно объяснять, что-де работы Альшица имеют скорее «публицистическое», нежели научное значение…
К слову сказать, Таубе и Крузе, описывая поход опричников на Новгород, в котором якобы сами принимали деятельное участие, помещают Новгород… на Волге! Хороши «очевидцы и участники»! И счастье еще, что до их мемуаров пока не добрался Фоменко, иначе использовал бы и эти строки в доказательство того, что Новгород – это и есть Астрахань…
Кроме трех вышепомянутых немецких фантазеров, еще многие иностранцы писали о России что их левой пятке удобно. Это и почитаемый некоторыми «видный английский историк Флетчер» – на самом деле обычный купчишка, чей антимосковский пасквиль был запрещен и в самой Англии как вздорный вымысел. И другой купец, Джером Горсей, которого сами англичане прозвали «Фальстафом» – по имени героя шекспировских комедий, записного враля. Часть «свидетельств» об имевших якобы место лютых опричных зверствах поступила от лиц, которые сами в России никогда не бывали, да к тому же были настроены против нее: например, незадачливый «ливонский король Магнус» или польский воевода Радзивилл. Наконец, немало этаких баек в оборот запустил и Курбский.
Иногда приходится полагаться не на «научный метод», а на обычную логику и здравый смысл. Вот, скажем, «Новое известие о России времени Ивана Грозного», принадлежащее перу Альберта Шлихтинга, о котором я уже мельком упоминал: еще одного ливонского военнопленного, прижившегося в Москве. В отличие от троицы земляков-фантазеров, он не заверял, будто был опричником и стал за то боярином или князем – честно признавался, что семь лет проработал помощником царского врача-итальянца (на самом деле, скорее всего, голландца Арнольда Лензея, потому что именно он служил врачом при дворе, а никаких медиков-итальянцев у Грозного не было вовсе).
Так вот, записки Шлихтинга – весьма причудливая смесь реальных фактов, о которых он знал (как-никак семь лет прожил на Москве), и откровенных «жутиков»…
История с двумя бывшими пленниками на пиру у Грозного как раз крайне похожа на правду, услышанную от кого-то осведомленного, быть может, от того же Лензея.
Два русских князя, Щербатый и Борятинский, во время войны попали в плен к полякам, а потом были обменены на двух польских знатных воевод. После их возвращения в Москву Грозный позвал обоих на обед, подарил каждому по куньей шапке и подбитому соболями парчовому кафтану, а потом стал расспрашивать о польских делах – в шестнадцатом веке военнопленные такого ранга не в земляной яме томились, а пользовались относительной свободой, так что могли узнать немало интересного. Борятинский, очевидно, желая примитивно польстить Грозному, стал плести откровенный вздор: якобы польский король и его воеводы так боятся Грозного, что стоит на сопредельной стороне объявиться русскому отряду с развернутым знаменем, как поляки, сколько бы их ни было, разбегаются в ужасе…
Грозный не мог не понимать, что это полная брехня. Но слушал с непроницаемым лицом. Наслушавшись вдоволь, покачал головой и сказал насмешливо:
– Жаль мне польского короля, что он такой трус…
Борятинский, ободренный успехом, приготовился врать дальше, но Грозный, схватив свой знаменитый посох, чувствительно отвозил им фантазера, приговаривая что-то вроде:
– Ой, не лги, ой, не лги царю!
Этой выволочкой «тиран», правда, и ограничился, даже не стал отбирать дареные наряды. К слову, второй князь на вопросы Грозного отвечал обстоятельно, серьезно и по делу, без патриотических баек, за что удостоился похвалы.
Вот это очень похоже на Грозного.
Зато можно сказать с уверенностью, что другая история Шлихтинга выдумана самым беззастенчивым образом.
«В зимнее время, как только какая-нибудь кучка людей соберется по обычаю на площадь для покупки необходимых предметов, тиран тотчас велит тайком выпустить в середину толпы диких медведей. Люди при виде медведей, от неожиданности и не подозревая ничего подобного, разбегаются, а медведи преследуют бегущих и, поймав людей, валят их и, растерзав, забивают насмерть». Это, мол, утеха для царя и царевичей, которые таким образом развлекаются.
Обратите внимание: из контекста недвусмысленно следует, что так происходит постоянно. А вот уж в это никак не верится: ну кто стал бы в здравом уме и твердой памяти раз за разом собираться на конкретную базарную площадь, зная, что туда регулярно выпускают диких медведей? Да и непонятно, кстати, каким образом медведей можно «тайком» выпустить в «середину» толпы. Впрочем, не исключено, что по приказу «тирана» медведи сначала переоделись простыми москвичами, приклеили бороды и в таком виде замешались в толпу, а потом сбросили маскарад и проявили зверскую натуру. Чего не сделаешь из страха перед «безумным тираном», одинаково страшным как для людей, так и для медведей…
А если серьезно, историйка сомнительная. И больше напоминает дошедший через третьих лиц рассказ о каком-то случайном инциденте с вырвавшимися на свободу медведями. Следует учитывать, что в Москве очень модно было держать во дворе ручных медведей и на богатых подворьях косолапых имелось множество…
Вообще повествование Шлихтинга об опричных зверствах изобилует абстракциями: среди жертв «один сын некоего знатного человека», «один крестьянин», «московский воевода», наконец, некий «воевода Владимир», которого, как ни бейся, невозможно идентифицировать (пусть этим занимается Володихин). Что опять-таки доверия к Шлихтингу не прибавляет…
Короче говоря, слишком многое из того, что принято считать «историческими источниками», сочинено либо людьми, которых, как говорится, и близко не стояло, либо врагами Грозного, либо, наконец, проходимцами и авантюристами, которые преследовали свои меркантильные цели. Об этом следует помнить, прежде чем полагаться на иные «свидетельства»…
Ну а если взглянуть в корень, то опричнина, конечно же, была устроена не ради кровавой потехи, а для того, чтобы расправиться без юридических формальностей с изобличенными изменниками, заговорщиками и прочими бунтарями, от которых, такое впечатление, было не протолкнуться…
Примечательный пример. В 1577 г. отрубили голову князю Ивану Куракину. Очередная безвинная жертва? Не спешите. Куракин в свое время участвовал в том самом заговоре Владимира Старицкого, направленном на то, чтобы схватить царя и выдать его полякам. Тогда Куракин отделался легким испугом – жалостливые отцы духовные отстояли. Куракина даже назначили воеводой города Вендена – но когда этот город явились осаждать поляки, Куракин, вместо того чтобы командовать гарнизоном, как ему по должности и полагалось, ударился в запой. Поляки город взяли. После чего Куракина и укоротили на голову…
Да, вот, кстати. Крымский хан Девлет-Гирей, тот, что спалил Москву, пришел на Русь не обычной большой дорогой, а тайными тропами провел свое войско в обход пограничных застав – потому что путь ему указали русские знатные изменники во главе с Кудеяром Тишенковым. А командующие более чем стотысячным земским войском, как я уже говорил, очень уж странно бездействовали. Многие из казненных по этому делу тоже попадут потом в «безвинные»…
Вот несколько дел, когда опричникам приходилось вмешиваться – причем заканчивалось без кровопролития…
1577 г. Воеводы Ноздреватый и Салтыков осаждают ливонский город Смилтин, но операцию проводят спустя рукава: о содержании переговоров воеводы царю не сообщают, да вдобавок намеревались вульгарно ограбить жителей до нитки, если те сдадутся. Дошло до царя. Грозный отправил разбираться опричника Проню Балакирева, сына боярского. Тут случился еще один конфуз: заслышав ночью топот копыт Прониного отряда, бравые воеводские вояки решили, что их атакует неприятель, и разбежались из лагеря кто куда.
Балакирев быстро выяснил, что к чему – и доложил царю. Тот послал опричника чином повыше, Деменшу Черемисинова. Черемисинов быстренько навел порядок: приструнил воевод, провел переговоры о почетной капитуляции, ливонцы ушли из города со всем имуществом. Ноздреватого по царскому приказу выдрали плетьми на конюшне, а Салтыков и вовсе отделался пустяком – царь всего лишь не наградил его шубой со своего плеча, как собирался раньше…
Тот же год. Воеводы, посланные брать город Кесь, встали в чистом поле и принялись упоенно местничать, забрасывая царя челобитными. Царь дважды писал князю Тюфякину, что тот «дурует». Князь не унимался. В конце концов приехал опричник Даниил Салтыков с царским указом в кармане, отстранил воевод и сам повел войска к цели…
На сей раз «тиран» даже никого плетьми не выпорол, хотя следовало бы…
Кстати, в 1572 г. с крымцами Девлет-Гирея, вздумавшими повторить набег, разделалось как раз опричное войско под командованием молодого воеводы князя Хворостинина. Опричники даже захватили в плен командующего крымцами Дивея-Мурзу.
В общем, опричнина – весьма сложный и неоднозначный процесс, ничуть не укладывающийся в страшную сказочку о разбойничьей банде с отрубленными собачьими головами и метлами у седел, только тем якобы и озабоченной, как бы ограбить побольше безвинных бояр, изнасильничать побольше боярышень, а потом «сшить» дела и погнать невиновных на плаху.
Кровавыми и жестокими мерами (а других тогдашняя практика просто не знала) Грозный, если доискаться до сути, наводил порядок в государстве. Если обратиться к реалиям того невероятно сложного времени и судить не по нашим сегодняшним представлениям, а глядя в корень явлений, то выяснится: когда царь хотел, чтобы все, от знатнейшего боярина до последнего пахотного мужика, были «царскими рабами», он думал не о воскрешении античного рабовладения, а попросту добивался, чтобы все до одного жители страны подчинялись государству, то есть не нарушали законов, не предавали, не своевольничали. В те времена людям сплошь и рядом приходилось вдалбливать в голову эти простые истины посредством плетей. Слишком мало времени прошло с тех пор, как вместо единого государства преспокойно существовал буйный конгломерат независимых княжеств – и москвичи продавали в рабство суздальцев, рязанцы грабили и жгли ярославцев, знать плевала даже на те скудные писаные законы, что имелись, а устраивать заговоры против своих князей и перебегать на службу к заграничным королям считалось прямо-таки правилом хорошего тона…
Да, головы летели. И порой головы эти, никакого сомнения, принадлежали безвинным. Да, хватало злоупотреблений. Но покажите мне страну, которую превращали в единое государство иначе… Занятно будет послушать.
Я не собираюсь ни оправдывать, ни «реабилитировать» Ивана Грозного. Я не говорю, что он был хорош. Но я просто обязан снова и снова повторять, что он был прав. Потому что не лил кровь по безумной прихоти, а крепил единое государство, за которое чувствовал себя ответственным. Точно так же, раньше или позже, поступали по всей Европе короли и их первые министры – но европейские историки все же меньше тешатся жуткими сказками и больше стараются понимать некую неизбежность, стоящую за теми или иными казнями и репрессиями… (Хотя и за кордоном хватает своих «черных легенд».)
И наконец, решительно непонятно, отчего презумпция невиновности, столь почитаемая в нормальном суде, совершенно перестает работать, когда речь заходит о том же Иване Васильевиче Грозном.
На него сплошь и рядом вешают всех собак бездоказательно. К примеру, матерый заговорщик, князь Владимир Старицкий, если смотреть как раз с юридической точки зрения, «жертвой» Грозного считаться никак не может. Историки просто-напросто домыслили, что Грозный его казнил. Точных сведений нет. С определенного момента Старицкий исчезает из русской писаной истории, вот и все. А версии могут быть самыми различными: либо князь и в самом деле казнен (между прочим, вполне заслуженно, учитывая его привычку встревать в любой заговор, имевший целью свержение Грозного), либо, как о том глухо упоминают иные источники, принял яд, оказавшись в совершенно безвыходном положении после провала очередной «измены». Поскольку точных данных нет, нельзя отдавать предпочтение какой-то одной версии, а следует непременно упомянуть, что существуют и другие. К сожалению, сплошь и рядом на «безумие тирана» привычно сваливают все, что только возможно.
Как это было, например, со знаменитым походом опричников на Новгород под предводительством самого Грозного. Вновь частенько звучат приевшиеся штампы: мол, «тиран» настолько ненавидел «вольный» город, что в конце концов не выдержал и пошел на него войной. Якобы кровавому сатрапу невыносимо было видеть, как совсем неподалеку от его рабовладельческой империи существует «оплот свободы», где все население демократически выбирает себе руководство…
Уже говорилось о том, что сказка про «всенародное вече», где каждый, самый замурзанный новгородец якобы имел голос, сказка и есть. Не было никакого «оплота свободы». Было довольно-таки тираническое независимое государственное образование, где реальная власть принадлежала самым знатным и богатым – а простонародье собирали исключительно для декорации, чтобы «смешанным гулом» одобряло решения элиты…
Если опять-таки зреть в корень, то Новгород, объективно говоря, не просто был костью в горле у Московского государства (кто бы таковым государством ни руководил), а еще и в некоторых случаях творил такое, что, безусловно, шло в ущерб всей остальной Руси.
Как это было, например, с хвалеными ушкуйниками, начавшим разбойничать на Волге еще в XIV в. Совершеннейший аналог викингов Скандинавии или флибустьеров Карибского моря. Многочисленные, прекрасно вооруженные дружины отправлялись по Волге-матушке исключительно затем, чтобы пограбить и повеселиться. Новгородские бояре их втихомолку снабжали оружием и деньгами, за что получали процент с добычи – а потом, когда из-за лихих походов возникали международные осложнения, разводили руками и уверяли, что не в состоянии повлиять на ситуацию: мол, молодежь балует, и нет с ней никакого сладу, хоть ты тресни…
Дело в том, что новгородцы в первую очередь грабили богатые города Золотой Орды – а татарские ханы, не в силах посчитаться с далеким Новгородом, возлагали вину на русских вообще. И ответные удары обрушивались на области, к Новгороду не имевшие никакого отношения. Русские князья и градоначальники, мимо владений которых взад-вперед плавали ушкуйники, ничего не могли поделать с этой вольницей, многочисленной, хорошо вооруженной и готовой к любому зверству. «Борьбой против татарского ига» тут и не пахло: новгородцы, если не удавалось поживиться в Орде, с тем же пылом жгли и грабили русские города и убивали русских воевод, пытавшихся окоротить речных пиратов…
Вечно так выходило, что Новгород жил как-то наособицу от Русской земли: вел свои собственные частные войны то с ливонскими рыцарями, то с северными народностями, на свою беду богатыми на меха и серебро. (Между прочим, ушкуйники вовсю торговали в тех самых «бусурманских землях» захваченными в набегах русскими пленниками.) В XV в. князей к себе новгородцы приглашали главным образом из Великого княжества Литовского, что не прибавляло к ним симпатии в Москве.
А впрочем, с тем же успехом новгородцы воевали и с соседним Псковом. Правда, псковичи тоже были не ангелы и уж никак не воители за Святую Русь: в 1442 г. они ходили войной на Новгород в союзе с ливонскими рыцарями (вообще, новгородско-псковские войны – история прямо-таки бесконечная, как песня табунщика).
В середине XV в. Новгород заключил-таки с Москвой договор, в котором признавал себя вассалом московского великого князя, – но с оговоркой о соблюдении «старины». «Старина» как раз и заключалась в том, что кучка новгородских бояр распоряжалась в своих вотчинах, как хотела, без оглядки на писаные законы, права человека и прочие глупости – тот самый феодализм чистейшей воды, который потом будет ломать через колено Иван Грозный…
Ну а в 1470 г. новгородские бояре, ревнители веры православной, без малейших колебаний собрались передаться «латынцу», королю польскому и великому князю литовскому Казимиру. Стоявшие у «штурвала» знатные особы, боярыня Марфа Борецкая и ее отпрыски, по всей форме заключили с королем договор, где признавали Новгород вассалом польско-литовской короны.
И вот тут уж на Новгород вновь двинулись московские полки, усиленные псковскими дружинами… Новгород с треском проиграл четыре сражения подряд, причем московско-псковские рати наголову разносили противника, превосходившего их по численности в несколько раз: на реке Шелони десятитысячный московский отряд разбил вдребезги и пополам сорокатысячное новгородское полчище… Примерно так обстояло и в других случаях. Рядовые новгородцы (да и тамошнее высшее духовенство) не особенно и горели желанием воевать (король Казимир благоразумно в эту свару вмешиваться не стал вообще), а кучку «подписантов» великий князь Московский отправил на плаху…
Так вот, поход Грозного на Новгород состоялся после того, как к нему явился некий Петр Волынец и сообщил, что новгородцы, как в прежние времена, собрались перейти в польское подданство, грамоту об этом вместе с «лучшими людьми города» подписал архиепископ Новгородский Пимен, и она хранится в Софийском соборе за образом Богоматери.
Грозный отправил с Волынцом в Новгород тайных агентов. За иконой и в самом деле нашли грамоту, потихонечку ее изъяли и привезли в Москву. Подписи оказались подлинными.
Мало того, дальнейшее расследование показало, что ниточки из Новгорода тянутся к князю Владимиру Старицкому, без которого не обходилась ни одна заварушка. Планировалось, что Старицкий, свергнув царя и заняв его место, в обмен на новгородскую поддержку вернет Новгороду прежнюю самостоятельность – и все заживут по любезной сердцу «старине».
Это – официальная версия событий, исходящая от царского двора. Как и следовало ожидать, либеральные историки вроде Соловьева подвергли ее прежестокой критике, утверждая, что никакой грамоты не было, а если и была, то ее состряпал обиженный за что-то на новгородцев Петр Волынец, с необычайным искусством подделавший все до единой подписи.
Вообще-то сама грамота до историков не дошла, бесследно сгинув еще в шестнадцатом веке – а потому опять-таки имеют право на существование обе версии. Как можно безоговорочно утверждать и подложность, и подлинность документа, которого никто не видел и в руках не держал?
Но если, подобно «либералам», качать на косвенных, то придется признать, что новгородцы могли совершить именно то, в чем их обвинял Грозный: такое, в конце концов, с ними случалось не впервые, да и Старицкий, каждая собака знала, спал и видел во сне русский престол…
Короче говоря, опричное войско в глубочайшей тайне выступило в Новгород, надежно его блокировало – и началось… Никто в принципе не отрицает, что в Новгороде происходили массовые казни и прочие зверства. Сомнения вызывает только их размах. Поминавшийся уже Джером Горсей, не моргнув глазом, уверял европейскую общественность, что «тиран» уничтожил в Новгороде семьсот тысяч человек (при тогдашнем населении Новгорода в тридцать тысяч).
Реальное число погибших, вероятно, все же близко к тем трем тысячам, о которых пишут многие историки. Все другие цифры, значительно завышенные, а также утверждения, что террор и грабеж был поистине тотальным, доверия не внушают – потому что принадлежат Штадену, Таубе и Крузе, чья репутация в качестве независимых экспертов весьма сомнительна. И уж безусловно, речь не шла о «патологических зверствах безумного тирана» – поскольку происходившее ничуть не напоминало слепую резню: будь Грозный тем самым примитивным садистом, он с тем же тупым сладострастием выжег бы и Псков, а всех жителей перерезал. Но в том-то и штука, что Псков, куда опричное войско направилось после Новгорода, практически не пострадал. Грозный велел, правда, изрядно пограбить город – но казней там не было (что скрепя сердце признал даже истовый сторонник версии о «безумном тиране» Соловьев…). Ну а потом, когда Грозный вернулся в Москву, началось следствие о сношениях новгородского архиепископа и «лучших людей» с московским боярством. Казнено было немало, но сто восемьдесят человек, привлеченных по этому делу, реабилитировали полностью и не оштрафовали даже на копейку…
Псков. Панорама города из-за реки Великой. XV–XVI вв.
К сожалению, материалы расследования до нас не дошли. Однако, сдается мне, вышеописанное течение событий позволяет выдвинуть версию, лишенную каких бы то ни было «тиранических безумств». Все выглядит вполне реалистично и жизненно. Обычный заговор, один из многих. В Новгороде Грозный, надо полагать, не только тешил душеньку злодействами, но и вел вдумчивое следствие – и заинтересованные лица выложили немало интересного. На основе полученной информации с псковичами, в заговоре не замешанными, обошлись, в общем, мягко, в Москве с замешанными разделались, как полагается, а невиноватых не тронули. Подобных заговоров в мировой истории пруд пруди. А беллетристика – она и есть беллетристика, идет ли речь о трех мушкетерах Дюма или князе Серебряном Толстого.
Вот, кстати, Дюма. «Три мушкетера», часть первая, глава вторая. В приемной де Тревиля горячится Портос…
«Кардинал выслеживает дворянина, он с помощью предателя, разбойника, висельника похищает у него письма и, пользуясь все тем же шпионом, на основании этих писем добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы Шале собирался убить короля и женить герцога Орлеанского на королеве!»
И у читателя поневоле оседает в подсознании, что гнусный кардинал по ложному обвинению казнил некоего благородного человека по имени де Шале… Вот только через тридцать лет сам Дюма напишет новый роман о том времени, основанный уже не на фантазиях, а на строгой истории. И окажется, что кардинал не столь уж гнусен, а де Шале не так уж и благороден. Черт его знает, как там обстояло дело с королем, но вот кардинала Ришелье означенный де Шале и в самом деле собирался убить. Пригласить к себе в гости и там зарезать. Потому что кардинал, мерзавец этакий, смеет покушаться на исконные вольности дворянства, требует подчинения королю, о государстве талдычит… Де Шале был настолько глуп и неосторожен, что подробно излагал свои замыслы в письмах друзьям, которых собрался вовлечь в свою затею. Письма перехватили. И суд приговорил их автора к отсечению головы. Не столь уж и «нелепый» предлог…
К сожалению, среди наших авторов исторических романов, порой вульгарно переписывавших Штадена, Таубе, Крузе и прочих баснописцев, подобного здравомыслия что-то не отмечено. И родилось немало творений, обличающих «безумного тирана» – что самое грустное, вполне талантливых…
Вот роман не самого бездарного писателя (которого я с детства люблю и уважаю за другие его книги, поэтому фамилию и название опущу): Иван Грозный с опричниками, заливаясь безумным хохотом, разоряют деревню, имевшую несчастье оказаться в «земщине». Несчастных баб и девок раздели догола, выпустили в поле и стреляют по ним из луков…
Это наш автор, не особенно и задумываясь, почерпнул у Генриха Штадена.
Вот пьеса А. Н. Островского «Василиса Мелентьева»: свирепствует зловещий глава опричников Малюта Скуратов, хватая честных людей направо и налево прямо в царском дворце (безвинных, разумеется!) а кровавый тиран Грозный вовсю крутит роман с дамочкой Василисой, которую по садизму своему велит, конечно же, потом заре-зати…
«Жену Грозного Василису Мелентьеву», по некоторым данным, выдумал не кто иной, как известный фальсификатор древних рукописей Сулукадзев, из сочинений которого, выдаваемых за подлинные «антики», она и попала в иные научные труды. А глава опричников Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, кстати, погиб честной солдатской смертью, командуя штурмом ливонской крепости Пайда – ив реальности вовсе не был монстром…
И так далее, и тому подобное. Иногда – беззастенчивое переписывание сочиненных черт-те кем сказок, а иногда и чуточку поизящнее – умолчание, полуправда. Частенько встречаются стенания по поводу тяжкой участи безвинных бояр, дворян и прочего народа, который Грозный безжалостно выселял из опричных земель, – вот только не упоминается, что все выселяемые получали соответствующую компенсацию – такие же земли только в других местах, подальше. Потому что интрига заключалась отнюдь не в том, чтобы «ограбить», – господ феодалов просто-напросто отрывали от насиженных мест, от личных армий, с которыми они то и дело норовили устроить очередную заварушку, от преданной дворни, от многочисленных вассалов и прочей челяди. С вульгарным грабежом это имеет мало общего. Ну и, наконец, добросовестными историками с документами и цифрами в руках давным-давно доказано: при разгромах прежних боярских уделов страдали главным образом особы приближенные – дворяне и дворня, холопы и личные дружинники. Крестьян репрессии Грозного как раз практически не затрагивали (неизбежные в таком деле злоупотребления не в счет) – иначе не сочиняли бы они потом песен и сказок о мудром и справедливом царе Иване, не одобряли бы его расправ с боярами.
Иван Грозный, отправляясь в поход на Казань, молится перед иконой Владимирской Божией Матери. Миниатюра из Лицевого летописного свода. XVI в. Прорись
Казань XVII в. Гравюра из «Путешествия» А. Олеария
Выступление русского войска во главе с Иваном Грозным из Москвы. Миниатюра из списка «Казанской истории». Нач. XVII в.
Ну, а поводы для критики в адрес Грозного могут быть самыми разными. Вот подлинная песня тех времен.
- Ты куда, куда собираешься,
- Православный царь, из Москвы в Казань?
- Не один-то православный царь собирается,
- Берет, доброго молодца, и меня с собой.
- А мне, доброму молодцу, ехать не хотелося,
- Хотелося в Москве пожить,
- В Москве пожить, при дворце служить,
- При дворце служить государевом…
Не нужно быть семи пядей во лбу или дипломированным историком, чтобы сказать с уверенностью: тоскующий герой песни – уж никак не крестьянин, не простой горожанин и даже, пожалуй, не рядовой дворянин: ведь наш добрый молодец, коли уж служит при дворце, не из простых. Но вот не хочется ему на войну, хоть ты тресни. Там тяжело, там и убить могут. Вот бы и дальше обретаться в Кремле, в сытости и почете…
Уж если ты «добрый молодец», так будь любезен, изволь служить, сукин кот, если Родина требует, наверняка ведь здоров и силен. Но наш лирический герой печалится о разлуке с родным батюшкой, родной матушкой, молодой женой – и, кроме них, ничего более не видит. Ему бы и дальше при Кремле… А между прочим, молодой царь Иван Васильевич, как раз и оставив молодешеньку беременную супругу, без всяких стенаний сам ведет войска под Казань и не с безопасного отдаления любуется баталией, а находится возле стен осажденного города, где пули, стрелы и ядра венценосцев от простых смертных не отличают…
Но это так, к слову. Ради иллюстрации отдельных, имевших место умонастроений «добрых молодцев» боярского сословия – положительно, неведомый автор песни далеко не из простых…
Глава десятая. Призрак и тьма
Особо следует подчеркнуть, что никогда не существовало «единого фронта» западноевропейских держав, который сплоченными рядами выступал бы с осуждением «московского варвара» и рассказами о превосходстве «европейских ценностей».
Ну, начнем с того, что никаких таких «европейских демократических ценностей» тогда не существовало, разве что Европа кое в чем опережала Россию по части законодательства и парламентаризма.
Но прослеживается четкая закономерность: в истерике по поводу «московского тирана» добросовестно бились, главным образом, лица крайне заинтересованные, то есть ливонские немцы и поляки с литвинами – непосредственные соседи России, имевшие все основания опасаться ее армий. Священная Римская империя вела себя – в лице императора и элиты – гораздо более спокойно, вполне вменяемо: для империи российские дела были, в общем, чем-то абстрактным, непосредственно ее не затрагивающим. Более того, именно имперский посол в Москве фон Бухау в своих мемуарах кровавыми ужасами не увлекался, безумцем Грозного не считал, а наоборот, писал: «Надобно полагать, по всему, что он ума необыкновенного». Фон Бухау был не авантюристом, озабоченным собственным процветанием, а дипломатом, обязанным поставлять на родину не сказки, а информацию о реальном положении дел с четкими характеристиками руководителя «страны пребывания»… Даже Джером Горсей (которого иные источники именуют почему-то «Джоном»), любитель прихвастнуть, кроме жестокости царя, писал о его остроумии, привлекательной внешности, красноречии и огромном опыте в управлении государством.
А его земляк, английский морской капитан Ченслер, оставил шокирующий либералов отзыв о казнях при Грозном: «Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государству». Осуждения ни капли, наоборот, призыв брать с «безумного тирана» пример. Ченслер достаточно насмотрелся на свистопляску на собственной родине: в Англии тогда полыхали многочисленные бунты вельможной знати, которой не по нраву была твердая королевская власть. Тон задавали буйные бароны Пограничья, но и обитатели более близких к столице краев не отставали. Как ни тяпала головы королева Елизавета, титулованные лорды устраивали все новые заварушки…
Не особенно усердствовали в обличении «тирана» и шведы – потому что их всегда можно было ткнуть носом в собственные достижения и припомнить короля Эрика XIV, который еще в 1520 г. одним махом казнил в Стокгольме 94 сенатора, патриция и епископа (о чем Иван Грозный, повзрослевши, не мог не слышать). Король Эрик опять-таки не был «безумным тираном» – казненные сановники немало нагрешили против государственных интересов и твердой власти. Другое дело, что после смерти Эрика взошедший на трон его младший брат Иоанн (которого Эрик долго держал в тюрьме за причастность к заговорам) решил отплатить и с помощью либералов из своего окружения создал страшную легенду о «безумном тиране Эрике», который казнил безвинных и карал незапятнанных…
Порой совершенно умалчивается, что Иван Грозный был образованнейшим человеком своего времени, блестящим публицистом и даже… поэтом. Правда, он писал не «стихи», как сморозил недавно какой-то невежа, а стихиры – тексты для церковных песнопений (и сам пел в церковном хоре, что требует определенного таланта). Казнями и репрессиями царствование Грозного далеко не исчерпывается: при нем, как я уже говорил, получили дальнейшее развитие законы, расширилось местное самоуправление со всеобщими выборами должностных лиц, созывались Земские соборы, где заседали представители всех слоев общества. Не стоит видеть в них, конечно, начатки английского парламентаризма, соборы были чисто совещательным органом – но подлинный тиран как раз избегал даже таких собраний. Не зря Земским соборам в России положил конец не кто иной, как тиран номер один российской истории Петр I…
Кстати, книгопечатание в России впервые завел опять-таки Грозный, пригласив мастера Ивана Федорова. Которого, замечу в скобках, изгнали из страны, обвинив в «колдовстве», те самые церковные иерархи, которыми иногда принято умиляться. (В этом, правда, нет никакой «русской отсталости» – когда французский король Людовик XI первым завел у себя печатный двор, печатников изгнало из королевства духовенство, усмотревшее в их ремесле колдовство…)
Между прочим, сказочника Флетчера, написавшего о России вообще и об Иване Грозном конкретно немало благоглупостей, одергивала лично королева Елизавета – женщина была умная, хлебнувшая досыта заговоров и мятежей, а потому склонная скорее подписаться под мнением капитана Ченслера…
Как и жизнь, смерть Ивана Грозного оказалась окутанной многочисленными жуткими легендами. Началось все с Джерома Горсея: он вспоминал, как царь незадолго перед смертью, пригласив его осмотреть сокровищницу, взял в руку бирюзу и сказал: «Видишь, как она изменяет цвет, как бледнеет? Это значит, что меня отравили». Потом продемонстрировал скипетр из рога единорога (считалось в те времена, что он обладает целебными свойствами), показал, как скипетр убивает пауков, и заметил грустно: «Поздно. Теперь меня не спасет и единорог». Далее Горсей рассказывает еще более интересные вещи…
Один из самых близких к царю бояр, Богдан Бельский, решился обратиться к колдуньям из Лапландии, которых по его приказу привезли в Москву чуть ли не два десятка. Они и указали день смерти царя – 18 марта 1584 г. К середине этого дня Бельский пришел туда, где содержались бабки-ведуньи, и напомнил, что предупреждал их: если предсказание не подтвердится, всех сожгут. Колдуньи ответили ему, что день, собственно говоря, еще не закончился и до вечера далековато. Ближе к вечеру царь сел играть в шахматы с Бельским – и вдруг упал, опрокинув доску. Он прожил ровно столько, чтобы успеть принять монашескую схиму, и до полуночи все было кончено.
Горсей, конечно, сочинял и фантазировал так же легко, как другие щелкают семечки, – но в том-то и казус, что он может оказаться прав. По крайней мере частично. Неизвестно, случилась ли в реальности история с северными колдуньями или ее выдумали позже, но о том, что Грозный был отравлен, заговорили не вчера, и подозрения остаются серьезные…
Сторонники этой версии напоминают, что еще за полтора года до смерти Грозного папский дипломат А. Поссевин говорил, будто «московскому государю осталось жить недолго» – при том, что резкое ухудшение здоровья царя наступило перед самой смертью, до этого он прихварывал, но не настолько, чтобы окружающие думали о смертельной угрозе для здоровья. И умер он, кстати, не за игрой в шахматы, а за государственными делами.
В 1963 г., после вскрытия гробницы в Архангельском соборе Кремля и исследования скелетов, выяснилось, что в костях Грозного и его сына Ивана – аномально высокое содержание ртути (как и в останках Елены Глинской). Обычно это принято объяснять тем, что в результате разгульного образа жизни Грозный подхватил сифилис, который как раз и лечили ртутными препаратами. Но и на это заявление есть свои контраргументы: во-первых, ничего не известно о «вензаболеваниях» Елены Глинской и царевича Ивана, во-вторых, есть информация, что ртутные препараты против сифилиса, изобретенные знаменитым врачом Парацельсом, стали широко распространяться в Европе лишь после смерти Грозного.
А самое интересное – в свое время убеждение в том, что Иван Грозный погиб насильственной смертью, было прямо-таки повсеместным…
Сразу после смерти Грозного в Москве отчего-то вспыхнул народный бунт, участники которого уверяли, что «царя отравил Бельский» (по другой версии – задушил подушкой). Подобные утверждения не единожды появляются в трудах русских летописцев, как современников Грозного (Иван Тимофеев), так и близких к нему по времени. Иностранцы чуть ли не все поголовно уверенно пишут о насильственной смерти Грозного… Такое единство мнений заставляет задуматься.
Кому выгодно? Во-первых, недорезанным оппозиционным боярам. Во-вторых, польскому королю Баторию, готовившемуся к новой войне с Москвой. В-третьих, папскому легату Поссевину, озабоченному предотвращением русско-польского столкновения. Так что кандидатов в убийцы достаточно.
Хотя, с другой стороны, нельзя исключать, что версия о насильственной смерти Грозного от рук Богдана Бельского и Бориса Годунова родилась уже позже, когда боярская вольница валила ставшего царем Годунова и боролась с Лжедмитрием I, одним из активных сподвижников которого как раз и был Богдан Бельский. Слишком много сплетен, слухов и политических интриг и слишком мало достоверной информации.
Поэтому я не буду уделять много места этому, пусть и интереснейшему, вопросу – исключительно потому, что он не уместится в рамках одной главы. Чем глубже я зарывался в ту эпоху, тем сильнее убеждался: нужна отдельная книга о промежутке меж смертью Ивана Грозного и захватом трона (именно так!) Романовыми. Книга такая будет.
Пока что можно с уверенностью сказать: в описаниях того периода очень уж явственно просматривается серьезная работа, проведенная с целью некоторого искажения истории этого времени. И за этим «проектом», полное впечатление, стояли как раз первые Романовы, лица, крайне заинтересованные в «подправлении» истории.
Давным-давно известно (хотя особенно и не поминается), что никакого такого «всенародного избрания» юного Михаила Романова на царство не было. Собственно, даже «всемосковского» голосования не было. Просто-напросто, когда встал вопрос о кандидатуре нового царя, именно Михаила поддержали «превеликим шумом» казачьи отряды – у казаков висели на поясах крайне убедительные аргументы, они были более организованной силой, чем сторонники других кандидатов (подчас гораздо более знатных, чем худородные Романовы).
По крайней мере в первые годы царствования Михаила положение его было крайне шатким. Настолько, что польский король (к слову, тоже не особенно и древний родом) отказывался даже именовать его «царем», а обращался как к «князю Романову». И дело тут было не в польско-русской враждебности: как-никак в царском титуле поляки никогда не отказывали не только своему лютому ненавистнику Ивану Грозному, но и Борису Годунову. А вот Михаил Романов в их глазах такого именования не заслуживал никак.
Единственный аргумент в пользу «законности» Романовых на престоле – их родство с первой женой Грозного Анастасией. Аргумент весьма хлипкий и мог быть признан убедительным лишь при наличии под рукой казачьих отрядов, вооруженных до зубов…
И потому Романовы отчаянно нуждались в срочной разработке исторических мифов. Каковые очень быстро и принялись сочинять – в первую очередь сказку о «кроткой голубице» Анастасии, якобы все тринадцать лет брака только и смирявшей тиранию венценосного супруга. Пока Анастасия сдерживала людоедские порывы тирана, в стране якобы царили покой и благолепие, но стоило ей, благодетельнице, умереть, как Грозный, оставшись без благотворного влияния жены, и показал свою кровавую натуру…
Это, конечно, шито белыми нитками. В первую очередь потому, что реальный Грозный ничуть не похож на человека, который позволил бы кому бы то ни было, даже любимой жене, мягко и ненавязчиво им руководить. Чересчур был решителен и крут… Вмешательства в государственные дела он бы не допустил и со стороны Анастасии. Церковных иерархов он еще слушал – но это совсем другое дело. Феминистки, конечно, ужаснутся, но в те времена русская женщина, даже боярыня, даже царица, занимала чересчур скромное место в тогдашней жизни, чтобы к ее мнению прислушивались. Это было мужское столетие. А о роли женщины в общественной жизни свидетельствует как раз книга под названием «Домострой» (которую, кстати, написал не кто иной, как один из ближайших советников Грозного поп Сильвестр).
О царице Анастасии нам известно крайне мало, но, учитывая исторические реалии, смело можно предположить, что она была не более чем, говоря на современный манер, домохозяйкой, чьи функции и права не поднимаются выше котлет и штопки носков. «Ангелом», смирявшим гнев Грозного, она, однако, просто обязана была стать под пером романовских историографов – поскольку именно этот ее образ и работал на укрепление династии. Родственники-потомки любимейшей жены царя, единственной из всех его многочисленных супруг влиявшей на государственные дела, – это, согласитесь, нехилый имидж.
И чуть позже Исаак Масса, впервые приехавший в Россию в 1601 г. и оставивший интересные, хотя и не свободные от непременной дозы вранья и легковерия записки, уже утверждал со всей уверенностью: «Отец ее (Анастасии. – А. Б.) Роман Захарьевич был самым знатным в этой стране после Великого князя».
Самым знатным после великого князя был его двоюродный брат Владимир Старицкий – а кроме того, имелось несколько сотен Рюриковичей, Гедиминовичей и Чингизидов, знатностью неизмеримо превосходивших Романа Захарьина. Так что Масса крупно ошибся – но он ведь не сам это выдумал, а наверняка слышал от кого-то, заинтересованного распространять через иноземцев именно такую генеалогию. Свои записки Масса составил в 1610–1611 гг., еще до венчания на царство Михаила – следовательно, уже за пару лет до того кто-то старательно создавал легенду и о невероятной знатности Захарьиных.
Этот «кто-то» вычисляется крайне легко: сто против одного, что это глава русской церкви митрополит Филарет, отец юного царя, человек большого ума, бешеной энергии – и крайне неразборчивый в средствах политик, который получил тогдашние высшие церковные титулы сначала от первого Лжедмитрия, потом от второго и, наконец, сам себя назначил патриархом всея Руси (впоследствии получивший такое влияние, что в царских указах сначала значился «государь патриарх», а потом уже «государь Михаил Федорович»). Не подлежит сомнению, что проталкивать сына на опустевший трон он начал заранее.
С этой точки зрения, учитывая настоятельную потребность Романовых в сочинении целого блока удобных для них исторических мифов, следовало бы и рассматривать события, происшедшие после смерти Ивана Грозного. Нельзя исключать, что царь Федор Иоаннович был далеко не так слабоумен, как о том писали при Романовых – да и личность Бориса Годунова следует рассматривать с непременным учетом того, что его реальный образ могли исказить в те же времена. Давным-давно известно: чтобы новый царь (особенно если это основатель новой династии, чьи права, мягко скажем, легковесны) представал особенно толковым, его предшественники прямо-таки обязаны выглядеть скопищем недоумков, тиранов, вообще отрицательных личностей. На фоне такого паноптикума новый правитель выглядит крайне выигрышно.
Легко догадаться, что самого Грозного Романовым трогать не следовало – как-никак они были родичами не его самого, а его жены, и потому, например, те самые сомнения в подлинно царском происхождении Грозного, о которых я упоминал, при Романовых наверняка преследовались с особенным рвением. Ведь если Грозный – не урожденный Рюрикович, а сын Ивана Оболенского (что вообще-то не следует отрицать безоговорочно), то и Анастасия автоматически становится не супругой Рюриковича, что для Романовых, конечно же, влечет некоторые сложности. Сколько ни руби голов, а на всякий роток не накинешь платок.
А впрочем… Создается впечатление, что к развитию черной легенды о «безумном тиране» Грозном Романовы все же были прямо причастны. Как-никак именно при Романовых в середине XVII в. был составлен так называемый Пискаревский летописец, основанный большей частью на воспоминаниях очевидцев правления Ивана Грозного. Что интересно, опричнина там получила самую отрицательную оценку. Именно в Пискаревском летописце и берут начало получившие впоследствии большое развитие штампы о «безумном тиране» и «ужасах опричнины», якобы направленной исключительно на бездумный террор против правых и виноватых… Создание Пискаревского летописца – вполне умышленная акция, имевшая поддержку на самом верху. Некоторые историки считают, что все поношения в адрес опричнины свидетельствуют о том, что он создавался по заказу князей Шуйских – но, думается мне, заказчиков стоит поискать и повыше.
Для Романовых Грозный, не стоит забывать, оказывался очень удобным громоотводом. Той самой демонической фигурой, на которую можно было кивать в ответ на все обвинения в «жестком курсе»: мол, вспомните Грозного и посмотрите, какова была «настоящая» тирания…
Когда на троне оказался Петр I, судя по всему к Грозному относившийся с симпатией, «черная легенда» понемногу стала отходить в забвение. Во второй половине XVIII в. Татищев в своей «Истории» ее полностью игнорирует. А Ломоносов именует Грозного вполне уважительно: «Сей бодрый, остроумный и храбрый государь был чрезвычайно крутого нраву». Правда, и Михайло Василич уже вовсю пользуется загруженными в общественное сознание штампами: и царица Анастасия – тихий ангел, тринадцать лет смирявшая гнев Грозного, и царевича Ивана убил Грозный собственной рукой. Зато другие суждения Ломоносова как раз и противоречат черной легенде: «Особливо что многие бояре, желая дочерей своих или сродниц видеть за государем в супружестве, разными смутами так дух его обеспокоили, что наподобие внезапной бури восстала в нем безмерная запальчивость».
Между прочим, эти строки Ломоносова – едва ли не единственное упоминание о весьма загадочном периоде российской истории, последовавшем за смертью царицы Анастасии. Ни одна из множества исторических книг, которые мне пришлось перечитать, не упоминает об этом «боярском соревновании» за право пробить свою кандидатку на роль царицы. Хотя Ломоносов, безусловно, на каких-то сведениях основывался. Что-то было, должно было быть. Не зря Грозный в конце концов женился второй раз не на русской, а на дочери кабардинского князя Кученей (в крещении – Марии). Вероятно, на такой шаг его подвигли именно боярские интриги…
Ну а с началом столетия девятнадцатого пришел Карамзин – сентиментальный беллетрист, никоим образом не профессиональный историк, называя вещи своими именами – попросту очередной светский бездельник, уже в восемнадцать лет оставивший государственную службу. И черная легенда получила новый толчок. Николай I, умнейший человек, этому направлению в историографии хода не давал – но его сын, государь и фельдмаршал Александр II, постарался на славу…
(Вот, кстати. Я нисколько не оговорился, назвав сего самодержца, никогда не командовавшего армиями, фельдмаршалом. Дело в том, что этот кумир либералов однажды, более чем за столетие до Л. И. Брежнева, произвел сам себя в фельдмаршалы неведомо за какие военные заслуги. В воспоминаниях близких ко двору современников эта история подробно описана: сначала государь (опять-таки неведомо за какие заслуги) сделал фельдмаршалами двух великих князей, а вскоре и его самого с превеликим удивлением узрели в фельдмаршальских эполетах…)
Если вернуться в 1862 г., к памятнику «Тысячелетие России», то следует уточнить: отсутствие на нем Грозного – отнюдь не либеральная самодеятельность молодого скульптора Микешина. Слишком уж серьезным, государственным было событие, чтобы позволить ваятелю единолично решать, кого изобразить, а кого лишить такой чести. 129 фигур, имеющихся на памятнике, отбирала специальная комиссия из высших сановников, а окончательный список утверждал император.
Сильвестр с Адашевым на памятнике есть. Есть там и князь Михаил Воротынский, и царица Анастасия, и Ермак. А вот Грозного нет. Нельзя, конечно, списывать со счетов и определенно проявившую себя злопамятность новгородцев: один из участников открытия памятника, не скрываясь, назвал Грозного «царем кровавой памяти, о которой новгородский памятник не без намерения молчит». Но если бы Александр II пожелал восстановить историческую справедливость и внести в список Ивана Грозного, кто посмел бы ему возражать? Однако ж – не внес. Большой был либерал – а камер-юнкером и флигель-адъютантом при нем состоял А. К. Толстой, внесший весомый вклад в создание черной легенды о Грозном и своим романом, и драматической трилогией. Главному либералу его неуклюжие попытки гламурненько подправить российскую действительность в конце концов вышли боком, в государя императора шарахнули бомбу юные монстрики, порожденные как раз корявыми императорскими реформами. Но осталась орава либералов пониже чином, и они старательно малевали картины с «безумным тираном» и читали студентам лекции о «кровожадных опричниках»…
А меж тем, как неоднократно повторялось, современники Ивана Грозного были о нем другого мнения. Как-то почти забылось, что вскоре после кончины Ивана его изображали святым на иконах, оформленных согласно всем канонам…
Из немногих сохранившихся портретов Грозного царя наиболее достоверным считается так называемый «копенгагенский портрет», явно прижизненное изображение царя, увезенное в Данию датской посольской миссией. Этот портрет – икона. Созданная по всем канонам московской иконописной школы.
Иконописный портрет Ивана IV. XVI в.
В конце XVI в., уже при Федоре Иоанновиче, в Грановитой палате Московского Кремля была написана фреска, где Грозный изображен с нимбом. Еще два изображения, где Грозный предстает с нимбом вокруг головы, – икона «Моление царя Иоанна Грозного с сыновьями Феодором и Дмитрием перед иконой Владимирской Божией матери» и фреска в Спасо-Преображенском соборе Новоспасского монастыря. Икона относится к концу XVI в., фреска – к XVII в. Неуклюжие объяснения, якобы именно так «полагалось» изображать царей в силу их сана, истине не соответствуют – Михаил Федорович и Алексей Михайлович, к примеру, изображались без нимбов…
Разумеется, всецерковной канонизации Грозного не было, но упомянутые изображения с нимбами, в иконописном стиле позволяют судить, что он почитался как местночтимый святой, то есть – московский (в других городах были свои местночтимые святые, это было достаточно широко распространено на Руси). До нас просто-напросто не дошли письменные свидетельства о признании Ивана местночтимым святым, вот и все. Кстати, его сын Федор Иоаннович тоже был московским местночтимым святым – и документы сохранились, и иконописное изображение с нимбом.
Еще о Романовых. Добротному изучению эпохи Грозного помешало еще и то, что один из ценнейших источников эпохи, Стоглав (обширный труд, подводящий итоги Стоглавого собора), был в 1667 г. запрещен патриархом всея Руси Никоном как… еретическое сочинение! И упрятан в архивы почти на двести лет, став недоступным для историков.
Еще о Новгороде. Стоит уточнить, что по какому-то загадочному стечению обстоятельств именно оттуда испокон веков на Руси расходились всяческие ереси, добавлявшие духовной отравы в умы. Так уж почему-то сложилось. Иногда упаковка их выглядела вполне привлекательно, например, требование к церкви отказаться от мирских владений и коммерческой деятельности – но всякий раз они сопровождались столь еретическими нападками на основы церковной жизни и богослужебные правила, что к добру и пользе послужить никак не могли…
Еще о медведях. В новгородской летописи упоминается некий буян и проказник с типичным для того времени имечком Субота Осетр, который, повздорив из-за чего-то с дьяком Бартеневым, не просто обругал его и поколотил, а еще и спустил с цепи своего ручного медведя. Дьяк кинулся спасаться к себе в приказ, мишка вломился следом без всякого почтения к государственному учреждению и, прежде чем чиновный народ успел повыскакивать в окна, кой-кого потрепал (не особенно жутко, без увечий). Узнав об этом казусе, Грозный посмеялся – и взял Осетра вместе с его четвероногим питомцем к себе в скоморохи. Не подобные ли случаи «впаривали» доверчивым иностранцам как достоверный рассказ о привычке Грозного травить москвичей медведями?
(Во всяком случае мне, как и многим сибирякам, приходится и в наши дни сталкиваться не только с доверчивыми иностранцами, но и вполне русскими обитателями
Европейской части России на полном серьезе интересующимися: а не гуляют ли до сих пор медведи по улицам Красноярска, Новосибирска или Хабаровска? Уж будьте уверены, всякий раз любопытствующие получают крайне живописные и увлекательные рассказы о проделках топтыгиных на улицах сибирских городов…).
Еще о смерти – или убийстве? – Грозного. Татищев, основываясь на некоей не дошедшей до нас летописи, писал, что Богдан Бельский на исповеди покаялся, что убил царя по наущению Бориса Годунова. Священник тайну исповеди нарушил и донес патриарху, а тот передал все Годунову, после чего разъяренный Годунов и отправил Бельского в ссылку. Никто этой летописи после Татищева не видел, но интересно, что мотивы, по которым Годунов после смерти Грозного упрятал Бельского в ссылку, нынешним историкам так и остаются неизвестными…
В год смерти Грозного, в январе, над Москвой стояла комета. Сохранились упоминания, что Грозный считал ее предвестницей своей смерти. Неизвестно, правда это или очередная легенда, но комета действительно была. Самое время вспомнить Шекспира:
- В день смерти нищих не горят кометы,
- Лишь смерть царей огнем вещает небо…
Менее чем через год после смерти Грозного, в сентябре, в Париже родится мальчик. Когда мальчик вырастет, он станет кардиналом Ришелье – и на протяжении восемнадцати лет будет заниматься буквально тем же, что делал Грозный. Он собьет из скопища феодальных уделов Французское государство, заставит уважать писаные законы, сроет укрепленные замки вельможной знати, а самых непокорных без всяких колебаний будет отправлять на плаху. Происходившее тогда во Франции порой до ужаса будет напоминать недавние российские смуты: брат короля, в точности как наш Владимир Старицкий, ради завладения троном станет устраивать бесконечные заговоры с участием сопредельных стран…
Вот только во Франции никто, в общем, из серьезных историков не называл Ришелье «безумным тираном», а заговоры – вымышленными. Кардинала люто ненавидели, высмеивали – но, в отличие от нашей горластой интеллигенции, всегда усматривали в его поступках смысл и понимали цели, которые он преследовал. А что до жестокости – век был крайне жесток. Век-волкодав… До всеобщей гуманизации, «прав человека» и прочих приятных вещей оставалась еще пара-тройка столетий.
Так умно ли судить людей, живших по законам своего века, по меркам века нынешнего?
Стоглав. Титульный лист. 1600 г.
Глава одиннадцатая. Айн-цвай-драй, шике-шике швайне…
Эта песенка очаровательной девушки Глюкозы ко мне форменным образом привязалась во время работы над книгой, то и дело вертелась в голове, особенно когда приходилось читать записки фантазеров и сказочников, начиная с ливонской немчуры. В самом деле, удивительно точное определение для людей определенного пошиба…
Хорошо еще, что хватало более умных, относившихся к Грозному с безусловным пониманием. В первую очередь следует помянуть добрым словом того самого морского капитана Ричарда Ченслера. На страшные сказки он не велся, а старался докопаться до истины. Причиной тому, конечно – весьма существенная разница меж ним и немцами. Если Штаден, Таубе, Крузе открыто выполняли «социальный заказ», то преследуя собственную выгоду, то идеологически обеспечивая «отпор московским варварам», перед Ченслером стояла совершенно другая задача. Его записки – краткий, но чрезвычайно емкий и точный отчет разведчика, каковым он, безусловно, и был помимо основной работы на капитанском мостике. В те времена еще жила добрая старая средневековая традиция, по которой практически любой путешественник, торговец, ученый книжник был тайным агентом. Ко времени Грозного англичане стали работать иначе, они первыми в мире создали разведслужбу с постоянным штатом, который (в отличие от деятелей прошлого, сегодня по приказу монарха занимавшихся разведкой, а завтра искавших руды или строивших мосты) уже профессионально занимался исключительно разведкой и контрразведкой. Впрочем, прежние традиции действовали вовсю, и каждый «первопроходец» непременно составлял по возвращении отчет для какого-нибудь неприметного домика, где сидели неприметные господа, не любившие публичности.
Ченслер, несомненно, был как раз из таких «привлеченных». Но суть не в том, а в его отношении к увиденному. Вот он подробно описывает систему распределения поместий на Руси…
«Во всей стране нет ни одного земельного собственника, который не был бы обязан, если великий князь потребует, поставить солдата и работника со всем необходимым. Точно так же, если какой-нибудь дворянин или земельный собственник умирает без мужского потомства, то великий князь немедленно после его смерти отбирает его землю, невзирая ни на какое количество дочерей, и может отдать ее другому человеку, кроме небольшого участка, чтобы с ним выдать замуж дочерей умершего. Точно так же, если зажиточный человек, фермер или собственник состарится или несчастным случаем получит увечье и лишится возможности нести службу великого князя, то другой дворянин, нуждающийся в средствах к жизни, но более годный к службе, идет к великому князю с жалобой, говоря: у вашей милости есть слуга, неспособный нести службу вашего высочества, но имеющий большие средства; с другой стороны, у вашей милости есть много бедных и неимущих дворян, а мы, нуждающиеся, способны хорошо служить. Ваша милость пусть посмотрит на этого человека и заставит его помочь нуждающимся. Великий князь немедленно посылает расследовать об имении состарившегося. Если расследование подтвердит жалобу, то его призывают к великому князю и говорят ему: «Друг, у тебя много имения, а в государеву службу ты негоден; меньшая часть останется тебе, а большая часть твоего имения обеспечит других, более годных к службе». После этого у него немедленно отбирают имение, кроме маленькой части на прожиток ему и его жене».
И что же, заезжий англичанин порицает это «варварское установление»? Наоборот! У Ченслера вырывается искреннее пожелание: «О, если бы наши смелые бунтовщики были бы в таком же подчинении и знали бы свой долг к своим государям!» Капитан, как недвусмысленно явствует из его записок, ярый государственник и сторонник крепкой центральной власти – поскольку не из благородных магнатов. К русским он относится с нескрываемой симпатией, а если о чем и сожалеет, так только о том, что русские еще «не понимают своей силы», иначе давно показали бы всем соседям кузькину мать. Не раз Ченслер сравнивает английские порядки с русскими, причем следует, что русские обычаи для него – пример.
«Русские не могут говорить, как некоторые ленивцы в Англии: «Я найду королеве человека, который будет служить ей за меня или помогать друзьям оставаться дома, если конечное решение зависит от денег». Судя по контексту сравнение опять-таки не в пользу Англии. И вовсе уж интересно отношение Ченслера к русской юридической системе. По его убеждению, как раз «достойно одобрения» то, что каждый русский сам ведет свое дело в суде, составляя все необходимые документы, а не пользуется услугами «специалистов-законников», которые стоят немалых денег. И явственно проскальзывает некоторое удивление русскими законами: эти странные московиты за первое преступление не вешают виновника – в то время как в Англии это случается сплошь и рядом…
Нескрываемое уважение звучит и в рассказе Ченслера о русских военных, привыкших к самым суровым походным условиям. «Много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц? Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми и животными (речь идет о приученных терпеть лишения боевых конях. – А. Б.). Что могло бы выйти из этих людей, если бы они упражнялись и были обучены строю и искусству цивилизованных войн? Если бы в землях русского государя нашлись люди, которые растолковали бы ему то, что сказано выше, я убежден, что двум самым лучшим и могущественным христианским государям (наверняка имеются в виду польский король и германский император. – А. Б.) было бы не под силу бороться с ним».
Ченслер в своей книге не приводит ни единой страшной сказки, которые уже тогда имели большое хождение. Остается только жалеть, что ему не удалось пожить дольше и написать о России больше, что он, несомненно, сделал бы – Ченслер на обратном пути из России попал в шторм у берегов Шотландии и погиб вместе со своим кораблем, но навсегда вошел в историю как человек, первым проплывший из Англии в Россию Северным путем (вообще-то предприятие он задумал еще более дерзкое, Северным морским путем добраться в Индию и Китай, но потерял два корабля из трех в бурю, а третий вынесло в Белое море, к русским берегам). Правда, исторической справедливости ради нельзя не отметить: Ричард Ченслер, что в те времена было самым обычным, оказался человеком с авантюрной жилкой. Причалив к русским берегам и нуждаясь в помощи, он, не моргнув глазом, в ответ на расспросы местных властей, выдал себя за королевского посла, специально, дескать, и направленного в Россию с целью установления контактов. Эта маленькая ложь как раз и позволила завязать постоянные русско-английские связи. В конце концов, Ченслер не ради собственной выгоды малость погрешил против истины, в отличие от ливонских сказочников.
К которым мы, увы, вынуждены вернуться. Потому что речь далее пойдет о тех самых «ужастиках» и о том, как они формировались. Следует обязательно рассмотреть несколько самых известных мифов – с детальным разбором таковых…
Вот, например, реальный исторический факт: разгром отрядом опричников под личным командованием Ивана Грозного Немецкой слободы, района московского «компактного проживания» иностранцев, немцев, главным образом. Давайте разберемся…
То ли в 1578-м, то ли в 1580-м посреди ночи в Немецкую слободу ворвался конный отряд «песьеглавцев» под командой «безумного тирана», прихватившего с собой обоих сыновей, Ивана и Федора, чтобы, подобно садисту-папаше, набирались опыта в самых разнузданных зверствах. И началась сущая вакханалия с леденящими кровь подробностями. Честных немецких девиц насиловали скопом, а потом, сатанински хохоча, убивали их на глазах царя. Сам Иван пронзал несчастных опозоренных фройляйн копьем и сбрасывал в реку – не обделяя подобным обращением и мужчин. Богатые купцы предлагали выкуп, чтобы остановить кровопролитие, но Иван отказался, а когда они стали обличать кровавого тирана вслух, Иван распорядился пытать несчастных. Их били кнутами, вырывали ногти, а потом, когда они начали молиться, отрезали и языки – и, перебив в конце концов, дотла сожгли изуродованные трупы, пронзая их добела раскаленными железными копьями. Младший царевич, Федор, не выдержал всех этих ужасов и, причитая в лучшем карамзинском стиле, ускакал из слободы, зато его брат Иван, гораздо более черствый, участвовал в пытках, казнях и изнасилованиях наравне с прочими…
Вам не страшно, читатель? Если страшно, успокойтесь. Ничего этого не было. А то, что было, происходило совсем не так…
Страшилку эту подробно расписал в своей книге померанский пастор Одерборн, который, что немаловажно, сам не был свидетелем погрома в Немецкой слободе. Зато у него были основания не любить Грозного – ранее Одерборн оказался в составе делегации протестантских духовных лиц, которые неведомо с какого перепугу явились к Грозному и стали его уговаривать совместно с протестантами выступить против католиков.
Встретили они такой прием, что едва нашли дверь, а потом в страшной спешке драпали к границе. На Руси католиков, как я уже упоминал, не особенно и любили – но еще более не терпели протестантов за их милые привычки разрушать церкви, крошить в щепу иконы, осквернять утварь для богослужения. Что русские считали совершенно недопустимым, пусть даже речь шла о «латынских» храмах – но, как я уже писал, увлекшиеся лютеране и православных церквей в Ливонии порушили немало. В общем, после всего этого попытка натравить Грозного на католиков была с их стороны форменным идиотством…
Погром в Немецкой слободе был вызван не очередной прихотью «кровавого безумца», а вполне здравыми, житейскими, понятными причинами, о которых подробно написали в том числе и независимые иностранные наблюдатели…
Но давайте по порядку. Немецкая слобода была устроена еще Василием III. «Иностранные специалисты» очень быстро ее превратили в рассадник самого натурального алкоголизма – о чем осталось немало западных свидетельств.
Адам Олеарий, дипломат из голштинского посольства, так излагает историю Немецкой слободы: «Эта часть построена Василием, отцом тирана, для иноземных солдат, литовцев и поляков, и немцев, и названа, по попойкам, «Налейками», от слова «Налей!» Это название появилось потому, что иноземцы более московитов занимались выпивками, и так как нельзя было надеяться, чтобы этот привычный и даже прирожденный (! – А. Б.) порок можно было искоренить, то им дали полную свободу пить. Чтобы они, однако, дурным примером своим не заразили русских (эти последние также весьма склонны к пиршествам и выпивкам, но в течение целого года им разрешается напиваться лишь в немногие дни – в самые большие праздники), то пьяной братии пришлось жить в одиночестве за рекою».
Очаровательно, не правда ли? Иностранец, а не какой-нибудь «квасной патриот» свидетельствует, что русские пили мало, а вот западные люди отличались не то что привычкой, а врожденной тягой к неумеренному потреблению спиртного. Вообще-то Олеарий побывал в России позже, в середине XVII в., но он переписал сведения о Немецкой слободе из книги императорского дипломата Сигизмунда Герберштейна, который в России с посольствами бывал дважды, прекрасно знал русский, оставил подробнейшие воспоминания и сказок не сочинял…
Вынужден разочаровать тех, кто талдычит о якобы «врожденном» пьянстве русских, неумеренном, повсеместном и непрестанном. Такое началось только при Романовых, а до того Русь вела довольно трезвый образ жизни, безнадежно отставая в этом плане от «продвинутой» заграницы. Как верно пишет Олеарий, только пять-шесть раз в году, во время особенно больших праздников, русским позволялось употреблять спиртное сколько душе угодно – и они, как легко догадаться, в эти дни отрывались на всю катушку, чего уж там. Нельзя исключать, что на окраинах (а то и в больших городах) потихонечку, за закрытыми ставнями русские люди ее, родимую, все же потребляли, но, повторяю, до конца XVI в. антиалкогольные строгости на Руси были такие, что знаменитая горбачевская кампания за «сухой закон» им в подметки не годится.
Иные кивают на свидетельство англичанина Флетчера, в самом деле неприглядное.
«В каждом большом городе устроен кабак или питейный дом, где продается водка (называемая здесь русским вином), мед, пиво и проч. С них царь получает оброк, простирающийся на значительную сумму… Там, кроме низких и бесчестных средств к увеличению казны, совершаются многие самые низкие преступления. Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих. Некоторые оставляют в кабаке двадцать, тридцать, сорок рублей и более, пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят. И это делают они (по словам их) в честь господаря, или царя. Вы нередко увидите людей, которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими). Пока они сидят в кабаке, никто и ни под каким предлогом не смеет вызвать их оттуда, потому что этим можно помешать приращению царского дохода».
Ну, что тут скажешь? Что ни слово – святая правда. Вот только это свидетельство Флетчера относится к гораздо более поздним временам, даже не Федора Иоанновича, а Годунова. При Грозном на всю Россию был единственный предназначенный для русских кабак – в Москве, но предназначался он не для всех желающих, а исключительно для опричников (этакая офицерская столовая, устроенная, надо полагать, для того, чтобы пили среди своих и не выболтали во хмелю посторонним государственных тайн…) Кабаки «для всех» появились только при Годунове – а впоследствии, усмотрев прекрасную возможность пополнить казну, «христолюбивые» Романовы это дело поставили на широкую ногу. Вот тогда-то пьянство и стало повседневным, постоянным, всеобщим. Вот тогда-то и побрели из кабаков совершенно голые, пропившиеся в буквальном смысле слова до нитки гуляки, прикрывая срам ладошкой, если только хватало на это соображения. А тех, кто пытался увести пьянчугу из кабака, будь то его жена и дети, по призыву кабатчика немедленно хватали (ущерб, говорят государеву делу!) и отрубали руки-ноги. Так что споили Россию как раз Романовы, и опровергнуть этот суровый факт решительно невозможно…
Вернемся к Немецкой слободе. Французский капитан Жак Маржерет, несколько лет провоевавший в России (за кого он только не воевал в Смуту, непоседа!), оставил подробное описание Немецкой слободы и указал те причины, по которым она подверглась разгрому…
«Иван Васильевич… пожаловал взятым в плен ливонцам, последователям Лютера, две церкви в Москве и дозволил им открыто совершать обряды своей веры; позже, однако, за дерзость и тщеславие их приказали эти церкви разрушить, а ливонцев, невзирая ни на пол, ни на возраст, выгнать на улицу в зимнюю стужу и оставить их в чем мать родила. Ливонцы сами виноваты. Забыв минувшее несчастье, лишившись отечества и имущества, сделавшись рабами народа грубого и жестокого, под правлением царя самовластного, они, взамен смирения вследствие своих бедствий, проявляли гордость, держали себя так высокомерно, одевались с такой роскошью, что казались принцами и принцессами; женщины, отправляясь в церковь, одевались не иначе, как в бархат, атлас, камку; самая бедная женщина носила тафтяное платье, хотя бы ничего более и не имела. Главный доход они имели от права продавать хлебное вино, мед и другие напитки: при этом они получали прибыли не по 10 на 100, а по 100 на 100; это кажется невероятным, но тем не менее справедливо».
Вот где собака зарыта! Нищие пленники быстро разбогатели, поскольку получили от «тирана» смачную привилегию на изготовление и продажу спиртных напитков. Которые, следует уточнить, имели право продавать исключительно своим, то есть иностранным подданным. Однако, как это частенько случается, «водочным королям» показалось мало обычной прибыли – и они принялись из-под полы продавать хмельное и русским. Из Немецкой слободы в город хлынуло море разливанное горячительных напитков, и Немецкая слобода превратилась в некое подобие «цыганского квартала», которые в нынешней России имеются во многих городах и где любую дурь можно приобрести круглосуточно. В конце концов высшее православное духовенство, не на шутку обеспокоенное распространением отравы и ширившимся среди москвичей пьянством, надавило на Грозного, требуя прекратить это безобразие Еще из Маржерета: «Ливонцы всегда оставались одинаковы: казалось, они были приведены в Россию только для того, чтобы выказывать свою гордость и кичливость, хотя не посмели бы сделать этого в собственном отечестве по строгости законов и правосудия». Да уж, тогдашняя Западная Европа гуманизмом не страдала: преступников там живыми в кипящем масле варили, кишки из живых вытягивали, кожу драли в прямом смысле, а в Англии еще и медленно раздавливали, неспешно наваливая на грудь распятого на полу приговоренного тяжеленные камни…
Одним словом, опричный рейд против Немецкой слободы был всего-навсего обычной полицейской операцией против торговцев дурью. Во всех странах мира подобные операции против наркопритонов проводятся без малейшего уважения к правам человека и сопровождаются пинками под ребра и вразумлением посредством автоматных прикладов…
Въедливый критик может уточнить, что капитан Маржерет появился в России только в 1601 г. и свидетелем событий не был. А либеральный гуманист возопит: «Но как же быть с пытками и прочими зверствами!?»
А не было никаких зверств, хорошие мои! Не было! По своей циничной творческой манере главное я приберег на потом. Извольте получить свидетельство доподлинного очевидца, наблюдавшего события как раз с немецкой стороны…
Некий немец Бох из города Любека приехал в Москву по делам, оставшимся историкам неизвестными. Остановился на жительство у соотечественника в Немецкой слободе. И, что называется, попал под раздачу…
Так вот, именно этот Бох оставил полное описание происшедшего, ничуть не походившее на «ужастики» Одерборна. Да, опричниками командовал сам Грозный. Да, при нем находились и оба царевича. Да, дома разграбили, а их обитателей голыми выгнали на улицу. Да, несмотря на приказ только грабить, а не бить, опричники хлестали плетьми направо и налево. Но это – всё! Не было ни единого изнасилования, ни единого убийства, ни единой пытки. Что, согласитесь, решительным образом меняет картину. Да, имели место и конфискация имущества, и побои – но, напоминаю, речь шла вовсе не о безвинных мирных жителях, чистых перед законом, а о нелегальных торговцах спиртным, нарушивших писаные законы. Бох прямо пишет, что именно митрополит московский, встревоженный массовым пьянством русских, настоял, чтобы Грозный «зачистил» слободу. У Боха, кстати, не было ни малейших причин после всего происшедшего любить русских – он получил сполна свою долю зуботычин и плетей. Однако человек, судя по всему, был честный: не стал, в отличие от Одерборна, сочинять страшные сказки, а изложил все так, как оно обстояло в действительности… Вот только его небольшое сочинение вышло в свет на латыни и крохотным тиражом, а Одерборн свой опус сочинил по-немецки и распространял широко… Спонсорами его книги, кстати, стали поляки, которым подобные пропагандистские изыски пришлись как нельзя более по душе.
Даже у серьезных историков можно встретить упоминания о разнузданном сексуальном терроре, сопровождавшем «зверства безумного тирана»: женщин и девушек в городах и деревнях раздевали догола и, невзирая на лютый мороз, выстраивали вдоль дорог, по которым ехал царь с опричниками. Особо невезучих царь с опричниками долго и увлеченно насиловали, а потом, утонченного зверства ради, вешали в их собственных домах, то на воротах, то даже над обеденными столами, и настрого запрещали родным неделями снимать трупы, так что бедным мужьям и отцам приходилось жить и обедать в комнате, где под потолком висел разлагающийся труп…
Так вот, единственный источник, откуда черпались все эти ужасы, – опять-таки сочинение Одерборна, о чем порой забывают современные володихины…
Кстати, ливонцев из Немецкой слободы не по тюрьмам распихали, а, проучив как следует, выделили им другое место для жительства, где разрешили построить не только дома, но и лютеранскую церковь. Вот только их поселили уже на значительном отдалении от Москвы, чтобы впредь не имели возможности торговать сивухой…
Читать бесплатно другие книги:
