Встречи на ветру Беспалов Николай

Ольга Федоровна встретила меня прохладно. Не спросила даже об отце.

– Ты голодна, ешь сама. Мне в школу пора.

Я осталась одна в квартире. В холодильнике нашла полпачки пельменей «Сибирские» и баночку со сметаной. Ни колбасы, ни сыра. В хлебнице горбушка черного хлеба. И та черствая.

Мне ли жаловаться. Пока я тут приживалка. День начался, а я легла спать. Желаете знать, что мне приснилось? Все вы ужасно любопытные. Знаю я вас. Не скажу. Глянула на часы. Мама моя родная! Скоро Ольга Фёдоровна вернется из школы. Быстро-быстро прибралась на кухне. Поправила постель и даже успела подмести пол.

Ладно уж, скажу, что мне снилось. А снился мне тот старичок еврей из города Жданов. Будто он пришел ко мне, а я лежу на кровати совсем голая. Он говорит: «Ты меня не бойся, со мной тебе будет хорошо». А потом… Ну, уж нет. Что было дальше, не скажу. Моисей Абрамович странный все же человек.

Вечером у меня состоялся очень серьезный разговор с Ольгой Федоровной. Она, как обычно, пришла из школы страшно злая. Можно понять. Детишки могут довести до белого каления. Пришла и с ходу мне претензии. Почему чемодан остался стоять в коридоре. Я хотела сказать, что не знаю, оставит ли она меня у себя и где я буду жить, но она не дала слова сказать.

– Теперь я тут единовластная хозяйка. Твой покровитель снюхался с какой-то девкой в Подпорожье и надумал на ней жениться. Прислал телеграмму, что на жилплощадь не претендует. Ещё бы он претендовал. У меня дети. Куда я их дену. Спрашивается.

Я все поняла. Уматывать надо отсюда. Но куда?

– Неделю живи. Пока, – что значит это «пока», мне она не объяснила. Пока.

Ужинать все же пригласила. Больше того, достала из буфета графин с водкой.

– Мы люди русские, и не по-людски будет не выпить за твой приезд. – Выпили. Пить Ольга Федоровна стала по-мужицки. Крякнула и сразу не закусила. Утерла рот, а уж потом сунула в рот целиком соленый огурец. Глядя, как учитель географии сует этот ягодоподобный овощ, я неожиданно представила её… Остановлюсь. Я девушка скромная. – Фёдор приезжает. Написал, что приедет с невестой. Дожила.

Мне показалось, что она вот-вот заплачет. Нет же. Она, наоборот, взбодрилась.

– Ты вникни: мой сын решил жениться. Ладно мы с отцом. Приезжие. Время было послевоенное. Но они-то, наши дети, тут родились. Сколько девушек вокруг. Приезжай и выбирай.

Я бы возразила, что брак – это не ярмарка, где лошадей выбирают, но промолчала. Я приживалка тут.

Пришла Вера. Бедный ребенок. Мать её совсем забыла. То одной подруге подбросит, то другой.

– Мама, мне за контрольную пять поставили.

– По какому предмету? – Ну и мамаша: не знает, что изучает дочь.

– По математике. – Девочка как встала в двери, так и стоит.

– Ты, наверное, кушать хочешь? – спросила я и тут же пожалела, что задала вопрос.

– Не суйся не в свое дело, – обрезала меня Ольга Фёдоровна.

Я молчу. Знай свое место, сверчок. Девочка молчит. Как мне её жалко! Не удержалась и сказала, вспомнив курс истории КПСС.

– Нет на вас Дзержинского. Он беспризорных опекал.

– Что ты сказала?! – взорвалась Ольга Федоровна. – Что ты сказала? Нет Дзержинского? Да знаешь ли ты, молокососка, что мой отец служил в ЧОНе? Он таких, как ты, к стенке ставил. Контра недобитая. Как только тебя Иван пригрел? Змея подколодная.

Эту ночь я провела тут. Спала на раскладушке на кухне. Какой там сон. Утром Ольга Фёдоровна прогонит меня. И куда я пойду? В тресте общежития нет. В пять утра, когда с улицы донеслись первые звуки, я решила: попрошусь на стройку. Там общежитие. И, кроме того, будет у меня рабочий стаж. С ним легче поступить в институт. Вскипятила чайник, отрезала хлеба. Не обеднеет Ольга Фёдоровна. Так и попила чайку с хлебом. Чемодан я не разбирала, и потому для того, чтобы собраться в дорогу, мне времени много не надо было. За окном темень. Петроградская сторона начинает просыпаться. В основном это рабочий народ. Глянула на часы. Пора. Ушла не попрощавшись. Каков привет, таков и ответ. Иду по улице Олега Кошевого и вспоминаю то утро, когда мне встретился молоденький милиционер. Мне кажется, что это было давно. Я уже поняла: время исчисляется не минутами и часами, а событиями. Уехал Иван Петрович и там нашел новую жену. Умер папа. Я познакомилась с очень интересным человеком. Как он там, в Жданове? Петр, сын Ивана, ушел служить в армию, а его брат собрался жениться. Масса событий. Этим и исчисляется время. Спешить мне не надо, но и для прогулок время не самое хорошее. Мороз, ветер и чемодан оттягивает руки. Хорошо бы поесть чего-нибудь горячего. Денег немного, но на порцию пельменей с уксусом хватит. Да где их в такую рань купишь? Трамваи набиваются рабочими. Мне с чемоданом туда не протолкнуться. Дошла до проспекта Горького. Мне надо налево. Но тут вспомнила, что направо есть какое-то кафе. Вдруг оно работает? Переложила чемодан из руки в руку и пошла. Иду, и так мне тоскливо стало. Иду одна. Люди все кучкуются. У них и дом, и работа. Вон, идет парочка. С виду замухрышки, а как они друг дружке улыбаются. Я не девочка, понимаю: оба довольны ночью. Физиология. Чемодан оттянул мне все руки. Ну и сказанула. Как будто у меня их несколько. Тут и трамвай подошел. Я в него прыг и не посмотрела на номер. В трамвае тепло, надышал рабочий люд. Воняет перегаром, луком и потом. В этом районе люди мало пользуются ванной. Все больше по баням ходят. Раз в неделю. Притулилась со своим чемоданом в уголке. Гляжу в окно. Мама моя родная! Это куда же он везет меня? Как в анекдоте: пассажир вскочил в вагон и спрашивает: «Трамвай куда идет?» Ему называют. Он в ответ: «Опять вагоновожатый перепутал, не в ту сторону поехал». Так и я. Еду в сторону реки Карповки. Черт с ним. Мне спешить некуда. Доехала до пересечения Карповки и Чкаловского проспекта и вышла. Повалил снег. Хоть топись, до чего я продрогла и устала. В животе революция. Поперлась к метро «Петроградская».

Пришла. Стою, как идол. Мужчина подошел. Такая рань, а у него кое-где чешется.

– Девушка, Вы заблудились? Приезжая?

– Вчера откинулась, папаша. – Как ещё отшить? Не тут-то было. Он сам из бывших.

– По какой статье чалилась? – Тут у меня пробел в образовании. Не изучала я Уголовный кодекс.

– По политической, – отвечаю в надежде, что отвяжется.

– Теперь политических обычно не сажают, а в психушку помещают. Из тебя политическая, как из меня Майя Плисецкая. – Это я знаю. Народная артистка это.

– Папаша, вместо того, чтобы мне зубы заговаривать, сказал бы, где тут можно пельмешек покушать.

– Через сорок минут откроется «Пельменная» тут во дворе. Нечего тебе дрожать, пошли ко мне. Погреешься.

То еврей меня к себе приглашал. Теперь бывший зек. Я бы не пошла, но очень продрогла. Не станет же он меня насиловать. Тут сплошь коммуналки. Заору, соседи прибегут.

Живет мужчина прямо напротив, проспект перейти – и мы у него в парадной.

– Я с бабой живу. Она немного того. Не в уме. Но ты не бойся. Она смирная.

Поднялись на последний этаж. Мужчина оказался вежливым. Чемодан у меня отобрал и потащил на седьмой этаж.

Долго сказка сказывается. Выпили мы с ним по сто граммов водки. «Для аппетита», – сказал. Баба его открыла банку соленых огурцов. С нами не пила. Глядела на меня так, как будто я диковина какая.

Потом мы покушали пельменей, и я уехала. Налегке. Где мой чемодан? У Родиона остался. Он сказал:

– Устроишься в свой трест, возвращайся. Перекантуешься у меня. Нюра моя кашеварит хорошо. О деньгах не говори. Я не бедный. На заводе работаю. Меня уважают, хотя я и ссыльный.

Вот и скажите, кто добрее и человечнее? Ольга Федоровна, учитель с высшим образованием, или Родион, за плечами которого семь классов, три года колонии и два на поселении? Такие дела.

В тресте я появилась в начале одиннадцатого. Кадровик так посмотрел на меня, будто я у него в долг тысячу попросила.

– Ты чего, думаешь, мы для тебя место держим? У нас сокращение было. Кадровых сотрудников пришлось уволить, а тут ты.

Прошусь на стройку.

– Так и езжай на стройку. Но навряд ли и у них есть вакансии. Зима же.

«Чтоб ты сдох», – про себя ругнулась и ушла. Начальник отдела кадров ни при чем, он исполнитель, но очень я была зла. Опять я на Невском проспекте. Народу прибавилось. В основном дамочки. Их мужья, не жалея здравия, выполняют планы партии и правительства, в поте лица своего зарабатывают трудовую копейку, а они эту копейку тратят. Тут, на Невском проспекте, есть где потратить деньги. Есть ателье по индпошиву. Его прозвали очень точно – «смерть мужьям». Универмаг «Пассаж». Там можно состояние оставить.

Иду и иду. Без мыслей в голове. Тут мне старик еврей встретился. А что если зайти? Память у меня хорошая, я без записной книжки помню адрес. Наум Лазаревич его мне сказал, когда я уже собралась сесть в трамвай. Улица Садовая, дом номер двенадцать. Он ещё сказал, что там кинотеатр.

– В кино я хожу редко, – сказал он. – Если же хожу, то в свой придворный кинотеатр «Молодежный».

Идти в гости с пустыми руками неприлично. Но что толкового купишь на два рубля? Больше я потратить не могу. Очень даже можно. Пирожных, к примеру. В кафе «Север» эклер стоит двадцать две копейки. Девять штук. Объешься. Попа слипнется.

Отстояла очередь и купила три эклера, две трубочки и три штуки песочного. Вышло восемь. Не люблю четные числа, но и на коробочку надо. Как ни крути, а два рубля отдай и не греши. Так мать моя говорит.

Народу полно. Такое впечатление, что половина Ленинграда нигде не работает. Что же, наша партия сказала, что благосостояние советского народа неуклонно повышается. Как у кого, но не у меня. Или я не советский народ? Так, с бока припека? Гад! Толкнул меня и как раз по коробке с пирожными. Чего я принесу теперь? Злоба накатила. Так бы врезала в его наглую харю пирожными. Но с чем к Науму Лазаревичу приду? Плюнула наглецу вслед и пошла дальше.

Наум Лазаревич, слава богу, оказался дома.

– Ирина!? – воскликнул он и протянул ко мне руки. – Вы ли это? Не ждал, не ждал. – На нем халат. С роду не видала, чтобы мужчины носили халат. В кино – да. Но чтобы в жизни – нет.

– Решила навестить Вас. Дома была. – Отчего это я смущаюсь? – Это Вам, – сую ему чуть смятую коробочку.

– Как это прелестно! Пирожные из «Норда».

– Какой-то гад столкнулся со мной. Немного помялись.

– Пустое это. Хамов всегда хватало. Проходите в комнату. Я мигом, – убежал трусцой. Переодеваться, – решила я.

Прошла в комнату. Большая комната и потолки высокие. Окна в шторах. В углу кадка с фикусом. На стеллаже книги, книги. Неужели он их все прочел? Больше всего меня поразили картины. Их на стенах уйма. Все в рамах. Рисунки окантованы. Кое-что мне понравилось сразу. Но есть и такие, что можно голову свихнуть, соображая, что там нарисовано.

– Вы интересуетесь живописью? – Старый хрыч ходит, как кошка.

– У нас в Жданове есть музей, но там картины обыкновенные. У Вас они все разные, – понимаю, что говор глупости, но растерялось я как-то. Утро, а Наум Лазаревич вырядился в парадный костюм, на ногах лаковые туфли, в нагрудном кармашке белый платочек. Волосы блестят и гладко зачесаны назад. От него идет запах дорого одеколона. Я знаю, как пахнет «Шипр» или, там, «Тройной одеколон».

– Милая барышня, – опять он за старорежимное, но терплю, – прошу Вас разделить со мной трапезу. Живу я скромно. Прошу, – и руку в локте согнул. Это выходит, я его должна под руку взять. Как вы думаете, куда он меня повел? Да на кухню же! У нас в Жданове на кухне только готовят. В Ленинграде кухня – что-то вроде кают-компании на пароходе. Они тут и еду приготовляют, тут же её кушают, тут разговоры ведут. Интересно, чем меня будет угощать Наум Лазаревич. Он подвел меня к одному из трех столов.

– Присаживайтесь, Ирина, – наконец-то он назвал меня по имени, – сейчас будем пить настоящий чай.

Выходит, раньше я пила ненастоящий чай. Мать моя заваривала разные травы и говорила, что для нас, русских, это полезнее, чем индийские листы на кусте. Это её выражение. У Ольги Фёдоровны заваривали чай из пачки с тремя слонами. Считалось, что это самое лучшее из всего того, что продается. Так что предложит мне еврей?

– Ирина, – Наум Лазаревич отошел от плиты, – я чаи купажирую и добавляю бергамот. Этот чай надо пить смакуя. Как пьют марочное вино, – сказал «вино», и мне тут же захотелось выпить вина. Я девушка простая. Так и сказала.

– Вина бы я выпила. Продрогла.

– Ах, как мило! – Старикашка вскочил с табурета. – Ах, как мило! Сейчас я принесу. Время, правда, не для пития, но, если дама просит, надо исполнить.

Утёк, семеня ножками. Смешной он, но мне с ним интересно. Шкодно. Осталась одна. Отпила чаю. Ничего особенного, запах необычный. А так ничего необычного. Тут на кухню вошла тетка. Толстая, в застиранном халате и с бигудями в волосах.

– Здравствуйте, – говорит и глазищами своим меня оглядывает с ног до головы. – Вы к Науму пришли?

– Если я сижу за его столом, выходит, я пришла к нему.

– Ишь, какая смелая. Вот в милицию позвоню… – договорить тетке не дал Наум Лазаревич.

– Не надо звонить в милицию, Клара Ивановна, Ирина мой гость и в этом я не вижу крамолы.

– Вы, Наум Лазаревич, мне зубы не заговаривайте. Крамолы он не видит. Девице лет-то сколько? Растление малолетних карается законом.

Тут я не утерпела.

– Хотите, я Вам паспорт покажу? К Вашему сведению, – начинаю врать я, – я работаю в орденоносном строительном тресте. К Науму Лазаревичу я сама пришла, – поглядела в глаза тетке Кларе, – по делу. Нашему начальству потребовалась консультация по его специальности, – завралась я. Какие такие консультации может дать реставратор? Состоялся бы этот разговор спустя пять лет, я бы пошутила – получить консультацию, как можно заменить подлинники в музее на превосходно выполненные копии. Подлинники и висели на стенах в комнате еврея.

– Ирина, пойдемте пить чай ко мне.

Вдвоем мы перенесли чашки и чайник в комнату Наума Лазаревича.

– Клара Ивановна работает в Главлите – откуда мне знать, что такое этот Главлит, но молчу, – она цензор. Это если говорить по-старинному. А сейчас её должность называется иначе. У них, – он не уточнил, у кого это у них, – все законспирировано. Думаю, такая привычка у них с тех времен, когда они перевешивали таблички в своей редакции.

Мы едим пирожные, пьем вино. Вино вкусное. Сладкое и чуть терпкое. Я такое люблю.

– А сын мой уехал, – грустно сказал Наум Лазаревич, и мне его стало жалко, – завербовался на Север. Сказал: «Папа, тут еврею с моей специальностью делать нечего. А там сейчас разворачивается большая стройка. Газ добывать будут. А газ – это, – он сказал, – будущее страны. Газ – это тепло, газ – это валюта». А где валюта, там иностранные товары и все прочее.

Прозорлив оказался сынок еврея.

Через час я собралась уходить. Не ушла. Пожалела старика. Да какой он старик? Не дай бог понесу от него. Но это между нами.

Я благодарна ему за то, что он был нежен и ласков. Он научил меня видеть в интимной жизни нечто большее, чем просто, как там по-научному, соитие.

Сразу скажу: мы с Наумом встречались пять лет. Не так, чтобы часто, но и нет так, чтобы позабыть друг друга. Я входила во взрослую жизнь.

На шестой этаж я поднялась, когда рабочие, ИТР и служащие уже вернулись домой.

Родион встретил меня в прихожей.

– Куда пропала? На работу устроилась? – Если бы это спросила Ольга Фёдоровна, я бы нагрубила – какое твое дело. Но ему я грубить не могу.

– В тресте сокращение. На стойке тоже вакансий нет.

– Херня какая-то, – Родион был трезв, от него приятно пахло мылом. – На стройке – и чтобы не было свободных мест? Вон, сколько строят. Жрать будешь? Нюра пирожков напекла с капустой. Чай не остыл.

Чего меня дернуло, но я рассказала о еврее. Только то, что мы пили чай.

– Мне пить хоть чай, хоть водяру с евреем западло, – первый раз я слышала такое слово, – но ты девка. Тебе можно. – Родион накрыл на стол. Пирожки румянились и были так аппетитны, что я съела сразу три штуки. – Вы, бабы, вообще, все на передок слабы. – И пускай это выражение я слышала тоже в первый раз, но поняла его значение. Неужели по мне видно, что я была близка с Наумом Лазаревичем?

– А где Нюра? – спросила я, пытаясь перевести разговор на другую тему.

– Нюра спит. Ей в пять вставать. Она убирается в магазине.

– А Вы? – спросила я из вежливости: мне очень хотелось спать.

– Мне в ночь. Уложу тебя и пойду. – Родион зло поглядел на меня. – Какого черта я с тобой связался? Жил себе спокойно. Ты мне не выкай, – у Родиона привычка резко менять тему разговора. – Ну, скажи мне «ты».

– Ты, – сказала я. Тут я сделала открытие. Слово имеет какую-то магическую силу. Обратилась на «ты» к совсем чужому мне человеку – страх, что был раньше, куда-то пропал.

– Чего «ты»? Начала, так продолжай.

– Ты хороший.

Громкий смех нарушил тишину отходящего ко сну дома.

– Это я-то хороший? Я, который сел в тюрягу за то, что зарезал гада? Я, который почти весь срок провел в карцере?

Мне не было страшно. Я же не гад.

– Ну и что? – я упрямлюсь, как ребёнок. – Теперь же ты рабочий. Вот и с женщиной живешь, а она, сам сказал, немного не в себе.

За перегородкой послышался какой-то шум. Знали бы мы, что в это время Нюра, пробудившись и услышав наш громкий разговор, решила, что это приехали санитары, чтобы увести её в очередной раз в психиатрическую больницу. Время-то зимнее. Окна заклеены полосками из газеты. Какую же силу надо было иметь, чтобы отодрать их и открыть окно. Окно выходило на довольно широкий карниз. Там Нюра и устроилась. В ночной рубашке.

Мы с Родионом продолжаем выяснять, кто он таков. Прошло минут десять, и тут до нас донеслись крики с проспекта.

– Пожар, что ли? – Родион подошел к окну. – Не хрена не понимаю. Люди стоят и тычут в нашу сторону.

Моя очередь.

– Надо посмотреть, что за шум был у Нюры.

Пошли вдвоем. Окно нараспашку. Мороз дышит, и снег залетает. Жуткая картина. Нюры в комнате нет.

– Нюрка! – зовет Родион. Сначала ни звука. На третий зов Нюра откликнулась.

Родион выглядывает в окно.

– Посмотри, что учудила наша Нюра.

Народ, что скопился внизу – закончился последний сеанс в кинотеатре, – загудел, когда кроме Нюры, стоящей в ночной рубашке на карнизе, увидел две наши головы. Какой-то мужчина выкрикнул: «Глядите, ещё два самоубийцы!».

Нюра переступала по карнизу уверенно. Не зря говорят: сумасшедшие страха не знают. Скоро приехали из психиатрической больницы. Родион все это время уговаривал Нюру вернуться. Он говорил, что лучше её никто не печет пирожки, что она хорошая хозяйка. Был момент, когда Нюра двинулась было к нему. Но тут из соседнего окна показалась рожа санитара. Нюра громко рассмеялась, вырвала – и откуда силы взялись такие – кусок штукатурки и, раскинув руки, прыгнула ласточкой вниз. Громкое «Ох!» донеслось снизу.

– Прими Бог душу невинной женщины Анны Ивановны, – не думала, что Родион человек верующий. – Пошли, Ирина, выпьем за упокой души. – Хотела спросить, а как же Нюра, но не стала. Не моё это дело.

Мы выпили с Родионом по полстакана водки, закусили Нюриными пирожками, и Родион собрался идти на работу.

– Когда вернусь, – строго, по-отечески сказал Родион, стоя на пороге, – обмозгуем, что с тобой делать. Бездельничать не дам.

Родион ушел. Мне ничего не оставалось, как лечь спать. Заснула сразу. И спала бы, сколько хотела бы, если бы меня не разбудил стук в дверь.

– Гражданин Громов! Откройте!

Открыла – а куда денешься. Стучат ещё сильнее. Спать я улеглась в чем была. Так и вышла в прихожую. Звонка у Родиона нет. Вот и стучат.

– Где гражданин Громов? – мужчина, что возник передо мной, на вид приличный, а говорит грубо.

– На работе он, – отвечаю, а он вперся в мою грудь и глаз не отводит. Забыла застегнуть блузу и лифчик на ночь сняла. Все мужики кобели. У него, наверное, важное дело, а он на мою грудь уставился. Не выдержала я:

– Вы по делу или на мою грудь пришли поглядеть?

Не знала я, что не все соседи ушли. Выглянула женщина.

– Вы её арестуйте. Она тут не прописана. Нюру до самоубийства довела, чтобы её место занять. Пришлая она.

– Освободим помещение! – рявкнул пришелец. Женщина ойкнула и скрылась за дверью. А щёлочку оставила. Подслушивает. Папа говорил мне, что вот такие злые и завистливые соседи в свое время многих в лагеря отправили. И все из-за жилья. Проклятых квадратных метров его.

– Проводите в комнату гражданина Громова, – приказывает мужчина. Веду. Не возразишь. Такое он производит впечатление. От Ивана Петровича тоже исходила эта энергия.

– Так, говорите, Родион Сергеевич на работе? – спрашивает, а сам глазами рыскает. Чего ищет?

– Так он сказал, – я стою и ему сесть не предлагаю.

– Чего стоите? Присаживайтесь, – улыбнулся гадко и добавил: – Пока.

– Интересный факт получается, – я села, и он сел. – На работе он отметился ночью. Сказал бригадиру, что у него неприятности дома и взял отгул. Может быть, Вы знаете, какие у него неприятности дома?

Странным мне это кажется. С виду мужчина солидный, из начальников, а о ночном происшествии не знает.

– Я бы чайку попил. Погода больно уж мерзкая. – Он и чайку бы попил. А вдруг он какой ворюга? Я уйду на кухню, а он обворует Родиона? Что я скажу хозяину?

– Я тут не хозяйка. Придет хозяин, его и просите.

– Вижу, Вы девушка серьезная. Не надо меня бояться. – Ещё чего. Чтобы я его боялась? Просто я предусмотрительная.

– Говорите, что надо. Мне уходить надо, – врать мне не привыкать. Ложь во спасение – так это называется.

– Вам сказать не могу. Дело, с которым я пришел, касается только Родиона Сергеевича. Дело, так сказать, государственной важности, – позже я узнаю, почему дела о наследовании советскими гражданами капиталов за границей, являются государственными, а пока я стала более внимательной.

– Ждать будете? – Он кивает. И, что характерно, глаз с моей груди не спускает. Приглянулись ему мои титьки. Это мой козырь. – Ждите.

Сидим. Уже за окнами зашумел город. Хлопнула входная дверь. Хоть бы Родион вернулся. Он и я прислушиваемся. Не он. Сосед вернулся тоже с ночной смены.

– Ладно уж, – первой не выдерживаю я, – пойду, чаю заварю.

– Девушка, не бойтесь Вы меня. Вот Вам мое удостоверение, – достал из пиджака небольшую книжицу красного цвета и сует мне в нос. Читаю: «Иностранная юридическая коллегия. Товарищ Манаков Александр Ильич». Дальше он мне прочесть не дал.

На кухне я пробыла минут двадцать. Пришла та тетка и начала бурчать. Понаехали, мол, тут всякие, хозяйничают на чужой жилплощади. Я молчу, так это её больше раздражает. Начинает почти кричать. За её криком я не расслышала, как пришел Родион. Услышала его с хрипотцой голос:

– А ну молчать, вошь казематная! По зоне соскучилась? Я тебе это быстро устрою.

Тётка выскочила из кухни как ошпаренная.

– Чай варишь? – Миленький Родиончик, хотела обнять хозяина, но сдержалась и только кивнула головой: – Чаем его не напоишь. Идем в комнату. И ты послушай, чего он говорит.

Чайник я все же прихватила. Самой хочется горяченького попить.

Мужчина сидит там, где я его оставила. Пальто и шапку снял. Костюм у него дорогой. Сорочка белая, а галстук красный. Глянула на него и чуть не расхохоталась. Череп-то у него голый. Бритый.

И когда Родион успел: на столе бутылка портвейна, на тарелке колбаса и сыр. Хлеб порезан. Настоящий пир.

– Занимайте места согласно купленным билетам, – пошутил хозяин и сам первый сел за стол.

– Мне бы руки помыть.

– Шлепай в коридор, там налево. Уборную найдешь, – по-своему понял гостя Родион.

– Родион, что это за тип? Он мне удостоверение показал. Ничего не поняла, – тороплюсь спросить я.

– Сам ни хрена не понимаю. Я все больше по металлу. Слесарь я. Сиди и слушай. Ты молодая, образованная. Поймешь. Я тебя назвал своей племянницей.

Я смеюсь.

– Какая я тебе племянница. Тебе сколько лет?

– Двадцать восемь, – и сам смеётся. – А если у меня сестра или брат старые? Что, так не бывает?

Нам не удалось довести эту беседу до конца. Вернулся товарищ Манаков Александр Ильич.

Расселись. Помолчали. Начал Родион.

– Помянем рабу Божью Анну. Хоронить будем через три дня, – не дожидаясь нас, выпил залпом стакан портвейна. Странно это. Я думала, он кроме водки ничего не пьет.

Потом выступил дядя из неизвестной нам с Родионом организации. Он заявил, что Родион Сергеевич, как советский патриот, должен осознать важность того, что он сообщит ему.

И за это мы выпили. Товарищ Манаков Александр Ильич, выпив, закусить не спешил. Я начала опасаться, что так он не сможет, в конце концов, донести до нас государственного значения новость. Я старалась понять, что скрывается за таким необычным названием – Иностранная юридическая коллегия. Неужели Родион шпион? Жутко интересно.

Родион Сергеевич пил и не пьянел. Плохой признак. Папа тоже мог долго не пьянеть, а потом как-то враз превращался в зверя.

– Товарищ Громов, – все-таки начал свою речь представитель загадочной для меня организации, – прежде чем я приступлю к изложению того, к чему я призван, – ну и загнул! Прав Родион, без пол-литра не поймешь, – я обязан уточнить некоторые данные из Вашей жизни.

Тут Родион встрепенулся.

– Чего уточнять?! – угрожающе спросил он и привстал со стула. – Я свое отбыл… Откинулся под чистую. Судимость с меня сняли. Нечего уточнять, – затем последовал мат.

– Товарищ-товарищ, – заволновался человек из организации с ненашенским названием. – Я всего лишь хотел спросить Вас, имеется ли у Вас свидетельство о рождении.

– По-твоему, если я бывший зек, так у меня паспорта нет. Есть у меня и паспорт, и это твое свидетельство.

– Оно не мое, оно должно быть Ваше, – я поняла, что их схоластический спор скоро не закончится, и, так как сам Родион попросил меня быть участником переговоров, то я решила вмешаться.

– Товарищи, попрошу внимания, – громко сказала я и для убедительности стукнула кулаком по столу, – Родион Сергеевич, товарищ приехал к Вам издалека. Помните, откуда он? Иностранная юридическая контора, – приезжий хотел было поправить меня, но, видя, что Родион послушен и не матерится, промолчал. – Предоставьте товарищу требуемые им документы для обозрения, – откуда что взялось, но я сыпала словами, которые раньше не употребляла.

– Учти, – Родион не остыл и зло поглядел на меня, – это ты попросила. Если этот гражданин что сделает непотребное, прибью обоих.

Началось. Я хочу сказать, что началась следующая стадия опьянения. И опять я вступаю:

– Родион Сергеевич, – уважительное обращение – залог того, что он не разразиться бранью, – что Вам стоит представить товарищу свидетельство о рождении?

– Достали, докопались. На зоне так не доставали, – встал и пошел к шкафу. Сел на пол и начал методично выкладывать рядом с собой какие-то тюки и свертки. При этом он упоминал маму и всех её родственников.

– Вот оно, – произнес он тоном матроса с каравеллы Колумба. – Сейчас я тебе предоставлю. – Не получилось. Отяжелел мужчина. Ноги не желают поднимать его тело. Покряхтел, покряхтел и молвил: – Ходь сюда. Чай не граф.

Товарищ Манаков Александр Ильич тоже сделал попытку подняться со стула. Что же это за мужики! С одной бутылки портвейна – и так раскиснуть. Пришлось мне послужить курьером. Приняла от Родиона сверток. Отнесла товарищу Манакову Александру Ильичу.

Товарищ Манаков достал из внутреннего кармана очки. Нацепил их на нос и стал развязывать сверток. В это время Родион все пытается занять свойственное человеку прямоходящему положение.

– Итак, товарищ Громов, – товарищ Манаков одолел шпагат, – Вы родились двадцать третьего октября одна тысяча девятьсот сорок первого года в селе Постромки Вологодской области от гражданки Марфы Ильиничны Поповой 1923-го года и гражданина Сергея Петровича Громова 1918-го года. Это очень хорошо.

– Ты чего лезешь в мою частную жизнь? – отозвался Родион, к этому моменту преодолевший силу земного тяготения и теперь двигающийся к нам. Опять назревал скандал. Опять приходится вступать мне.

– Родион Сергеевич, товарищ Манаков исполняет долг. Не будем ему мешать. – Что может отвлечь мужчину? Одно: – Надо бы водки купить. Отметить такое дело, – какое дело надо отметить, уточнять не надо. Зов принят.

– Ирина! – Родион посерьезнел. – Ты тут за ним пригляди. Я быстро.

Оделся и ушел. Надо пользоваться моментом, – решаю я и пересаживаюсь к товарищу Манакову.

– Скажите, товарищ Манаков, а зачем Вам надо знать, когда и от кого родился Родион Сергеевич?

– Это информация для служебного пользования – напустил важности.

– Я никому не скажу. Страсть, как любопытно. Я все-таки племянница.

– Племянница, – хитро улыбается. – Какая ты ему племянница? Ладно уж, скажу. У товарища Громова в Канаде открылось наследство. Папаша его в плен попал. В Союз возвращаться не стал. Испугался сталинских репрессий. Обосновался за океаном. Ушлым оказался этот папаша. После его смерти, я имею в виду Сталина, он, то есть папаша, выжидал. Сначала думал, что Хрущев начал налаживать у нас ихнюю демократию. А когда тот устроил Карибский кризис, опять затаился. Теперь вот решил разыскать русского сыночка. У него там большое хозяйство. Ферма, магазин, машины, сельхозинвентарь, много ещё чего. Есть и капиталец. Так что, девушка, богатого себе мужа ты выбрала. Губа не дура. – Сам ты дурак, – хотела ответить, но вернулся Родион.

– Братва, – сказал он, входя в комнату запорошенный снегом, – повезло. Две бутылки «Спотыкача» прикупил.

– Погодите, Роман Сергеевич, успеем выпить. Сначала я должен уточнить у Вас один вопрос. Ваша мать жива?

– Опять за свое. Мало тебе, что влез в мою жизнь. Хочешь поковыряться в ней, – лицо Родиона погрустнело. – Вы, как хотите, а я выпью. Погода шепчет: займи, но выпей.

Разговор продолжился только тогда, когда хозяин выпил стопку водки со странным названием, заел её большим куском кровяного зельца и закурил.

– Ну, – зло глянул на товарища Манакова, – чего надо-то?

– Так я спросил, жива ли Ваша матушка, – товарищ Манаков старался говорить как можно мягче.

– Откуда мне знать, – опять Родион погрустнел. – Когда я уезжал, жива была. Так это было считай двадцать лет назад. Сталин жив был ещё. Мне председатель паспорт выдать не хотел. Паскуда. Мать ему сколько товару перетаскала. Денег не давали. А зачем тебе-то знать?

– Так надо по закону.

– Какой такой закон? И на кой хрен мне этот закон?

Их разговор стал походить на разговор людей, говорящих на разных языках. Опять пришлось мне вмешаться.

– Товарищ Манаков, вы объясните товарищу Громову по какому поводу Вы тут. А то все одни вопросы. Вы же не следователь.

– По закону не полагается объявлять о деле до тех пор, пока не выяснены все обстоятельства. Я, вообще, мог не приезжать. Вызвали бы повесткой. Я с уважением, а мне такой отпор. Если Вы не знаете, жива ли мать, то нам придется самим выяснять это. До тех пор я ничего не могу сказать.

Скорее бы он ушел. Мне не терпеться рассказать Родиону о его богатстве.

Товарищ Манаков от выпивки отказался, сказал, что в следующий раз вызовет Родиона повесткой, и ушел. Я пошла проводить его.

– Ты вот что, девушка, если сболтнешь ему, то я тебя под суд отдам.

– А чего это Вы мне говорили? Ничего я не слышала, – глупой меня никто не считал.

– Соображаешь. Прощай, – дыхнул чесноком и водкой мне в лицо и был таков.

– Ирина, как ты думаешь, – Родион был совсем трезв, – этот хмырь зачем приходил? Чего вынюхивал? Опять хотят в кутузку отправить? Нюру бы успеть похоронить. – Мне до слез стало жалко его.