Белый хрен в конопляном поле Успенский Михаил

ГЛАВА 5,

Когда дерешься доской либо оглоблей, нужно глядеть, чтобы не перестараться и не огреть по затылку самого же себя. Что со Стремглавом и произошло.

Зато очнулся он героем. Его хлопали по плечам и спине, подбрасывали в воздух, величали звучными именами, поскольку удар кривого клинка предназначался будущему королю Бонжурии.

Почти все хвалительные слова сын шорника уже понимал — видно, удар по голове что-то в ней поправил, вышел на пользу. Такое тоже бывает.

— Бедный ля Улю! — хохотал герцог Пистон. — Подумать только, господа, быть первым мечом Бонжурии, лучшим из людей моего кузена — и пасть в этой варварской земле от удара деревянного ночного горшка! Мерзавец обделался еще перед схваткой, не успев вытащить меч!

Стремглав хотел сперва вступиться за честь своего первого убитого, но отчего-то передумал.

Босые и бесштанные бойцы ходили среди поверженных, переворачивали тела, бесцеремонно обдирая с них латы, складывая в кучу оружие.

Из своих не повезло двоим: барон де Подольяк, оруженосец Шарло тоже не поднялись с земли.

— Этот еще жив! — воскликнул Ироня. — Скорее допросите его, мой господин: я не хочу, чтобы даже тень подозрения пала на моих земляков!

Живой — только ключица у него была переломлена (не иначе как сын шорника постарался) — изо всех сил прикидывался убитым. К нему приблизился мессир Плиссе, склонился, что-то сделал… Поверженный завопил.

— Пойдем, не надо тебе на допрос глядеть, — сказал Ироня и, ухватив Стремглава за рубаху, потащил к воротам.

У ворот спал (или делал вид, что спит) сторож постоялого двора. Ироня внимательно осмотрел стража, пнул пару раз. Спящий что-то недовольно проворчал.

— На ухо к бабаю с восьмой версты посылает, — охотно перевел Стремглав, хотя никакой нужды в переводе не было.

— Пьян, — сказал Ироня. — И не просто пьян…

— Это ты о чем? — встревожился сын шорника.

— Измена, — ответил горбун. — Везде измена. Ну кто бы мог подумать, что ярл Пистон поедет через Посконию? Только сумасшедший мог бы решиться на такое. Понимаешь, парень, как все было хитро задумано: из Бодигаарда вышел драккар, и на борт его взошли люди тамошнего ярла, переодетые бонжурскими воинами. Один из них носил алый плащ ярла Пистона и его же весьма приметный шлем. Все были уверены, что наши гости отправились морем, как ты и предлагал. Так что засады на вашей земле никто не ожидал.

— Это не наши! — вскричал Стремглав. — Наши не подкрадываются втихую: непременно по дороге переругаются. И одеты не по-нашему… И мечи другие…

— Хорошо, что ты радеешь за честь своей страны, — сказал Ироня. — Но хорошо и то, что ты ее покидаешь. Когда еще и постранствовать, как не в молодости?

— Увижу весь мир — тогда вернусь, — пообещал сын шорника.

— Вряд ли, — вздохнул горбун. — Бродяга — до смерти бродяга. Но пойдем. Там уже, кажется, во всем разобрались.

В самом деле, юный герцог торжественно восседал во главе длинного стола, вынесенного во двор: по обе стороны от него расположились седовласые советники. Хозяин постоялого двора и его семейство, включая беспробудного сторожа, располагались на покалеченном крыльце и все были бледны и напуганы. Тихонько плакал ребенок.

А перед столом стояли на коленях двое — уцелевший напастник и лекарь, мэтр Кренотен.

— Королевский суд, — шепнул горбун. — Видишь печать в руке ярла Пистона? Впервые предстоит ему вынести справедливый приговор. От этого зависит все его дальнейшее царствование…

Но герцог Пистон сейчас вовсе не походил на грозного и справедливого владыку. Его светлое лицо покрылось красными пятнами — то ли от выпитой накануне браги, то ли от волнения, длинные волосы так и остались непричесанными спросонья, а нос (пардон, виконт дю Шнобелле) уныло уставился в дубовые доски с бесчисленными пятнами от жира и вина.

— Благородные сеньоры и простолюдины! — провозгласил мессир Плиссе. — Его высочество герцог Мижуйский, принц крови и законный наследник бонжурского престола, рассмотрел все обстоятельства покушения на свою особу. Обстоятельства же эти суть таковы: двоюродный брат его высочества, гнуснопрославленный герцог де Шмотье, обманом внедрил в наши ряды своего человека. Это наш почтеннейший эскулап, ученейший медикус мэтр Кренотен. Верно ли я говорю, лучник Жеан?

— Верно, мессир, — глухо сказал уцелевший. — Он, клистирная трубка. Какая мне охота за чужую вину отвечать? Да и не убил я никого — тетива, поди, до сих пор не просохла…

— Означенный медикус, — продолжал между тем советник, — дал знать своим сообщникам, что его высочество изволили возвращаться в свое королевство сухопутным путем. Герцог де Шмотье, упрежденный негодяем при помощи особой нечистой магии, выслал навстречу небольшой отряд наемных убийц, возглавляемый неуловимым и беспощадным кондотьером ля Улю. А мы были непростительно беспечны. Предатель попытался опоить нас снотворным, и только благотворное и очищающее действие здешнего вина позволило нам в тревожный час предстать перед лютым врагом во всеоружии!

— Обождите, — вдруг сказал Стремглав. — Да ведь ваш лекарь мог бы сто раз опоить его высочество ядом!

Бонжурцы поглядели на сына шорника с величайшим удивлением.

— Молодой человек, — сказал советник мессир Гофре после некоторой заминки, — я гляжу, вы уже наловчились изъясняться на языке милой Бонжурии. Теперь научитесь молчать на нем, когда вас не спрашивают.

— Не будь так строг к нему, старина, — сказал мессир Плиссе. — Он просто не знал, что вопросы и сомнения полагается высказывать лишь после того, как будут оглашены обстоятельства дела. Но, коль скоро вопрос вполне уместен, я отвечу на него. Вы сообразительны, дитя дикой Посконии, но ненаблюдательны: разве не заметили вы, что всякую еду и питье прежде его высочества пробовал наш несчастный Шарло, мир его праху?

Стремглав втянул голову в плечи, обругал себя мысленно, а потом оправдал: разве его дело заглядывать в герцогский рот?

— Преступное деяние не увенчалось успехом единственно потому, что оруженосец Эйрон Два Горба и наш новый спутник предавались пустопорожней болтовне, от которой, как ни странно, произошла великая польза. Лучник Жеан уже во всем сознался. Он сказал, что ля Улю отдал приказ ни в коем случае не трогать человека в черной мантии, расшитой изображениями человеческих внутренностей, а таковую носит лишь один из нас, и это вы, ученейший и многомудрый мэтр Кренотен. Какой позор! Вы, давший клятву исцелять людей, а не губить их! Что вы можете сказать в свое оправдание?

Стремглав тихонько обошел стол, чтобы посмотреть на лекаря. Рожа у мэтра была такая, что никто в здравом уме не доверил бы ему лечить даже нелюбимую кошку.

— Снотворное — не яд, — хрипло сказал мэтр Кренотен. — И я не собираюсь оправдываться, ваше высочество. Впрочем, какое из вас высочество, а тем более величество. Вся Бонжурия знает, что ваша матушка, венценосная шлюха…

Тут граф де Мобиль-Соте рванулся из-за стола, но рука мессира Гофре удержала горячего бонжурского парня на месте. -… прижила вас от лесничего Крюшона, известного своим сладострастием. И не хватайтесь за ваш хваленый нос, это вам не поможет, проклятый бастард! Мой коллега, мэтр Ансельм, рассказал мне, как при помощи простой клистирной трубки и тончайшей полой иглы нагнетал в ваш тогда еще младенческий носик изобретенную им особую субстанцию, именуемую силиконом…

Здесь не выдержал уже герцог Пистон, и никто не попытался его удержать. Впрочем, из-за стола его высочество так и не вышел.

— Ну вот, опять нос! — закричал он. — Моего виконта дю Шнобелле осматривали лучшие медику сы Бонжурии, Стрижании, Неспании! О, эта их ужасная биопсия! На бедняге уже места живого нет от шрамов! Любой придворный повеса, не знающий грамоты, в состоянии с первого прикосновения отличить силиконовую грудь стареющей кокетки от живой пышной плоти! Любой — но не вы, жалкий коновал! Даже и усыпить-то нас не смогли как следует!

— Достаточно, ваше высочество, — сказал мессир Плиссе. — Верховному судье не к лицу горячность. Вы и так угодили по больному месту — лекарь он действительно никудышный.

— Я опередил свое время! — гордо сказал мэтр Кренотен. — Кто же виноват, что ваши жалкие тела не в силах воспринять благотворное влияние моих снадобий? Я ученик великого Примордиаля! Мое имя будет высечено золотом на алмазных скрижалях медицины! И мне не страшен ваш убогий земной суд. Покойный король Бонжурии не понимал значения науки, он даже отказывался предоставлять мне заключенных для опытов…

— Вздор, — сказал герцог. — Отцу просто-напросто надоели все эти внезапные умертвия при дворе, организованные королевой-прабабушкой. Отравленные сапоги, удушающие жабо, ядовитые манжеты, смертоносные ковры, пропитанные ртутью… Что за жизнь, когда нельзя прикоснуться даже к обыкновенной дверной ручке? Вы самый обычный палач, милейший, и поэтому вами займется такой же палач…

Герцог осмотрел своих спутников, погрустнел.

— Ах, собака, — сказал он. — Ведь не может же благородный рыцарь покарать безоружного…

— У нас есть этот парнишка, — подсказал мессир Плиссе и кивнул в сторону Стремглава.

От обиды сын шорника забыл все слова — и посконские, и бонжурские — и сделал правой рукой движение, не нуждающееся в переводе. Герцог Пистон расхохотался:

— Нет, почтеннейший. Парень спас мне жизнь, а палач утрачивает право стать даже оруженосцем, не говоря уж о рыцарском звании. Мне нужны такие люди, как он.

— Ваше высочество, он же простолюдин! — возмутился советник.

— Он станет первым в роду — только и всего, — беззаботно сказал герцог. — Однако что же нам делать с лекарем?

— Ваше высочество! Да я сам удавлю его за милую душу! — подпрыгнул на коленях лучник Жеан. — Даром что плечо сломано! Хоть тетивой, хоть в петлю! Только помилуйте меня! Я солдат и делаю, что прикажут.

— Предатель! — прошипел мэтр Кренотен и разом убрал куда-то свою дерзость. — Ваше высочество, не приказывайте меня убивать! Впереди вас ждут другие засады, и я все их вам укажу по мере продвижения… Я открою все тайны герцога де Шмотье, вашего вероломного кузена! Я буду полезен вам, как был полезен вашей мудрой прабабушке…

Мессир Плиссе хмыкнул.

— В самом деле, ваше высочество, от этого мерзавца будет еще толк…

— Нет! — воскликнул герцог. — Принц крови своего слова назад не берет. Воин Жеан, будьте так любезны, уволоките эту бестию за ограду и прикончите тем способом, который сочтете наиболее подходящим…

Стремглав с ужасом глядел на королевский суд. Ничего подобного он в жизни не видел и видеть не мог. Болярин, которому принадлежало отдаленное поселение Новая Карга, по причине жадности своих подопечных не казнил, а просто облагал новыми податями. Местный староста в случае драки между сельскими парнями всегда велел пороть и правых, и виноватых.

Сын шорника даже забыл — вернее, все еще понять не мог, что сам совсем недавно принимал участие в боевой схватке и даже зашиб насмерть прославленного бойца поганой лоханью.

Лучник Жеан торжествующе вскочил на ноги, схватил здоровой рукой приговоренного лекаря за шкирку и потащил куда-то прочь. Мэтр Кренотен упирался ногами в сырую землю и верещал что-то на незнакомом колдовском языке.

Вскоре из-за забора донесся какой-то собачий вой, потом все стихло.

— Не отпустил бы он подлеца, — озабоченно сказал мессир Гофре. — Да и сам бы с ним не сбежал…

— Не отпустит, — отмахнулся второй советник. — Куда они денутся? Земля чужая, денег нет… А вот этот постоялый двор, — он грозно поглядел на хозяина с домочадцами, отчего те совсем скукожились, — надо бы спалить в острастку другим.

— Эй, ваше высочество, — сказал Стремглав. — Это не дело. Земля здесь посконская, на ней и суд пришлым людям не следовало бы творить, не говоря уже про такое.

Он решительно подошел к трофейному оружию, выбрал меч по руке и неловко взмахнул им, как палкой.

— Не дам, — сказал он.

Герцог снова рассмеялся.

— Видали молодца? Нет, клянусь здравием виконта дю Шнобелле, парнишка прав. До сих пор здешние власти не чинили нам никаких препятствий — так зачем гневить судьбу? Я, право, удивляюсь вам, мессир Плиссе.

— Здесь, кажется, вообще нет никаких властей, — сварливо сказал советник. — В цивилизованных странах чужаку шагу нельзя ступить, чтобы с него не содрали целую кучу пошлин, не посадили в грязный подвал для выяснения личности, наконец, не повесили бы просто так, для потехи…

— А мне нравятся здешние патриархальные нравы. Со временем, пожалуй, я завоюю эту землю, — прикинул герцог. — А потом подарю ее своему спасителю. Эй, парень, хочешь получить всю Посконию в собственное владение?

Стремглав помрачнел и сжал кулаки.

— Сам возьму, — тихо сказал он, но герцог услышал.

— А вы говорили — простолюдин, господа. Кулаки у него мужицкие, зато запросы истинно королевские. Но пока ты не заделался нашим коронованным братом, дружок, сбегай-ка да погляди, как там наш лучник управился с нашим лекарем… Привыкай, привыкай — дело солдатское!

Стремглав бережно положил меч туда, где взял, и рысцой устремился за ворота.

Лучник Жеан лежал на земле и смотрел в небо пустыми глазницами. Глаза лучника, сердце его, печень и прочие человечьи внутренние причиндалы были по отдельности разложены на листах лопуха.

ГЛАВА 6,

— Не догнать вам его, — сказал Стремглав. — Здесь леса такие, что и местные-то не шибко туда ходят. Он заблудится, его медведица задерет, он полезет в дупло прятаться, а его пчелы загрызут… Волки опять же…

— Кто бы мог подумать, что лекарь выкажет такую прыть? — пожал плечами герцог Пистон. — Лучник, конечно, заслужил смерть, но не такую же…

— Мэтр Кренотен просто хотел узнать, что у лучника внутри! — воскликнул граф Мобиль-Соте.

— Нет худа без добра, — произнес мессир Гофре. — Зато мы пораньше отправились в путь. Скоро доберемся до рубежа. Боюсь, мерзавец сказал правду и впереди нас ждут новые каверзы, а потом пойдут и вовсе враждебные земли…

— У вас все лекари такие? — весело спросил горбуна Стремглав. Он уже успел забыть страшное зрелище.

Они ехали в хвосте кавалькады (еще одно красивое бонжурское слово!). Дорожная грязь успела подсохнуть и чавкала под копытами уже не так противно.

— А у вас все дороги такие? — откликнулся Ироня. — Если так, тогда Посконланд никому не удастся завоевать, разве что зимой.

— Зимой у нас, бывает, птицы на лету мерзнут, — сказал сын шорника. — А лекаря этого надо было послать к нашему болярину, пускай бы он его полечил.

— А чем болен ваш господин?

— Так он же бо-ля-рин, экий ты непонятливый! Они все и всегда болеют.

— Чем, чем болеют?

— Неужто не знаешь? А говоришь, в Посконии бывал…

— Бывать бывал, но не знаю…

— Тогда знай, — с удовольствием сказал Стремглав. До сих пор все учили его, теперь он и сам мог кое-что объяснить. — Они не просто так болеют. Они ЗА НАС болеют. Оттого-то и зовутся — боляре. … До явления боляр жители Посконии знали только столенградского князя из рода Жупелов и его дружину, да еще сборщиков дани. Дань, конечно, норовили не платить или платить не полностью, ссылаясь на ливни, на половодья, на засуху, на воздушные вихри, на саранчу, на долгоносика, на безотвальную пахоту, на скотский падеж, на позднюю весну, на короткое лето, на дождливую осень, на бесконечную зиму.

А потом пришла неведомо откуда Рыбья Холера. Люди в одночасье покрывались прыщами величиной с репу, впадали в жар, глухо кашляли и помирали иногда целыми селениями и даже городами. Не пощадило поветрие и столицу. Старики говорили, что на Закате повымерли все страны и державы, только посконичей оставили малость на развод, чтобы не пресекся род человеческий. Оттого себя берегли пуще глаза: загораживались заставами, лесными засеками, не пускали чужаков.

Когда поветрие закончилось, пожрав самое себя, стали объявляться неведомые люди. Это уже много позже поняли, что были они такие же посконичи, как и все, только похитрей. Поскония велика, все друг друга знать не могут. Отъехал подальше — и никому ты не ведом.

Приходил такой человек в селение. Окружала его толпа выживших. Он низко кланялся обществу и вопрошал:

— А что, люди добрые, страшно вам было во время поветрия?

— Страшно, мил-человек, как же не страшно! Отныне всякая душа в страхе живет: а ну как повторится?

— Вот, а я что говорил? Так теперь, страху-то натерпевшись, желаете вовсе избавиться от всякой хвори?

— Желаем, желаем!

— Чем же вы готовы пожертвовать во избавление от болезней?

— Да мы уж всем жертвовали чурбанам да кумирам! Коней резали, баранов, даже людей некоторых для хорошего дела не пожалели.

— Эх, не тем вы жертвовали! А, к примеру, землей да волей могли бы поступиться?

— На ухо бы они нужны кому были, твои земля да воля, когда Костлявая обнаглела и залютовала, словно варяг, мухоморов обожравшийся!

— Стало быть, согласны?

— С чем согласны-то?

— Да с тем, чтобы вам не страдать, а я один за всех вас болел, мучился, страдал, хворал, недуговал, здоровьишком скупался, терпел икоту, ломоту, дремоту, зевоту, чихоту, посикоту, дристопал и запор, огонь летучий, лишай стригучий, беременность внематочную, стул жидкий, шанкр твердый, ночницу и полуночницу, грыжу и колотье, жабу и чемер, рожу и язву, чесотку и коросту, утин и килу, уроки и призеры?

— Да ведь нам тебя жалко станет, мил-человек!

— Не жалейте меня: я за народ пострадать желаю!

— Ну, разве что сам желаешь… А так мы согласны, бери нашу землю заодно с волей, когда на такие телесные муки идешь!

— Клянетесь в том крепким зароком на огонь, на ветер, на землю, на воду?

— Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Так или примерно так шло дело повсюду. После того как была принесена крепкая клятва, люди считались крепостными, а болельщик-болярин немедленно хватался со стоном за бок либо за щеку и указывал выстроить для него на отшибе, на видном месте, особый больничный терем. Вокруг терема ставилась прочная ограда, набиралась стража, чтобы никто не мог побеспокоить больного. Полагались также болярину слуги, сиделки, братья и сестры милосердия да еще и пригожие девки, ибо многие болезни исцеляются только телесным теплом.

Давно замечено, что после убийственных моровых поветрий народ начинает с неизъяснимой силой плодиться; а там, где торжествует деторождение, всякие хвори надолго отступают. Да и выживают после поветрий самые молодые и здоровые.

— Смотри-ка — с болярином и вправду жить здоровее! Ладно уж, потрудимся, заработаем ему на лекарства!

— Все равно больному и золотая кровать не в радость, и мед горек…

— Воистину — нищий болезни ищет, а к богатому они сами идут!

Завелись у боляр и управляющие, называемые фершалами. Фершал собирал по дворам положенную долю зерна, снеди, меда, воска, пеньки конопляной и прочего наработанного добра, вез на ярмарку и продавал. Мужички позажиточней тоже ездили на ярмарки и хвастались там друг перед другом, у кого болярин сильнее за народ страдает:

— У нашего-то болезного опять всю простату раздуло — с кулак будет!

— А у нашего пульс нитевидный, дыхание Чейн-Стоксово, да еще и лишай всего как есть опоясал!

— Нашего же родимец бьет, кондратий обнимает, кровяной резус в отрицаловку пошел…

— Как же они за нас, дураков сиволапых, муку такую терпят?

— На то они и боляре…

Много новых для себя лекарских слов узнали посконичи, а некоторые из них, вроде тромбофлебита да ибупрофена, даже приспособили под дополнительные ругательства — не пропадать же добру!

Подкопив деньжат, страдающий болярин с оханьем и кряхтеньем великим отправлялся в Столенград, радовал князя кучей монет и получал взамен грамоту, навеки подтверждавшую его права.

Тогдашний посконский князь подумал-подумал да и решил, что так и жить удобней, и богатство прибавляется, и порядку больше. Боляр, правда, близко к себе не подпускал, страшась заразиться.

Потом-то он, конечно, спохватился, но к тому времени страждущие и немощные боляре успели набрать великую силу и стали в Посконии главными.

Одевались боляре не как все люди.

Голова у каждого под теплой шапкой была закутана в платок из дорогой ткани, а другим таким же платком перевязывали ему распухшую от свинки либо от зуба щеку.

Левая рука страдальца обычно завернута была в лубок из листового серебра и поддерживалась золотой нагрудной цепью. Подмышкой у него торчал здоровенный, усыпанный самоцветами золотой жезл, называемый градусником. Градусник вместе с многочисленными недугами передавался от отца к сыну и являлся символом болярской власти.

Шею болярина окружал толстый парчовый воротник, чтобы голова не клонилась и поврежденные позвонки не тревожились.

Правая нога, как правило, тоже поражена была недугом. Поэтому каблук на правом сафьянном сапоге делали высокий и толстый. Когда болярин вдруг да хотел пройтись пешком, ему приходилось ковылять, опираясь на костыли из красного дерева, покрытые искусным узором. Люди, видя это зрелище, преисполнялись великой жалости к своему несчастному хозяину, устыжались собственного нахального здоровья; и начинали трудиться еще добросовестнее.

Но боляре, снисходившие до посещения своих деревень, пешком не передвигались: тех, что победнее, носили на носилках два здоровенных брата ми лосердия, а богатых катали на особом стуле с колесиками.

Справа от хворого господина стоял верный фершал, прижимая к груди хрустальный сосуд, нареченный из-за сходства с известной птицей «лебедем».

Слева воздвигался детина-кровопускатель с преострым ножом, но кровь он обычно отворял не хозяину, а тому, кто осмеливался с болярином спорить.

Позади кресла сидел, скрючившись, дворовый нытик — как правило, смышленый мальчонка. Он должен был вместо хозяина жалобно стонать, причитать и прощаться с белым светом, покуда болярин вел деловую беседу.

Мужику, повстречавшему болярина, полагалось низко-низко поклониться и вежливо вопросить: «На что жалуемся, больной?» Если болярин пребывал в благорасположении духа, он подробно перечислял свои болячки, способы их врачевания и достижения лекарей. Прощаясь с господином, следовало пожелать ему чирей на плечо, почечуй в анамнез и кончик в зубы.

Первое время все так и шло, но постепенно люди стали замечать, что болезней у них отнюдь не убавилось. Люди в недоумении шли к болярину за объяснениями, и объяснения эти получали:

— Э-эх, темные, неразвитые! Вас много, а я один. Но большая-то часть хвороб все равно на мне остается! Да кабы не я, вы бы все уже давным-давно передохли! А иноземные лекарства, между прочим, дорожают!

— Это так, — соглашались люди и возвращались к сохе, к наковальне, к стаду.

В те же времена возник достойный подражания обычай — хвалить сено в стогу, а болярина — в гробу.

Хвори и болячки нимало не мешали болярам охотиться (лекарь прописал прогулки на воздухе), пировать (лекарь прописал усиленное питание), портить деревенских девок (лекарь сказал, что смертельно больных всегда на ласку тянет).

Болярское житье сильно понравилось городским проходимцам из Столенграда. Поскольку все большие деревни и богатые местности были уже заняты болярами, проходимцы рассыпались по всей Посконии, навязывая свои услуги в бедных поселениях на худородных землях.

— Мы, конечно, не боляре, — говорили они мужикам. — Болеть как следует за вас не сдюжим, а вот прихварывать и даже совсем хворать — с этим как-нибудь справимся. Хвороб у вас убавится вполовину, не меньше!

От дурного питания народ на худородных землях и сам был слегка дурной, оттого проходимцы там и были признаны. Только звали их уже не болярами, а хворянами.

Хворяне назначили старост, обложили мужиков оброком и снова вернулись в столицу, поближе ко княжескому двору. Там они, в свою очередь, поделились на крупное и мелкое хворянство.

Хворянский градусник был победней болярского, и носили его не под мышкой, а на поясе, словно меч. Хворяне побойчей даже устраивали поединки на градусниках. Некоторые так в этом деле натаскались, что записывались в дружину, дабы прибавить к скудному оброку княжеское жалованье.

Вот такой порядок был установлен в Посконии, а менять порядки никто не любит: вдруг станет еще хуже? Да ведь боляр с хворянами и настоящие болезни с хворобами не обходили, и на погост их носили, как всяких прочих.

К тому времени, как появиться бонжурским гостям на посконской земле, всем уже все стало ясно: боляре и хворяне делали вид, что страдают за народ, а народ делал вид, что верит в это.

Таков был неписаный общественный договор.

На счастье Посконии, в течение долгих лет никто не посягал на беспредельные ее пределы: степные орды откочевали пытать счастья в Чайной Стране и, как водится, застряли там надолго, перенимая нравы и обычаи побежденных, а державы Заката терзали друг дружку в малых и больших войнах.

В сборниках самых старинных карт, чертежей земных сразу за Уклониной помещалось пустое место — никаких тебе гор и лесов, рек и озер. Вместо них обычно красовалась надпись:

… — Да-а, — сказал горбун, выслушав рассказ сына шорника. — Чудна и удивительна посконская держава! Я, например, другой такой страны не знаю. А ты, Стремглав Обухсон, любишь ли свою землю?

— Люблю: иной-то ведь не видал! — признался Стремглав и потупился.

Но чем дальше они ехали, тем более мучили его стыд и обида за все, что попадалось на пути: за плохие дороги, за покосившиеся избы, за скудную пищу, за жадных и трусливых боляр, за коварных хворян, за продажных дружинников и дозорных, за похабные песни, за пьяные речи. Как назло, ничего хорошего по дороге не встречалось, словно попряталось оно, это хорошее, в болота зыбучие от греха подальше… А ведь, кажется, было же, было!

«Почему я стыжусь-то? — думал сын шорника. — Ведь я здесь ни за что не отвечаю!» А на последнем в Посконии ночлеге окрестные мужики проводили их печальной песней:

Конец у песни был, впрочем, неожиданный:

ГЛАВА 7,

Как-то на привале Стремглав спросил у Ирони:

— Слушай, отчего это все время я развожу костер? Ты что, особенный? Так не по-товарищески! А еще я вижу, ты всегда садишься спиной к пламени: в лесу ли, в избе ли. Я слыхал, что у варягов разные зароки бывают: не пить молока, не ездить верхом в такой-то день, не мыться, пока дятел не простучит. У тебя тоже такой зарок?

Ироня ответил не сразу, долго думал, после вздохнул.

— Сперва боялся я, что выдадут меня люди ярла Пистона, а теперь понимаю: не выдали бы. Да и ушли мы дальше… или далеко? Ты учи меня посконскому, учи, а то я его очень задумал…

— Забыл, — подсказал Стремглав.