Белый хрен в конопляном поле Успенский Михаил

ГЛАВА 10,

Прошла долгая, студеная и скучная посконская зима.

Как ни топили во дворцовых покоях, все равно маленькому василиску было холодно, и он почти все время спал, изредка пробуждаясь для кормления.

Глазки у него, кстати сказать, были ярко-синенькие, и потому Тихон дал ему имя Василек. Терентий хотел назвать его как-нибудь пострашнее — Буреносец там или Громовержец, но уж больно мал был зверек для таких наименований.

Единственную в Агенориде газету — все ту же «Меенхеерваам» — доставляли в Столенград с большим опозданием. Стремглав и горбатый шут читали ее с мрачными лицами и еще более мрачными предчувствиями.

Сообщения из разных мест изобиловали самыми неблагоприятными знамениями. Что-то такое повисло в воздухе, что-то такое, чему и названия было не подобрать.

В Западной Междометии, к примеру, среди бела дня произошло редкое природное явление — психопад. На столицу этого небольшого королевства начали падать из тучи тысячи умалишенных, и при падении они не разбивались, поскольку дуракам и пьяным всегда везет.

В Плезирской Академии крупнейший посконолог мэтр Мурье (никогда в Посконии не бывавший) сделал крупное открытие: оказывается, посконичи не являются потомками легендарных гей-славян, потому что у гей-славян потомства не могло быть в принципе.

Принцы Тихон и Терентий с удивлением узнали из газеты, что сдурели окончательно, поскольку за едой стали тащить ложку не в рот, а в ухо. Но на самом деле мимо рта они проносили не каждую ложку, а через одну. Вторая же ложка опорожнялась ими в особую мисочку, стоящую на полу и предназначавшуюся для кормежки Василька.

Сообщения с побережья Серого моря, где высились развалины Чизбурга, были и вовсе уж несообразные. Согласно им, старая крепость восстановлена почти полностью, хотя жители Северной Немчурии не видели ни одного обоза со строительными материалами, двигавшегося в ту сторону, а миновать их землю было уж никак нельзя. Да ведь и вести восстановление было вроде бы некому…

Стрижанцы тоже клялись страшными клятвами, что никакого отношения к возрождению павшей твердыни не имеют — им хватает забот с возвысивщейся Неспанией, которая невероятно разбогатела благодаря золоту, вывозимому с новооткрытой земли Хлестафорики.

В самих Неверландах и в Немчурии стали поговаривать о каких-то эльфийских шпионах, и не только поговаривать, но и сажать таковых в тюрьму.

В самый короткий день года ко дворам всех агеноридских владык явились какие-то удивительные немые гонцы, вручившие одно и то же краткое послание: «Я иду». Кое-где гонцов этих, вопреки обычаю, пытали, но никакого толку не добились.

Явился такой гонец и в Посконию, только у него послание было малость подлиннее: «Я иду за тем, что мне принадлежит». Подписи не имелось, а на печати изображен был цветок бессмертника.

Почти из всех стран приходили жутковатые сообщения о раскопанных свежих могилах и пропавших покойниках.

— Ерунда, — сказал Ироня. — Ихний листок просто перестали покупать, вот они и выдумывают что попало. А вот качество бумаги у них никудышнее стало: смотри, какая она желтая…

— Мне печать на этом послании покоя не дает, — сказал Стремглав.

— А что печать? Печать как печать. Цветок ли, баранья ли голова, какая разница?

— Помнишь ожерелье Алатиэли?

— Помню… Ах ты! Там ведь тоже цветочки бессмертника! Но это просто совпадение.

— Если бы… — сказал король. — А гонца, немтыря этого, ты узнал?

— С чего бы это?

— А я узнал. И посол Кадрильяк узнал — я по глазам его понял. Это лейтенант Жевар, командир арбалетчиков. Изменился, конечно, страшный стал, но это он.

— Спятил! Жевара я сам хоронил после взятия Чизбурга, даже поминальную чару пил…

— Он, он. Только ногу приволакивать стал.

— Что же мы, по-твоему, его живого похоронили? Да у него башка рассечена была до зубов, а у посла вроде бы никаких шрамов я не видел. Только нет на свете такого мага, чтобы мертвого мог поднять. Правда, ходячего мертвеца многие умеют сотворить, но ведь его сразу видно, и слышно… по запаху…

— Значит, могут некоторые, — сказал Стремглав. — Только думается мне, что самого этого мага тоже пришлось из мертвых поднимать.

— Брось ты. Никого живого там не осталось, некому было чудеса творить. А коли так, что же ты лейтенанта не задержал? Может, он бы нам по старой дружбе растолковал, что к чему? Хотя бы на пальцах?

— Он и растолковал мне. Но тебе об этом лучше пока не знать. Вот когда отправим ребят учиться, тогда я, может быть…

— Все-таки решил?

— Все-таки решил. Чему еще они здесь выучиться могут? Да и пора им повидать мир. К тому же, думаю, в Бонжурии им будет безопаснее.

— А они знают?

— Пока нет.

Король и шут сидели, как два деревенских мужика, прямо на полу возле печки (Ироня — спиной к дверце) и время от времени подкармливали ее полешками. Помаленьку прихлебывали совиньон из ковшиков.

— Не дергайся, капитан Ларусс. Так всегда бывает, когда слишком долго везет. Чем дольше везет, тем больше забота: а чем же я за удачу буду расплачиваться? А когда она кончится?

— Ты считаешь меня удачливым?

— А то нет! Удача державы — государева удача.

— То-то я век свой бобылем коротаю, и дети вот… Что ни говори, ненормальные ведь они, не такие, как все! Как я на них все оставлю? Долог ли век их будет? У них ведь и возможности помереть в два раза больше, чем у обычного человека… Болезни эти внезапные, когда никакого поветрия нет… ты бы послушал, что они во сне говорят!

— А что? Я как-то не обращал внимания.

— Ты не отец. А я не одну ночь у их постелей провел.

— И что же они говорят?

— А говорят они, мон шер, разные эльфийские слова.

— Ты что, эльфийский знаешь?

— Так, кое-что. И то, что они говорят, мне крепко не нравится. Эх, нельзя им без присмотра жить!

— Почему же тогда отправляешь их учиться?

— И при отцовских штанах тоже нечего отираться. А, пусть судьба сама решает. Пора, пора им в дорогу.

— Ты им охрану-то назначишь? Да что охрану — я сам с ними поеду!

— Нет, Ироня. Поедут они в Плезир не как посконские принцы, а как купеческие дети. Наши богатеи взяли себе похвальную моду отправлять детей за границу, вот пусть и они…

— Они все же королевские сыновья. Неужели ты думаешь, что старина Пистон…

— Он не вечен. А в случае чего он тоже может посадить их в темницу и требовать потом у меня чего пожелает. Или он, или его враги — такие заложники всякому полезны. И тебе туда ехать нельзя, твои горбы в Плезире любая собака помнит. Скажут: с чего это друг-приятель посконского короля состоит при каких-то худородных выскочках?

— Может, лучше тогда в Стрижанию их отправить? Там ведь у них и Факбридж, и Трэшфорд, вообще просвещенное мореплавание…

— Да они бонжурский-то уже знают как следует в случае чего сообразят и местными прикинутся — скажем, деревенскими дурачками… А в Стрижании разведка добрая, живо догадаются, ху из ху. Оттуда, из-за моря, их будет и вовсе не выцарапать. Нет уж Бонжурия надежней. В случае чего поклонюсь венценосному брату Пистону — спина не переломится.

— А как же в Плезирской Академии принцы других стран открыто учатся, не таятся, не боятся? Наши ребята тоже не на свалке подобраны…

Король досадливо махнул рукой.

— Есть и еще одна причина. Ректор тамошний, мэтр Забульдон, их просто-напросто не примет в студенты.

— Так мы же заплатим!

— Не поглядит и на деньги.

— Так ему Пистончик прикажет!

— Не поглядит и на Пистона. Академия там вольная, даже королю не подчиняется. Свой суд, своя стража. Город в городе. На меня же мэтр Забульдон в большой обиде…

— За что, государь?

— А ты Хому Хроноложца вспомни!

ГЛАВА 11,

В самом начале Стремглавова правления ко двору его сразу же стали стекаться многочисленные проходимцы и авантюристы, не признанные у себя дома.

Одни предлагали новые, неслыханные дотоле способы устроения государства вечного благоденствия.

Другие обещали всего за пятьсот дней сделать Посконию великой за какие-то жалкие два процента ежегодного дохода.

Третьи брались разводить в посконских снегах слоновьи стада — слоны-де от холода живо отрастят густую шерсть, будут давать еще мясо, молоко, слоновую кость и прочную кожу, отчего держава немедленно процветет еще краше и пышнее. Нужен только небольшой аванс для поездки за слонами да несколько тысяч корабельных сосен для строительства плотов.

Четвертые просили денег для плавания в Хлестофорику — не одним же неспанцам богатеть!

Пятые всего-навсего желали купить исключительное право добывать посконские меха.

Но всех превзошел некий бродячий ученый. Имя ему было Хома, а прозвище — Хроноложец, потому что он вытворял с привычным летоисчислением уж такие вещи…

Он предложил мужицкому королю не только сочинить благороднейшую родословную (это любому мошеннику под силу), но и неопровержимо доказать, что Стремглав Бесшабашный и древний император Эбистоса Кавтирант Багрянорожий — одно и то же лицо.

— Вы, мэтр, верно, забыли, что эта империя давным-давно развалилась! — сказал пораженный Стремглав.

— Да. Но весь вопрос в том — насколько давно? — хитро прищурился ученый.

— Ну… Лет пятьсот… Или даже тысячу… — растерялся король.

— Вот видите — даже вы, образованный человек, и то путаетесь. Что же говорить об остальных! Мы даже не можем со всей уверенностью сказать, какой нынче год!

— Что же тут сложного? От Восхода одна тысяча девятьсот девяносто девятый!

— Ой ли? За Темные века люди разучились читать по звездам, поскольку и самих звезд не было видно. Пока-то времена года твердо установились, пока-то люди, покинув теплые пещеры, снова приладились вести счет годам от весны до весны… Для них тогда время до-олго тянулось, пожалуй, что год за три шел. Теперь слушай дальше. Как столица империи Кавтиранта именовалась?

— Вестимо, Метрополь.

— Правильно. А твоя?

— Вестимо, Столенград.

— Так ведь это одно и то же слово, только на разных языках! Значит, и город один и тот же. Потом поищем в словарях, что значит имя «Кавтирант» на чужих языках. Наверняка у кого-то оно и переводится именно как «Стремглав». Или хотя бы «Бесшабашный». А на еще каком-нибудь языке это переводится как «мужицкий король». Или, к примеру, «узурпатор». Значит, это один и тот же человек. Опять же возьмем название страны. «Посконь» значит «конопля», так? Конопля же на Мертвом языке именуется «каннабис». А от «Каннабиса» до «Эбистоса» и вовсе не далеко. Значит, это одна и та же империя…

— Ловко! — восхитился король. — Так ты, ученейший муж, пожалуй, сумеешь доказать, что я отнюдь не Стремглав, сын шорника Обуха, а сама царица Настырра?

— Как два пальца облизать! Тебя же подданные и «настырным королем» именуют в частных беседах. Кроме того, при каждом новом правителе старые летописи уничтожают, а новые сочиняют. Летописцам да хронистам вообще веры нет! Все они твари продажные! Пистон Бонжурский, по моим расчетам, никакой не Девятый, а совсем даже Второй. Просто бонжурцам лестно свою историю распространить далеко в прошлое, а на самом-то деле они только-только из пещер выбрались…

Стремглав даже глаза придержал руками, чтобы из орбит случайно не вылезли.

— Постой! А как же великие свидетельства древности — эпосы там всякие, сказания… Куда же ты «Были Ада» и «Олдиссею» денешь, сложенные Великим Скупцом? Кто, по-твоему, построил циклопический звездодром Бумазеи? Кто изображения философов Бабрия и Фесона изваял, кто создал прекрасный торс Автандиллы Форосской?

— Ну, это совсем просто. Эпосами неталийские алхимики баловались. Им ведь подолгу приходится ждать, пока ихние составы в атанорах доводятся до нужной кондиции. Иногда годами! Делать им нечего, бездельничать скучно. Вот и сочиняют, а потом пергамент состарят особым раствором и хвастаются: вот, мол, нашел в бабушкином сундуке памятник древности! Создателей же великой «Олдиссеи» мне вживую показывали в городе Хрякове — они не то странствующие актеры, не то бродячие единоборцы.

— А отчего же они не хотят свои собственные имена прославить? Что-то не вяжется!

— Очень даже вяжется! Если бы тот неизвестный алхимик «Были Ада» подписал своим именем, его бы тут же известные сочинители заклевали, по стенке размазали. Уж нашли бы, к чему придраться! Строка длинная, корявая, список лошадей слишком обширный, едва ли до половины прочитаешь, с ума сойдешь от скуки… А к старине у нас почтение, поскольку считается, что раньше все лучше было… Да и продать древнюю рукопись можно с большой выгодой. То же самое и скульпторы. Сам изваял, сам закопал, сам откопал, сам продал богатому невежде за хорошие деньги. У Автандиллы голова получилась корявая, а обе руки левые — отбить их, и дело с концом, готов образец женской красоты! Я всех на чистую воду выведу!

— А кто же Бумазеи построил? — не сдавался король.

— Известно кто — бонжурские рыцари во время Второго сарацинского похода! В пустыне ведь скучно, делать нечего… Они, кстати, и так называемые Древние Сардины возвели, только много песку в раствор клали, вот и получились развалины…

Стремглав аж подскочил.

— Это в пустыне-то скучно, когда из-за любого бархана только и жди сарацинской стрелы? Это ты мне говоришь, ухо моржовое? Мне, который весь поход с коня не слезал? Да когда нам строить-то было, если к ночи сил не оставалось даже для того, чтобы шатер поставить?

Хома Хроноложец слышал, конечно, о безудержном гневе короля Посконии, но представить его в натуре не мог.

— Много жуликов и проходимцев передо мной прошли, много негодяев! — гремел Стремглав. — А вот такого, чтобы у людей древнюю память обкорнать, еще не было! Да ты страшней любого грабителя! Ты даже хуже того стрижанского мудреца, который родословие людей к сусликам возводит! Эй, стража! Взять этого молодца, разложить на скамье да всыпать ему как следует!

Посконскую стражу два раза просить не надо. Покуда Хроноложца пороли, он верещал:

— Я докажу! Я звездные таблицы представлю! Не сходится ваша история по звездам-то, отовсюду белые нитки торчат! В обмане живете, как черви слепые! А мне откровение было в грозе, буре и осадках в виде дождя и мокрого снега! Консерваторы тупоголовые! Обскуранты сущеглупые! Ретрограды узколобые! Мракобесы хреновы!

За такое неуместное упоминание посконского государственного символа пришлось еще добавить ученому мужу горяченьких.

Верно говорят у нас в простом народе, что от большого ума одно горюшко.

А король приговаривал:

— Ежели меня, бедолагу, с императором Кавтирантом станут отождествлять, то тебя теперь непременно с пророком Бездолием в веках перепутают. С тем самым, который после императорской порки до конца жизни присесть не мог и даже спал, воротом на гвоздик подвесившись…

Потом Стремглав, как водится, отошел. Про себя он не мог не признать, что и вправду летописцы — народ продажный и недобросовестный.

Пораженные места Хроноложцу смазали дорогущим бальзамом, отчего они стали даже лучше прежних. На дорогу мужицкий король дал ученому увесистый кошель с деньгами:

— Помни щедрость посконскую да не бреши больше!

На заработанную, выстраданную самой неразумной частью тела компенсацию Хома Хроноложец, добравшись до Немчурии, издал толстую книгу под названием «Летам человечества новое счисление, сиречь Всяк сам себе прадедушка».

Книга эта стала вдруг прославлена во всей Агенориде. Напрасно другие ученые пытались что-то возражать бродячему гению. Он всех противников повергал во прах блеском своих доказательств, а в качестве главного аргумента подымал полы отороченной соболем мантии и просил засвидетельствовать свое мученичество от невежественных посконских дикарей и в особенности от самозваного короля Стремглава. Поэтому всех критиков своих смело объявлял посконскими агентами.

После этого всяк был вынужден признать правду Хомы. Даже здравомыслящие дотоле люди, прочитав его книгу, начинали смотреть на прошлое совершенно по-другому. Вскоре получил он и звание, и кафедру в Плезирской Академии и обрел множество последователей.

Ректор Академии мэтр Забульдон нарадоваться не мог, что заполучил в свои ряды такого светоча знания.

Значит, и вправду сыновьям посконского короля-оскорбителя вряд ли нашлось бы место на студенческой скамье — даже совершенно не причастных к порке молодых посконичей принимали в Академию с большим скрипом и только за большие деньги.

ГЛАВА 12,

Известие о том, что придется ехать в желанный Плезир под чужими именами, возмутило принцев.

— Батюшка, миленький, так ведь мы тогда обманщиками будем! Это нехорошо, не по совести! — сказал Тихон.

— Чтобы я, королевич, купчишкиным сыном прикинулся? Позор такой на все годы учения принял? — сказал Терентий.

— Молчать! — сказал Стремглав. — Или так, или вообще никуда не поедете! Королевичи они! Шорниковы внуки, вот вы кто! Жаль, конечно, что не зимой в путь вас отправляю. Поехали бы с рыбным обозом, и вся недолга. Вот ваши грамоты, все составлено честь по чести. Имена свои забудьте, как со двора сойдете. Ты, Тихон, станешь зваться Леоном, а ты, Терентий, — Парфением. Дети крупного лесоторговца Таская… Покойного, — добавил он, подумав. — Так вернее будет… А официально объявим, что поехали, мол, посконские принцы избывать свою дурь у мудрецов Буддистана…

— Государь, — вмешался Ироня. — Я вот о чем подумал. Парнишки ведь сильно похожи на тебя, одни брови чего стоят. Их же могут запросто узнать — хотя бы по клеветническим лубочным картинкам. А уж наши посольские точно узнают. И стоит какой-нибудь судомойке проболтаться…

— В самом деле, — сказал Стремглав. — Как-то я об этом не подумал… Вот незадача! Ну, брови можно и подбрить, носы поломать…

Королевичи разом заревели.

— И еще горбы им набить, — усмехнулся Ироня. — И кудри покрасить.

— Дураки вы, дураки, хрен с вами со всеми! — из-за портьеры выскользнула бабка-фрейлина Инженю. Она, по своему обыкновению, подслушивала. — Вы и в самом деле детей отправляете на погибель. Вот послушайте, что я вам скажу…

С бабкой Чумазеей произошли большие перемены. Теперь никто бы не дал ей законных восьми десятков.

Пообщавшись с посольскими женами, с бонжурскими торговцами, сама посетив Плезир с визитом доброй воли, она много чего полезного для женщины узнала. Платила лекарям-омолодителям, не торгуясь. Велела, чтобы силикону не жалели. Маски применяла из меда, смолы, толченых майских жуков и жеваной коры черного дерева. Одних париков у нее было две сотни. Подслеповатый посол до Мусчино даже пытался за ней приударить.

— Словом, ты, Стремглавка, к завтрему сам сыновей не узнаешь! — закончила престарелая красотка свою речь.

Назавтра день выдался суматошный: изучив очередную газету, король трижды порывался объявить Неверландам войну. Пущенный его рукой табурет просвистел в двух пальцах от дипломатически неприкосновенной головы господина Стоола ван Стуула.

— Я вам покажу, селедки обезглавленные! Вы у меня узнаете, как с сарацинами договариваться! Вы у меня усвоите, как мимо таможен ходить! Вы у меня поймете, как посконских девок вывозить!

Умирить государя мог только Ироня.

— Так ведь их тоже понять можно, — меланхолично заявил он. — У них-то бабы дюже страшные, недаром в международном трибунале заседают. Вот потому любая наша пастушка, даже и дурочка, приглядней неверландской великой герцогини Мальвазии. С сарацинами нынче только ленивый, то есть ты, не договаривается. А уж за таможни единственно с наших людей спрос, совсем обнаглели…

— Аудиенция окончена! — рявкнул король. — Шута благодари, куль буландский, что живым уходишь!

После чего залпом заглотил ковш совиньона, без сил повалился на трон, закрыв глаза.

Когда же король их открыл…

— Что, Ироня, молодая смена тебе пришла? — спросил он. — Ну-ка, ребята, размыкайте мое горе! Для начала колесом пройдитесь…

— Батюшка, это же мы! — раздался голос Тихона.

— Вы-ы?!

Перед мужицким королем стояла парочка существ, которых он ни при каких обстоятельствах не смог бы принять за своих детей.

Один пришелец был тощий и долговязый, немытые волосы его жидкими сосульками свисали ниже плеч. Под синей курточкой-обдергайкой надета была обтягивающая хилую грудь рубаха без ворота. Прямо на рубахе был не то вышит, не то нарисован портрет мужественного лохматого и бородатого красавца в берете. Взгляд у красавца был очень пламенный.

Синие же штаны существа, узкие в бедрах, все заплатанные, книзу расширялись настолько, что подметали горбатый паркет. На ногах были деревянные бонжурские башмаки без задников.

Лицо пришельца не столько украшала, сколько портила жидкая бороденка, сверху ненадежно подкрепленная тараканьими усишками. Глаз не было видно за круглыми синими стеклами. На щеке произрастала нарисованная трогательная ромашка.

Другой незнакомец был крепок и коренаст, торс его тесно обтягивал жилет из черной кожи, украшенный множеством блестящих заклепок. Черно-кожаные портки он заправил в высокие башмаки на толстенной подошве. Обнаженные руки покрывала искусная татуировка — змеи, драконы, черепа и просто узоры. Татуировка залезла даже на лицо: левая щека угрожала супостату скрещенными молниями, правая пугала врагов геральдическим хреном посконским.

В уши, ноздри и даже нижнюю губу вставлены были маленькие блескучие серьги.

Посреди наголо обритой головы торчком стоял волосяной гребень, причем волосы были окрашены в ярко-малиновый цвет.

Нетрудно догадаться даже всего с трех раз, кто из двоих был Тихоном, а кто — Терентием.

Стремглав, успокоенный было совиньоном, враз протрезвел.

— Ты что с ними сделала, старая ведьма? Разве допущу я, чтобы этакие пугалы нашу державу позорили?

— Остынь! Нынче в Плезире вся молодежь так ходит, особенно учащаяся. Пусть эти бонжурцы знают, что посконичи от века не отстают и всегда в курсе бывают! Я ночь не спала, мальчики тоже очей не сомкнули! Думаешь, легко было Тишеньке кудри выпрямить, просто было Терешечку остричь да покрасить? Он ведь сопротивлялся! В особый станок пришлось запихивать! А вот наколки на нем неглубокие, временные, сами сойдут. Я для дитяток нашла лучшего кутюрье, да первого куафера, да знатного визажиста, да еще и дипломированного тату-мастера! И я же у тебя старая ведьма выхожу?

— Ну, прости, прости, бабушка, хрен с тобою! Раз ты так говоришь, будь по-твоему. Мне-то за бонжурской модой следить некогда было. Только ведь одежда с прической человека не делают. Они ведь и вести себя должны соответственно!

Фрейлина Инженю сделала близнецам знак рукой, и Тихон сладким голосом заблеял песню про любовь и мир во всем мире, а Терентий, выставив на каждой руке указательный палец и мизинец «козой», начал хриплым голосом ругаться не только в медвежье ухо, но и в клон, в ген, в зафаканный истеблишмент.

— Видишь, переимчивые какие? — с любовью сказала бабка. — Ты в юности тоже такой был…

— Подтверждаю, — сказал горбун. — Да ты, матушка моя, волшебница! У них ведь даже фигуры разные получились!

Но бабка Инженю комплимент не приняла:

— Была бы я твоя матушка, так давно бы с горя удавилась…

— Батюшка, — проникновенно сказал Тихон, — можно нам с собой Василька взять? Он без нас заскучает.

— Можно, — сказал король. — Более того, когда этот гаденыш покинет посконские пределы, я хоть спать буду без кошмаров.

И вдруг пригорюнился:

— Значит, завтра с утра — в дорогу…

ГЛАВА 13,

Белого коня звали Лебедком, черного — Воронком.

— Жалко батюшку, — сказал Тихон, покачиваясь в седле. — Жалко Ироню. И бабушку Чумазею жалко. Как они там без нас?

— А мне так никого не жалко, кроме доброго коня, — ответил Терентий. — Ты, Ти… то есть Леон, помни, что он в таком же возрасте покинул родимый дом. И не пропал. Вот денег у нас маловато…

Как ни упрашивал Терентий отца выдать им, кроме подорожных, и плату за обучение. Стремглав был непреклонен.

— При посредстве торгового дома Кувырканти перечислю через подставное лицо прямо на счет Академии. Деньги-то немалые! Вы хоть эти-то, какие есть, сберегите! Не то ночевать будете в чистом поле натощак!

Посконские дороги при мужицком короле стали, во-первых, проезжими, а во-вторых, безопасными. Любой путешественник мог теперь смело проезжать через бывшие разбойничьи деревни, сохранившие, ради памяти, прежние романтические названия — Кидалово, Мочилово, Разводилово.

Но без разбойников стали посконские дороги и неимоверно скучными.

Едешь, едешь — и все одно и то же. Леса сменяются полями, поля — лесами, низины — пригорками пригорки — низинами. Изредка попадется навстречу купеческий обоз — остановишься, поговоришь о погоде, о том, на каких постоялых дворах еда дешевле, а перины мягче. Купцы одобряли цель странствия братьев, желали им успехов в учебе и личной жизни.

— Зря батя назвал державу нашу Гран-Посконь, — сокрушался Тере… то есть Парфений. — Была бы она у нас Пти-Посконь, так давно бы уже кончилась…

— Не смей такие слова говорить! — гневался Леон-Тихон. — Оттого она и великая, что нет ей ни конца, ни краю! Но все же плохо, что приступаем мы к заграничному учению, не испытав рыцарской доли, не заступившись за слабого, не наказав насильников и маньяков…

— Ну, я-то по рыцарству не сокрушаюсь, — отвечал Терентий. — С ихним уставом нынче пропадешь. А вот пошалить на большой дороге не помешало бы, деньгами разжиться…

Василиск Василек сладко спал у Тихона за пазухой. Хоть и говорящий он был, но неразговорчивый, да и разговоров у него было всего два: еда и сон.

Чтобы тоже не уснуть, Терентий завел веселую песню лесорубов:

— Что-то нас ждет впереди? — вздохнул Тихон.

Впереди, из-за поворота, медленно выезжал очередной обоз. На четырех телегах везли крепкие дубовые бочки.

— Винца прикупим! — оживился Терентий.

Пить совиньон отец им накрепко запретил, а разбавленным вином порою баловал.

Но люди, сопровождавшие обоз, на купцов никак не походили — это, были четверо обычных пеших стражников с алебардами.

— Что везете? — высокомерно поинтересовался Терентий.

— То ли сам не видишь? — откликнулся старший стражник. — Арестантов везем на расправу к тюремщику Гуину. Ровно сорок бочек. Проезжай, не останавливайся, разговаривать с заключенными запрещено…

Не все порядки и обычаи, бытовавшие в старой Посконии, отменил Стремглав. Разумеется, ни тюрем он не упразднил, ни чисто посконского способа перевозки узников в бочках. Способ такой тем хорош, что исключает возможность побега или сговора, да и конвоя большого не требует.

Но королевичи наши росли во дворце и о столь низких материях знать не знали.

— Ты… ты как смеешь так разговаривать? — вскипел Терентий.

— Помалкивай, сопляк, не то сам в такой же бочке очутишься! — сказал стражник и замахнулся алебардой так, что Воронок взвился на дыбки.

— Так там, выходит, люди сидят? Им же, миленьким, тесно! — вскричал возмущенный Тихон. — Братец, были бы мы рыцари, так уж наверное освободили бы несчастных!

— Интересная мысль, — сказал Терентий, усмиряя вороного. — Пусть-ка батя их потом сто лет по лесам отлавливает! В другой раз жадничать не станет! Подходящая подляночка! Будь по-твоему, братишка! Доставай Василька!

Разоружить заторможенных всадников не составило труда. Их алебарды закинули подальше в лес. Василек снова вернулся за пазуху к Тихону — отсыпаться после тяжкой работы. Он ведь маленький еще был, и надолго его сил не хватало.

Стражники же, придя в соображение, ужаснулись неведомых чар и, не помня себя, полетели по дороге в сторону Столенграда.

Торжествующие братья покинули седла, подошли к телегам и начали разрезать веревки, державшие бочки.

— Смотри-ка — для них и дырочки проковыряны, чтобы дышать! — подивился отцовскому человеколюбию Терентий.

А Тихон уже поддевал кинжалом первый обруч.

— Миленькие! Свобода! Свобода! — восклицал он.

— Воля, братаны, воля! — вторил ему брат.

Тут из первой бочки вылез первый узник, и стало непонятно, как он, такой, в ней умещался.