История Древнего мира. От истоков Цивилизации до падения Рима Бауэр Сьюзен

Глава двадцать четвертая

Царь Минос на Крите

На север от дельты Нила, в Средиземном море, северо-восточнее безымянного грязного полуострова, не слишком далеко от Европейского материка лежал длинный гористый остров. Его обитатели пришли сюда из Малой Азии давным-давно; ко времени гиксосов у них тоже существовало государство, и царь, имени которого мы не знаем, возвел в центре Кносса свой дворец.

Кносс находился в глубине острова, ближе к северному побережью, в стратегическом месте, с которого было удобно следить за восточным и западным концами острова. Вскоре после окончания строительства другие, чуть меньшие дворцы, возникли в других ключевых местах: в Маллии, восточнее Кносса на самом северном побережье, и в Фесте у южного побережья.^‹206›

Так как эти древние люди не оставили после себя письменности, мы не знаем подробностей жизни в этих дворцах и имен правителей. Но дворцы стояли в центрах крупных городов, в окружении сети дорог и множества домов. Люди этих городов торговали с цивилизациями за морем. Их ярко раскрашенные глиняные кувшины (возможно, предназначенные для перевозки вина или масла) находили не только на окружающих островах, но также на берегах Нила и на востоке Средиземноморья, где жили западные семиты.

У этого народа также практиковались человеческие жертвоприношения. На гористом острове регулярно случались землетрясения — одно из них разрушило храм, расположенный на горе, называющейся теперь гора Юктас, и смотревший на север, в сторону моря. Скелеты в развалинах пролежали нетронутыми почти три тысячи лет — до того, как археологи открыли эту сцену: связанный молодой человек лежит на боку на алтаре из камня и глины, на его тело брошен бронзовый нож. Перед алтарем — человек лет сорока с церемониальным кольцом и печатью. Лицом вниз в юго-западном углу помещения лежит женщина.^‹207›

Человеческие жертвы приносились не очень часто. Другие следы подобного жертвоприношения были обнаружены лишь в одном месте — в одном из домов в западной части города Кносс, где два ребенка явно не только были принесены в жертву, но расчленены и приготовлены с улитками во время какого-то ритуального празднества.^‹208› Развалины не сообщают нам, что означало жертвоприношение или с какой целью оно проводилось.

И любые попытки разгадать это тщетны.

Примерно в 1720 году землетрясение разрушило в Кноссе старый дворец. Поверх него был построен новый с частичным использованием прежних руин. Этот второй дворец имел более продуманную конструкцию. Благосостояние жителей Кносса возросло до такой степени, что их царь стал нуждаться в куда большей роскоши.

Греки, которые назвали этот остров Критом, верили, что в Кноссе в дни «Второго дворца» обитал могущественный царь по имени Минос.[95] Согласно греческому мифу, Минос был пасынком критского аристократа. Желая править страной, он сообщил жителям Крита, что может доказать, будто избран на царство божественным образом, и о чем бы ни попросил богов, они дадут ему это. Люди предложили ему доказать правоту этой похвальбы, и Минос попросил Посейдона прислать ему быка на заклание. Немедленно из моря на критский берег вышел великолепный бык. Он и вправду был таким прекрасным, что Минос не смог заставить себя принести быка в жертву, он отправил животное в свое стадо и взамен принес в жертву другого быка.

^{Минойская цивилизация}

Критяне объявили Миноса царем. Но Посейдон остался недоволен жадностью Миноса и проклял его жену, Пасифаю, заставив ее воспылать к быку страстью. Легендарный архитектор Дедал создал устройство, с помощью которого Пасифая и бык смогли заняться любовью: это была деревянная корова на колесах; позднее Пасифая родила ужасного ребенка с человеческим телом и головой быка. Минос, увидев чудовище, спрятал его в тюрьме под дворцом Кносса. Тюрьма, которую Дедал построил в наказание за помощь Пасифае, была сделана столь запутанной, с массой ходов и закоулков, что сын Пасифаи Астерий (более известный как Минотавр) не мог из нее выбраться. В этой тюрьме, названной Лабиринтом, Минотавр жил до тех пор, пока не вырос. Минос кормил его человечиной; после победы над греками, континентальными жителями, он приказал им каждый год присылать на съедение Минотавру семь юношей и семь девушек.^‹209›

Эта история появляется в «Библиотеке», греческом сборнике рассказов второго века до н. э.[96] За туманом этого мифа мы можем разглядеть цивилизацию, которая не оставила после себя других свидетельств.

Минос вполне может быть именем не только легендарного правителя, а целой линии царей, правивших в Кноссе и давших свое имя самой ранней критской цивилизации. Распространение истории о Минотавре, а также обмен товарами между городами отражают существование международной морской торговли, осуществляемой минойцами. То же подтверждают остатки предметов периода Второго дворца, которые находят по всему древнему миру. Крышка алебастрового кувшина, найденная в Кноссе, помечена именем третьего царя гиксосов, а дворец гиксосов в Аварисе хранит на своих стенах остатки фресок, написанных в минойском стиле.

Контакт с восточными берегами Средиземного моря был регулярным; возможно, минойцы торговали даже с Месопотамией. Некоторые живописные изображения Гильгамеша и его сражения с Быком Неба (в основном это рисунки на печатях) — легенда, которая начинает появляться на глиняных табличках между 1800 и 1500 годами до н. э., как раз на взлете минойской цивилизации, — показывают нам Гильгамеша, схватившегося с получеловеком-полубыком, имеющим на себе некое подобие борцовского пояса. У чудовища тело быка и голова человека — это противоположно уродству Минотавра, но сама схожесть между двумя чудовищами предполагает, что минойские и месопотамские моряки обменивались своими легендами, встречаясь в портовых тавернах.^‹210›

Хотя единая греческая цивилизация, с которой Минос теоретически требовал эту ежегодную дань, является явным анахронизмом (на полуострове в те времена существовали только разбросанные поселения), способность Миноса требовать что-то из-за границы отражает военную мощь Крита в период Второго дворца. «Библиотека» сообщает нам, что Минос был «первым, кто обрел владычество на море; он расширил свое правление почти на все острова». Минойские поселения были найдены на ряде близлежащих островов, включая острова Мелос, Кея и маленький вулканический остров Тира. Эти поселения служили не только торговыми факториями, но и военно-морскими базами. Греческий историк Фукидид пишет, что Минос был первым царем древности, который имел флот:

«Он сделался хозяином того, что сейчас называется Эллинским морем, и правил Кикладами [острова на севере Эгейского моря], на большинство которых он выслал первые колонии, изгнав карийцев [поселенцы с юго-запада Малой Азии] и поставив правителями своих сыновей; и таким образом сделал все зависящее от него, чтобы прекратить в этих водах пиратство — необходимый шаг, который сохранял ему его годовой доход».^‹211›

По Геродоту, «карийцы остались на островах, но стали подданными Миноса, массой опытных моряков, которые управляли его судами по первому его требованию».^‹212› Минойская империя складывалась на воде.

Около 1680 года до н. э. она достигла высшего расцвета своей мощи. Пираты всегда были проблемой Средиземноморья — Фукидид объясняет, что Кносс первоначально был построен в глубине суши, вдали от моря именно «по причине распространенности пиратства» — но флот Миноса положил конец морскому разбою, по крайней мере, в водах вокруг Крита. Этот новый мир означал, что народы островов и берега стали «легче контактировать и обогащаться, и их жизнь стала более оседлой».^‹213› Торговля процветала, возводились новые здания, живопись и скульптура достигли невиданной степени утонченности.

Но в истории царя Миноса существует давнишняя угроза: бык-чудовище под дворцом. Эта неизбывная злоба, лишь упрятанная под землю, является видимым знаком злой воли Посейдона. Она угрожает не только людям, которые платят дань Миносу, но и самому Миносу. Эта не поддающаяся приручению голодная сила, литературно говоря, подрывает основание его дворца и требует постоянных жертв.

Дворец в Кноссе был украшен фресками: стенные росписи создавались нанесением ярких красок, сделанных из угля, желтой охры, железной руды и других минералов, прямо на сырой слой известкового гипса. В этих фресках священные быки, угрожая, склоняют рога, а жрецы прыгают через рога на спину быка, а оттуда на землю. Самая известная бронзовая скульптура из руин Кносса показывает такого же танцора на быке, застывшего в самой опасной позе.

Вероятно, участники ритуала были молодыми атлетами, готовыми рисковать своей жизнью. Возможно, история Минотавра сохраняет очень древнюю форму человеческого жертвоприношения, в которой жертвы не убивались на алтаре, а ставились один на один с быком. Раскопки так называемых Бычьих площадей, центральных площадей в Кноссе, где, по-видимому, устраивались танцы с быками, обнаружили много дверей, лестниц и коридоров, открывающихся на площадку из окружающих зданий — словом, настоящий лабиринт.^‹214› Есть и другая связь между историей Минотавра и религиозными обрядами Крита. Минотавр пожирал за раз четырнадцать жертв; обнаруженный в Кноссе жертвенник демонстрирует картину ритуального празднования смерти.

Но какой же священный гнев требовал такого рода жертв?

В более поздней греческой версии истории Минотавра Посейдон, бог моря, называется также Властителем землетрясений, и бык — его священное животное. Остров Крит и море вокруг него постоянно сотрясаются от подземных толчков и разрушительных волн, которые следуют за ними. Только постоянные мольбы Властителю землетрясений могут предотвратить опасность, которая идет с моря.

Примерно около 1628 года землетрясения в районе Тиры участились.[97] Остров являлся активным вулканом, и жители его стали свидетелями уже не одного извержения. Но много лет вулкан был настолько спокойным, что единственный большой город Тиры, Акротири, смог вырасти и начать процветать.^‹215›

Когда извержения участились, население Акротири сначала пыталось восстанавливать стены, разрушенные землетрясениями. Когда же тряска стала более сильной, люди начали покидать город. При раскопках руин не обнаружено человеческих скелетов, и кажется, что из города забрали все ценное — ювелирные изделия и серебро.^‹216›

Вскоре вулкан в центре острова начал изрыгать пемзу. Судя по всему, пемза, которая покрывает руины, сыпалась на него сверху довольно долгое время — а это означает, что извержение продолжалось достаточно долго, от двух месяцев до двух лет. Сверху пемза покрыта слоем пепла, выброшенным в момент последнего, самого сильного взрыва. Грохот над Тирой раздавался долго, и близлежащие острова с дрожью прислушивались к нему. Два года — достаточный срок для осознания неминуемости грядущей катастрофы; его вполне хватило для принесения жертв в надежде, что беда минует.

А затем вулкан, образно говоря, вывернул остров наизнанку, покрыв город слоем пепла толщиной в пятнадцать футов. Огромные валуны вылетали из глубин вулкана и сыпались на землю, как гигантский град.^‹217› В боку острова открылась глубокая рана, позволив морю ворваться в кратер вулкана. Когда извержение в конце концов затихло, Тира не была больше круглым островом с вулканом в центре — она стала кольцом земли вокруг огромной затопленной кальдеры.

Это было концом минойского города Акротири, который оставался похороненным под пеплом до того, как в 1960-х годах начались его раскопки. Менее ясно, какой вред это гигантское извержение принесло минойцам Крита. Некоторое время после извержения Тиры минойская цивилизация продолжила существовать как обычно. Потом, по-видимому, население Крита начало сокращаться; дома ветшать, а торговля постепенно сходила на нет.

^{Тира до и после извержения}

Наступивший упадок вполне можно связать с вулканическим извержением.[98] Судя по всему, извержение на острове Тира началось в конце июня или начале июля — как раз перед сбором урожая.^‹218› Уносимый ветром пепел падал, не достигая западного конца Крита, но покрывал восточную половину острова, уничтожив, вероятно, практически весь урожай. Следы пепла на берегах других островов со стороны Тиры заставляют думать, что взрыв острова вызвал цунами, и волна затопила близлежащие острова. Она могла достигать свыше тридцати футов высотой, когда через двадцать пять минут после извержения обрушилась на берега Крита.^‹219› Вероятно, огромное облако на какое-то время закрыло солнце. Затем начались грозы с тяжелым оглушительным громом, а потом последовало падение температуры. Многие месяцы закаты солнца сохраняли кровавый цвет.

Даже если падение минойской культуры не было напрямую вызвано извержением вулкана, сами проявления катастрофы были, видимо, очень похожи по воздействию на падение уровня Нила в Египте. Эти знамения ясно показывали, что Посейдон рассержен, и боги больше не покровительствуют царскому дому. Очень похоже, что катастрофа была воспринята как предвестник более сильного проявления божественного гнева.

С Владыкой землетрясений нельзя вести себя легкомысленно — он всегда скрывается в глубинах, готовый положить конец хрупкому благоденствию человека. Лучше убраться подальше от его гнева, и как можно скорее.[99]

Глава двадцать пятая

Распад Хараппы

Далеко на востоке от Месопотамии навязчиво однообразные хараппанские города столкнулись со своей бедой.

Примерно между 1750 и 1700 годами до н. э. население Мохенджо-Даро начало покидать свои дома. Не все люди спаслись. При раскопках были обнаружены скелеты, лежащие непогребенными на улицах; целая семья была захвачена и убита в собственном доме, а тела брошены, не преданные земле. Тут и там дом, охваченный огнем, рушился. Спасающееся население бросало ценные предметы (утварь для жизнеобеспечения, ювелирные изделия и серебро), чтобы быстрее убежать.^‹220› Север Хараппы показывает такую же картину. Раскопки более мелких хараппанских населенных пунктов не дают столь же ясной картины — но, без сомнения, хараппанская цивилизация прекратила свое существование.

Хараппанцы были уничтожены не вражеским вторжением. Развалины не содержат брошенного оружия, вооруженных тел, не показывают систематического разрушения домов, нет никаких признаков борьбы вокруг городских укреплений (которые, в конце концов, строили как раз для такого случая).^‹221›

Разрушение различного типа зданий, а также пожары (которые могли начаться, когда опрокидывался кухонный огонь) могли быть вызваны землетрясением или наводнением. В случае наводнения вода должна была прийти внезапно, быть может, с необычайной яростью. Слои отложения показывают, что Инд, как и другие реки, бегущие через земли основных древних цивилизаций, регулярно разливался и оставлял после себя плодородную почву, но эти разливы были предсказуемы.^‹222› Обожженный кирпич крепостей, вероятно, тоже служил защитой от необычайно высокой воды. Только волна высотой со стену могла вызвать разрушения, найденные в хараппанских городах.

Гидролог Р. И. Рейке предположил, что перемычка из осадков, образовавшаяся выше Хараппы по течению, прекратила на некоторое время наводнения, снизив таким образом плодородность полей и, вероятно, спровоцировав в городе средней тяжести голод; затем она прорвалась под тяжестью скопившейся воды, которая ринулась вниз на город, затопив его. Что-то подобное произошло в 1818 году, когда плотина из осадков в пятьдесят футов высотой остановила Инд почти на два года, образовав скопление воды в пятьдесят миль длиной.^‹223› Но изучение отложений в двух самых крупных хараппанских городах не указывает на какое-либо наводнение. В любом случае, даже если наводнение и разрушило здания в городах, почему же они не были восстановлены?

Приходится принять версию, что на цивилизацию обрушилось какое-то естественное бедствие, от которого уже пошла внутренняя череда неудач. Изучение скелетов свидетельствует о болезнях, у большинства обнаружены следы сильной анемии — вызванной, вероятно, недоеданием.^‹224› Берега Инда не были склонны к засолению, но ни одно поле не застраховано от обеднения: без сомнения, растущему населению требовалось все большее и большее количество зерна. Построенные из грязевого кирпича здания требовали много дерева для топки печей. По мере того как города росли, строители должны были расчищать от леса все больше и больше площадей. Возможно, наводнения стали просто последней каплей в кризисе урбанистической цивилизации, и так уже развившейся чрезмерно. А как только города начали распадаться, хараппанская социальная система не смогла остановить этот процесс. Очевидно, чрезмерная унификация настолько лишила ее гибкости, что, вынужденные покинуть свои удобные города из стандартного кирпича и со стандартизованным инструментом, люди просто не смогли жить в неблагоустроенном мире и снова создать цивилизацию.

Население уменьшилось на несколько порядков — но все же города опустели не полностью. Часть людей осталась здесь, часть — вернулась или же пережидала неурядицы в пригородах. Раскопки культурных слоев, лежащих над хараппанскими, показывают низкий уровень благоустроенности быта — об этом свидетельствуют грубо выполненные гончарные изделия, отсутствие попыток восстановить или использовать сложную дренажную и канализационную системы городов. Археологи называют это пост-хараппанской или Джхукарской^‹225› культурой — по названию деревни, где изготавливались грубые гончарные изделия. Но в ней нет организованного начала. «Культура Джхукар» — это скорее люди, которые жили в хараппанских развалинах, когда хараппанская цивилизация завершилась.

Конечно, завоеватели с севера тоже пришли в Индию — но они не появлялись примерно до 1575–1500 годов до н. э. Это были кочевники, которые бродили восточнее Элама и к северу от гор на западе Индии (теперь их называют горы Гиндукуш). В конце концов они просочились через перевалы в долины, образованные верховьями Инда. Их литература — записанная лишь через тысячу лет — называет их самое раннее место заселения в Индии «Землей Семи Рек». Это означает, вероятно, что они жили в Пенджабе, в верхнем течении Инда, где он ныне начинается шестью истоками, сливающимися в единую реку. Был еще седьмой исток, Сарасвати — но тысячелетием позже он высох.^‹226›

Цивилизация этих переселенцев сначала едва ли была цивилизацией в прямом смысле этого слова. Они привыкли жить странствующими группами, которыми руководили военные вожди. Поэтому они ничего не строили; насколько мы знаем, они не имели ни письменности, ни искусства; в их языке не было сельскохозяйственных терминов, таких, как «плуг» или «молотьба».

Но вот что они умели делать, так это сражаться. Они располагали самым на то время совершенным вооружением: не только лошадьми, но также колесницами на колесах со спицами, бронзовыми топорами и большими луками с дальностью стрельбы, превосходящей дальность тех, которыми пользовались хараппанцы.^‹227› Как и гиксосам в Египте, которые тоже пришли с пустынных равнин, эти новинки военной техники помогали им прорубать путь сквозь вражеские ряды.

Однако они не сразу отправились завоевывать долину Инда, а прожили в Семиречье не менее века, прежде чем двинулись далее на юг и восток. Ко времени, когда они проложили путь вниз, к хараппанским городам, здешняя цивилизация уже погибла и исчезла. Вероятно, пришельцам еще могли противостоять живущие здесь разрозненные группы людей, но организованного сопротивления они не встретили. Переселяясь, они использовали сохранившиеся пустые дома, которые могли найти, так как своих домов не строили, а в их языке вообще отсутствовали слова для обозначения понятия «строительный раствор». Утонченную и высокоорганизованную хараппанскую цивилизацию сменила культура кочевых племен с более низкой технологией, без какого-либо опыта государственного управления, но зато способных куда лучше адаптироваться к незнакомому окружению.

^{Новые переселенцы в Индию}

Позднее потомки этих завоевателей стали называть себя ариями[100] — это прилагательное имеет по меньшей мере семь различных английских переводов, от «уважаемый» до более высокомерного «чистокровный».^‹228› Однако поначалу цивилизация ариев была какой угодно, только не чистокровной. Хотя горожане Хараппы и Мохенджо-Даро и утратили управляющую структуру, которая удерживала Хараппанское государство, они едва ли массово переселялись из северной Индии, как это обычно происходило при массовых завоеваниях чужаками. Они покинули города, но выжили. Они смешивались с прибывающими арийцами, давали им такие слова, как «плуг», «молотьба» и «строительный раствор», и, предположительно, учили бывших кочевников, как пользоваться строительными инструментами. Культура ариев, которая распространилась на севере, переплеталась с нитями культуры из мира исчезнувших хараппанцев.

Глава двадцать шестая

Возвышение хеттов

К моменту, когда умер Самсуилуна, примерно в 1712 году, Вавилонская империя его отца Хаммурапи («Старая Вавилония») потеряла большинство своих владений на юге и востоке. Восстал Элам. Древние городские центры Шумера в основном были разрушены и оставались почти пустыми. Земли превратились в покинутые и неплодородные; появившаяся линия царей, о которой абсолютно ничего не известно, так называемая Приморская династия, захватила управление пустыми землями. Царь, сидевший в Вавилоне, обладал властью лишь над территориями на севере и на западе, и то лишь до Мари. Далее царь Алеппо сохранял свою независимость.

После Самсуилуны на наследование вавилонского трона претендовало несколько ничем не примечательных царей. О них нам известно очень мало. Большинство подробных сохранившихся документов, созданных при вавилонском дворе через сто лет после Самсуилуны, представляет собой описания поведения планеты Венера, как она восходит и как садится.

Ослабление одной власти совпало с усилением другой. В те дни, когда семиты явились в Месопотамию и прошли дальше, в Ханаане еще дальше к северу, между Каспийским и Черным морями, жил другой народ с другим языком. Некоторые группы этих северных людей двинулись в путь на восток и стали наследниками тех ассирийцев, которые, по-видимому, ушли в Индию. А другие пошли на запад, в Малую Азию, и поселились в ряде деревень вдоль берега моря.

Примерно к 2300 году индоевропейское племя распространилось по всей западной части полуострова Малая Азия и вдоль реки Галис.[101] Оно вело оживленную торговлю с островами на западе и с народами на востоке, в особенности с городом Ашшур; по этой причине купцы Ашшура даже построили здесь свои торговые посты.

Пока Хаммурапи захватывал Месопотамию, силой объединяя ее, деревни индоевропейцев в Малой Азии объединялись в небольшие царства под управлением местных военачальников. Мы не знаем, кто они были, поэтому невозможно описать этот процесс более подробно. Мы знаем только то, что египтяне слышали об этих царствах и считали их население единым народом. Египтяне называли их словом Ht, оно произошло от названия этим народом своих земель — Hatti (хатти), то есть территории хеттов.

Хетты научились письменности у купцов Ашшура, которые жили поблизости; все их ранние надписи и документы сделаны клинописью, используемой древними ассирийцами. К 1790 году до н. э. главный город хеттов Куссара уже оставлял собственные записи. Так хетты вошли в историю.^‹229›

Один хеттский правитель, Аниттас, унаследовал очень маленькое царство из двух городов от своего отца, который смог завоевать близлежащий (и ничего не подозревавший) город Неса, устроив на него ночной набег и захватив в плен его царя. В дни отца Аниттас, официально служил начальником Смотровой башни; эта работа требовала от него выслушивания отчетов всех дозорных, которые охраняли границы крохотного царства.^‹230› Когда его отец умер, Аниттас, который в то время называл себя просто «принцем Куссары», начал собственную завоевательную войну. Он провел кампанию против ближайшего сильного города Хаттусы, который в конце концов разграбил, так как тот стал сопротивляться.^‹231› Кроме того, Аниттас проклял его, так что город разделил судьбу Агаде: «На его месте я посеял зерно, — заявил царь. — Пусть бог Бури ударит по любому, кто станет царем после меня и снова заселит Хаттусу!»^‹232› Затем он повернул к городу Пурушханда, который занимал среди хеттского населения практически такое же место, какое занимал Ниппур в землях Шумера: это была интеллектуальная столица, город, чей правитель имел моральное преимущество над другими городами. Царь Пурушханды — вероятно, увидев вдали столб дыма, поднимающийся над Хаттусой, — сдался без боя.

Как и его современник Хаммурапи, который в это время сражался на землях между Тигром и Евфратом, Аниттас создал народ. «Я завоевал все земли, где поднимается солнце», — весьма величественно заявил он и начал называть себя не «князь», а «великий царь».^‹233› Он правил своим царством целых сорок лет — более чем солидный период для любого царя древности, — и умер в один год с Хаммурапи; но нет указаний на то, что эти двое когда-либо обменивались посланиями.

^{Родина хеттов}

Царство, построенное Аниттасом, еще пару поколений сохраняло центр в его родном городе Куссара, пока последний царь не решил игнорировать проклятие и восстановить Хатту-су. Поблизости находились семь ручьев, здесь имелась плодородная земля и утес, на котором можно было построить легко обороняемый дворец. Место было слишком хорошим, чтобы долго оставаться заброшенным.

Как только новый царь перенес свою столицу из Куссары в Хаттусу, он стал известен как Хаттусили I: «тот, что из Хаттусы».^‹234› Он начал совершать вооруженные набеги из Малой Азии в царства западных семитов на северо-восточном побережье Средиземного моря и захватил несколько более мелких городов. Аниттас создал хеттскую нацию, а Хаттусили I превратил ее в империю, которая правила более чем одним народом. Он был великим воином — возможно, самым великим в мире в эту эпоху. Хараппанские города гибли, Хаммурапи умер, в Египте цари Фив и Авариса воевали, а правление Миноса осталось в далеком прошлом.

Несмотря на достижения, Хаттусили I умер ужасно несчастным, не в Хаттусе, а в своем родном городе Куссара, куда он попросил перенести себя перед смертью. Хеттский документ под названием «Завещание» зафиксировал его предсмертные слова, обращенные к внуку Мурсили. Хаттусили разражается жестокими словами в адрес сына и дочери, которые послушались некого хеттского вельможу и позволили отравить свои головы наговорам против отца. «Им сказали: восстаньте против своего отца, — жалуется Хаттусили, — и они стали бунтовщиками, они устроили сговор».^‹235›

Он лишил наследства двух взрослых детей, назначив наследником вместо них своего племянника. Но в последние часы Хаттусили отверг и племянника. Согласно «Завещанию», тот был «безжалостный… холодный и без сожаления… не думающий о слове царя». Его характер, очевидно, являлся следствием воспитания со стороны матери; поэтому далее Хаттусили обратился к этой женщине, своей собственной сестре. В ярости смешивая разные метафоры, он называет ее змеей в траве, которая мычит, как корова.^‹236› Старый царь выбирает в качестве своего наследника другого племянника по имени Мурсили, а затем умирает, пройдя жизненный путь, полной военных побед и семейных разочарований.

Мурсили, которому в то время было лишь 13–14 лет, был окружен не только регентами, которые должны были следить за ним, но также своими кипящими злобой кузенами, дядями и тетями, лишенными права наследования. Несмотря на такое трудное начало, молодой Мурсили смог дожить до вступления на престол (немалый подвиг в те дни). Ему, похоже, повезло с опекунами: один из его регентов, хеттский князь Пимпира, особенно старался, чтобы он стал не просто царем, а справедливым и сострадательным владыкой. «Дай хлеба тому, кто голоден, — фиксирует хеттская хроника наставления Пим-пиры, — одежду тому, кто гол; приведи тех, кто страдает от холода, в тепло».^‹237›

Но, оказавшись на троне, Мурсили больше беспокоился о завоевании новых земель, чем о сострадательном управлении империей, которую уже имел. Более поздний договор хеттов с Алеппо и пересмотр предварительных соглашений между двумя договаривающимися сторонами обозначил его следующий шаг: «Идущий следом за Хаттусили, великий царь Мурсили, внук великого царя Хаттусили, разорил царство Алеппо и сам город Алеппо».^‹238›

Подстегиваемый успехом в Алеппо, Мурсили двинулся на Вавилон. На своем пути он повстречал несколько племен кас-ситов и либо побеждал их, либо заключал с ними союз. К 1595 году до н. э. он подошел к стенам Вавилона. Последовавшая кампания была больше похоже на унылую суматоху. Вавилон, в котором управлял пра-пра-правнук Хаммурапи, оказал лишь слабое сопротивление. Согласно личным записям Мурсили, он опустошил город, взял его людей в плен и заковал царя в цепи.^‹239› Окончательная судьба этого последнего наследника Хаммурапи неизвестна.

Мурсили решил не присоединять Вавилон к своей империи. Он подтвердил свою репутацию: как и его дед, он являлся самым могущественным завоевателем в мире. Вавилон находился слишком далеко от Хаттусы, чтобы можно было эффективно управлять им. Вместо этого Мурсили оставил город разрушенным и с победой направился назад в свою столицу. Когда он отошел достаточно далеко, окрестные вожди касси-тов захватили руины. Власть амореев над Вавилоном закончилась.[102]

Мурсили вошел в Хаттусу, привезя с собой пленных и богатства. Но там, скрываясь за всеобщим ликованием, медленно формировался замысел предательского убийства.

Заговорщиком оказался виночерпий царя, Хантили, доверенное лицо, бывший к тому же его шурином. В отсутствии Мурсили Хантили привык править от имени трона; он не собирался мириться с внезапным ограничением своей власти. Вскоре после возвращения Мурсили из Вавилона Хантили с еще одним придворным убил царя и захватил трон. «Они совершили дьявольское деяние, — говорит нам хроника хеттов. — Они убили Мурсили, они пролили кровь».^‹240›

Хантили смог удерживать трон почти три десятилетия, во время которых хетты утвердились в своей роли основных игроков на мировой арене. Но он создал неприятный прецедент, ставший своего рода закономерностью. Как только Хантили умер, его придворный убил сына Хантили и всех его внуков и захватил трон. Сам он, в свою очередь, был убит собственным сыном, которого позднее убил узурпатор, сам ставший затем жертвой убийства.

Династическое наследование хеттов превратилось в «охоту на царей». За эти годы вокруг царского дворца в Хаттусе была выстроена стена в двадцать футов толщиной.^‹241› Для правителей хеттов жизнь внутри границ царства стала опаснее, чем любая военная кампания.

Глава двадцать седьмая

Яхмес изгоняет гиксосов

После того, как Секен-не-Ра из Фив пал в битве с гиксосами, трон занял его старший сын Камеc.[103] Апепи I, живший дольше всех других царей гиксосов, все еще находился на троне, и Камесу нужно было отомстить за смерть своего отца.

Ему приходилось согласовывать свои планы с нерадостной реальностью: фиванский дом был зажат между враждебными силами севера и объединенными племенами юга. Во времена хаоса перед захватом гиксосами египетские правители Нубии проводили независимую политику. Местные нубийцы поднялись высоко, и многие годы Нубия вела себя как независимая страна. Вместо того, чтобы пытаться покорить ее, цари гиксосов из Пятнадцатой династии заключили с нею договор. Нубийцы согласились приходить на помощь северу против Египта и Фив, которым пришлось бы в таком случае воевать на два фронта.

Камеc из Фив знал об этом. Когда он двинул своих солдат на север вдоль Нила, он также разослал шпионов по всему югу, надеясь пресечь любую попытку гиксосов призвать на помощь их нубийских союзников. По свидетельству самого Камеса, эта стратегия оказалась чрезвычайно успешной. В надписи, посвященной Амону, богу-солнцу, необычайно почитаемому гиксосами, Камеc заявляет, что он побеждал всю дорогу до Ава-риса, где гиксосы, испуганные его появлением, «выглядывали из бойниц своих стен, как ящерицы». Тем временем его люди успели перехватить посланца гиксосов на пути в Нубию. Текст письма, которое тот вез, сохранился в записях Камеса: «Камес решил разрушить наши земли, и нашу, и вашу, — сообщал царь гиксосов своему нубийскому союзнику. — Идите на север и не бойтесь. Он уже тут, в моей земле… Я буду изматывать его, пока вы прибудете, а затем вы и я поделим города Египта между собой».^‹242›

Перехват письма, конечно, стал темой для хвастовства египетской стороны: «Я заставил, чтобы письмо забрали назад, к Апепи, — хвастал Камеc, — чтобы моя победа овладела его сердцем и парализовала конечности».^‹243› Затем он направился назад в Фивы, трубя всю дорогу о своей победе и подстраивая время своего возвращения под разлив Нила.

^{Кампания Яхмеса против гиксосов}

Эта явная попытка напомнить всем, что он полноправный царь всего Египта, ответственный за подъем вод, предполагает, что победа Камеса не была такой уж сокрушительной, как он заявлял. Если он действительно запугал гиксосов своим могуществом, трудно понять, почему он не пошел дальше, возвращать север. В крайнем случае, он мог попытаться занять Мемфис — второй могущественный центр гиксосов, из которого они контролировали южную часть своих владений; Аварис находился слишком далеко на севере, чтобы быть эффективным центром для управления всей страной.

Но Камеc ничего такого не сделал, и это позволяет предположить, что его атака на Аварис была не более чем успешным рейдом. У Камеса оставалось мало времени, чтобы довести дело до конца. В том же году он умер, пробыв у власти всего три года — возможно, во время кампании он был ранен и вызванное ранами недомогание подточило его. Так как Камеc скончался, не имея сыновей, на трон сел его брат Яхмес. Поскольку он был еще очень молод, его мать Яххотеп правила в качестве регента.

Примерно в то же самое время в Аварисе наконец-то умер долгожитель Апепи I. Трон гиксосов унаследовал другой царь, гораздо менее сильный и харизматичный; о нем нет особых свидетельств в записях современников, а писцы расходятся даже в определении его имени. Очевидно, царица Яххотеп воспользовалась этой слабостью севера, чтобы попытаться повторить рейд сына. В надписях ее называют «той, которая заботилась о своих солдатах… усмирила Верхний Египет и изгнала мятежников».^‹244› Ее похоронили с церемониальным топором в гробу, а также с тремя медальонами — египетским эквивалентом медалей за доблесть.

В таких условиях Яхмес, унаследовав трон, смог успешно добраться до Авариса. К двадцатому году своего правления он овладел Гелиополисом (расположенным к югу от Авариса) и восточной пограничной крепостью Тьяру. Имея две таких точки опоры на севере и юге, он был готов зажать Аварис между двумя флангами своей армии.

Мането, цитируемый у Флавия, описывает следующую фазу войны:

[Гиксосы] возвели стену вокруг всего [Авариса], которая была большой и крепкой, чтобы сохранить их имущество и избежать жертв внутри защищенной территории. Но [Яхмес] попытался взять ее силой с участием четырехсот восьмидесяти тысяч солдат, расположенных вокруг. Когда он отчаялся взять город осадой, то пришел с гиксосами к соглашению: они покинут Египет и невредимыми уйдут, куда захотят. После такого соглашения они вышли со всеми семьями и имуществом, не менее двухсот пятидесяти тысяч, и двинулись из Египта через пустыню.^‹245›

Мы должны принимать этот рассказ с некой долей недоверия, так как египетские рассказы описывают эти события куда более кровопролитными. Надписи в гробнице командующего осадной армией военачальника (которого, как ни странно, тоже звали Яхмесом) описывают как минимум три разных сражения в Аварисе. «Я сражался там, и я отрубил руку, — гордо говорит военачальник. (Египетские писцы использовали ампутированные руки, чтобы подсчитывать вражеские потери). — Об этом сообщили царскому вестнику, и мне дали награду за доблесть».^‹246› Египетские скульпторы на барельефах, запечатлевших эти события, изобразили военные корабли, картины сражений и толпы гиксосов, уводимых в плен. Руины свидетельствуют, что Аварис был разграблен. Дворец царя гиксосов сравняли с землей, а новое здание, заложенное по приказу фараона Яхмеса, строили поверх руин.^‹247› Другие следы присутствия гиксосов были настолько стерты, что вообще чрезвычайно трудно реконструировать детали их правления в Нижнем Египте.

Тем не менее городские руины не обнаруживают признаков того, что в Аварисе имела место тотальная резня, часто являвшаяся финальной фазой долгой осады. Нет там и большого количества семитских имен в списках слуг следующие пятьдесят лет — то есть не похоже, чтобы много гиксосов стало рабами. Поэтому в самом деле возможно, что конец господства гиксосов в Египте был отмечен их массовым исходом, в первую очередь мирного населения.

Мы лишь знаем, что после сдачи Авариса фараон Яхмес пошел дальше на север, к Ханаану, и остановился только у Шару-хена возле Газы. Тут военачальник Яхмес организовал еще одну успешную осаду. Это вполне могло быть следствием изгнания гиксосов из Авариса — если бы они ушли достаточно далеко, чтобы отсидеться в другой крепости, Яхмес не захотел бы, чтобы те снова собрали силы где-либо поблизости от Египта.^‹248› Впрочем, Шарухен в любом случае был опасен для Египта. Раскопки на его месте показывают, что он был центром царства западных семитов, самым сильным военным объектом на юге от Ханаана.^‹249› Захват Шарухена имел большее значение, чем просто обеспечение безопасности Египта от последующих вторжений — он превратил юг Ханаана в египетскую провинцию.

Согласно надписям в гробнице военачальника Яхмеса, осада Шарухена заняла шесть лет.^‹250› Если это правда, то фараон Яхмес, скорее всего, оставил своего полководца править на покоренной территории, а сам отправился назад, домой, чтобы позаботиться о делах в Мемфисе — поскольку умер он довольно скоро после взятия Авариса.

Яхмес потратил двадцать лет, чтобы вернуть назад Нижний Египет, а Мането и Иосиф Флавий отводят всему его правлению двадцать пять лет. Он недолго радовался своему положению владыки всего Египта. Но за воссоединение Египта и восстановление египетского правления во всем царстве Мането называет его первым царем Восемнадцатой династии. После этого воссоединения Египет входит в новую фазу строительства, мира и процветания, искусства и литературы: эта эпоха именуется Новым Царством.

Глава двадцать восьмая

Узурпация и реванш

После смерти Яхмеса его сын Аменхетеп I взял бразды правления в свои руки и стал теснить нубийцев, пока они снова и окончательно не вернулись в лоно Египта. Этим он закрепил победы своего отца. Но семейная линия на этом закончилась, Аменхетеп не только остался бездетным — большую часть жизни не был даже женат не женат. Его первая жена (которая приходилась ему сводной сестрой) умерла молодой, и Аменхетеп не стал жениться во второй раз.^‹251›

В те времена фараоны хвастались множеством жен и дюжинами наложниц, поэтому можно предположить, что женщины были не во вкусе Аменхетепа. Но даже в таком случае необычно, что он не женился снова. Большинство древних правителей, которые предпочитали любовь людей своего пола, все-таки производили требуемого наследника для стабильности династии; Аменхетеп I остался, в глубоком одиночестве и назначил следующим царем своего доверенного полководца.

Этот полководец по имени Тутмос был также его шурином. Практически это делало его членом царской семьи, но все-таки коронация этого человека была серьезным нарушением нормального наследования по линии отец-сын. Мумии Яхмеса, Тутмоса I и двух потомков Тутмоса I — его сына Тутмоса II и пра-правнука Тутмоса IV — сохранились так хорошо, что ясно видны черты лица. Фамильное сходство по линии Тутмосов удивительно, и их лица заметно отличаются от черт Яхмеса I.[104]

Тутмос I, поздно ставший царем, правил только шесть лет. Придя к власти, он вскоре стал строить свою гробницу. Некоторое время назад пирамиды царей, которые, как предполагалось, должны внушать трепет, стали едва ли не меньше, чем могилы рядовых египтян. Грабители гробниц проникли почти во все пирамиды в Египте — ведь они отмечали местонахождение огромных богатств, указывая, откуда можно пробраться в камеры захоронений, набитые золотом. Чтобы избежать потери своих загробных сокровищ, Тутмос I распланировал новое, потайное место захоронения: пещеру с разрисованными стенами, украшенную внутри так же, как любая пирамида, но с потайным входом. Долина, где была расположена эта пещера, позднее стала известна как Долина Царей.[105]

В отличие от своих предшественников, Тутмос I женился не менее двух раз. Его самая высокородная жена была сестрой Аменхетепа, дочерью Яхмеса и матерью двух сыновей и двух дочерей. Но он женился также на менее знатной женщине, которая родила ему сына.

Став фараоном, Тутмос назначил первым наследником своего старшего сына, а затем второго. Оба умерли до его смерти. Тутмос не собирался передавать корону доверенному другу, но его единственным живущим наследником мужского пола оставался сын от менее знатной жены. Поэтому, чтобы усилить династическое положение этого сына, Тутмос не просто назначил его наследником, но еще женил на одной из своих дочерей от первой жены — принцессе Хатшепсут. Когда Тутмос умер всего после шести лет нахождения у власти, его сын стал Тут-мосом II; Хатшепсут стала царицей.

Тутмос II всю жизнь страдал из-за слабого здоровья, и эта физическая слабость осложняла его положение царя. Кроме того, его жена настойчиво изъявляла готовность взять на себя любые (или вообще все) царские обязанности. Хатшепсут упоминается как соправительница Тутмоса II с самого начала его правления. По-видимому, это никак не сказалось на их браке; Хатшепсут имела от своего сводного брата только одного ребенка, дочь. После своего героического поступка, во время которого он, вероятно, зажмурил глаза и думал о Египте, Тутмос II больше не имел детей от Хатшепсут. Он предпочитал компанию женщины по имени Исет — на которой, впрочем никогда не женился. Когда Исет родила сына, Тутмос II немедленно объявил незаконнорожденного младенца своим наследником, что являлось пощечиной его жене.

Когда Тутмос II умер, не дожив до тридцати пяти лет, его единственный сын — теперь Тутмос III — был еще ребенком. Хатшепсут немедленно заявила свои права тетки и мачехи ребенка, чтобы править от его имени как регентша.

Первые три или четыре года регентства она появляется на барельефах, стоя позади молодого Тутмоса III, надлежащим образом исполняя свою роль. Но примерно около 1500 года Хатшепсут начала строить громадный храм. Погребальный храм, место поклонения, когда-то находился у начала дороги к пирамиде, а потом зачастую сам стал служить в качестве предваряющего памятника. Этот храм теоретически был построен в честь бога-солнца Амона. Лицом он смотрел прямо на восток, через Нил, на другой больший храм Амона в Карнаке.^‹252› На одной стене Хатшепсут приказала вырезать рельеф: Амон в весьма выразительной позе наносит визит матери Хатшепсут. Создавалось впечатление, что Хатшепсут была зачата самим богом.

Разыгрывая обе стороны родительской карты, она также поручила выгравировать надпись, заявляющую, что Тутмос I, ее земной отец, приказал перед смертью короновать ее правительницей Египта. Эта коронация состоялась перед всем двором в Новый год и продемонстрировала, что Хатшепсут имеет право притязать на имя Гора и править как царица Верхнего и Нижнего Египта.

Так как вся история с завещанием Тутмоса I была целиком сфабрикована, можно было ожидать, что кто-либо из придворных запротестует. Но записей о каком-либо протесте нет — это предполагает, что Хатшепсут смогла перетянуть на свою сторону самых могущественных придворных, убедив их, что она будет лучшим правителем, чем Тутмос III, теперь уже подошедший к возрасту вступления на престол. Конечно, она имела сильную поддержку одного из самых могущественных людей Египта — Сенмута, верховного жреца Амона. В течение нескольких лет она одаривала его головокружительной массой титулов. Он стал главным архитектором, распорядителем царской лодки, надзирателем за сеятелями Амона, надзирателем за полями Амона и надзирателем за коровами Амона, садами Амона и ткачами Амона.

Это делало его могущественным — но непопулярным. Сен-мут, шептались люди, был для Хатшепсут гораздо большим, чем просто советчиком. Беглый рисунок, найденный на стене пещеры возле заупокойного храма Хатшепсут, изображает очень маленького Сенмута с поднятым членом, осторожно крадущегося вверх позади очень крупной и мужеподобной Хатшепсут — грубый комментарий по поводу могущественной правительницы и ее амбициозного фаворита.^‹253›

Хатшепсут никогда официально не смещала молодого Тутмоса III. Она просто изображала из себя старшего из двух правителей. Далеко не одна из ее статуй показывает ее с царским головным убором и даже с формальной квадратной бородой коронованного фараона. В заупокойном храме ее фигуру вырезали во время празднования хеб-сед, ритуального обновления власти. Тутмос III тоже присутствует на этих рельефах, празднуя вместе с царицей. Но только Хатшепсут изображена действительно исполняющей бег — центральное ритуальное действие обновления при хеб-сед, ритуал, который определяет способность фараона обеспечить возвращение нильских вод.^‹254›

Собственные надписи Тутмоса III рассказывают нам, где он провел большую часть времени правления Хатшепсут — вдали от Мемфиса, отсылаемый своей теткой сражаться то в одной, то в другой кампании, в основном в новой северной провинции Египта, где западные семиты постоянно угрожали поднять мятеж.

Вероятно, она надеялась, что он погибнет в бою. То, что он не умер от ран и не был предательски убит, говорит об его осмотрительности — а также заставляет предположить, что армия была куда менее очарована Хатшепсут, чем Сенмут и жители столицы. Наверняка Хапшепсут вкладывала почти всю свою энергию в домашние проекты, в особенности в строительство — в древнем мире число строений, которые возвел царь, считалось прямым показателем его успеха, и Хатшепсут желала, чтобы не возникало вопросов о ее величии. Армия же тем временем не добивалась особых успехов — почти двадцать лет.^‹255›

Через двадцать один год после смерти мужа, имея взрослого соправителя и пасынка, в своей почетной ссылке закаленного годами сражений, Хатшепсут умерла. Ее фаворит и канцлер Сенмут также умер вскоре после нее.

Нет прямых свидетельств того, что Тутмос III был причастен к этим смертям. Но сразу после них он вернулся с фронта и начал беспощадно стирать отовсюду имя своей мачехи. Ее титулы были сцарапаны со всех памятников, какие он только мог найти. Рельефы, демонстрирующие ее божественный статус, были разбиты. Он сбросил ее статуи в расположенную неподалеку каменоломню. Хатшепсут приказала построить обращенные к солнцу обелиски в честь Амона; Тутмос III не разрушил их — вероятно, боясь мести бога, но вокруг них возвели стены, так что их не стало видно.^‹256› Он также приказал разрушить гробницу Сенмута. Ему исполнилось тридцать лет, и уже давно пора было приняться за работу.

Формально Тутмос III являлся царем Египта уже двадцать два года к тому времени, когда действительно взошел на трон. За все эти годы бездействия он накопил непомерные амбиции. Его кампании в последующие годы по своей интенсивности были воистину наполеоновскими.[106] Он превратился в анти-Хатшепсут, вынеся свои самые крупные стремления в область, которой она пренебрегала.

Тутмос III велел писцам двигаться с армией и описывать его кампании. Эти источники давно пропали — но фрагменты их, скопированные в других записях, показывают нам первые действия фараона. В том же году, когда умерла Хатшепсут, Тутмос III прошел через Ханаан. Царь Кадеша, города, расположенного чуть дальше, чем на полпути вдоль берега, собрал союз для выступления против захватчика. Тутмос встретился с ними у города Мегиддо, который стоял на перекрестке, у перевала через горы, отделяющие Египет от Месопотамии.[107]

Победа была оглушительной. Союзники под предводительством царя Кадеша отступили в город, да так быстро, что солдаты втаскивали друг друга через стены за одежду. Египтяне остановились, чтобы установить снаружи города палатки, что позволило защитникам захлопнуть ворота Мегиддо.

^{Самое дальнее продвижение Египта на север}

В отличие от ассирийцев, египтяне не имели большого опыта в штурме городских стен; у них не было осадных башен и лестниц.^‹257› Они должны были добить врага голодом. Через семь жутких месяцев царь Кадеша сдался вместе с военачальниками союзников. Египетская армия вернулась домой с победой, нагруженная сокровищами, вооружением, колесницами, домашним скотом, пленными и зерном: первые трофеи армии, восстановленной после Хатшепсут. Люди, которые в свое время отказались убить Тутмоса III, были теперь вознаграждены за свою верность.

Кампания, похоже, испугала окружающие государства. Семитские военачальники из близлежащих городов начали засылать Тутмосу III подарки, из всех сил стараясь установить мир с суровым молодым человеком на юге. Те города, которые сопротивлялись, были атакованы и разграблены во время египетских кампаний, проведенных в течение нескольких последующих лет. Прибрежный город Яффа попытался поторговаться вместо того, чтобы сдаться без всяких условий. Согласно более позднему изложению, царь этого города согласился нанести визит египетскому командующему, чтобы обсудить условия мира; ему устроили банкет, а затем оглушили и спрятали в задней комнате. Египетский командующий вышел и сообщил вознице колесницы царя, что египтяне решили сдаться Яффе, возница должен поскорее вернуться и сообщить царице Яффы, будто ее муж возвращается с пленными. Вскоре на горизонте появилась процессия пленных египтян, несущих корзины добра из египетского лагеря. Но в каждой корзине сидел вооруженный воин; когда царица Яффы распахнула ворота города, воины выскочили из корзин и заставили город сдаться.^‹258›

Город Ардата был взят и разграблен более традиционным способом. Солдаты атаковали стены и разбили ворота, и тогда египетские войска, к великой своей радости, обнаружили, что все подвалы города полны вином. Они пьянствовали несколько дней, пока Тутмос III не решил, что пора прекращать веселье. Он приказал сжечь поля и фруктовые деревья и повел своих солдат к следующей цели.^‹259›

Тутмос III провел в кампаниях на севере почти два десятилетия. Он дошел до Кадеша и заставил город сдаться; он предъявил права на Алеппо; он даже взял Каркемиш, что уже привело его к границам Малой Азии. К последним годам своего правления Тутмос III полностью отплатил за годы ссылки. Его Египет простирался почти до Евфрата, куда северная граница страны никогда больше не доходила.

Глава двадцать девятая

Трехстороннее соперничество

Между 1525 и 1400 годами до н. э. северная Митанни отобрала у хеттов земли на западе и заключила договор с египтянами на юге

Северный край Египетского царства, теперь располагавшийся близ Евфрата, никогда не находился в полной безопасности. Он был слишком далеко от Мемфиса, но слишком близко к хеттам. Он также слишком приближал египетскую границу к другому врагу.

Несколькими веками ранее — около 2000 года до н. э. — горное племя со склонов гор Загрос начало продвигаться на запад. Эти люди, называемые хурритами, пересекли Тигр в центре Месопотамии и расселились мелкими группами между городами. К 1700 году несколько крохотных независимых хурритских царств располагались на северных окраинах Месопотамии, выше Ашшура и Ниневеи, а некоторые хурриты двинулись еще дальше на запад. Хурритские имена появляются в записях купцов из ассирийских торговых постов по всему пути в земли хеттов.^‹260›

Эти хурриты не являлись организованной нацией и, вероятно, оставались бы в своих отдельных разбросанных деревнях и маленьких городках, если бы новые вторгшиеся племена не внесли в их среду организованное начало. Часть ариев, которые время от времени переселялись в Индию, откололась от основной массы народа незадолго до похода на юг и ушла на запад, в Месопотамию. Радушно принятые хурритами, арии не только поселились среди них и завязали тесные контакты с помощью браков; они со временем вошли в правящую касту хурритов — марианну. Марианну и хурриты стали верхним и нижним классами царства, называемого соседними правителями «Митанни».

Хурриты не особенно стремились использовать письменность, поэтому трудно проследить точно, что происходило в их землях между 1700 и 1500 годами. Но ко времени, когда Тутмос III начал свой поход на север, царство Митанни уже имело собственную официальную столицу Вашукканни, расположенную немного восточнее истоков Евфрата. Парраттарна, первый царь марианну, имя которого нам известно, взошел на престол во время царствования Хатшепсут — вероятно, около 1500 года до н. э… Под его руководством хурритские войска прошли через Месопотамию до Ашшура. Этот город, поглощенный вавилонским царством Хаммурапи, был потерян Самсуилуной; с тех пор им правил любой военачальник, который мог удержать власть. Теперь он стал провинцией царства Митанни, а его царь сделался вассалом, служащим царю Митанни.^‹261›

Царство Митанни не достаточно сильно, чтобы противостоять Египту. Перед лицом энергичного натиска Тутмоса III его войска отступили; один из триумфальных монументов Тутмоса III стоит на восточном берегу Евфрата, глубоко на территории Митанни. Но египетское продвижение в эти земли не дало много пленных. Царь Митанни и его войска отступили, увернувшись от стратегического поражения.^‹262›

В том же году, когда Тутмос III вернулся в Египет, чтобы умереть, царь по имени Саустатар воссел на трон Митанни в Вашукканни.[108] Он начал строительство собственной империи; его войска прошли на восток до дальних берегов Тигра, на запад до Тарса и на юг до Кадеша.

Восточные кампании Саустатара, судя по всему, не обеспокоили никого настолько могущественного, чтобы он стал возражать. Но продвижение на запад привело Саустатара к конфликту с хеттами, а его марш на юг через земли западных семитов вывел его прямо на наследников Тутмоса III.

Хетты, оказавшиеся теперь лицом к лицу с агрессивным царем Митанни и его хорошо организованной армией, вступили в неспокойный век.

Годы вероломных убийств и постоянные перемены во дворце означали, что каждый новый правитель хеттов, который приходил на трон, должен был начинать с самого начала, выстраивая поддержку среди своих чиновников и убеждая население Хаттусы, что он имеет право на власть. Это поглощало все его силы и оставляло мало времени и энергии на организацию охраны границ империи. Города на краях ее начали отпадать.^‹263›

За семьдесят пять лет до похода Саустатара на запад к границам хеттов, один из них, по имени Телепин попытался решить эту проблему. Телепин наверняка не принадлежал к царской линии. Его зять, сам человек, не имевший прав на трон, нанял убийц, чтобы провести интенсивную «чистку» царской семьи. Резня уничтожила не только всех принцев, которые стояли в очереди на трон, но также всех наследников другого знатного рода, который мог бы заявить права на власть, если бы текущие правители исчезли с пути. Телепин поначалу отстраненно наблюдал, как его зять планирует свою коронацию, но затем получил сообщение, что будущий царь планирует также убрать самого Телепина как возможную угрозу для себя. Предвосхищая события, Телепин вывез зятя за город и объявил царем себя.^‹264›

Возможно, это изложение событий представляет Телепина в приукрашенном свете, так как рассказ взят из его собственных записей. Однако в качестве правителя он, по крайней мере, оказался на своем месте и смог понять, почему хеттская империя распадается: внутренняя борьба с убийствами конкурентов отвлекала внимание правителей от управления державой. В самом начале своего правления Телепин попытался остановить это. В документе, известном как «Эдикт Телепина», он длинно и детально изложил правила законной передачи короны от одного правителя к другому. Хетты, объяснил он в предисловии, могут выжить, только если правители законно следуют друг за другом.

«Принц, сын первого уровня [то есть от основной жены царя] должен становиться царем, — писал он. — Если нет принца первого уровняу может наследовать принц второго уровня [сын менее знатной жены]. Если совсем нет принца, наследует муж царской дочери первого уровня».^‹265›

^{Митанни}

Эдикт также предписывал наказания за различные преступления от колдовства до убийства, как сделал Хаммурапи двести лет тому назад. Несмотря на нестандартное начало, Телепин пытался внедрить исполнение закона в царстве, которое работало практически как военный лагерь. Но для начала хеттам следовало стать чем-то похожим на реальное государство.

Ко времени смерти Телепина в 1500 году, как раз перед тем, как Хатшепсут захватила египетский трон, империя оправилась от раздирающих конфликтов прежних лет. К несчастью, Эдикт Телепина, как и Кодекс Хаммурапи, не мог работать без сильной личности для его поддержки. Старший сын Телепина умер раньше него, поэтому Телепин (как и было прописано в его законе) оставил трон зятю, мужу своей старшей дочери. Но этот зять вскоре потерял трон, занятый его убийцей, и за следующие сто лет хеттская империя прошла еще один цикл внутренней борьбы, о которой почти не сохранилось последовательных свидетельств — только отрывочные записи. Шесть безымянных царей занимали и теряли трон, в то время как края империи снова начали отпадать. Хеттская армия, разделенная и дезорганизованная, не имела шанса оказать сопротивление Тутмосу III. Когда египетские войска атаковали Каркемиш, хетты отступили и оставили свою землю.

Вскоре на хеттские территории вторглись войска Саустатара. Хеттская армия не могла одновременно противостоять еще и Митанни; Саустатар двигался на запад к Тарсу без особых трудностей. Алеппо выплатил ему дань. То же самое сделали хеттские города Алалах и Угарит.

Среди всех этих событий жители Ашшура воспользовались возможностью восстать против их митаннийского наместника. Саустатар, не медля, послал туда войска, чтобы напомнить городу, кому тот принадлежит; сделав при этом одновременно и символический, и практический жест, он увез обитые золотом ворота города в свою столицу Вашукканни.^‹266›

Как только весть о смерти Тутмоса III разлетелась по подвластным Египту землям на севере, города западных семитов восстали. Саустатар делал все от него зависящее, чтобы поддержать мятеж против Египта, включая отправку собственной армии в помощь восставшим в Кадеше. Сын Тутмоса III, Аменхетеп II, который только что взошел на трон, немедленно отправил армию на север. Ко второму году своего правления он уже был у границ Митанни.

Но генерального сражения не произошло. Под властью Саустатара царство Митанни стало достаточно сильным, чтобы создать Аменхетепу II серьезные проблемы. Последний предпочел риску открытой войны заключение договора.

В своей земле он из всех сил старался изобразить это победой: надпись в Карнаке заявляет, что владыки Митанни приползли к нему на коленях, прося мира:

Правители Митанни пришли к нему со своим племенем за спиной искать мира у Его Чести… Знаменательное событие, о каком не слыхивали с древних времен. Эта земля, которая не знала Египта, просила прощения у Его Чести!^‹267›

Но это было явно сочинено, чтобы спасти лицо фараона: Аменхетеп II просто не решился напасть. Ни одна копия договора не сохранилась, но несколькими веками позднее традиционная пограничная линия между двумя странами по реке Оронт все еще соблюдалась.^‹268›

В течение двенадцати лет и Аменхетеп II, и Саустатар передали троны своим сыновьям. В Египте на трон взошел Тутмос IV; в Митанни со столицей Вашукканни взял верх Артадама. Примерно около 1425 года до нашей эры два царя продлили мир, в котором поклялись их отцы. Формальный договор тоже имел место — и, что еще более важно, Тутмос IV согласился жениться на одной из дочерей Артадамы.

Письмо, написанное внуком Артадамы несколькими десятилетиями позже, объясняет, что Тутмос IV написал Артадаме «и попросил для себя дочь моего деда… он писал пять-шесть раз, но Артадама не соглашался отдать ее; тогда он написал дедушке седьмой раз, и на этот раз [мой дед] согласился».^‹269› Это также не похоже на правду, как и рассказ Аменхетепа об унижениях правителей Митанни в надежде на договор. Египетские фараоны не просили в жены иностранных принцесс. Но договор с Египтом дал Митанни новое ощущение собственного величия. Как и дворец в Мемфисе, царский дом Митанни видел себя суверенным и могущественным, и снисходительно оказывал любезности просящим царям других стран.

Даже если Тутмос IV ничего и не просил, этот союз был для Египта очень полезным, впоследствии он имел влияние на сдерживание хананитов — при помощи обещанного союза со своими добрыми друзьями. Ни один город западных семитов, глядя на громадную империю на юге и такую же громадную на севере, не осмеливался восстать. Последовал мир, основанный на страхе.

Глава тридцатая

Перемещающиеся столицы Шан

На востоке династия Шан успешно правила территорией, которая ранее принадлежала государству Ся.

От этих ранних времен династии Шан сохранилось мало подробностей. Но руины городов Шан показывают, что в первой половине правления династии — от традиционной даты ее начала в 1766 году до н. э. и примерно до 1400 года — правители Шан не имели единой столицы. Предание говорит нам, что за эти 350 лет столица меняла место пять раз. С полной точностью определить эти места невозможно, но археологи считают, что все они размещались в непосредственной близости от Хуанхэ, восточнее бывшей столицы Ся, в земле, которая, наиболее вероятно была древним владением Тана.

Эти перемещения показывают, что новая династия, хотя и смогла удержать для себя царский титул, еще не могла похвастаться всей полнотой власти. Во время правления наследников Тана хаос, который отмечал последние годы династии Ся, все еще сказывался на новом режиме.

Самым влиятельным чиновником Тана был И Инь[109] — человек, который поднялся к вершинам власти либо благодаря репутации мудреца, приобретенной во время проведения сельских работ вокруг тогдашней столицы Бо, либо потому, что служил придворным поваром и готовил исключительные блюда (великий историк Сыма Цянь зафиксировал обе истории).^‹270›

Каково бы ни было его происхождение, И Инь оказался способным администратором, но весьма непредсказуемым человеком при дворе Тана. Более поздний рассказ предполагает, что он временно изменил царю, перейдя на службу к его врагам, но затем вернулся обратно к своему прежнему господину.^‹271› И что еще важнее — он находился у руля во дворце во время массовой гибели наследников Шан.

Когда Тан умер после довольно долгого тридцатилетнего срока правления, И Инь все еще служил при дворе высшим должностным лицом. Тан назначил своего старшего сына быть его наследником, но молодой человек «умер до того, как его возвели на трон». Второй сын (по-видимому, моложе и более уступчивый) занял трон вместо него — но умер через два года; затем был коронован третий и последний сын, и через четыре года он умер тоже. Если исключить гемофилию или склонность к самоубийству, эта череда смертей выглядит более чем странно.

Сыма Цянь, который рассказывает историю в деталях, не высказывает подозрений относительно И Иня; и правда, тот не делал прямых попыток захватить трон после смерти последнего сына. Вместо этого он поддержал вступление на престол внука Тана — Тай Цзя, ребенка старшего сына, умершего шестью годами ранее. Но этот шаг предполагает хитрость, а не лояльность. И Инь знал, что знать Китая не допустит восхождения на трон бывшего повара (или бывшего крестьянина); он прокладывал путь к фактической, а не формальной царской власти. Благодаря непонятной смерти всех сыновей Тана на престоле теперь оказался ребенок, и этот ребенок находился под руководством И Иня.

Согласно изложению Сыма Цяня, И Инь провел первый год правления Тай Цзя, записывая наставления, которым должен был следовать молодой царь. По-видимому, этим наставлениям не следовали: через три года после коронации Тай Цзя он «показал себя недалеким и тираничным, он не следовал предписаниям Тана и дискредитировал престиж Тана».^‹272› Так как юноша был, вероятно, еще очень молодым, трудно понять, как он мог быть тираничным. Более вероятно, что он просто дергался на веревочках кукловода. В ответ И Инь объявил, что добродетель трона в опасности, и отослал молодого царя под арест во дворец в двадцати пяти милях от города. Следующие три года «И Инь возглавлял администрацию от имени императора и в таком качестве принимал феодальных владык».

Сыма Цянь заканчивает рассказ на радостной ноте. Через три года ссылки молодой император «раскаялся в своих ошибках, понял свою вину и вернулся к хорошему поведению». Предположительно это означает, что он был теперь готов принимать руководство И Иня, который приветствовал его возвращение и вернул ему власть. «И Инь, — заключает Сыма Цянь, — решил, что теперь мальчик прекрасен».

^{Столица государства Шан}

Другой вариант этой истории, рассказанный в других источниках, может быть ближе к правде: Тай Цзя бежал из дворца, где его охраняли, вернулся в столицу и казнил регента.

Никаких подробных рассказов о правлении следующих четырнадцати царей династии Шан не сохранилось — но мы знаем, что при десятом царе, Чун Дине, династию охватило некоторое беспокойство. Чун Дин перевел свою столицу в Сяо. Раскопки на месте, где предполагалось найти столицу, открыли город, окруженный стеной из утрамбованной земли толщиной до девяноста футов и почти в тридцати футов высотой. Эта стена потребовала, вероятно, восемнадцать лет работы десяти тысяч строителей.^‹273› Царь из рода Шан не обладал над своими подданными такой безоговорочной властью, как фараоны Египта, но все-таки имел достаточно возможностей, чтобы заставить работать такую массу народа.

Несмотря на огромные вложения труда в эту стену, менее чем через два поколения двенадцатый царь династии Шан снова перенес столицу — на этот раз в Сиань. Его наследник, тринадцатый царь династии Цзу И, переехал в четвертую столицу — Гэн. Когда она была разрушена наводнением, Цзу И перенес центр государства в город Йен, став таким образом единственным царем династии Шан, который за время своего правления сменил три столицы.

Эта постоянная миграция столичного города Шан ставит в тупик. Каждое другое древнее царство (насколько мы знаем) пыталось построить в качестве столицы отдельный город, оставляя его только перед лицом вражеского вторжения или национального бедствия. Перемещение столицы могли бы вызвать разливы или изменения русла Хуанхэ. Но Китай эпохи Шан был еще более изолирован, чем веками ранее был изолирован Египет; там не было торговли по воде с другими народами, не было и внешних сухопутных маршрутов.

Враждебность знати из соседней деревни могла служить ближайшим эквивалентом иностранному вторжению. Сыма Цянь говорит, что были годы подъемов и падений мощи. Во время правления некоторых царей Шан феодалам «приходилось оказывать уважение», а другие монархи находили, что удобнее, когда феодалы остаются в стороне и отказываются посещать столицу с дарами.^‹274› Власть царя династии Шан не была безусловной. Возможно, громадная стена из утрамбованной земли была построена для защиты от подданных и соотечественников царя.

Примерно около 1400 года царь Пань Гэн решил переместить столичный город на другой берег Хуанхэ. Придворные возражали, сопротивляясь вплоть до мятежа. Но Пань Гэн был непоколебим.

История, сохранившаяся со дней правления Пань Гэн, с лукавой гибкостью сообщает о сохранении короны Шана даже перед лицом переворота. Три различных древних текста передают ответ Пань Гэна его придворным, когда те заартачились при объявлении, что уже пора освобождать старую столицу:

«Я спросил [оракула] и получил ответ: „Это не место для нас“. Когда предыдущие цари проводили какое-нибудь важное дело, они уделяли почтительное внимание знакам Неба. В случае, подобном этому, они особенно не поддавались желанию постоянного покоя; они не оставались верными одному городу. К нашему времени столица была уже в пяти местах… [Мы должны] следовать примеру тех старых времен… следовать похвальным курсом предыдущих царей».^‹275›

В этом предании Пань Гэн дает объяснение постоянному перемещению столицы из города в город и подает этот знак слабости как традицию, освященную веками и утвержденную божественным одобрением. Его предки не меняли местоположение своего правительства, потому что не могли контролировать беспорядки вокруг себя. Вместо этого они переезжали сами, потому что отказывались погрязнуть в «постоянном отдыхе». Трудности прошлого преподносятся как доказательство силы.

Стратегия сработала, и резиденцией нового сильного двора стал город Инь. «Правительственный Инь опять процветает, — пишет Сыма Цянь, — и вся феодальная знать прибыла ко двору, чтобы продемонстрировать почтение Пань Гэну, который повторил мудрое поведение Тана».^‹276› Сам Пань Гэн, несмотря на то, что принудил своих вельмож к нежелательной миграции, стал объектом народной любви. После него место правителя занял его младший брат, и при этом та самая знать Китая, которая «выказывала сопротивление, не желая переезжать», «вздыхала по Пань Гэну».

Хеттские цари раздирали свое царство на части, борясь за власть. Шанские владыки не сопротивлялись, а гнулись. Вместо того, чтобы бороться с оппозицией, они перемещались и меняли земли — но удерживали трон Китая в течение нескольких веков.

Глава тридцать первая

Микенцы в Греции

Пока минойцы Крита все глубже погружались в упадок и хаос, города на полуострове к северу от него становились все крупнее.

К 1600 году до н. э. население города Микены начало хоронить своих правителей высоко на холме в могилах, набитых ценностями. Кем бы ни были эти цари, они имели достаточную власть над своими подданными, чтобы и после смерти к ним испытывали почтение. Но их власть распространялась не слишком далеко за стены Микен. Царский дворец в Микенах мог состязаться с дворцом в Фивах на северо-востоке полуострова; третий сходный по масштабам дворец стоял в Пилосе на юго-западном берегу, а четвертый был построен совсем недалеко, в Афинах.^‹277› Города Греческого полуострова, отделенные друг от друга грядами гор, были независимы друг от друга и имели собственное управление с самых первых дней своего существования.[110]

^{Микенцы}

Несмотря на независимость, города активно торговали между собой, имели общие язык и культуру. Именно по городу Микены, самому крупному на полуострове, эта культура и получила свое название; по мнению историков, Фивы, Афины и Пилос также были населены микенцами.

Свидетельство, сохраненное для нас греческим историком Плутархом (и подтверждаемое другими историками), говорит о том, что минойцы и микенцы традиционно враждовали друг с другом с очень давних пор. Один из сыновей Миноса, путешествовавший по землям на севере полуострова, был убит микенцами, и в качестве платы за кровь сына Минос приказал городам Микен взять на себя обязательство поставлять живых юношей и девушек в качестве пищи для быка-человека, живущего под дворцом в Кноссе.

По утверждению Плутарха, это обязательство выполнялось городом Афины на юго-восточном берегу. Два года население Афин отправляло Минотавру своих сыновей и дочерей. Но к третьему году афинские родители начали с растущей горечью роптать, обвиняя царя Эгея, который, похоже, был беспомощен против тирании минойцев. Перед лицом их растущего гнева принц Тесей — старший сын Эгея — принял решение: он присоединится к третьей отправляемой партии дани седьмым юношей и попытается сразиться с Минотавром.

Эгей, не особенно надеясь, что его сын вернется, тем не менее, оснастил корабль для отправки дани, несший черный парус, дополнительным белым парусом. Тесей пообещал поднять этот парус, если он одолеет Минотавра и вернется невредимым. Если он вместе с другими падет жертвой человеко-быка, кормчий оставит черный парус, чтобы отец узнал о самом худшем до того, как корабль войдет в порт.

На Крите Тесея и остальных жертв отправили в Лабиринт, чтобы в его коридорах на них охотился Минотавр, пока не съест, или они не умрут от истощения, не в состоянии найти выход. Но Тесей успел переглянуться с дочерью Миноса, Ариадной. Когда его уводили в лабиринт, девушка тайком дала герою клубок ниток. Тезей предусмотрительно привязал конец нити к дверному косяку у ворот подземелья, бросил клубок на землю и шел за ним, когда тот медленно катился вниз, к находящемуся под землей центру Лабиринта. Он достиг логова монстра, убил Минотавра и затем вернулся по нити назад. Затем он собрал остальных узников и повез их домой, сначала «просверлив дыры в днищах критских кораблей, чтобы предотвратить преследование».^‹278› Но в упоении победой Тесей забыл сменить на корабле парус. Увидев на горизонте зловещий черный знак, Эгей бросился в море со скалы возле Афин. Тесей прибыл с победой в погруженный в траур город — а изумрудное море под стенами Афин с тех пор известно как Эгейское, в память о его отце.

Обрывки реальной истории посверкивают на гранях этого мифа. Мастерство микенцев в мореходстве отражается в просверливании Тесеем дыр в днищах кораблей и в приведении своего корабля домой. В «Илиаде», созданной восьмью веками позже, город Микены хвалится отправкой сотни кораблей в объединенный греческий флот: такое огромное количество кораблей изготовил царь Микен — один из самых могущественных лидеров экспедиции против Трои. Но ко временам Гомера Микены превратились в маленький, обветшалый и бессильный городишко.^‹279› Список кораблей в Илиаде свидетельствует о гораздо более древней истории морского могущества Микен.[111]

Куда более вероятно, что микенские корабли были нагружены товарами, а не живой данью. Микенские гончарные изделия доходили на восток, до самого Каркемиша, а на северо-востоке — до Масата на севере земель хеттов. Микенские корабли плавали на юг до Египта, где нашли чашу из Микен, закопанную согласно официально принятому при Тутмосе III обычаю.^‹280›

Но в основном микенцы торговали с минойцами Крита. Царские захоронения Микен, место погребения, называемое Круг царских гробниц, наполнено минойской керамикой, ее раскраска сделана в минойском стиле, а фигуры микенцев изображены одетыми в минойские платья. Щиты солдат Кносса, сделанные из воловьих шкур, раскрашены пятнами, которые подражают защитной окраске животных; щиты микенцев несут такой же рисунок.^‹281›

Наконец, именно от минойцев микенцы научились письменности. Письменность минойцев развилась из образцов, возникших тысячи лет назад: из печатей с пиктограммами на товарах, а от пиктограмм — к модернизированному пиктографическому письму. Самая ранняя форма этого письма сохранилась на Крите в россыпях табличек и гравировок на камне, она обычно называется «линейное письмо А», чтобы отличать его от более тонкого последующего «линейного письма Б», варианта минойского письма, которое распространилось на север до микенцев.^‹282›

Несмотря на некоторые общие черты культур, между двумя народами с древних времен шла война. Победа Тесея — победа ума и культуры над грубостью и невежеством — отражает более позднее пренебрежение греков к другим цивилизациям. Даже Геродот озвучивает эту насмешку, объясняя, что греческий правитель Поликрат был первым человеком, развившим флот и утвердившим свое владычество на море: «Я не принимаю в расчет Миноса из Кносса и всех остальных ранее Миноса, которые держали море под контролем, — замечает между прочим Геродот, — остается лишь Поликрат, он первый, кто сделал это, из тех, кого мы называем человеческой расой».^‹283›

Эта неприязнь обострилась соперничеством между двумя народами. Корабли обеих цивилизаций ходили в Средиземное море, и было не похоже, чтобы два флота могли сосуществовать в мире. Торговля с Египтом, имевшим золото и слоновую кость, была слишком прибыльной, любой царь понимал преимущества монополии. Но Крит мог похвастать стратегически выгодным положением, ведь он лежал как раз на торговом пути на юг, к Египту.

Минойские товары, найденные в микенских могилах, говорят о долгом периоде доминирования Крита. Но после извержения Тиры в соперничестве между Критом и Грецией наступил перелом. Теперь уже микенские гончарные изделия и чаши начинают массово появляться в минойских домах, а примерно с 1500 года до н. э. критские гробницы обнаруживают четкий микенский орнамент, который не появлялся на острове прежде.^‹284› Противостояние между Афинами и Кноссом завершилось: как победоносный Тесей, микенские города простерли властную руку над островом.

Примерно в 1450 году город Кносс был разграблен, хотя его дворец остался на месте. Дворцы Маллии и Феста сравняли с землей. Несколько городов на Крите были покинуты; другие уменьшились в размерах, словно их молодое население, участвовавшее в сражениях, погибло или бежало в страхе.

Впрочем, как показало время, изменения не были такими уж значительными. Мы можем только предположить, что микено-минойские взаимоотношения еще более ухудшились, перейдя от острого соперничества к открытой войне. То, что дворец в Кноссе уцелел, свидетельствует о том, что завоеватели нуждались в существовании центрального минойского правительства; какой бы микенский царь ни осуществил вторжение, он мог использовать Кносс как собственную резиденцию.^‹285›

Но жизнь на Крите после завоевания, как было сказано выше, не претерпела значительных изменений. Гробницы остались более или менее такими же по конструкции. Писцы и торговцы продолжали пользоваться «линейным письмом Б», гончарные изделия минойцев тоже не изменились мгновенно.^‹286› Ко времени окончательного покорения Крита захватчики-микенцы стали больше похожи на минойцев. Их прибытие было больше похоже на поглощение, формальный переход лидерства от одной страны к другой, завершивший процесс, длившийся в течение веков. Цивилизация минойцев изменилась изнутри; в Лабиринте была пробита брешь.

Глава тридцать вторая

Битва богов

Союз между принцессой Митанни и египетским фараоном Тутмосом IV, скрепивший договор между двумя странами, был, по-видимому, успешным; их сын Аменхетеп стал следующим фараоном.[112]

Судя по сроку его правления, Аменхетеп III был еще подростком, когда взошел на трон в 1386 году до н. э. Его правление было отмечено укреплением мира и ростом богатства египетских городов. Надписи Аменхетепа III не повествуют о битвах; они описывают деяния царя, имевшего в своем распоряжении много свободного времени. Согласно одной надписи, за первые десять лет своего правления он убил 102 львов — это был любимый спорт египетских царей.^‹287› Другая приписывает ему убийство в один день пятидесяти шести диких быков во время охоты на диких животных. Очевидно, быков запирали в огороженном месте, прежде чем он начинал охоту; это сильно облегчало задачу.^‹288›

Торговля Египта процветала; среди предметов, найденных в Микенах, есть несколько вещей с нанесенным на них именем Аменхетепа III. И хотя царь совершил обязательное путешествие в Нубию, чтобы подавить еще один мятеж, сражение оказалось незначительным по масштабу. Дворцовая запись кампании говорит нам, что Аменхетеп

«…наследник Ра, сын Ра, возлюбленный Ра… Его величество привел к победе; он завершил дело первой же победной кампанией».^‹289›

Эта одна военная кампания осталась единственной у Аменхетепа за все его правление. Хотя он присвоил себе титул «Покаравший азиатов», это было чисто публичным ходом — он никогда вообще не разбивал никаких азиатов. Ему этого не требовалось, так как его отец и дед уже создали царство для него.

Вместо этого Аменхетеп развернул масштабное строительство. Он выкопал озеро в милю длиной, чтобы его главная жена могла с комфортом плавать по нему на царской лодке с названием «Сияние Атона» — по имени бога-солнца. Он построил для себя самого огромный новый дворец; он добавил строений к храму Амона в Карнаке и построил оригинальный храм богу-солнцу возле города Луксор; он выстроил для себя громадный погребальный храм с двумя огромными сидящими по обеим сторонам фигурами, изображающими его самого. Правая статуя, согласно древним свидетельствам, громко стонала на заре и на закате: «Она издает звуки человеческого голоса, когда ее касаются солнечные лучи», — описывал римский историк Тацит.^‹290› Это происходило, вероятно из-за того, что камень быстро нагревался и охлаждался, но местное население испытывало при этом священный трепет. Аменхетеп открывал новые каменоломни и шахты, построил для себя резиденцию в Мемфисе и воздвиг усыпальницы в различных местах дальше вдоль Нила, к югу.^‹291› И он активно женился на всех принцессах, каких только мог найти. По крайней мере, семь дочерей мелких царьков из Месопотамии и земель западных семитов приехали во дворец Аменхетепа III в качестве невест.

Это было весьма целесообразно с политической точки зрения — но, вероятно, соответствовало также и его личным вкусам. Письмо, посланное одному из дворцовых чиновников правителем Газы, который по поручению фараона следил за самыми южными землями западных семитов, говорит:

«Посылаю вам информацию об отправке вам… прекрасных женщин… Все женщины, в количестве сорока, стоят по сорок кусков серебра каждая. Отправляю очень красивых женщин, но проверьте, чтобы ни у одной не было резкого голоса. И тогда царь, ваги господин, скажет вам: „Это очень хорошо“».^‹292›

Как и его отец, Аменхетеп III протянул руку мира царству Митанни, все еще сильному и представляющему собой угрозу на севере. Царь Митанни Артадама — его дед по материнской линии — передал трон своему сыну Сударне II. Когда Аменхетеп III сел на трон, Сударна уже правил империей Митанни 10–12 лет.

Аменхетеп III послал к своему дяде с просьбой о невесте и в ответ получил одну из принцесс (по-видимому, собственную кузину). Она прибыла с 317 слугами,^‹293› что показывало ее значимость в своем царстве, если не в царстве Аменхетепа; она стала одной из второстепенных жен фараона. Когда Сударну II немного позже сменил его сын Тушратта (брат принцессы), Аменхетеп III снова послал на север предложение о женитьбе. Тушратта согласился на союз, который связывал царские дома Митанни и Египта двойным узлом, и послал на юг собственную дочь. Теперь и сестра, и дочь Тушратты обе находились в египетском гареме,^‹294› а сам Тушратта стал одновременно зятем Аменхетепа, шурином и кузеном, продолжив таким образом египетскую традицию запутанных генеалогических узлов.