Белый хрен в конопляном поле Успенский Михаил
— Делай, как я! — приказал шут королю, и Стремглав тотчас же взял в оборот не то Терентия, не то Тихона.
— Да они у нас утонули на сухом месте! — ужаснулся король.
Из наследников хлестала вода, затхлая, чуть ли не с тиной и головастиками.
Но старым воякам не впервой было откачивать утопленников: при форсировании водных преград идут на дно подчас до половины рыцарей.
Когда королевичи, наконец, задышали и порозовели, Стремглав и шут поглядели друг на друга с нескрываемым ужасом.
— Я понял, что это значит, — сказал Ироня. — Выходит, что…
— Нет! — страшно крикнул король. — Ничего не выходит! Это чары! Это воскресший Кренотен! Это такие же чары, как тогда, той проклятой ночью!
— Да я что? — сказал Ироня. — Я гипотез не измышляю. Чары так чары…
Принцы же ожившие ничего толком сказать не сумели, но так перепугались, что негодяй Терентий целую неделю ходил как пришибленный и даже дал согласие учиться грамоте.
Правда, на пользу ему это не пошло. Освоив сию науку, он первым делом схватил уголек, побежал к забору и начертал на нем три тайные руны. Руны-то были тайные, зато рисунок, их сопровождавший, получился таким явным, что мамки и няньки тотчас же вытерли его собственными спинами, не пожалев нарядов.
А усердный Тихон тем временем переводил с бонжурского «Роман о роже» Палантена де Уа.
Разумеется, принц Терентий ненавидел принца Тихона. За вечную благожелательность, за постоянную улыбку, за непреклонную незлобивость, за то, что в будущем предстоит каким-то образом делить с ним посконский престол.
Будь они обычными близнецами, Терентий нашел бы способ избавиться от брата-слюнтяя. Но столкни его со стены — сам костей не соберешь. Насыпь ему в манную кашу крысиного яду — сам окочуришься. Пырни его ножом — сам изойдешь кровью.
Вот ведь какая незадача.
Проклятому тихоне даже глаз не подбить без того, чтобы собственный не заплыл.
Помаленьку Терентий стал привыкать к мысли, что брат — это часть его самого, пусть бесполезная, бессмысленная, но часть, и трогать его — себе дороже.
Стремглав, глядя на сыновей, мечтал: вот бы и между державами существовала такая же связь! Спалил у соседа крепость, ан и своя сгорела. Сходил в чужую землю в набег — и свою вотчину разорил. И был бы повсюду вечный мир…
Король крепился-крепился да и отправился на поклон к старцу Килострату за советом. Сыновей оставил на Ироню да на фрейлину Инженю, пообещав в случае чего казнить.
Старец Килострат к тому времени принимал подношения исключительно совиньоном и оттого пребывал постоянно на Седьмом Столпе Мудрости — это когда от мудреца невозможно добиться никакого толку.
Выслушав долгие жалобы и пени Стремглава, старец Килострат на миг прояснил взор, прекратил жевать воздух и явственно произнес:
— Один сын — не сын. Два сына — полсына. Три сына — вот это сын!
— Где ж я тебе возьму третьего сына? — изумился король.
— Где, где… В Караганде! — сказал старец и захрапел вмертвую.
Вернувшись домой, озадаченный король выяснил, что Карагандой назывался сказочный город глубокой древности, в котором, по преданию, всегда били голубые фонтаны и цвели красные розы, а люди были вечно молоды и вели премудрые речи.
ГЛАВА 4,
Когда еще принцы питались молоком кормилиц и не проявляли разницы в характерах, король Стремглав постановил:
— Сыновья мои будут расти в культурной и цивилизованной стране!
А слово у Стремглава было настолько тесно сопряжено с делом, что становилось даже страшно.
Мужицкий король объявил, что в Гран-Поскони найдется место всякому умелому и разумному человеку, который не может найти себе применения в родном краю.
Но в Западной Агенориде как раз в то же время такие люди стали востребованы — кончалась эпоха магии, со скрежетом зубовным уступая место науке и прогрессу.
Поэтому в Посконию косяком пошли люди вовсе не умелые и разумные, а какие попало: конюхи и лакеи, поварята и мусорщики, бродячие торговцы и беглые преступники. Само собой, было среди них немало лазутчиков.
Все они рассчитывали стать на новой родине наместниками провинций, сборщиками налогов, откупщиками, цеховыми старостами, управителями имений, светочами знаний, на худой конец сгодились бы обучать посконских детей ненормативному бонжурскому или стрижанскому.
Каково же было удивление проходимцев, когда, после непродолжительной, но бурной беседы с королевским шутом, почти всех их поверстали в дорожные рабочие, поскольку дороги всегда были в Посконии слабым местом.
Работа была тяжелая, зато кормежка — обильная, и, повздыхав, раскатившие губу вечно голодные чужестранцы смирились со своей участью.
Воистину, то был Золотой век Посконии.
Золотой век выпадает (если вообще выпадает) всякой державе только один раз за всю судьбу, и любые попытки повторить его по произволу в иное время бывают смехотворными, если не губительными.
В самом Столенграде король повелел построить зал для игры в звездобол, да такой, чтобы не уступал знаменитой Плезирской арене, сиречь Звездодрому.
Всем известно, что для игры в звездобол требуется круглая, усыпанная гравием площадка под хрустальным куполом, две команды по десять игроков и восемь с половиной разноцветных каменных шаров (по числу планет). Каждому игроку необходимы подзорная труба, тяжеленная бита и таблица эфемерид на текущий год.
Это говорится не затем, чтобы напомнить читателю об основах игры или, тем более, о ее правилах, кои и так все знают. Просто в Посконии приходилось начинать с пустого места.
Нелишне заметить, что звездобол — игра весьма дорогая, и позволить ее себе могут только великие державы. Кроме самого звездодрома, долженствовало еще оборудовать больничку, поскольку шары-то каменные, а биты — тяжелые.
Каждый звездоболист обязан держать в голове карту звездного неба, а сама голова, слегка защищенная шлемом, — держать удар очередного шара-планеты.
— Ничего, ничего, — говорил Стремглав Бесшабашный, навещая в больничке первых пострадавших от игры. — Вот обретете необходимое мастерство — тогда всю Агенориду объездите, всех раскатаете, неспанцам нос утрете, самого Диего Персону вокруг пальца обведете…
— Не посрамим чести посконской… — слабо отзывались увечные — у кого челюсти уцелели.
Столенградский Звездодром получился даже куда лучше и благоустроеннее плезирского, потому что вокруг него в заботе о зрителях (а ведь игра длится обычно от заката до рассвета) понастроили множество отхожих мест, отчего эта часть города получила в народе название «Нужники».
Одно только мучило короля: он не сомневался, что рано или поздно объявится среди посконских игроков такой богатырь, который, выводя на орбиту каменную Зугель-звезду опоясанную, зафиндилит ее в самый купол и пробьет его насквозь.
— Казню, но в веках прославлю! — пообещал про себя Стремглав неизвестному богатырю.
Король не сомневался, что уж его-то сыновья непременно станут знаменитыми звездоболистами.
Не тут-то было.
— Батюшка, миленький, мне жалко по шарику бить — он ведь и в невинного человека попасть может! — заявил Тихон.
— Так ведь на то игра, — развел руками отец.
— Все равно жалко!
Терентию чужеземная забава тоже не понравилась.
— Батя, ладно если я кого приложу — так ведь и мне каменная дура по балде прилетит! К усам кошачьим такое развлечение!
— Ничего, — утешал короля Ироня. — Зато мальчики себя в науках покажут!
Мальчики же, кое-как освоив грамоту (тут уж с чистой совестью можно было пороть за нерадение обоих — представляете, как больно им было?), из всех наук важнейшей посчитали историю.
Здесь их интересы совпали.
Оба искренне сожалели, что родились слишком поздно.
— Эх, раньше-то лучше было, батюшка! — вздыхал Тихон. — Тогда все было ясно: вот оно добро, а вот оно зло. Тогда богатыри сомнений не знали, жалели слабых, окорачивали сильных. А нынче ничего не понять, амбивалентность какую-то выдумали… Неоднозначность… Черно-белое видение мира осуждается повсеместно… Как жить?
— Да, батя, раньше-то лучше было! — вторил брату Терентий. — Что тебе поглянулось, то и твое — земля ли, баба ли, золотой ли рудник. А нынче понавыдумывали каких-то законов! Международное право, то да се! Тетка эта страшная в Неверландах сидит, всех засудить желает…
— Что делать, мальчики, — времена меняются, — говорил Стремглав. — После взятия Чизбурга войны никто не хочет — навоевались по самые лобные пазухи. А за тетку неверландскую наш представитель маркиз де Громилушка проголосовал по нашему распоряжению, иначе выбрали бы главным судьей Агенориды лютого врага Посконии дона Конторру…
— Ага, а эта страшидла — нам друг!
— Ну, все-таки…
Тем временем культура и цивилизация кое-как осваивались на гостеприимной посконской земле.
Появился даже первый посконский поэт, и оказался он на то время лучшим и талантливейшим. Выйдя с глухого лесного хутора, он притащил в Столенград поэму о счастливых переменах в Посконии. Поэма называлась «Любо!».
Правда, начало у нее было какое-то неприятное:
- Любо мне зрети, како мрут дети:
- Не могу терпети, коль начнут галдети.
- Любо мне при этом старцев бить кастетом,
- Чтоб нонешним летом первым стать поэтом.
- Любо вешати боляр, хворян вырезати,
- Старый мир жалети — да с какой же стати?
— Не любо! — сказал Стремглав и порвал свиток на мелкие куски. — Хватит, навешались уже, придурки! Ты бы лучше такие вирши сочинял, чтобы наши посконские товары предпочитали заморским!
— Сделаем! — пообещал поэт. — Только ты меня, государь-надежа, потом пошли за границу — я про них позорящую поэму сочиню, «Хреново!» называется…
— А хрена посконского ты вообще не касайся! — приказал Стремглав, но наказывать поэта не стал.
Еще этот поэт известен тем, что ввел между посконичами в обиход и новое приветствие: «Хрен с тобой!» — чтобы каждый житель ежедневно чувствовал свою причастность к государству и символам его.
Потом возник и первый прозаик.
Ироня как-то пожаловался, что государственные дела слишком часто отвлекают его от дел собственно шутовских и нужен ему хотя бы один напарник.
Такой напарник нашелся в самом Столенграде. Был он тихий, бледный, неприметный. Прозвище ему дали — Сороня, Ироне в рифму.
Сороня не умел ни кувыркаться, ни жонглировать деревянными ложками, ни играть на гуслях посконские веселые песни. Он вообще не умел делать ничего хорошего.
Зато он как никто умел испохабить посконские народные сказки.
Начинал он сказку обычно, как от пращуров заведено, многие даже скучали. Зато конец присобачивал уж такой…
Курочка-ряба у него, например, в утешение деду и бабе снесла простое яичко, но в яичке заместо белка и желтка оказалось обыкновенное дерьмо, и оно поползло из скорлупы, затопляя избу, а дед с бабой его ели большими ложками да похваливали.
Три богатыря в его переложении начали вдруг убивать совершенно посторонних и невинных людей самыми зверскими и тошнотворными способами, и делали это долго-долго, после чего с помощью чудесного устройства превращались в три козьих катышка, что и было их конечной и высшей целью.
Колобок, вместо того чтобы быть ему съедену лисой, вострым ножом выпускал этой самой лисе кишки и развешивал их по всему лесу, а вволю натешившись, начал успешно уничтожать волка, медведя, зайца, дедушку, бабушку и всю их деревню, причем деревня была большая, и ни один ее житель не был обойден вниманием круглого убийцы.
Иван-царевич и Серый Волк, проголодавшись после всех своих похождений, недолго думая, зажарили доставшуюся им с таким трудом Елену Прекрасную на вертеле и долго, с подробностями и перечислением частей тела, кушали.
А еще он сочинил сказку про голубое мыло, которое варили сами понимаете из чего…
На счастье, посконичи научились к тому времени изготовлять из старого тряпья бумагу, и всем придворным, неосторожно пожелавшим послушать Соронины сказки, выдавался большой бумажный мешок, чтобы не губить и без того горбатый паркет. Пакеты обыкновенно переполнялись задолго до конца повествования.
И, о чудо, нашлись у Сорони преданные поклонники и почитатели, которые обходились вовсе без мешков, и утверждали они, что Сороня сказал о жизни нашей новое золотое слово, хоть и с нечистотами смешанное.
Более того, иноземных послов настолько восхитило Соронино творчество, что они начали наперебой приглашать его погостить в свои державы, поучить тамошних сочинителей уму-разуму, разъяснить миру загадочную посконскую душу. Стремглав его вояжам не препятствовал — хоть такая, а все державе известность получается. Сороня скоро сделался прославлен и на Ироню поглядывал свысока.
Но стали потихоньку появляться и настоящие сочинители…
ГЛАВА 5,
Впрочем, ни Тихон, ни Терентий сказок Сорони не слушали.
Тихон при первых же искажениях привычного сюжета начинал громко плакать и убегал, а Терентий с криком «Все сказки — брехня собачья!» пинал шута по чувствительным частям тела, что было вполне в духе Сорониных повествований.
Любил Тихон настоящие сказки, и даже не сказки, а целые сказочные романы из жизни древних богатырей — про самурая-мечеборца Собирари Мухомори, про шевалье де Борменталя, про двух братов-Комбатов — Мортала Комбата и Батяню Комбата, про ярла Пенделя Оплеухсона, про черного принца Быррангу, про батыра Эсэсэра, про охотника Досаду. Царевичу даже пришлось как следует налечь на бонжурский и стрижанский, чтобы читать эти творения в оригинале, поскольку дворцовые толмачи за его чтением не поспевали.
Особенно пришлась по сердцу Тихону бесконечная череда сочинений про Когана-варвара. Он собрал целую полку таких книг:
«Коган и поглотители колебаний»;
«Коган и колотушка Судьбы»;
«Коган и лазерфакеры — повелители лучей»;
«Коган против Пятого пункта Аримана»;
«Коган и тайна древних ахманов»;
«Коган и сокол Жириновского»;
«Коган и брат его Онищенко»;
«Коган против вованов»;
«Коган против толянов»;
«Коган и старые олди»;
«Коган и умолкнувший пейджер».
Там было еще названий сорок, но перечислять их все здесь ни к чему — вы эти названия знаете лучше меня.
Ничего общего с жизнью, как верно заметил Терентий, романы про Когана-варвара не имели, поскольку рассказывали о несуществующих странах и вымышленных героях. Зачастую фантазия авторов была откровенно болезненной: разве может нормальный здоровый человек вообразить себе, скажем, Жириновского, да еще с соколом?
Стремглав начал уже опасаться, не тронется ли от такого чтения Тихон умом окончательно, на радость неверландской газете.
Но ум Тихона оставался прежним — ясным, восторженным и благодушным.
И надо же случиться, что именно Коган-варвар сумел вложить в руки доброго мальчика оружие против его злобного братца!
Как раз в этот день пришел очередной обоз с заграничным товаром. Тихон всегда выбегал его встречать, чтобы поскорее увидеть новые книжки. Царевич безошибочно выхватил из ящика, набитого в основном занудными учебниками, пестрый том под названием «Коган и пришедшие кранты». Название слегка встревожило принца Тихона, но он не придал этому особенного значения, утащил книжку к себе в комнату и помчался помогать служанкам выбивать ковры.
Потом он вернулся к себе и, ни о чем не подозревая, открыл заветный том, страницы в котором были уже кем-то услужливо разрезаны…
"Ветер ревел в лианах подобно тысяче тигров. Молнии лопались подобно перезревшим плодам, в угольно-черном небе рассыпая миллиарды искр. Мелкие градины, подобно рою ледяных пчел, жалили тело. Скоро пойдет снег, и в джунглях станет виден каждый след, подобно буквам на листе волюзийского пергамента.
Коган из Нахарии стоял на небольшом возвышении, прижавшись к мокрому граниту всем своим телом атлета, покрытым тысячью бесчисленных шрамов. Голову гиганта защищал стальной талес немедийской работы, из-под которого свешивались до пояса накладные пейсы, сделанные из хвостов убитых им черных пантер.
Коган вглядывался в темноту, из которой, подобно туману, к нему подкрадывалась Смерть.
Отступать было некуда. Чудовищное порождение гнилых стигийских болот, громадный омерзительный Нехотятеп медленно, но неотвратимо приближался к воину.
Узловатая, покрытая затейливой татуировкой рука Когана то и дело хваталась за рукоять меча, но вовремя останавливалась.
Он не мог себя защитить. Он, выдержавший схватку с гигантской серой обезьяной, он, победивший Древний Ужас Замбулы, он, поправший своими грубыми башмаками троны владык земных, был сейчас бессилен.
Он совершил ошибку, решив сократить свой путь в Аквилонию и двинуться напрямик, через джунгли.
Еще вчера, пируя в кушитской таверне со случайными собутыльниками — наемниками, ворами и шлюхами, — он со смехом слушал леденящие душу истории о купцах, которые ради скорого барыша рискнули недавно пойти по Старой Дороге. То, что осталось от купцов, нашли охотники. Каждого из корыстных смельчаков можно было просунуть под дверь, подобно письму, или скатать в свиток.
Он не придал досужей бабьей болтовне никакого значения.
Теперь пришлось расплачиваться за это.
Мерзкое, холодное, сочащееся слизью бородавчатое брюхо надвигалось на Когана. Каждое движение чудовища сопровождалось отвратительным хлюпаньем.
Гигант вдруг вспомнил, что означает на древне-стигийском имя Нехотятепа.
Оно звучало так: Жаба, Которая Давит.
Сладка и легка гибель в сражении, когда твоя отрубленная голова, упадая вниз, успевает еще ухватить непомеркшим взором рассеченную до седла фигуру противника. Но ужасна смерть в объятиях болотного монстра, который будет не спеша, по капле выпивать твою душу.
И ничего нельзя сделать…
Коган закрыл глаза. И тогда откуда-то из варварского подсознания, из глубин миллионнолетнего инстинкта древних обитателей Хайбории сверкнула, подобно выхваченному в солнечный полдень афгульскому клинку, единственно верная в этом отчаянном положении мысль: «Таки плохо!» Неужели с ней придется смириться?
Смрадная туша была уже в каких-то двух шагах, когда из глубины трясин раздался леденящий душу вопль.
Коган сразу узнал его. Так кричит небольшая серенькая болотная птичка, прозванная стигийцами «мокрой курицей».
Свой вопль она всегда издает ровно в полночь, словно бы подавая знак всем силам Зла, гнездящимся в мрачной духоте стигийских лесов.
Но никакие силы Зла были уже не страшны Когану из Нахарии, потому что суббота кончилась, и он смог, наконец, выхватить из-за спины меч.
— Тора, тора, тора! — издал гигант свой боевой клич и бросился на мерзкую тварь.
Покрытый загадочными рунами клинок безымянного мертвого короля глубоко вон…" Тихон торопливо перелистнул страницу, и… И эта страница, и следующая, и та, что за ней, и вообще все остальные книжные листы были густо и старательно залиты черными чернилами.
Правда, последняя страница почему-то осталась незапятнанной, и Тихон с разбегу ее прочитал: "…нившись над безжизненным телом своего возлюбленного и повелителя.
— О, почему так рано ушел ты к своему жестокому богу? — вопрошала она. — Ты верно соблюдал все его заповеди, мужественно борясь со здравым смыслом. Ты всегда был опорой для слабых, крышей для бездомных и громом небесным для сборщиков налогов. Кто, кто теперь отомстит за тебя, кто защитит осиротевшую Аквилонию?
Вместе с королевой рыдали закаленные воины, сподвижники Когана из Нахарии.
— Кто? Кто? — спрашивали они друг у друга.
И, словно отвечая на их вопрос, обитые бронзой двери дворцовой залы широко распахнулись.
Стремительной походкой вошел высокий, стройный человек, одетый в черный костюм необычного покроя. В левой руке он держал плоский черный ящик с ручкой для ношения.
Неизвестный снял свой странный головной убор, тоже черный, и швырнул его вперед. Необычная шапка с узкими полями зацепилась за канделябр и осталась там висеть.
Пришелец низко склонился перед королевой, щелкнул замками своего ящика и вынул оттуда человеческую руку, все еще сжимавшую роковой отравленный стигийский кинжал.
— Этой самою рукою Когана убило! — объявил он.
Старый полководец Паллантид взял отсеченную руку и внимательно ее осмотрел. Среди покрывавших ее татуировок он без труда нашел имя жестокого убийцы Опанасиуса.
— Кто ты, незнакомец? Назови свое имя! — дрожащим голосом потребовал старый солдат.
Под черными усами незнакомца ослепительно сверкнули зубы:
— Меня зовут Бонд. Хаим Бонд. До вчерашнего дня я служил шамесом у брацлавского ребе".
И тогда, осознав внезапно весь ужас потери, царевич Тихон издал крик не хуже стигийской птички из поруганного фолианта.
На вопль не замедлили явиться и силы Зла в лице Терентия.
— Книга, а в ней кукиш да фига! — назидательно заметил он. — Больно умным стать хочешь?
В те времена не было еще специальных безопасных ножей для разрезания бумаги — пользовались обыкновенными, такими, что можно и мясо пластать, и деревяшку строгать, и человека пощекотать до смерти.
Именно такой нож и оказался в руке Тихона.
— Ты что? Ты что? — струхнул Терентий, отходя подальше.
Но Тихон и не собирался резать брата. Он приставил нож к собственной груди и сказал:
— Братец, миленький, мне тебя очень жалко, но я сейчас зарежусь!
И приложил к ножу некоторое усилие. Терентий увидел, что по его собственной рубахе тоже расплывается красное пятно, и в страхе бросился отнимать нож у брата.
— Все равно недоглядишь, братец, миленький! — причитывал Тихон в ходе борьбы. — Не зарежусь, так удавлюсь. Не удавлюсь, так повешусь. А то и в колодец сигану…
— Не надо в колоде-ец! — хныкал Терентий. — Я больше не бу-уду-у! Я странички-то тебе отмою, лучше прежних стану-ут! Брось ножи-ик! Я бате пожалуюсь!
Вот уж чего он никогда бы не сделал — впрочем, как и Тихон.
С тех пор стало Тихону жить привольно. Если в деяниях братца что-то было не по нем, он поднимал крик: «Четвертуюсь! Гильотинируюсь! Живьем сожгусь!» Эти крики спасли множество котят и щенят, которых Терентий любил при жалостливом братце помучить, а то и совсем распотрошить.
Жизнь же свою принц Терентий высоко ценил и не собирался потерять ее из-за каких-то котят. А то ведь этот придурок Тихон и в самом деле зарежется…
Правда, в душе он надеялся встретить когда-нибудь могучего мага и заставить его прервать тягостную связь между братьями. Тогда-то Тихон ужо попрыгает…
Правильно говорил Ироня: все само собой как-то притерлось, уладилось…
А все потому, что продолжала переть Посконии невдолбенная пруха!
ГЛАВА 6,
С того дня началось между братьями нечто вроде дружбы.
То и дело слышалось во дворце ли, в лесу ли, на ристалищах ли, за обеденным ли столом:
— Ты береги себя, братец! Костью не подавись, братец! Не лезь туда, братец, там ветки тонкие! Не надевай коньки, братец, лед еще не окреп!
Правда, злого озорства при дворе не убавилось. Терентий давно заметил, что на все его выходки придворные лизоблюды явно не обижаются, но подобострастно хихикают, надеясь снискать расположение пакостника.
— Видишь, Тиша, как им это нравится, как у них глазки загораются! — убеждал Терентий брата. — Отчего же людям радость не доставить, ведь это так просто! Вон я вчера барону Хоровонду плащ к полу гвоздиком приколотил, так у него весь день хорошее настроение было… Надо людей любить, братец, тешить их нашими веселыми детскими проказами. Ведь опостылели им серые дворцовые будни! Давай-ка сделай доброе дело, подсыпь стрижанскому послу в миску стрижанской же соли, пусть родину вспомнит!
Бедный лорд Сдохли, почувствовав за столом действие родимого снадобья, уронил монокль в борщ и, в нарушение протокола, помчался на выход, опрокинув свое кресло.
Нельзя сказать, чтобы в этом случае король Стремглав сильно разгневался на сыновей.
И с помощью таких вот несложных приемов Тихон тоже оказался в подчинении у брата.
— Ты смотри, что с парнями случилось — не разлей вода стали! — удивлялся Ироня. — А ты боялся! Они теперь друг за дружку в огонь и в воду!
Но Стремглав Бесшабашный все равно был хмур и задумчив.
— В огонь и в воду, говоришь? Ох, сомневаюсь. Нету в них моей решительности. Все равно, как ни крути — недоделанные они какие-то. Тихон растет не добрый, а добренький. Терентий живет не злой, а злобненький. Тяжко им в жизни придется! Тела у них большие, а души маленькие, неполные…
Боевым навыкам принцев учили лучшие королевские бойцы, а часто и сам батюшка с другом-шутом.
— Бей, Тишка, чего глядишь! — кричал Ироня, словно бы случайно открываясь для удара принцева меча.
— Нет, дядя Ироня, так неправильно, нечестно! — возражал Тихон, опуская клинок.
— Тереха, гаденыш, кто тебя учил кинжал в рукаве прятать? Я тебя учил? — возмущался Стремглав, ратоборствуя с другим сыном.
— Жизнь наша учит, батя, — хладнокровно отвечал Терентий, нанося подлый удар. Ладно хоть кинжал был не боевой! За учением и озорством принцы и не заметили, как возмужали.
Однажды Тихон, никого не трогая, сидел в библиотеке, изучал себе очередной роман из жизни пришедшего на смену Когану-варвару Хаима Бонда. Роман назывался «Доктор Чпок».
Когда принц дошел до сцены, в которой отважный Бонд катается по ковру с прекрасной, но жестокой чернокожей помощницей преступного доктора, он внезапно почувствовал, что с его телом происходит нечто непонятное.
Ощущения были совершенно незнакомые, но нельзя сказать, чтобы неприятные.
— Что это со мной? — вслух удивился Тихон и отчего-то покраснел.
Через какое-то время в библиотеку завалился редкий посетитель — принц Терентий. Рожа у него была самая предовольная.
— Все читаешь, братец? — ехидно спросил он. — А я тем временем настоящим взрослым мужиком стал!
— Это как? — спросил Тихон, боясь подняться с места.
Гордый Терентий, не торопясь, с подробностями объяснил ему, что и как следует делать с молодыми стряпухами во время случайной встречи в погребе рядом с грудой старых мешков.
— Это ведь дурно, братец, — робко возразил Тихон. — А как же вся куртуазная наука? Нехорошо так-то делать! Ты хоть фламбетту-то ей пропел?
— Так-таки и нехорошо? — ухмыльнулся Терентий. — А по-моему — очень даже хорошо. К тому же я, можно сказать, за нас двоих старался, за себя и тебя, тихоню, отдувался! Чего жмешься? Иди лучше портки переодень!
— Не позорь меня, братец, а то отравлюсь! — пригрозил Тихон.
— Да ладно, чего ты? Она знаешь как нас хвалила? Да и делал я все честь по чести: сперва пряники, потом семечки… Ты только поставь себя на ее место: или принц, или конюх — есть разница? А верно ведь поговорка подметила: «Не было ни вершка да вдруг аршин»? Ах, не аршин, покороче? Ладно, я наперед тебя оповещать буду, что в погреб пошел…
Тихон покраснел еще гуще, но молчком согласился — должно быть, по причине малодушия.
«Надо Терентия каким-нибудь настоящим делом занять — меньше мне сраму будет!» — решил он про себя.
ГЛАВА 7,
В поисках настоящего дела добрый королевич еще глубже зарылся в книги, да не в романы, а в старинные трактаты.
И нашел-таки.
— Братец Терентий! Братец Терентий! Золота хочешь? — позвал он близнеца из окна библиотеки.
Настоящий взрослый мужик Терентий, воспользовавшись отсутствием брата, как раз привязывал к хвосту рыжего кота жестянку с сушеным горохом.
Услышав про золото, пакостник выронил и кота, и бечевку, и жестянку.
— Давай! — закричал он. — С золотишком-то мы живо от стряпух до фрейлин возвысимся! Не говоря уже о женах посланников! Это тебе не пряники-семечки!
— Так поднимайся сюда!
Терентий подчинился — крепко досадуя, однако что не успел управиться с котом.
Кожаный переплет старинной книги кое-где покрыт был плесенью, медная застежка позеленела.
Читать бесплатно другие книги:
