Встречи на ветру Беспалов Николай
– Ира, Ириша, ты в семнадцать ноль-ноль ко мне загляни. Почаевничаем. – Старик напоил чаем, и этот хочет отделаться тем же. Скупердяй.
Пришла к себе, села и стала размышлять. В последнее время у меня такая привычка появилась. Комсоргу я рожу бить не буду. Его Иван Петрович грозился отослать на стройку. К старику обязательно как-нибудь пойду. Интересно поглядеть, как там, в музее, картины реставрируют.
С Ольгой Федоровной помирюсь. Мне с ней ещё жить да жить. Она не злая. Она просто больна и волнуется обо мне.
С Иваном Петровичем надо поговорить как следует.
Как говорит мой папа, недосказанность рождает непонимание и недоверие. Вопрос: пойти или не пойти к начальнику?
Не пойду – обидится и состроит мне козью рожу. Мне это надо? Не станет же он на работе приставать ко мне. Если предложит поехать с ним куда-нибудь, скажу, что у меня месячные. Дело житейское.
Так в раздумьях провела я час. Коля больше не приходил. Наверное, пошел заливать горе в пивной бар. Тик-так, тик-так.
Без пятнадцати пять. Быть или не быть – вот в чем вопрос. Мне стало смешно – вспомнила Валентина Олеговича с его «Пить или не пить?».
– Ты чего в потемках сидишь?
Боже мой! Иван Петрович вернулся. Живой и с виду здоровый.
– Вы вернулись… – и комок в горле.
– Ты чего, дуреха! Нынче не сталинские времена. Смотри, что я принес, – ставит на стол коробку.
– Бомба? – это я так шучу.
– Это набор продуктовый. Устроим пир. Мы с тобой заслужили.
Говорить или не говорить ему о том, что меня пригласил начальник треста? Сказала.
– Скотина жирная. Глаз на тебя положил. Ничего, теперь я на коне. Знаешь, что мне в главке сказали?
– Откуда мне знать?
– Я так просто. Меня рекомендуют в обком партии. Вот. А его, – Иван Петрович ткнул пальцем в потолок, – я к ногтю, к ногтю. Он ответит за разбазаривание госсредств и за совращение молоденьких сотрудниц.
Чуть не ляпнула: «А что же Вы раньше молчали?», но сдержалась.
– Иди ко мне и устраивай стол. Я скоро вернусь.
Я-то пошла устраивать стол, но мне стало страшно. Что Иван Петрович задумал? Не поубивали бы.
Какая роскошь! Банка икры, шпроты, печень трески. Такого я с роду не видела. Половина батона колбасы, что ела один раз. В новый год. А это сыр. С большими дырками. У нас в Жданове такого не делают.
– Молодец, – вернулся Иван Петрович, и не один. – Принимай гостя! – За ним начальник треста. Живой и невредимый.
Не стану же я спрашивать, как они уладили дело с моим чаепитием.
Мужчины пили коньяк. Я вкусное вино. «А что скажет Ольга Федоровна?» – промелькнул вопрос и сгинул. Я же с Иваном Петровичем.
– Ты, Иван, – так заканчивался вечер в кабинете заместителя начальника треста по кадрам, – мужик что надо. За тобой я как за стеной.
Я вышла мыть посуду. Зачем мне слушать их пьяные разговоры?
Стою над раковиной, вода льется, а я думаю. Чего такого сказал Иван Петрович начальнику, что тот так изменился?
Тарелки и стаканы вымыла, но продолжаю стоять. Достоялась-таки.
– Ирина! Ты там не утонула? – это Иван Петрович.
Откликнулась, глянула в зеркало. Скорчила гримаску подобрее и вышла.
– Оська, – это он так о начальнике треста, орденоносного, имейте в виду, – уехал. Я ему напомнил о даче в Репино, так он сразу шелковым стал. Поехали и мы. Ольга Федоровна заждалась.
На Невском проспекте народу поубавилось. Народ засел у телевизоров. Смотрят многосерийный телефильм с актером-милашкой Соломиным в главной роли.
– Пройдемся немного. Осточертело сидеть в кабинете. – Мамочка моя родная – он взял меня под руку!
Мы идем вдоль ограды Михайловского сада. Никого нет. «Рискну», – решаю я и целую Ивана в щеку.
– Ты бы ещё меня в лоб поцеловала, как покойника, – отвечает он и взасос целует. – Смеётся негромко. – Вот так, девочка. Это только присказка, сказка впереди.
У меня вырывается: «Когда?»
– Не гони лошадей. Всему свое время.
Домой мы пришли, когда на часах было около девяти вечера.
Ольга Федоровна нас ждала.
Она на этот раз не ругалась, а только нюхнула, покачала головой и сказала: «Чему же ты научишь девочку? Идите на кухню. Петр уже поел и умотал куда-то».
Через неделю Иван Петрович перешел на работу в обком партии.
На прощание сказал мне:
– Освоюсь и тебя к себе возьму.
Кто же мог знать, что в декабре выйдет Постановление ЦК КПСС и наш генеральный секретарь начнет устраивать все по-своему? Я далека от их выкрутасов. Одно знаю: злые они все.
В тресте я проработала до нового 1971 года. Иван Петрович тоже недолго пробыл в партийных начальниках. Его послали работать в область.
– Я в деревню не поеду, – сказала я, когда он предложил поехать с ним в Подпорожье.
– Пропадешь тут без меня.
Он ошибался.
Осипа Аркадьевича, того, что предлагал мне попить чайку, все же с должности начальника треста сняли и направили на работу в главк. Это у них называется ротацией кадров.
Коля-комсорг тоже не задержался. Этого говоруна и алкоголика взяли в Дзержинский райком партии возглавлять народную дружину.
Я его встретила накануне новогодних праздников. И где бы вы думали? В очереди за исландской селедкой в винном соусе. Был он слегка пьян и весел. Предложил встречать новый год с ним.
– У моего товарища, вернее, у его папаши, дача под Сестрорецком. Погуляем.
Конечно, я отказалась. Они там напьются и станут приставать. Знаю я этих комсомольцев.
Петю забрали в армию сразу после ноябрьских праздников, а его брату разрешили ночевать дома. Он уже четверокурсник.
Вот вспомнила. Шестого декабря неожиданно приехал Иван Петрович. Ольга Федоровна наотрез отказалась ехать с ним в Подпорожье – так он примчался уговаривать её.
Это была суббота, и я сидела у себя в комнате, читала новый номер журнала «Юность». Стихи какой-то мне не знакомой женщины с татарской фамилией и именем – Белла Ахмадулина.
Даже через прикрытую дверь мне было слышно, как они ссорятся.
– Что я там буду делать? – громко спрашивала Ольга Федоровна, и ей так же громко отвечал муж:
– И там школа есть. Видишь, какая цаца. Ей столичную школу подавай.
Потом они стали говорить тише, и мне было уже не разобрать, о чем они. И вдруг очень громко:
– Не поедешь? Заведу себе там молодую деваху. Наплачешься тогда!
И в ответ:
– Был кобелем, им и остался. Хорошо, уберегла Ирину от твоего хрена. Не буду же я спорить.
Потом мы втроем ужинали, и Иван Петрович много пил и ругал какого-то начальника. Он и болван, он и вор, он и бабник.
Ольга Федоровна молчала. Посмотрит в сторону мужа, ухмыльнется и молчит. Закончился вечер тем, что мы вдвоем с Ольгой Федоровной оттащили его в комнату. Так и уложили одетого в постель.
– Ты погляди за ним, а мне надо к подруге сходить. Хворает она. – Я вспомнила Петины слова.
Ну и семейка.
Иван лежит на спине и тихо посапывает. Настоящий большой ребенок. Я же не зверь. Начала раздевать его.
– Я сам, – это Иван сказать успел…
Когда уехал Иван Петрович, я не слышала. А в понедельник я подала заявление об уходе из орденоносного треста.
Так что новый год я встречала безработной. Начальник отдела кадров мне на прощание сказал: «Можешь гулять месяц, а потом стаж прервется, и ты будешь считаться тунеядкой».
И назвал статью Уголовного кодекса, по которой меня могут посадить в тюрьму.
Я же решила: найду работу на каком-нибудь производстве. Отработаю год и получу направление в вуз. Рабочему человеку у нас все дороги открыты.
Двадцать третьего декабря я получила письмо от мамы. Она писала, что папа болеет и врачи говорят, ему не жить. Рак легких.
У меня месяц в запасе. Помните, я говорила, что экономлю? Хотела купить зимние сапожки. Шубка есть, а приличных сапожек нет. Не купила сапожки. Купила билет на поезд туда и обратно.
Тогда и встретила Колю. Я хотела привезти маме что-нибудь вкусненькое.
Коля, наверное, был сильно пьян, потому что отдал мне банку селедки в винном соусе. Кое-чего мне удалось купить самой. Мама будет рада. Я еду в Жданов.
Ветры с моря сопровождали меня весь отпуск
Почти всю дорогу я спала. Как забралась на верхнюю полку, так и оставалась там. Нет, конечно, я слезала, чтобы сходить в туалет. Ольга Федоровна меня так накормила перед дорогой, что я не хотела кушать до Киева. Там же отвела душу. Поезд стоит на станции Киев-Пассажирский сорок минут. Можно успеть пообедать в привокзальном ресторане. Украинский борщ был настолько жирный, что его мне хватило за уши. Из тех пампушек, что дали к нему, две я взяла с собой в вагон. На них и доехала до города Жданов.
О своем приезде я маме не сообщала. Зачем волновать?
Я успела отвыкнуть от воздуха Азова. Мне показалось даже, что мне не хватает ветров с залива, запахов тины и бензина. До дома я шла медленно. Мой багаж – это небольшая дорожная сумка и пакет с продуктами, что я приготовила для мамы.
Долгая дорога утомила, несмотря на то, что я её практически проспала. Во рту сушь, отрыжка тухлыми яйцами, тело ломит. Как было хорошо в постели с Иваном.
– Мне уже сорок пять лет, – говорил он тихо, положив голову мне на грудь. – Это у вас, баб, в сорок пять баба ягодка опять. У мужчин это критический возраст. Мой кореш, старше меня на три года, год назад дал дуба. Инфаркт. А ведь каким здоровяком был. Он у нас во взводе гранатометчиком был. Потаскай на горбу эту штуковину. Ему хоть бы хны.
Народу на улицах промышленного центра мало. Не то, что в Ленинграде. Там на Невском в это время полно. Бегают по магазинам.
Мало того что у нас в Жданове металлурги, у нас шесть кожевенных фабрик. Один «Азовсталь» чего стоит.
Да что это я? Какие заводы и фабрики? У меня папа болен.
Все-таки дура я. Ускорила шаг. Вот и поворот, за ним мой дом. Чем ближе я подходила к нему, тем сильнее билось сердце. Страшно же.
Ровно девять ступеней – и я у двери. Когда я уезжала, мама сказала: «Ключи не бери. Мало ли что. Потеряешь».
Поднесла палец к звонку, а руки дрожат. Отошла к окну и закурила. При маме курить опасаюсь.
– Ирочка, что ли? – Соседка сверху. Тащит свою псину с прогулки.
– Не узнали, тетя Шура?
– Какая же ты взрослая стала.
– Как странно. Да? – Сидит во мне чертенок.
– Шутишь. – Лицо у тети Шуры тоскливое.
– Привычка дурная.
– Ступай домой. Маму поддержи. Умер Анатолий-то. Вчера. Не успела ты, девочка, попрощаться с отцом. – В рёв. Это у них, поселковых, так заведено. Выть по покойнику.
Затянулась я ещё раз и пошла к двери, а она открывается, а за порогом мама.
– Умер папа, донюшка, – глаза у мамы сухие. Плохо это. – Я голос твой услышала.
Тетя Шура тоже хотела войти, но мама её остановила:
– Иди по своим делам, Александра. Мы как-нибудь сами, – и затворила дверь. Мама не любит соседку за её пса.
В квартире душно. Зеркало в прихожей завешано черной шалью. В воздухе пахнет свечным угаром. Краем глаза вижу: на кухне женщины что-то делают.
Где же отец? Оговорилась – тело его.
– Проходи в холлу. Там он, – мама подтолкнула в спину.
Гроб с телом установили на нашем обеденном столе. Раздвинули на две доски, чтоб уместился. Страшно глянуть, но пересилила себя и подошла ближе. Слышала, как говорят о покойнике: совсем как живой. Будто уснул.
Ну уж нет. Я отца не узнаю. Лицо серое, глаза запали. Губы тонкие. Руки лежат вдоль тела. И они неживые совсем.
Слёз нет. Лишь дыхание участилось. Постояла немного и чувствую – уж простите меня: в туалет требуется.
– Дочка, тебе умыться с дороги надо. – Наша мама – невероятная чистюля. Она отца с порога, как он придет из порта, гнала умываться. Летом – так вообще на улицу.
Пока я смывала дорожную пыль – это я так шучу, – пришла машина из похоронного бюро. В доме одни женщины. Кому же гроб нести?
Бедная моя мама – как она заволновалась. Ходит вокруг гроба и причитает: «Как же мы тебя, Толик, на кладбище снесем?»
Надо помогать. Ушла из квартиры, стою, думаю. Живет выше этажом парень, с которым я училась в школе. Но даже если он дома, одному не снести. Как ни похудел папа, но все же вес.
Вышла на улицу. Решила: остановлю любых трех прохожих мужчин и попрошу. Пообещаю бутылку водки. Какой мужик откажется.
Стояла недолго. Через дом во дворе что-то копают. Трубу, наверное, прорвало. Это у нас часто происходит. Впрочем, и в Ленинграде я такое видела.
Пошла туда. У рабочих как раз обеденный перерыв.
– Две полбанки, – согласились и пошли за мной.
Пока мама с женщинами собирались на кладбище, а мужики возились с гробом, я успела сбегать в гастроном. Две пол-литровых бутылки «Московской» и три пачки плавленого сыра «Дружба» обошлись мне в десять рублей. Тю-тю мои сапожки.
Вот так и вынесли старшего стивидора трое мужиков в грязной одежде.
Старенький автобус с черной полосой по бортам повез отца на кладбище. Все дребезжит, машина подпрыгивает на ухабах. Мне приходится держать гроб, чтобы не сполз с настила. Холодно, мерзко. Хорошо бы сейчас тяпнуть, как говорит Иван, стопку водки.
Доехали. Опять вопрос: кто тут донесет гроб до могилы? И опять я иду искать работников.
Нашлись охотники.
Земля мерзлая, но рабочий успел-таки выкопать могилу. Я любопытная, заглянула туда, а там вода. Чудеса. Так, в воду, и опустили гроб с отцом. От порта приехали двое – мужчина и женщина.
Мама попросила ничего не говорить.
– Пускай Анатолий отойдет в тишине. Не любил он разговоры.
Мама права: наш папа не любил много говорить.
– Тот, кто много говорит, или болтун и пустобрех или врет, – так рассуждал Анатолий Васильевич Тиунов.
Поминки мама устроила дома. Люди из порта с нами не поехали: – У нас в порту запарка.
Выпили у гроба и ушли.
Женщины, подружки мамины, как выпили, стали громко говорить. Вспоминать какие-то случаи с папой. А было так или не было, не проверишь. Отца-то нет.
Скоро все притихли, мама попросила женщин уйти.
– Расскажи, как ты живешь? – Нет у мамы слез. – Как учеба?
Не могу я лгать в такой день – и рассказала все, что можно.
– Как Анатолий хотел, чтобы ты институт закончила, стала учителем. Он говорил: довольно мне на ветру пахать. Пускай Ирина в классе учит детей.
Часам к девяти вечера маме стало плохо с сердцем. Пришлось вызывать неотложку.
Врач сделал ей укол и сказал, что маме надо бы лечь в больницу. Не дай бог до инфаркта дойдет.
Ночь прошла спокойно. Хороший укол. Мама спит, а я сижу на кухне. Ни о чем не думаю и не вспоминаю. Просто сижу и гляжу в окно. Под утро, когда внизу зашумел порт и водка кончилась, я решила выйти, пойти к Азову.
– Ты уже уходишь? – Мама встала и готова была варить кашу.
– Пройду на берег. Подышу Азовом.
– Иди, дочка. Я пока чего-нибудь сготовлю.
На берегу моря мне дышится хорошо. Азов спокоен. Мне виден порт. Как смешно крутят своими «шеями» краны. Я же ничего не знаю о работе отца. Чем он занимался? Придет с работы усталый. Поест и за стол. Что-то пишет, пишет. Надо спросить у мамы, где папины записи.
Потом вспомнила Валентина. Так просто. Видеть его не хочу. Все же большой гад он. Попользовался и бросил.
Утреннее безветрие закончилось. С восходом солнца задул ветер. Зябко, да и проголодалась я.
Мамина каша не лезет в рот. Мне памятны те же пирожки на Невском проспекте. Я не говорю уже о шашлыках в ресторане «Кавказский». Не скажешь же маме об этом. Обидится. С того дня, как я уехала из дома, прошло полтора года, а как я изменилась. Я сама это отмечаю. Даже разговор изменился.
– Вижу, вижу, – от мамы ничего не скроешь, – не по вкусу теперь тебе наши каши.
– Ты в рифму заговорила, – попыталась я пошутить, но мама мою шутку не приняла.
– Мама, – я решила спросить о папиных записках, – папа много писал. Не знаешь, где эти записки?
– Он их от меня скрывал, но, если ты хочешь, можем посмотреть, – мама встала и пошла к ним в комнату. Я за ней. – Смотри сама. – Я поняла, что ей трудно ворошить вещи отца.
Мама вышла, а я стала думать, где мог держать свои тетради отец.
Письменный стол. Начала с верхнего ящика. Корочка с медалью. Сломанные часы. Цепочка с крестиком. Неужели отец был верующим? Записная книжка. Телефоны мне не знакомых людей. Все.
Второй ящик. Нащупала что-то, завернутое в тряпицу. Осторожно развернула. Что за черт! Там револьвер. Черный, тускло отливающий металлом. Крутанула барабан. Все гнезда пусты. А где же патроны? Шурую дальше. Вот и они. Холщовый мешочек, а в нем патроны. Пересчитала – двадцать один. Усмехнулась. Очко. Больше в этом ящике ничего нет. Остается третий, самый нижний. Вот и они, три школьные тетради в клеточку.
Открыла первую. Наверху дата – 23 июня 1946 года. Дальше читать не стала. Нельзя вот так, наспех. Вернусь – а в том, что я вернусь, я не сомневалась – в Ленинград и там спокойно начну читать.
– Нашла? – Мама стоит в дверях. Она спокойна.
– Нашла. Если ты не против, я заберу их.
– Забирай. Если при жизни Анатолий Васильевич не дал мне читать, то после его смерти и подавно мне это не нужно.
То, что мама назвала мужа по имени и отчеству, меня удивило. Выходит, не все так гладко было у моих родителей.
Второй день моего так называемого отпуска прошел тихо. Мама что-то делала на кухне. Я, немного поспав, ушла в город. Бродила по улицам, заходила в магазины и перекусила в кафе. И все время думала о револьвере. Откуда у отца он? И зачем? Может быть, он шпион? Эти детские мысли рассмешили меня.
– Над чем смеемся, девушка? – Везет мне на старичков. Рядом идет пожилой мужчина.
– Смеёмся о своем, дедушка. – Чего мне его стесняться?
– Это прекрасно, когда человек смеётся. Плохо, когда люди льют слезы.
Сейчас он предложит мне пойти в какое-нибудь кафе. Ошиблась я.
– Я перестал смеяться в сорок первом, когда на моих глазах фашисты расстреляли мою жену. Вижу, Вы удивлены: как же так, на его глазах убивают жену, а он остался жив. Выходит, трус я. Так ведь?
Я не произнесла и слова.
– Поживите с моё.
– Поживу, и что? Буду так же угадывать мысли? – Мне уже интересно.
– Не знаю. Как бог даст. Не всякому дан дар провидения. Меня за это и ценило мое руководство. Пройдемте на бульвар. Посидим, поговорим.
На улице не июнь и даже не сентябрь, чтобы сидеть на лавке. Так я ему и сказала.
– Несмотря на Ваш юный возраст, вы рассудительны. Не откажите в просьбе старику пойти к нам домой и там, в тепле, обсудить то, что нас волнует. – К кому это «нам» – не успела спросить.
– Я живу с сыном.
Была не была, и я согласилась.
We are surrounded by something unknown. No need to be scared about this. I know about my death.
По-английски я в школе имела пятерку и поняла, о чем говорит старик. Неожиданностей я не боюсь, и бояться мне нечего.
– Неужели и я тоже буду знать заранее о своей смерти?
– Определенно этот старик мне нравится. Да не в том смысле, что вы подумали. Просто он интересный.
– Вот мой дом, так сказать, my home. – Мы пришли на улицу III Интернационала. – Раньше эта улица называлась Торговой. Большевики очень остроумные люди. – Я не поняла юмора, но мне-то какое дело. – Сын говорит, что топонимика – интереснейшая штука, и я с ним согласен.
– Сколько же лет Вашему сыну? – Старику я бы дала лет шестьдесят.
– Женечка родила его за шесть месяцев до того, как немцы напали на СССР. Вот и считайте.
Я посчитала, и у меня выходило, что внуку этого еврея двадцать девять лет.
– Большой сынок-то. – Старик отпер дверь в подъезд. В Ленинграде их называют парадными. Правда, там не все подъезды выглядят как парадные. И в центре воняет кошками.
Ступени лестницы, по которой мы начали подниматься, стерты и кое-где покосились.
– Тут мы с Евгением живем.
– Жена Евгения и сын Евгений?
– Жену назвали в честь её деда и сына тоже. Меня же назвали Абрамом. Позвольте представиться, – старик склонил голову, – Абрам Моисеевич.
Мы вошли в квартиру. Стойкий запах лекарств ударил мне в нос. «Болеет старичок», – решила я и ошиблась. Нам навстречу выкатился на инвалидной коляске парень.
– Женя, встречай гостью. Простите великодушно, не успел спросить вашего имени.
– Я Ирина Тиунова, – почему я назвалась и по имени, и по фамилии, не знаю.
– Познакомились. Проходите, Ирина, в комнату. – К сыну: – Женечка, проводи девушку.
Тут меня осенило: он привел меня сюда с целью сосватать. Аж в жар бросило. Пойти замуж за инвалида? Ну, уж фигушки. Поищи другую дуру.
– Ирина, пошли ко мне.
Парень лицом приятный. Нет ничего еврейского. Нос как нос. Глаза зеленые, и волосы светлые.
Поехал, я за ним. Не съедят же. Любопытно.
У Петра в Ленинграде была стереотруба, у Евгения в Жданове был микроскоп. Один любовался звездами, дугой инфузориями.
– Я наблюдаю процесс инцистирования у простейших.
– Ваш отец сказал мне, что Вы увлекаетесь топонимикой.
– Он не соврал Вам. Мои интересы разносторонние. По базовому образованию я филолог. Заочно окончил Киевский университет. – Вижу, Евгений хочет поговорить. – Наш род ведет свое начало с Украины. Есть там местечко Жмеринка.
Его монолог прервал Абрам Моисеевич.
– Женя, соловья баснями не кормят. Пойдемте на кухню. Откушаем и выпьем.
Говорит старик как-то странно, с небольшим акцентом.
Какой же бедлам у них на кухне. В раковине навалена грязная посуда, на плите слой сажи.
– Нет хозяйки, а мне уже трудно справляться с хозяйством, – виновато сказал Абрам Моисеевич.
Везет мне на стариков еврейской национальности. Я так и не побывала у Наума Лазаревича Корчака. Вернусь в Ленинград, обязательно найду реставратора по фамилии Корчак.
На столе большая тарелка с отварной картошкой, густо обсыпанной укропом. Это среди зимы-то. В кастрюле парит что-то мясное.
Читать бесплатно другие книги:
