Последний идол (сборник) Звягинцев Александр

— От Галины — первой жены.

— Как же тебе не стыдно в присутствии 16-летней дочери устраивать пьянки?

Ты можешь махать руками и возмущаться, но, прочитав эти письма, мы все, члены Президиума, им поверили.

— Это и плохо.

— Ты вышел из тюрьмы. Теперь ты на свободе, тебе помогают найти свое место в нашем обществе. Ты должен оценить это по достоинству. Повторяю, ты необъективен к своим поступкам. Ты должен об этом хорошо подумать. Имей в виду, в компании с тобой могут быть и провокаторы, и люди, подосланные нашими врагами.

Сестра твоя ведет себя правильно, хорошо, к ней никто не придерется. Она считает тебя неплохим человеком. Она прямо говорит — во всем виновата проклятая водка. Повторяю, ты неправильно себя ведешь, за тебя душа болит. Наберись сил и возьми себя в руки.

— Спасибо, Климент Ефремович.

— Ты должен твердо заверить, что больше такие безобразия не повторятся. Ты даешь мне слово?

— Что говорить. Надо делать. Я докажу делом.

— Работа будет в зависимости от того, как будешь вести себя дальше. Если по-прежнему, то это не может быть терпимым.

— Первое и главное — надо работать.

— Прежде чем начать работать, надо покончить со всем тем, что тебе мешает жить и работать. Если ты не заверишь нас, что будешь вести себя хорошо, то работы не дадим.

— Хочу просить Вас помочь мне встретиться с Никитой Сергеевичем.

— Я обещаю помочь, но Никита Сергеевич сейчас в отъезде.

— Куда он уехал?

— На юг.

— Я бы мог поехать к нему?

— Не следует этого делать. Он недели через три вернется.

— Сегодня я был у Малиновского, министра обороны, просил у него работу, но он сказал, что без Никиты Сергеевича решить этого вопроса не может. Вы разрешите мне, Климент Ефремович, к Вам изредка приезжать?

— Не возражаю, если будешь приезжать трезвый.

— Если приеду трезвый — пустите, пьяный — выгоните. Я сейчас одинок, не с кем посоветоваться.

— Какую ты хочешь работу?

— Любую. Тяжело сидеть без дела. Выпрашивать неудобно, какую дадут.

— Если министр обороны не может, придется подождать. Еще раз говорю тебе — немедленно брось водку.

— Не такой уж я отпетый пьяница, больше создали славу. Пойду работать и все встанет на свое место, исправлюсь.

— И надо, у тебя есть сила воли, исправляйся. А из твоих слов выходит, пока не работаешь, можно выпивать. Возьми себя в руки.

— Будет сделано, Климент Ефремович.

— Как живет сестра? Ты с ней встречаешься?

— Не знаю, я у нее не бываю.

— Почему? Она любит тебя.

— Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет.

— Это неправильно. Она не отказывается от всего хорошего, что сделал отец. Но в последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берия. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами, называл же он меня английским шпионом. Тысячи других невинных людей были расстреляны… Это все мерзости Берия, ему поддакивали Маленков и Каганович.

Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое. Никто не отказывается от хорошего, что сделал твой отец. Но было много и нехорошего. У меня при Иосифе Виссарионовиче не раз дело доходило с Берия и Молотовым чуть ли не до драки. И ты не прав, когда говоришь, что Светлана отказывается от отца. Он любил ее. Но ты не можешь сказать, что отец был во всем прав. Не будем об этом говорить. Светлана очень хороший человек.

— Дай ей бог здоровья, желаю ей добра.

— Мы строим коммунистическое общество, авторитет которого и внутри страны, и за рубежом исключительно велик. И каждый советский человек должен беречь этот авторитет. Ты не просто гражданин, ты сын великого человека вчерашнего дня, да, повторяю, вчерашнего дня. Ты должен быть человеком, который активно работает, идет в ногу со всей страной в нашем обществе. Мы должны бороться за наши идеалы, за нашу страну. А кто вертит хвостом, тот не гражданин.

— А какое ко мне имеет отношение „вертеть хвостом»?

— Ты не вертишь, но почему к тебе лезут подозрительные люди, где гарантия, что они не подосланы врагами, зачем они тебе?

— Ко мне, действительно, много народа ходит. Вы правы, по лбу не узнаешь, кто хороший, а кто плохой.

— В том-то и дело. Почему эти люди тебе сочувствуют, тебе поддакивают?

— Приходит много народа, во всех не разберешься.

— Среди них есть сволочь и болтуны и, возможно, связанные с заграничными учреждениями. Твое имя враги могут использовать за рубежом в ущерб интересам нашей страны.

— Я все это понимаю. Но я тут не виноват.

— Гони прочь всех шептунов и включайся в общее дело советского народа.

— Хочу помогать, работать вместе со всеми. Других помыслов у меня нет.

— Я доложу о нашем разговоре ЦК и Никите Сергеевичу.

— А этот Тимофеев, письмо которого Вы мне прочитали, ругал Никиту Сергеевича и Аджубея. Я его за это изматерил и на проекте его книги, которую он дал мне на отзыв, я написал, что это такое дерьмо, которое выпускать нельзя.

— Ты с ним разговаривал?

— Раз пять разговаривал. Он пишет книгу очерков о штурмовиках. Во время одного из разговоров он ругал Аджубея за то, что тот, будучи редактором „Комсомольской правды“, а затем „Известий“, не напечатал два его очерка. Он говорит: не имей сто друзей, а имей Аджубея, зятя Хрущева… Тимофеев, видимо, считает, что я к Никите Сергеевичу должен плохо относиться, а я, кроме благодарности, к нему ничего не имею. Я был у Никиты Сергеевича, он хорошо меня принял, много сделал для меня, я благодарен ему. И когда кое-кто о нем говорит глупости, я им даю резкий отпор.

— То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнешь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.

— Полностью согласен с Вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что Вы меня любите и желаете только добра.

— Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.

— Я постарше ее и первым к ней не пойду. Придет — приму хорошо.

— Ты давно с ней не встречался?

— За семь лет она ко мне ни разу не приехала. Я это ей не прощу.

— Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.

— Никогда она мне этого не говорила. Она странная, у нее тяжелый характер, но я ее всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги обил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире, хотя бы на 15 минут… Дети приезжали.

— Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты в свое время в канаву и, если не возьмешь себя в руки, опять соскользнешь с правильной дороги, на которую тебя вывели.

— Я буду отвечать не словами, а делами.

— Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово!

— Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, а я Вас не подведу.

— Вернется Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.

— Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путевки на 4 месяца, а я использовал только один месяц.

— Я не уполномочен руководить тобой.

— Я Вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Мое единственное желание, как можно скорее получить работу».

За этой суконно-услужливой записью помощников Ворошилова со всей очевидностью проступали тайные пружины и смысла разговора. Это старая «сталинская гвардия» разговаривала с непутевым сыном своего бывшего вождя. Увещевала, уговаривала, пугала, намекала… Ты, Василий, пойми: другие времена — другая жизнь. И этот безнадежно повторяемый призыв «Не пей!» на самом деле означает иное — «Молчи! Не болтай языком! Мало ли что у нас на уме, мы ведь помалкиваем!»

Поведение же сына Сталина — это поведение безнадежного пьяницы во всей красе, со всеми неуклюжими попытками хитрить, уходить от неприятных тем, обещать, что угодно, зацикленность на одной теме, в данном случае — «Дайте работу». Какая там работа! Кем он мог работать? Как? Пьяницы всегда врут так — упрямо, безнадежно, хотя всем вокруг все про них уже понятно.

Да, он ничуть не изменился даже за годы в тюрьме. Стоит выпить — и в нем тут же проявляется исковерканный вседозволенностью двадцатипятилетний генерал, перед которым все стоят навытяжку. И в грехи отца он ничуть не верит, и Ворошилов с Хрущевым для него только предатели, и сестра, отказавшаяся от отца, тоже…

Ворошилов после разговора направил записку Хрущеву.

«Очень прошу ознакомиться с беседой, которая записана почти слово в слово. Василий Сталин вел себя скромно и „немножко испуганно“, как мне показалось, но был вежлив и предупредителен в разговоре. Просит дать ему работу, связывая ее со своим поведением. „Дайте мне работу и я исправлюсь“, — все время твердил об этом. Сообщи, пожалуйста, и свое мнение, и предложение по существу. С большим братским приветом К. Ворошилов».

Хрущев передал записку Суслову. А уже на следующий день в ЦК КПСС поступила секретная записка Генерального прокурора СССР Руденко и председателя КГБ СССР Шелепина совершенно иного содержания.

«Совершенно секретно

Считаем необходимым доложить ЦК КПСС о следующем: Несмотря на даваемые ЦК КПСС заверения, В. Сталин систематически пьянствует, проводит время в кругу лиц с низкими моральными качествами, пьяницами, грубит окружающим, выражается нецензурными словами в присутствии женщин и детей, допускает враждебные разговоры антисоветского порядка и возводит клевету на отдельных руководителей Коммунистической партии и Советского правительства.

Недавно, будучи в нетрезвом состоянии, В. Сталин наехал на машину японского посольства. В результате сидящий в ней сотрудник посольства получил ушиб головы. После столкновения с автомашиной японского посольства он не остановился и с места происшествия скрылся.

В. Сталин вызывался в Комитет госбезопасности и предупреждался о неправильном поведении, однако никакого воздействия эта беседа на него не возымела, и он по-прежнему ведет себя неправильно. Находясь в санатории Министерства обороны в Кисловодске, также систематически пьянствовал, нарушал установленный режим пребывания в санатории, проводил время с сомнительными лицами и вел себя непристойно.

В. Сталин на днях посетил китайское посольство, где якобы, по его словам, оставил письмо на имя Мао Цзе-дуна. Подробности разговора в посольстве и содержание этого письма нам не известны.

По имеющимся у нас данным, В. Сталин намерен пойти в китайское посольство и остаться там. Учитывая все это, КГБ и Прокуратура СССР вносят предложение об отмене постановления Президиума Верховного Совета СССР от 11 января 1960 г. и водворении В. Сталина в места лишения свободы для дальнейшего отбытия наказания согласно приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 2 сентября 1955 г.

Проект постановления ЦК КПСС и постановления Президиума Верховного Совета Союза ССР прилагаются».

Хрущев, узнав об аварии, устроенной Василием Сталиным, долго матерился, спрашивал: «Что будем делать? Посадить — погибнет. Не посадить — тоже».

А еще через день происходит заседание Президиума ЦК КПСС, на котором рассматривается единственный вопрос — о Василии Сталине. На этом заседании Ворошилова резко критикуют, ему просто устраивают разнос — за то, что согласился на встречу с Василием Сталиным, за неправильное поведение во время разговора, беспринципность и политическую близорукость. Остались только тезисные обрывки состоявшегося обсуждения.

«Т. Суслов. Это антисоветчик, авантюрист. Следует пресечь деятельность В. Сталина. Отменить указ, водворить обратно в заключение. Поведение т. Ворошилова… Не надо было связываться, создается впечатление, что эту мразь вы поддерживаете. Себя держали с ним не как член Президиума ЦК.

Т. Ворошилов. Я принял этого дурачка. То, что прочтено — подлейшая ложь.

Т. Игнатов. Водворить в тюрьму. Перерождение привело его к измене Родине. В данном случае он к вам пришел как друг. От вас он пошел в китайское посольство.

Т. Мухитдинов. В. Сталин оказался подлой, грязной личностью. Зачем т. Ворошилову надо было его принимать? К чему проявлять о нем такую заботу? Зачем надо ему говорить о себе? Советовали писать — что он может написать? Неправильный ход беседы.

Т. Шверник. Ты напрасно горячишься, неправильно сделал, что связываешься с этим человеком. Непартийное поведение. Изолировать.

Т. Фурцева. Что касается В. Сталина, надо его изолировать. В. Сталин дискредитирует вас и Президиум ЦК. Какой же он Вам сын, от Вас он пошел в китайское посольство.

Т. Куусинен. В. Сталин двурушник, антисоветский человек. Вы не в качестве Председателя его принимали — тем хуже. Он сумел противопоставить Вас партийному руководству. Тон беседы — что Вы его поддерживаете — нельзя оставить без осуждения.

Т. Козлов. В. Сталин — предатель Родины, побежал в китайское посольство. Его место в тюрьме. Запись беседы двойственная. Приласкал В. Сталина. После беседы с т. Хрущевым он никуда не побежал, а после вашей беседы он побежал в китайское посольство. Осудить поведение.

Т. Полянский. Зачем понадобилось принимать… Если личный прием, зачем требовалось стенографировать? Другой повод? Что-то было не так. Зачем жалобы — „Я старик, скоро уйду“, заявление „пока я жив, тебя никто не тронет“. Осудить поведение.

Т. Косыгин. В. Сталин — государственный преступник. Изолировать. Неправильно, что принял. Т. Ворошилов неправильно ведет себя, обзывая товарищей. Вот: Вы — старый человек… Зачем это говорить?

Т. Ворошилов. Клянусь, что это выдумки.

Т. Косыгин. Осудить поведение т. Ворошилова.

Т. Ворошилов. Вы осудили поведение мое, что принял В. Сталина, признаю это.

Предложения:

1) Отменить постановление в связи с…

2) Считать неправильным поведение т. Ворошилова в связи с приемом В. Сталина».

Да, попал товарищ Ворошилов, попал… Судя по репликам, у товарищей была на руках более подробная стенограмма разговора, чем та, что Ворошилов послал Хрущеву. Что, впрочем, неудивительно — его помощники, естественно, работали на КГБ.

Конечно, многим сегодня покажется, что обзывать Василия Сталина «двурушником», «грязной личностью», «предателем» это уж слишком. Но ведь сегодня мало кто помнит, что это было за время. Именно в том году в центральных газетах Китая была опубликована официальная статья «Да здравствует ленинизм!» В ней резко даже не критиковался, а обвинялся Советский Союз и КПСС за предательство коммунистических идей. Советский Союз был окончательно возведен в статус врага. В пропагандистский обиход китайцев прочно вошел термин «Угроза с Севера». Китайцы не могли простить развенчания Сталина, который в глазах китайского народа воплощал идеалы социализма. По их мнению, разоблачения сталинских преступлений вели к идеологической и психологической деградации народа, которая бы обернулась крахом надежд на возрождение великого Китая.

Так что Советский Союз оказался между двух врагов — между Западом и Китаем. Война с Китаем уже превращалась в реальность, уже говорили, что Китай будет воевать с помощью тактики «людских волн» — миллионы китайцев двинутся на наши границы, одна волна за другой, пока не сметут все… В такой ситуации задергаешься! А тут сын Сталина обращается к китайцам за помощью, пишет письмо Мао!..

И вот еще что тут — ведь сами-то они, сами, самые что ни на есть «сталинские соколы», им выращенные и на вершины власти возведенные. И прекрасно понимают они, что в стране миллионы людей в Сталина по-прежнему верят, а их во главе с дорогим Никитой Сергеевичем считают предателями…

А тут Василий Сталин, пусть уже и жалкий, ничтожный пьяница, но ведь за ним — тень самого… И люди недаром к нему льнут, и китайцы не просто так якшаются!

Но тем не менее по результатам состоявшегося обсуждения Президиум ЦК КПСС принял постановление.

«В связи с преступным антиобщественным поведением В. Сталина отменить постановление Президиума Верховного Совета СССР от 11 января 1960 г. о досрочном освобождении В. Сталина от дальнейшего отбытия наказания и снятия судимости; водворить В. Сталина в места лишения свободы для отбытия наказания согласно приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 2 сентября 1955 года».

А спустя год, 7 апреля 1961 г., Председатель КГБ Шелепин и Генеральный прокурор Руденко направляют в ЦК КПСС секретную записку.

«28 апреля 1961 года подлежит освобождению из тюрьмы в связи с отбытием срока наказания Сталин В. И.

За период пребывания в местах заключения В. И. Сталин не исправился, ведет себя вызывающе, злобно, требует для себя особых привилегий, которыми он пользовался при жизни отца.

На предложение, сделанное ему о том, чтобы после освобождения из тюрьмы выехать на постоянное жительство в гг. Казань или Куйбышев, В. И. Сталин заявил, что добровольно из Москвы он никуда не поедет.

На предложение о смене фамилии он также категорически отказался и заявил, что если ему не будут созданы соответствующие условия (дача, квартира, пенсия и т. д.), то он „молчать не будет, а станет всем говорить о том, что осудили его в свое время необоснованно и что в отношении его чинится произвол“.

В неоднократных беседах с ним он постоянно подчеркивал, что по выходе из тюрьмы будет добиваться приема у товарища Н. С. Хрущева и у других членов Президиума ЦК КПСС, а также писать письма и заявления в различные инстанции. При этом он высказал мысль о том, что, возможно, снова обратится в китайское посольство с просьбой отправить его в Китай, где он будет лечиться и работать…»

Ну да, опять работать. Это кем же можно работать в стране, которая готовится к войне с твоей родиной?

«Прокуратура СССР и Комитет госбезопасности убеждены, что В. И. Сталин, выйдя на свободу, будет снова вести себя по-прежнему неправильно.

В связи с этим считаем целесообразным Постановлением Президиума Верховного Совета СССР, в порядке исключения из действующего законодательства, направить В. И. Сталина после отбытия наказания в ссылку сроком на 5 лет в г. Казань (в этот город запрещен въезд иностранцам). В случае самовольного выезда из указанного места, согласно закону, он может быть привлечен к уголовной ответственности. В г. Казани предоставить ему отдельную однокомнатную квартиру.

По заключению врачей состояние здоровья В. И. Сталина плохое и он нуждается в длительном лечении и пенсионном обеспечении. Как прослужившему в Армии более 25 лет в льготном исчислении В. И. Сталину была назначена пенсия в размере 300 рублей (новыми деньгами). Однако, учитывая, что он своими действиями дискредитировал высокое звание советского генерала, предлагается установить для него по линии Министерства обороны СССР пенсию в размере 150 рублей в месяц.

По улучшении состояния здоровья его можно было бы трудоустроить на одном из авиационных заводов г. Казани.

Считаем также необходимым при выдаче В. И. Сталину паспорта указать другую фамилию.

Проекты Постановлений ЦК КПСС и Президиума Верховного Совета СССР прилагаются».

Собственно, на этом и заканчивается история Василия Иосифовича Сталина, генерала авиации. Меньше чем через год он умер от «острой сердечной недостаточности, в результате резко выраженного атеросклероза на фоне алкогольной интоксикации». И поскольку за два с половиной месяца до своей кончины, — 9 января 1962 года, Василий Иосифович все же поменял фамилию, то хоронили его уже как Джугашвили. И было это в день его рождения — 21 марта. Организовало похороны местное управление КГБ. При выносе тела, по подсчетам чекистов, присутствовало 250–300 человек, «преимущественно женщин и детей, проживающих в рядом расположенных домах».

Последней в папке была копия документа из управления КГБ в Казани. «Справка. Расходы на похороны «Флигера» составили 426 рублей 05 коп.»

«Флигер» переводится с немецкого на русский как «летчик».

2010

Он был жестоким демократом

Последние четыре года «правления» Хрущева были для юристов не из легких. Своеобразный характер первого секретаря ЦК КПСС сказывался на всей правоохранительной деятельности. Когда произошел всплеск преступности, была дана команда изменить судебную практику и, как тогда выразился Хрущев, «свернуть хулиганов в бараний рог». За некоторые преступления в начале 60-х годов была восстановлена и смертная казнь. Причем применялась она иногда с грубыми нарушениями законов. И «дело Рокотова» было тому ярким примером…

Суть дела довольно проста. Рокотов и компания длительное время занимались валютными махинациями. В те годы любые противозаконные операции с валютными ценностями признавались преступными и карались длительными сроками лишения свободы. Рокотов и его соучастники предстали перед судом, который и приговорил их к длительным срокам лишения свободы. Казалось бы, что на этом можно поставить точку.

Однако такой итог судебного заседания не устроил Хрущева. Он приказал подготовить указ Президиума Верховного Совета СССР, который бы предусматривал за незаконные валютные операции в качестве меры наказания смертную казнь. Но потом началось непредвиденное. Указу решили придать обратную силу, то есть распространить его действие на деяния, совершенные до его принятия. Именно по этим основаниям приговор суда в отношении Рокотова и других был отменен, и дело слушалось повторно. На этот раз судьи знали, что делали, и приговорили Рокотова к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение.

До недавнего времени считалось, что как Генеральный прокурор Руденко по этому делу явно спасовал перед неудержимым напором Хрущева.

Как же на самом деле вел тогда себя Руденко? Об этом стало известно только в 2006 году. Вот что рассказал мне сын Руденко — Сергей Романович:

«В 1961 году состоялся серьезный разговор отца с моей старшей сестрой Галиной. Отец сказал, что на состоявшемся заседании по делу валютчиков Рокотова и Файбышенко Хрущев потребовал применить к ним высшую меру наказания — расстрел. Это означало придание закону обратной силы. Отец в ответ заявил, что он с этим не согласен, и он лично не даст санкцию на такую меру, так как это противозаконно.

— А вы чью линию проводите — мою или чью-нибудь еще? — спросил Хрущев.

— Я провожу линию, направленную на соблюдение социалистической законности, — ответил отец.

— Вы свободны, — сказал Хрущев.

После этого с Хрущевым у отца долго не было никаких контактов, и он ожидал отставки в любой момент. И вот в один из вечеров после ужина он пригласил к себе в кабинет Галину, все ей рассказал и попросил, чтобы она, когда я вырасту (а было мне тогда 10 лет), объяснила реальные причины его возможной отставки.

Однако все сложилось иначе. На проходящей спустя два месяца сессии Верховного Совета СССР Хрущев вдруг опять обратил внимание на отца, попросил его подняться и, ссылаясь на упомянутый случай, поставил его в пример всем присутствующим как человека, принципиально отстаивающего свои взгляды».

Получив такую информацию, я стал искать ей подтверждение. И нашел — в черновых протокольных записях заседаний Президиума ЦК КПСС.

«Н. С. ХРУЩЕВ. Я вчера читал в газете „Из зала суда“. Я возмущен, как это можно: дали 15 лет, через 5 лет он будет на свободе.

Товарищ прокурор, Вы что, будете свою политику проводить или будете слушать ЦК?

РУДЕНКО. Мы вносили по вопросу валютчиков специальный проект, не утвердили, установили максимум 15 лет, без смертной казни, мы смертную казнь ввели за хищения в особо крупных размерах.

Н. С. ХРУЩЕВ. Да пошли вы к чертовой матери, простите за грубость. Народу стыдно в глаза смотреть, народ возмущается. Грабители грабят, а вы законы им пишете. Что такое? Ишь какие либералы стали, чтобы их буржуазия хвалила, что они никого не расстреливают, а эти грабят рабочих и крестьян. Хотите, я общественным обвинителем выступлю с требованием расстрела, не боюсь, а вы боитесь.

Я думал, расстреляют этих мерзавцев, читаю — 15 лет. Так вы же поощряете других.

РУДЕНКО. Как бы вы меня ни ругали, но если закон не установил смертной казни, мы не можем ее применить».

Старожилы прокуратуры приводили мне много других случаев, когда Руденко проявлял характер. Заведующий кафедрой криминалистики Московской государственной юридической академии профессор Владимир Евгеньевич Эминов рассказывал о стычке Руденко в 1977 году с Бугаевым — министром гражданской авиации, Главным маршалом авиации, фаворитом Брежнева…

«По личному распоряжению Руденко ВНИИ и следственному управлению Прокуратуры СССР было дано задание разработать первую отечественную методику расследования авиационных происшествий в гражданской авиации. Работа поручалась мне и старшему прокурору следственного управления Прокуратуры СССР М. Лодысеву. По итогам этой работы мы подготовили методические рекомендации, а также представление Генерального прокурора СССР министру гражданской авиации СССР „О грубейших нарушениях законодательства о безопасности полетов при эксплуатации легких самолетов и вертолетов в гражданской авиации“.

Проект представления лег на стол Руденко. Многие считали, что такой резкий документ он не подпишет. Ведь представление адресовалось самому Бугаеву — шеф-пилоту и любимцу Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева. Однако Руденко без каких-либо комментариев и сомнений представление сразу же подписал, ибо речь шла о безопасности граждан и интересах государства.

По свидетельству очевидцев, Бугаев, получив представление, пришел в неописуемую ярость и устроил скандал в отделе административных органов ЦК КПСС, откуда немедленно в следственное управление и Министерство гражданской авиации примчались проверяющие. Наша с Лодысевым служебная карьера висела в буквальном смысле на волоске. Однако это продолжалось недолго. Вскоре ревизоры ЦК КПСС завершили проверку. При этом они не только подтвердили все описанные в представлении просчеты, но и выявили еще и другие. Об этом они не преминули довести до сведения обескураженного министра. Руденко же, как всегда, был невозмутим и сразу же подписал приказ, в котором мне и Лодысеву были объявлены благодарности и выданы денежные премии в размере месячного оклада».

Деятельность Романа Андреевича Руденко на посту главного «стража законности» страны продолжалась 27 лет. Ни один советский прокурор не занимал столь долго этот пост. Руденко сумел пережить самые страшные и суровые времена. В оценке его работы мы сегодня можем быть уже спокойными и беспристрастными. Он был героем своего времени. А время ему досталось тяжелое. Но времена не выбирают. В них, как сказал поэт, живут и умирают…

Роман Андреевич пережил три инфаркта. Ушел он в студеные январские дни 1981 года, после четвертого инфаркта.

На месте Романа Андреевича Руденко в то «известное время» вполне могли оказаться другие люди. И никто не скажет, смог ли бы кто из них в «известных обстоятельствах» сделать меньше дурного и больше хорошего.

2011

Пощечина русскому Агасферу, или Перстень самоубийц

Во время одной из командировок в Женеву я встретился с графом Сергеем Сергеевичем Паленым, с которым меня связывают давние дружеские отношения. Рандеву прошло в уютном кафе на берегу Женевского озера.

— Только дочитал очерк об Александре Федоровиче Керенском в вашей книге «Роковая фемида», — сказал мне Сергей Сергеевич. — Но вот одну любопытную деталь вы все-таки упустили. Я имею в виду скандальную историю, когда Керенский сообщил о том, что он арестовал Николая II и его семью. А ведь моя бабушка тогда в ответ при всем честном народе залепила ему увесистую пощечину. Понимаю, что вы этого могли и не знать, ведь об этом раньше нигде не писалось.

Я поблагодарил графа за ценную информацию. И тут к нашему разговору присоединился Иван Андреевич Гучков, внук того самого Александра Ивановича Гучкова, председателя Государственной Думы и министра Временного правительства. Он передал привет от батюшки, напомнил об одном прекрасном вечере, который мы как-то провели вместе в доме Палена в Париже, и в свою очередь рассказал, что хорошо помнит Керенского, который бывал у них в гостях.

Слово за слово, и в ходе нашего разговора из небытия возникла фигура неординарного человека, который, оказавшись в нужное время в нужном месте, заметно повлиял на ход российской истории, за что и получил в свое время прозвище Агасфера русской революции. (Не все уже, наверное, помнят, что Агасфером называли иудея, который подгонял Иисуса Христа, когда тот нес свой крест на Голгофу; за это Бог обрек этого человека на вечные скитания.)

Своим невероятным взлетом Керенский был обязан случаю: в мае 1912 года он в составе комиссии сенатора С. С. Манухина участвовал в расследовании причин Ленского расстрела. Благодаря этому в том же году Керенского избрали от Трудовой партии в Четвертую Государственную думу. Он активно использовал думскую трибуну для борьбы с царским самодержавием и к началу Февральской революции был в Думе неоспоримым лидером. Помогли и масонские связи — с 1912 года Керенский состоял в масонской ложе и вскоре стал одним из ее руководителей. В 1915 году он был уже Генеральным секретарем президиума Верховного совета масонов России.

Александр Керенский имел репутацию «человека даровитого, но не крупного калибра», тем не менее его яркие и эмоциональные ораторские выступления неизменно привлекали всеобщее внимание. 2 марта 1917 года А. Ф. Керенский вошел в первый состав Временного правительства в качестве министра юстиции и генералпрокурора и сразу же оказался на гребне славы. В те дни Керенский работал день и ночь и от напряжения иногда терял сознание во время выступлений. Он неоднократно выезжал в Москву, Финляндию, Царское Село, на фронт, всюду встречая восторженный прием. Ему приходилось решать одновременно множество сложнейших задач: и наведение порядка в столице, и замена старого чиновничьего аппарата, и образование новых судебных учреждений, и отмена устаревших, противоречащих «революционному правосознанию» законов, и расследование деятельности высших царских сановников. Популярность Керенского была огромна и все возрастала. Он умел, как никто другой, «зажигать сердца людей» и быть «всеобщим оракулом, вождем и любимцем».

Вскоре грянули июльские события 1917 года, сотни тысяч солдат и рабочих вышли на улицы Петрограда с требованием передачи власти Советам. Керенский фактически становится руководителем Временного правительства. После подавления корниловского мятежа в августе 1917 года и провозглашения России республикой Александр Федорович получил неограниченные права: возглавил Директорию из пяти человек и стал Верховным главнокомандующим. Последнее коалиционное правительство было им сформировано 25 сентября 1917 года, но продержаться ему суждено было только один месяц. 25 октября (7 ноября) 1917 года Временное правительство было низложено. Потерпев неудачу, в июне 1918 года Керенский эмигрировал и прожил за границей более 50 лет — сначала в Лондоне, потом в Берлине, позже — в Париже. Когда немецкие войска стали угрожать Парижу, он покинул Францию и перебрался за океан. В России у него осталась жена Ольга Львовна Барановская-Керенская с сыновьями Глебом и Олегом, которых Керенский бросил на произвол судьбы. Позже им удалось перебраться на Запад, обосновались они в Лондоне, где первое время жили в страшной нищете. В эмиграции Керенский вторично женился на Терезе Нелль, с которой прожил до ее кончины в 1946 году.

Александр Федорович умер в Нью-Йорке, но волею судеб был похоронен в Лондоне. И именно поэтому в один из субботних июньских дней, будучи на берегах туманного Альбиона, я и отправился на поиски могилы «русского Агасфера». Знал, что могила Керенского находится на каком-то муниципальном кладбище в британской столице, и свои поиски начал с Putney Lower Common Cemetery.

Покосившиеся облупленные надгробия, поваленные каменные кресты, развалившиеся памятники, затоптанные могилы, какие-то ямы, словно из них выкапывали покойников… и ни одной живой души! Казалось, холодный и безжалостный ветер времени ворвался на этот забытый богом пятачок среди громадного мегаполиса и разнес все в пух и прах, и некому было привести разрушенное в порядок. Я не мог поверить своим глазам. В Лондоне, кичащемся своей цивилизованностью, такое варварство и запустение! Хотелось как можно быстрее покинуть эту забытую равнодушными людьми часть города. Побродив среди обломков неведомых жизней и не найдя ничего похожего на фамилию Керенский, я направился к выходу.

Следующим пунктом стало Putney Vale Cemetery. Это кладбище не производило гнетущего впечатления. Аккуратная металлическая решетка, симпатичный двухэтажный домик в готическом духе при входе, широкие дорожки среди бесчисленных деревьев, образующих тенистые аллеи даже в январе. Поваленные, скособочившиеся надгробия встречались и тут, но они были очень редки и не вызывали столь тягостных чувств. Я зашел в здание администрации, взял план-схему захоронений известных людей, среди которых значился и Керенский, и направился в указанное место. Почти тут же наткнулся на свежую могилу — холмик засохшей земли, три горшка с цветами и оранжево-желтый деревянный православный крест. Какими судьбами занесло на днях православную душу на лондонское кладбище? Бог весть.

Прошел еще немного и сразу увидел слева, среди высоких, потемневших, «не наших» каменных крестов два невысоких, ярко-белых, словно мерцающих православных крестика. Подошел — действительно, могила Керенского.

Два чистеньких белых надгробия с пространством для зеленой травы. Под одним — сам Керенский, под другим — сын Глеб и первая жена Александра Федоровича Ольга Львовна. И не сразу понял, что по другую сторону от могилы Керенского место упокоения еще одного его сына — Олега. Без всякой ограды, с грязноватооблупившимся, заросшим травой и ушедшим в землю надгробием. Я стоял у этих могил и думал о том, что Керенский всю жизнь бегал от своей жены и сыновей, а смерть опять соединила их; думал и о том, что лежит теперь бывший верховный правитель России в чужой земле, на чужом погосте…

Я не имел удовольствия встречаться с Александром Федоровичем Керенским при его жизни. Но Генриху Аверьяновичу Боровику повезло, он виделся с Керенским в Нью-Йорке, причем дважды. И именно от Генриха Аверьяновича еще в середине девяностых, когда он был у меня в гостях, я услышал эту удивительную историю.

— Господин Боровик, — возмущенно говорил мне Керенский, — ну скажите у себя в Москве! Ну пусть перестанут писать, будто я бежал из Зимнего дворца в женском платье! Не было этого! Согласно нашему общему решению, уехал навстречу нашим войскам, которые все не прибывали и не прибывали из Гатчины на подмогу Временному правительству! Уехал на своем автомобиле и в своем обычном полувоенном костюме. Со мной на заднем сиденье сидел Кузьмин, командующий войсками Петроградского округа. А за нами шла другая машина, с американским флажком. В ней сидел один из моих адъютантов. Меня многие видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты даже красные! Если узнавали меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!»

Жена Генриха Аверьяновича, Галина Михайловна, присутствовавшая при этой встрече, решила сделать комплимент бывшему премьеру Временного правительства: «Удивительный перстень у вас, таинственный! Видимо, старинный?» Керенский поднес к незрячим глазам руку с перстнем, потер его другой рукой, покрутил на пальце: «Ему две тысячи лет. Вокруг него много легенд. Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством. Он достался мне от одного французского пэра. Мне понравился перстень на его руке, он и подарил. А ему подарил его какой-то восточный набоб. Он называл имя, но я забыл его. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне. Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством».

Генрих Аверьянович с большим мастерством рассказывал о деталях своей второй встречи с Керенским, которая состоялась у него через несколько недель после первой. Во время этой беседы, вспоминал он, в комнату зашла дама лет сорока, темноволосая, с приятным русским лицом и большими темными глазами. Это была Элен, которую он называл «мой генеральный секретарь».

В 1982 году, когда Керенский уже ушел из жизни, Г. А. Боровику позвонили в Москву из одного нью-йоркского театра и сказали, что собираются ставить его пьесу «Интервью в Буэнос-Айресе». Сообщили, что ее переводит на английский язык превосходная переводчица, у которой есть к нему несколько вопросов. Этой переводчицей оказалась та самая Элен, Елена Петровна.

Скоро во время одной из командировок в Нью-Йорк Боровик с женой познакомились с Элен ближе. Подружились. В беседах чаще всего, конечно, шел разговор об Александре Федоровиче Керенском. Элен тогда смеялась, шутила: «Я выполняю его завещание. Он все уговаривал меня написать книгу о нем. Говорил, что только я могу. Но у меня нет таланта».

В ноябре 1967 года Керенский тяжело заболел. Нужна была операция. Ее сделали 18 ноября как раз в день рождения Элен. Он успокаивал ее: «Раз в день твоего рождения, значит, все будет благополучно». Операция, по словам врачей, действительно прошла удачно. Но ему удалили часть желудка и вывели наружу зонд. После госпиталя он вернулся в медицинское учреждение госпожи Симпсон. Она к нему очень хорошо относилась и, как всегда, приютила его. Своего дома у Керенского не было.

Однажды госпожа Симпсон позвала Элен и сказала, что он стал совершенно невыносим. Ему требуется уход. Но он ненавидит, оскорбляет медсестер. Всех гонит вон. Каждый раз ей приходится платить неустойку, а это большие деньги.

Надо было что-то делать. А у Элен тогда не было ни копейки. У самого Керенского тоже. Госпожа Симпсон звонила сыновьям Александра Федоровича в Лондон, но те никакой помощи отцу не обещали.

Как всегда, Керенского выручила одна знакомая дама. В его жизни добрые дела для него всегда делали преимущественно женщины. Мужчинам он нравился меньше. На этот раз знакомых дам было сразу две: княжна Илинская и ее кузина Флора Соломон, жившие в Англии. Через длинную цепочку знакомых они нашли клинику в Лондоне, начальница которой согласилась положить туда Керенского и предоставить ему уход.

Клиника была муниципальной, для самых бедных, то есть практически бесплатной. Клиника имела лишь один недостаток: она была абортной. В ней делались аборты женщинам с улицы, которым нечем было платить за операцию. Гораздо позже Елена Петровна узнает: когда лондонские поклонницы Керенского обсуждали это обстоятельство, одна из них сказала: «Ну и что? Он всегда любил женщин. Он будет себя чувствовать здесь в своей тарелке. Да он и не протянет долго. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем умереть под забором».

Сыновья восприняли эту весть без восторга, но спокойно. Было условлено: ни одна живая душа, кроме самого необходимого узкого круга лиц, не должна знать ни адреса клиники, ни телефона. Так Александр Федорович Керенский, бывший министр-председатель Временного правительства России, был положен умирать в муниципальной абортной клинике одного из районов Лондона.

Госпоже Симпсон передали (а она передала Элен) тогда только одно: Керенского удалось с большим трудом устроить в клинику, где ему обеспечен хороший уход. Но администрация клиники поставила условие: полная секретность, иначе его «выбросят оттуда немедленно».

Перелет в Лондон сказался на самочувствии Керенского плохо. Он впал в бессознательное состояние. Очнулся уже в клинике. Встать не мог. Ему не говорили, в какое заведение он попал. Но постепенно он сам начал догадываться. В его палату заглядывали пациентки с изможденными лицами, сновали санитарки в грязных халатах с окровавленными тряпками и бинтами в руках. Ни одного мужчины. Однажды он спросил у медсестры: что это за клиника? Та ответила. Он пришел в ужас. Состояние его стало резко ухудшаться. Начальница клиники сообщила своим знакомым, которые по просьбе Илинской устраивали Керенского к ней, что ему все хуже, он постоянно без сознания, а в редкие минуты, когда приходит в себя, просит чтобы вызвали Элен, так как жить ему осталось недолго. Об этом известили Елену Петровну.

На следующий день Элен прилетела в Лондон. Только войдя в клинику, поняла, куда попал Керенский. Он лежал худой, обросший бородой, очень бледный. Она подошла к кровати и назвала его по имени. Он сразу узнал ее голос, встрепенулся, открыл незрячие глаза. Она взяла его руку, погладила. Керенский несколько раз шепотом повторил ее имя и снова впал в забытье. Элен просидела рядом с ним несколько часов, не отнимая руки, пока он снова не пришел в себя. Не открывая глаз, он назвал ее имя.

В те дни в Лондоне стояла хорошая погода, и когда Александру Федоровичу стало немного лучше, он несколько дней с утра до вечера спал в кресле во дворе. Только ночевал в палате. Постепенно начал приходить в себя. Элен побрила его, и он снова стал похож на прежнего Керенского. Александр Федорович очень переживал, что земную юдоль ему приходится заканчивать в этом убогом и малопристижном лечебном заведении. «Ты только представь, в энциклопедии будет написано, что бывший премьер России умер в абортной клинике…» — говорил он Елене Петровне.

Правда, он не упоминал о той легенде, которую приклеили к нему, о побеге из Зимнего в женском платье. Но Элен знала, что Керенский со страхом думает, как к этой легенде добавят еще и смерть в абортной клинике. Однажды он спросил: «А где мой перстень? Тот, старинный?»

Перстень находился в камере хранения.

— Принеси мне его, я хочу надеть.

И в ответ на встревоженный взгляд Элен успокоил: «Не бойся, я ничего не хочу с собой сделать. Просто я привык к нему».

Начальница клиники была поражена и обрадована: русский господин ожил! Пошел на поправку! Она была уверена, что он умрет в ее больнице, а смерть мужчины, тем более бывшего премьера России, в абортной клинике могла принести неприятности. Элен и Керенский решили: пока не поздно, пока он чувствует себя немного лучше, надо отсюда уезжать.

Но куда? На какие деньги? «Ну, неужели в Англии нельзя найти благородного лорда с поместьем, в котором он дал бы возможность спокойно и достойно мне умереть?» — однажды сказал Керенский.

И Элен взялась за это нелегкое дело.

После многих телефонных переговоров, встреч, просьб нашелся один лорд с поместьем. Его заинтересовала фамилия Керенского. Лорд, может, и происходил из старинного рода, но, судя по всему, не блистал ни умом, ни тактом. Александр Федорович возненавидел его в первую же минуту. Беседа кончилась скандально. Выяснилось, что лорд все напутал. Хотя у него и были собственный замок, герб и впечатляющее генеалогическое древо, но не было денег! И Керенский заинтересовал лорда только потому, что он предполагал поправить свои финансовые дела, сдав замок в аренду бывшему премьеру России. Керенский был в гневе.

Так закончилась попытка Керенского достойно умереть в английском родовом поместье. А Элен снова принялась искать выход из положения. И вспомнила об архиве Керенского. Когда она сказала ему об этом, он только махнул рукой: кому нужны его нынешние архивы? Что в них осталось после того, как большую их часть похитили в тридцатых годах агенты НКВД, а меньшую пришлось бросить, когда он бежал от немцев из Франции в США… Но она убедила его попробовать. И это ей удалось. Архив купил один американский университет.

Получив деньги, они переехали в Нью-Йорк.

Деньги уходили быстро: квартира, постоянная сиделка, лекарства — все это стоило дорого. Но однажды все переменилось. Керенский неожиданно упал в квартире. Его отвезли в госпиталь. Оказалось, он сломал шейку бедра. Попав в больничную палату, он сразу сник — видимо, вспомнил свое пребывание в лондонской клинике и уже на другой день, когда к нему пришла Элен, сказал ей: «Я устал. Я хочу умереть. Мое существование абсурдно». Элен пыталась успокоить его, говорила, что он поправится. «Чтобы поправиться, придется истратить все наши деньги. Но впереди новые болезни. И куда я попаду? Снова в абортную клинику?!»

Элен не верила, что он действительно хочет уйти из жизни. Но мысль о самоубийстве Керенского не оставляла, становилась все навязчивей.

…Однажды Елена Петровна ушла из госпиталя позже обычного. Весь день она провела с Александром Федоровичем, но он почти все время был без сознания. Прощаясь, Элен поцеловала его в лоб, и Керенский вдруг очнулся и произнес громко и явственно: «Я ухожу… ухожу… иди…» Это были последние слова, которые она слышала от него. 11 июня 1970 года в пять утра его осмотрела дежурная сестра. Он дышал ровно. Еще через полтора часа, в 6.30, к нему пришли, чтобы сделать укол. Но он уже был мертв.

Александр Федорович не был религиозным человеком. Однако хотел быть похороненным на православном кладбище и несколько раз говорил об этом Элен. Она обратилась в Анастасьевскую церковь, неподалеку от которой Керенский много лет прожил в доме госпожи Симпсон и которую иногда посещал. Но прихожанами там, в основном, были монархисты, и Элен ответили отказом: нет, господина Керенского им у себя отпевать не хотелось бы. После смерти отца прилетел Олег. Но он тоже ничего не смог сделать с похоронами в Нью-Йорке. В конце концов, Александр Федорович Керенский совершил свой последний путь снова в Лондон. Его погребли там, на кладбище, где хоронят людей неопределенной веры…

В память о Керенском Элен сохранила тот самый перстень «самоубийц». Она приезжала в Москву, и Галина Михайловна, супруга Генриха Аверьяновича Боровика, увидев этот перстень, как-то сказала: «Боже мой, это у вас перстень Александра Федоровича?»

По словам Генриха Аверьяновича, через несколько лет он опять приехал в Нью-Йорк в командировку и узнал, что год назад Элен умерла от злокачественной опухоли. Ее соседка рассказала ему, что Элен не хотела мучиться и совершила суицид, выпив огромную дозу снотворного.

Так завершилась известная мне часть истории перстня самоубийц. Кто теперь носит его и носит ли вообще — мне неведомо.

1995–2011

Простой российский корифей

Сумерки одного московского вечера открыли мне в Олеге Емельяновиче Кутафине очень интересного человека и сблизили с ним навсегда. За давностью лет сейчас уже не помню, какого числа и в какой день недели произошла эта встреча. Помню только то, что было это в конце сентября или в начале октября 1988 года.

Летом, по предварительной договоренности я отправил О. Е. Кутафину рукопись первой книги семитомного издания истории прокуратуры в лицах под названием «Око государево», над которым мы тогда работали вместе с моим коллегой и соавтором Юрием Григорьевичем Орловым. Мы просили Олега Емельяновича ознакомиться с ней и, если он сочтет возможным, написать небольшое предисловие. Кутафин позвонил сам, сказал, что «сей труд он одолел» и готов к разговору. Предложил встретиться вечером у него.

Когда я вошел в кабинет, за окном таял короткий осенний день, а на столе лежала наша рукопись. Олег Емельянович с уважением отозвался о нашем труде, пообещал в ближайшее время подготовить и передать свое предисловие к книге. Он рекомендовал довести историю прокуратуры до наших дней и сделать документальное приложение к каждому тому будущего издания. Потом, посетовав на головную боль, предложил немного пройтись и подышать свежим воздухом.

Допив чай, мы вышли на улицу. Теплый осенний ветер гонял по пыльным тротуарам ржавые листья, а мы шли и вели неторопливую беседу — о Горбачеве, перестройке, демократии, гласности, юридическом всеобуче и совершенствовании юридического образования. Говорил он по-юношески пылко и увлеченно. Но в то же время в его рассуждениях совершенно отчетливо виделся отточенный талантливый ум, исполненный жизненной мудрости и научного знания.

Когда Олег Емельянович поднял вопрос об острой необходимости создания в России полноценного гражданского общества и правового государства, я увидел перед собой человека, который не только идет в ногу со временем, но и опережает его. Тревожным набатом в его рассуждениях звучала мысль о том, что в перестроечном порыве мы не должны потерять страну. Да, мы обязаны трудиться и над созданием сильного государства, и над тем, чтобы наши соотечественники исповедовали гуманные принципы существования всех народов в единой стране, гарантирующей всем гражданам соблюдение их прав и свобод. Нельзя допустить, говорил он, чтобы в эпоху реформ и потрясений общество раскололось на корпоративные группы с изолированной моралью, чтобы законы и общепринятые нормы перестали влиять на поведение людей, чтобы они решали свои проблемы неправовыми способами…

Тему «острой правовой недостаточности» мы с Олегом Емельяновичем обсуждали еще не раз после этого. Однажды затронули ее на очередном заседании комиссии, которая работала над проектом закона о всеобщем юридическом образовании. Нас в целом поддержали, но дальше дело не пошло. Да и закон, который мы обсуждали, к великому сожалению, так и не был принят — государственная власть тогда стала уже дряхлой и бессильной. Ну а в тот памятный вечер мы долго говорили о тесной связи морали и права. О том, что государству предстоит очень многое сделать для того, чтобы поднять уровень правосознания в обществе…

Еще Олег Емельянович охотно поделился своими планами. Рассказал, что он хотел бы учредить юридический лицей, а лучшие его выпускники смогут затем поступать в высшие юридические заведения (и вскоре, кстати, такой лицей на базе 325-й московской школы им был создан). По всему ощущалось, что он уже приступил к радикальному переформатированию вуза, который не так давно возглавил.

Вечер мы закончили в ресторане Дома журналистов — по дороге встретили нашего общего знакомого, замечательного человека, которого уже тоже нет с нами, Владимира Викторовича Капелькина, который долгое время был одним из руководителей Союза журналистов России; он нам и подкинул идею отправиться в Домжур, а мы особенно не сопротивлялись.

Уже прощаясь, Олег Емельянович в своей доброжелательношутливой манере сказал: «Если возражений не будет, предисловие к вашей книге я, пожалуй, на сей раз напишу без ссылок на решения очередных съездов партии и установки генсека — речь все-таки идет о XVIII веке». Мы рассмеялись — его ирония была понятна.

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Схватка за власть над Тридевятым царством в самом разгаре. Всё новые силы вступают в большую игру, с...
Имя Свами Вивекананды (1863–1902) известно почти всем, однако в представлении большинства он остаетс...
Как правило, любая приличная сказка кончается свадьбой, после которой счастливая пара живет себе, ка...
Как говорится, из огня да в полымя. Едва Ника покинула стены строгого, опостылевшего пансиона, как с...
Бывает ли человек абсолютно одинок? Или даже после ухода любимых его продолжают окружать их общие ве...
Сиэтл, 1933. Мать-одиночка Вера Рэй целует своего маленького сына перед сном и уходит на ночную рабо...