Жнецы Страданий Казакова Екатерина

* * *

Нэд тяжелыми шагами мерил свой покой. В душе у смотрителя Цитадели поселилось тоскливое беспокойство. Слишком многое навалилось в последние месяцы. Сначала потеряли девку с Даром, теперь вот Ходящая с выродком смогла сбежать оттуда, откуда еще никто не сбегал. Выученица Клесха бесполезной оказалась. Хотя, чего от такого наставника, как ее, ожидать-то! Только такого ж дурака бешеного или бездарного.

Одна радость — теля Донатоса вздел-таки ярмо колдуна. Но то — лишь капля в море. Колдунов всегда по пальцем пересчитать — да что себе врать! — Осененных вообще стало мало. Скоро весна, поедут креффы искать выучей, и только Хранители ведают — кого они привезут, и привезут ли. Вон, Бьерга второй год с пустыми руками возвращается. Хоть самому садись на коня да поезжай по городам и весям искать годных к послушанию. И поехал бы. Вот только нельзя Цитадель оставить. Не на кого.

Скрипнула дверь. В комнату зашла Бьерга. Как всегда при виде нее у смотрителя быстрее забилось сердце. Сколько лет прошло, а он так и не смог вырвать ее из души. Много жарких ночей у них было… Каждую он помнит. И еще помнит, как две седмицы они жили вдвоем, когда погиб целитель из их тройки. Нэд забыл тогда, что он — ратник, а она — колдунья. Были только мужчина и женщина, и любовь, что их связала. И хотелось, чтобы никогда это не кончалось, но… прилетела сорока из Цитадели, и пришлось, едва дождавшись новых сторожевиков, возвращаться в Крепость. Тогдашний Глава слег после удара и, чувствуя, что дни его вот-вот оборвутся, собирал всех молодых обережников, годных для креффата.

Так закончилось короткое счастье Нэда и Бьерги. Они разъехались на поиски выучеников, да и когда возвратились, виделись лишь изредка, все больше времени проводя, вразумляя послушников. Сами не заметили, как отдалились друг от друга, а потом Нэд и вовсе стал Главой. И их без того редкие встречи прекратились. Претило гордой колдунье тайком к любовнику бегать. И он не мог этак оскорблять ту, которую любил.

И вот смотрел сейчас Нэд на женщину, в чьих волосах серебрилась седина, а перед глазами все одно — стояла юная девушка, которая запала в сердце много лет назад. Пусть молодость и зрелость прошли, и уже старость неслышно, словно кошка, подкрадывается, но по-прежнему хочется подойти к ней, обнять и стоять молча, слушая, как бьется сердце… Нет. Не к лицу Главе такая слабость, да и креффы вот-вот придут. Оттого Нэд лишь скупо кивнул вошедшей и глазами указал на лавку.

Бьерга не успела раскурить трубку, как начали собираться остальные наставники — недоумевающие, полусонные. Нэд окинул торопливым взглядом стариков — Рэм, Койра, Ильд — что-то обсуждали скрипучими голосами, неторопливо шагая поперед всех. Следом шли колдуны: Донатос и Лашта, о чем-то споря вполголоса, Руста недовольно хмурился, слушая их. Ихтор нервно тер рассеченное надбровье, как всегда, когда был задумчив или растерян. Последним зашел злой, как Встрешник, Ольст.

Не хватало Озбры, Дарена, Майрико и Клесха. Но, даже и окажись эти четверо тут, картина все равно была бы жалкой. Креффов совсем мало… В иные годы при Цитадели жило не менее трех десятков наставников, а теперь и дюжину едва наскребёшь.

При воспоминании о Клесхе Нэда кольнуло привычное уже за много лет чувство не то что бы вины… сомнения. Может, излишне злопамятен он? Может, давно пора умерить строгость к парню? Да и прав ведь он тогда оказался… Но мешала гордыня. Не так легко признать свою неправоту перед мальчишкой. Особенно после того, что тот учинил — звереныш дикий. Хотя, какой он теперь звереныш. Волчара матерый. Да и не простит он обиду. Упрям сверх меры. Почти как сам Нэд в молодости. Только укатали Нэда крутые горки, плечи от груза забот почти сгибаются и бремя это переложить не на кого. Случись что, некому во главе Цитадели стать.

Бьерга хоть и сильная колдунья, но баба. Как бабе доверишь дело такое? Да и не ее это — штаны просиживать, не удержат ее ни стены, ни требы. Рэм. Слишком стар. Дарен — вояка, а не правитель. Лашта слаб. Донатос жесток. Ихтор — себе на уме. Руста слишком хитрый. Озбра скользкий. Ольст излишне прям. Майрико… дура малахольная. Клесх… скорее небо с землей местами поменяются, чем Нэд этого припадочного своим преемником назначит.

И тут же Глава мысленно встряхнулся. Не о том думает, не о том! Есть беда насущнее.

Дав знак креффам садиться, он в никуда обронил:

— Как же так, други мои, приключилось, что мы кровососку да еще с выродком проворонили, а? Кто мне скажет, как она каземат покинула?

От этих слов подпрыгнул, как ужаленный, Ольст:

— Это что же, Клесх ее поймал, Фебр на горбу своем до Цитадели пер и все одно, чтобы здесь ее какой-то недоумок прохлопал? — свирепый взгляд ратоборца переметнулся на Донатоса: — Твой дурак в охране сегодня был?

— Мой выученик, — вскинулся колдун, — караулил вход в подземелье. Дураков у нас ты пестуешь.

Услышь сейчас Тамир своего наставника, сильно подивился бы. Впервые тот его защищал.

— Откуда он мог знать, что брюхатая эта с Даром окажется, а? — зло спросил колдун у Ольста. — Ты сам-то хоть раз видывал, чтобы Осененного из Ходящих словить удавалось? А? То-то. Он же и вовсе полтора года всего в обучении. Вот она и приманила его и Даром оглушила. Хорошо, хоть не убила. Да и то видать потому, что сил мало было. Стоял бы там ты, и тебя бы положила. Так что нечего тут кипеть.

И он замолчал, недовольно хмурясь.

Нэд снова оглядел недоумевающих наставников и с обманчивой мягкостью поинтересовался:

— И кто же, соколы ясные, ее смотрел, что Дар не узрел?

— Я! — вскинулся Лашта. — А передо мной Донатос, а поперед всех Клесх! И не было в ней Дара! Не было. Пустая как скорлупа от яйца.

— Ой, дурни-и-и, — протянул Ольст. — И не в ум вам, что, пока баба тяжелая, Дар ее спит?

— Ты нас не срамословь, чай не первогодки, знаем, как проверять, — вертя в руках нож, осадил его Донатос. — Я и теперь скажу — не было в кровососке ничего, кроме выродка ее. Иль и моему слову не веришь?

Ольст покачал головой, по-прежнему недоумевая, как такое могло случиться. Но продолжать перепалку не стал.

— Тогда как же кровососка Даром воспользовалась? — подала голос Бьерга.

— Я почем знаю, — окрысился Лашта. — Самому любопытно.

Ихтор слушал перебранку молча. Поди, будут теперь два оборота лаяться, как и тогда, когда Клесх пришел и сказал на креффате, что среди Ходящих есть Осененные. Ору было… Целитель вздохнул. Рядом с ним устроились старики. Рэм, Ильд и Койра что-то тихо обсуждали между собой, не вмешиваясь в разговор.

Всеобщий гомон оборвал грозный окрик Нэда:

— А ну, цыц, раскудахтались! Мне ваш лай слушать — никакой пользы. Как баба сбежать смогла? Как ловить ее теперь? За Клесхом посылать что ли? — насмешливо спросил он. — Иных умельцев нет? Одни лопухи остались?

Лашта скрипнул зубами и вскинулся:

— Какие лопухи? Дарен с Озброй где, по-твоему? Вместе со старшими выучениками в лесу сугробы мерят, ищут. Только это ж кровососка. С выродком к тому же. Как думаешь? Найдут?

И он досадливо хлопнул себя по колену.

— Знать бы, как она смогла… — протянул Ихтор. — Неужто у баб Ходящих Дар сразу после родов просыпается? Теперь, ежели ратники с пустыми руками воротятся, так и не узнаем ничего. А ведь могли бы Гнездо накрыть. А где, говоришь, Клесх ее скрутил?

— Где, где… У Встрешниковых Хлябей где-то… — сварливо отозвалась Бьерга, зло посасывающая дымящую трубку.

— Парнишку бы расспросить, что ее привез, — задумчиво почесал седую бороду Рэм.

— Бы да кабы, — вздохнул огорошенный Нэд. — Он ее нам передал, сам краюху хлеба схватил, коня переменил да и был таков. Сказал только, что наставник Стаю выследил.

— Предугадать надо было… — проскрипел со своего места старый, морщинистый и лысый, как колено Койра. — Все у вас через…

— Ну, извиняй, я будущего провидеть не могу, — развел руками Лашта. — И чего тут предугадывать? А? Ты вспомни-ка, когда последний раз сюда кровососа притаскивали? Чего молчишь? То-то и верно — никогда. Это я не про Осененных говорю, а про кровососов пожитых. Хоть раз припомни? Тут же и вовсе баба брюхатая — чего на нее глядеть? Как предугадать? Что предугадывать? Ты вот мне скажи, каково вероятие, что Клесх поймал Ходящую из матерых, беременную да еще и с Даром? Это все равно как среди жары в лес по ягоды с тулупом пойти — а ну снег?

— Охолонь! — рявкнул Нэд. — Поняли тебя все. Разошелся.

— Ты бы, Глава, не горячился, — скрипучим старческим голосом отозвался Ильд. — Нечего глотку драть. Говорит вой по делу. Трое бабу глядели — ни один Дара в ней не узрел. Закрыли ее по всему порядку, сбежать она никак не могла. Ну, разве что выученик Донатосов ее сам выпустил, добровольно. Да еще и под удар подставился…

По комнате разлетелись смешки. Представить, будто послушник Цитадели отпустит Ходящую… Ужас и ненависть к обитателям Ночи всякий впитывал с материнским молоком. Поэтому домысел, что Тамир открыл решетку темницы, дабы выпустить кровососку, был не просто нелепым… он прозвучал, как настоящая околесица, даже несмотря на то, что и сказан был в насмешку.

— Я не горячусь. Мне по вашей милости надоело убытки считать. То девка сбросится — никто не виноват. То выученица окажется дурой пустой — снова виноватых не сыскать. То кровососка сбежит из Цитадели — и опять все додельны, наказывать некого. Вы почто здесь сидите? А? Подлетков своих лупцевать? А сами давно спины под кнут не подставляли? С молодняка, значит, спрос за каждую провинность, а своих провинностей и не видите? С сего дня на страже в казематах стоять будет один колдун из выучеников и один из креффов-ратоборцев. Каждого пленника мне будете по пять раз за ночь ощупывать. Далее. Заклятие охранное на все двери повесить. Да такое, чтобы, ежели нарушат его — ор стоял на всю крепость. Бьерга, займешься, хватит уже небо коптить без толку. До выучеников старших отныне каждый крефф донесет знание, что есть Ходящие с Даром. Но так доносите, чтобы щенкам вашим в голову не пришло языками мести. Нет у нас более попустительства на молчание. Иначе вовсе сгибнем. Ну и ныне — все силы на то, чтобы бабу словить. Расходитесь.

И Глава отвернулся к погасшему очагу, люто досадуя про себя на случившееся. Гнев выхода требовал. Вот только… на кого гневаться? Ежели они снова — дураки-дураками — и впрямь не виноваты! От этой мысли ярость только усугублялась и впервые Нэду в голову закралась шалая мысль: уж не засиделся ли он на скамье смотрителя крепости? По зубам ли служение? Ошибки сыплются одна за другой и все, как одна — роковые. Долго ли простоит Цитадель, если в воеводах у нее останется старый дурень?

* * *

Она неслась через метель. Порывы ветра обжигали лицо, колючий снег лупил по голове и плечам. Ох, как она бежала! Быстрее. Быстрее, быстрее! Кровь Охотницы удваивала силы, бурлила в жилах. Беглянка мчалась, как дикий зверь, но ей все казалось — плетется.

Несколько раз она вскидывалась к белому вьюжному небу, подставляя лоб и щеки ударам снега, и отправляла Зов своей Стае. Они должны знать, что она жива и что рядом с ними Охотники из Цитадели. Стая должна выжить, должна уйти от облавы. А она нагонит. Сейчас или через несколько дней. Главное — она жива. Она и ее дитя.

Драгоценный сверток оттягивал руки. Несколько раз Ходящая останавливалась. Судорожно переводила дыхание и смотрела в безмятежное сонное личико. Сын. Ее сын! Живой! Радость придавала сил, подстегивала лучше кнута, и женщина снова неслась прочь от мрачной громады Цитадели, оставшейся позади. Зимние ночи длинны. Она успеет уйти далеко. Должна успеть. Иначе все, что было — было напрасно.

В голове все еще звенели эхом слова Охотницы, но беглянка решила не придавать им значения. Пока ей нужно просто мчаться сквозь метель, не оставляя следов. Она сбилась со счету, сколько раз меняла направление, чтобы запутать преследователей. Дважды останавливалась и кропила кровью из разгрызенного запястья ветки бурелома, чтобы те, кто пойдут по пятам, замешкались и хоть ненадолго отстали. Метель задерживала, мешала бежать быстрее, но она же мешала и преследователям. Мешала сильнее, чем их жертве.

Пригоршни колючего снега летели в лицо, ресницы смерзались, волосы и одежда заиндевели ото льда. Но беглянка неслась сквозь ночь. Надсаживаясь, захлебываясь. В груди хрипело, перед глазами плыли черно-красные круги.

Иногда Ходящая припадала спиной к какому-нибудь дереву, тяжко и сипло дыша. Смотрела в маленькое личико спящего сына, и сердце заходилось от счастья, усталости и страха. Страха, что догонят, схватят. Но это был хороший страх. Он придавал сил. И она опять бежала. На след Стаи выходить было опасно. Если Охотники настигнут, не спасется никто, поэтому приходилось бежать без цели, бежать как можно дальше, бежать как можно дольше.

Она никогда столько не бегала. Небо на горизонте начало медленно светлеть, и несчастная, наконец-то, поняла — ее уже не нагонят. Но все равно она боялась.

По счастью, едва стоящей на ногах — усталой и дрожащей — ей удалось выйти к сумрачной еловой чаще с непроходимыми буреломами. В еловых корбах всегда темно, там почти нет снега, там можно переждать день, и люди туда не сунутся. Беглянка пробралась в самую гущу подлеска и устроилась в густых ветвях.

Младенец ел долго и жадно. Она прижимала его к себе, целуя в теплый лобик и трясясь от облегчения, пережитого ужаса и тоски. Сколько еще им бродить в этой чаще? И когда удастся нагнать свою Стаю?

— Радош… — шептала она сыну. — Вот и имя у тебя есть. Радош.

А потом провалилась в сон, прижимая дитя к груди.

Отдых был полон смутных видений, которые, как эхо пережитого еще тревожили рассудок. Двое Охотников, схвативших ее у деревни — полубезумную, рычащую от ярости и жажды. Сильные, безжалостные. Они легко скрутили ее, хотя она кидалась, будто бешеная, рычала и выла. Одного — молодого — ей даже удалось поранить, и она успела пригубить его крови. Но возмездие последовало незамедлительно: рывок куда-то в сторону… Ее поволокло по снегу. Этого Охотника она одолеть не смогла бы никогда. Удар ногой в живот превратил мир в пылающую жгучую боль. И тут же страшное осознание случившегося накрыло с головой…

Когда она пришла в себя, то сидела крепко привязанная к седлу, с туго-натуго перетянутым веревкой ртом. Чрево заходилось от страдания. А рядом ехал тот самый Охотник, крови которого она испробовала. Он молчал. Но по тому, как впивались его пальцы в повод коня, по тому, как он погонял, становилось ясно, какая ярость кипела у него в душе.

А после он волок ее — хрипящую от ужаса, ослепшую от яркого зимнего дня — в мрачное царство каменных стен. И когда ворота крепости с оглушительным лязгом захлопнулись за спиной, пленница поняла — ей не выбраться живой. Но боги рассудили иначе…

…Она проснулась, когда на лес спустился вечер. Радош поел, сладко и вкусно причмокивая, и заснул, по-прежнему укутанный в платок. Ходящая выбралась из ельника.

Увязая в сугробах, она побрела вперед. После вчерашней гонки сил почти не осталось. Даже голова и та кружилась. Беглянка не помнила, сколько шла. Спящий младенец стал тяжелым и немеющие руки уже еле держали сверток. Перед глазами все плыло. И в тот самый миг, когда она готовилась упасть в снег и больше не подняться, из-за старой поваленной сосны вынырнула высокая тень.

— Слада!

Она повалилась на колени, понимая, что может только шептать его имя:

— Дивен… Дивен… Я дошла…

И когда он перехватил из ее дрожащих рук их сына, когда прижал ее к себе, она, наконец-то, надрывно и горько разрыдалась, понимая, что теперь все будет хорошо.

* * *

После побега кровососки прошли сутки. Озбра и Дарен вернулись на следующий день ни с чем — распаренные, злые, уставшие, с заледеневшими от дыхания меховыми воротниками. Выученики, что вместе с наставниками прочесывали лес, тоже едва волочили ноги.

Ходящей и след простыл. Как сквозь землю провалилась! Путаные следы вывели погоню к еловым корбам. Удалось даже отыскать в мрачном подлеске место ночевки беглянки, но оттуда взять след уже не смогли. Проклятая словно по воздуху улетела.

Нэд с досады собрал всех у себя, обматерил и пригрозил спустить шкуру с каждого, кто удумает ему досадить хоть единой малостью в ближайшие год-полтора. Однако дальше угроз и ругани дело не пошло. И то казалось, будто досада Главы была вызвана не одним лишь побегом Ходящей, но еще и тем, что об этом побеге по возвращении узнает Клесх, а что он на это скажет, можно было и не гадать. Скажет так, что смотритель, пожалуй, опять его сошлет…

С совета, на котором Нэд грозил вернувшимся из леса ратникам всеми карами, наставники расходились злые и молчаливые. Отчасти креффы осознавали правоту Главы, но при том осознавали и то, что упредить случившееся было невозможно. Оттого каждый был угрюм и невесел.

Ихтор направился прямиком в лекарскую. Тут было тепло, привычно пахло травами, а сквозь зазоры печной заслонки виднелись мерцающие отблески пламени. Целитель подкинул в печку поленьев и опустился на пол, остановившимся взором глядя на то, как огонь жадно лижет сухое дерево.

На душе у наставника лекарей царило смятение. Поразил его Нэд. Видать, правда стареет Глава, чует хитрый лис как земля из-под ног уходит. Растерянность он сегодня явил. Самодурство воевода Крепости являл часто. Взять хоть тот раз, когда за Айлишу выгнал Майрико с Клесхом. Или когда самого Ихтора с Днатосом грозился в кнуты отправить, что запрет его нарушили.

Сегодня же, можно сказать, пожурил по-отечески. Покричал-покричал, а толком никого не наказал. Лишь словами выдрал. Но что слова? Собака лает — ветер относит. Может, наконец, уразумел вину свою? Ведь, поверь он тогда Клесху, не подними парня на смех, скольких бед избежали бы… только Хранители ведают.

Одноглазый целитель глядел в огонь, но вместо пляски оранжевого пламени видел давнее прошлое…

Это был первый год, когда Ихтора приняли в креффат. Приняли не только потому, что он был Осененный с сильным Даром, но еще и потому, что едва выжил после нападения оборотней на обоз и много времени провел в Цитадели на излечении. И все эти долгие мучительные дни занимался с послушниками. И как потом стало ясно — занимался неплохо. Это не вернуло парню глаза и не сделало изуродованное лицо краше, но позволяло не чувствовать себя безнадежно ущербным. Хотя и по сию пору ему, бывало, снились сны о той ночи, когда на обоз, в котором он ехал к месту служения, напала дикая стая. То были не волки. Ихтор навсегда запомнил стремительно летящие над сугробами рысьи тени… Нескольких человек разорвали насмерть, молодому целителю и еще троим повезло больше. Ратоборец, ехавший при обозе, сумел их отбить…

Так Ихтор из сторожевика, коим готовился стать на ближайшие несколько лет, сделался сразу креффом. На советах он старался все больше молчать (позднее это вошло в привычку, и одноглазый лекарь знал — именно его молчаливость настораживает Нэда, который по сей день считал его той тихой речкой, в которой омутники водятся). Промолчал и на том совете, когда Клесх поднял переполох. Хотя, трудно было назвать эту свару советом.

Нэд собрал наставников обсудить какие-то обыденные мелочи, когда в покой ввалился окровавленный, взопревший и яростный выученик Морага. Он из всех послушников был самым молодым, но в семнадцать лет уже водил обозы, потому как закончил обучение и был отправлен, к вящей радости Главы, на вольные хлеба — с глаз долой из сердца вон. Нэд, отправляя парня в первый поход, сказал тогда вполголоса Рэму: «Хоть на короткий срок порядок в Цитадели воцарится».

Воцарился.

Клесх распахнул дверь так, что она едва не обвисла на петлях. Вид молодого ратника был страшен — правый бок окровавлен, рубаха задубела и прикипела к телу, лицо в багровых брызгах и разводах, на руке висит, едва переводящая дух трясущаяся Майрико.

— КАКОГО…?! — орал парень, обводя бешеным взглядом онемевших от изумления креффов.

Сперва никто не понял, чему он так бесится. Наставники переглядывались, а когда до них дошло, что мальчишка толкует о том, будто среди Ходящих есть Осененные, а его, отправляя с обозом, о том не упредили… Первым рассмеялся Рэм, а за ним и остальные старики.

Клесх пошел белыми пятнами и замолчал, обводя всех тяжелым взглядом.

— Я людей еле отбил. А вам смешно?

Нэд поднялся со своего места и грохнул кулаком по столу, водворяя порядок, но парня прорвало, как плотину после ливня. Он рычал, тыча пальцем в тех, кто осмеливался хоть что-то возражать, говорил, что они тут днями и ночами сидят за стенами, греют задницы и жизни уже не знают, а он все видел своими глазами. Говорил о том, что Рэму и иже с ним давно пора на покой, раз не зрят дальше своего носа… Одним словом, прошелся по каждому.

Глава пытался оборвать поток его злых обвинений, вразумляя, что отродясь не было среди обитателей ночи Осененных Даром, что поблазнилось дураку в горячке боя, но тот стоял на своем, говорил, будто обережника из их с Майрико тройки убил именно Осененный. Оборотень.

И заткнуть дурака не было никакой возможности. Дошло до того, что смотритель рявкнул на парня, дабы катился вон и не возвращался, пока припадок не кончится, но тот вытолкнул на середину покоя свою целительницу и рявкнул: «Говори!», — призывая ее в видоки.

Однако перепуганная девка от такой свары сробела и забормотала, что ничего не разобрала. Вроде видела, как Сила лилась на той поляне, да вот только Клесха одного или еще чья — с перепугу не разобрала.

Клесху будто голос отрубили. Он так резко оборвался, точно под дых получил. Обернулся к подруге и посмотрел на нее так, словно она на его глазах в Ходящую обратилась. Как-то весь затих и отшатнулся. А в расширившихся глазах умерло что-то. Парень словно перегорел — будто в яркое чистое пламя плеснули ведро жидкой грязи. Не поддержала… Обманула… Предала…

Нэд уже и не чаял дурака заткнуть, а тут он сам словами подавился. И в этой тишине послышался голос Донатоса:

— Брось орать, Клесх. Это ж твой первый настоящий бой был. У страха глаза велики. А когда полны штаны, и не такое привидится.

— Тебе виднее, — сухо сказал парень, по-прежнему, не сводя глаз с потупившейся лекарки.

— Конечно, виднее. Я-то тебя, как цуцика, пришиб — без всякого Дара. Говори уж прямо — ты обделался. Все поймут. С тобой такое уже бывало…

И он усмехнулся.

Рык, который в ответ на это поношение издал ратоборец, до сих пор стоял у Ихтора в ушах. Как парень на наузника кинулся, никто и понять не успел. Повадка у него была звериная. Только Мораг заорал что-то предостерегающее, но эти двое уже покатились по полу.

Еле их тогда растащили, если бы не наставник, кто знает, чем бы дело закончилось. Вот только Ихтору все эти годы казалось, будто Клесх в последний миг пожалел Донатоса. Не стал убивать, хотя и мог. Целитель тогда по глазам его мертвым понял — уделал бы парень колдуна. Без труда. Никто б его не спас, даже Мораг. И потому Ихтору до сих пор не давало покоя: отчего в последний миг вой не ударил в полную силу? Диво, что никто этого не заметил… Ихтор уже теперь сомневался — самому не примерещилось ли?..

Нэд, когда свара затихла, и Мораг Клесха скрутил, хотел плетей волчонку всыпать, но тот так ощерился, что смельчаков кнут на него поднять не нашлось, да и сам Глава… не испугался, разумеется, просто связываться не стал. Чего в голову эту бешеную потом придет — гадай да жди.

И тогда впервые поступил Нэд… как поступает всякий слабый — решил убрать лихо с глаз долой, в надежде, что само собой исчезнет. Велел он Клесху уходить из Цитадели, скитаться по сторожевым тройкам и не появляться пять лет. Тот только плюнул в сердцах и вышел.

Что такое пять лет для семнадцатилетнего парня? Черная бездна. Глава обрек дерзкого стать ратоборцем дорог — ездить от деревни к деревне, от села к селу, от города к городу, изо дня в день водить обозы, нигде толком не оседая, всякий раз видя новые лица. Либо сгибнет, либо остепенится и заматереет.

Собираясь в путь на долгие выселки, Клесх знать не знал, что всю ночь Майрико рыдала, уткнувшись носом в грудь Ихтору, жалко оправдываясь, что испугалась, растерялась. К кому еще ей было пойти за утешением? Ихтора она знала давно, он был всего на пять лет старше, тоже целитель и никогда ее не задевал.

И вот девушка сквозь слезы бормотала лекарю, мол, вроде, когда битва кипела, два потока силы она видела, а когда перед креффами стояла дура-дурой себе показалась, у которой от страха в голове путаница. Ведь быстро все случилось! Боя допрежь она не видала, вот и опешила, растерялась. За Клесха боялась. Он в крови весь был…

Корила себя девка, что не вступилась за парня. Но и в том, что видела в бою, тоже поручиться не могла. Ну как примерещилось? Слишком тяжкой правда была. Если была…

Но при этом, паче чаяния, понимала глупая — предательства Клесх не простит. Слишком прямой и искренний, что в привязанности, что в нелюбви, он не забудет жалкой трусости подруги.

Напрасно поутру она хватала его за стремя, умоляла пойти к Нэду. Напрасно говорила взахлеб, давясь словами: «Послушай меня, я старше, я знаю. Повинись перед Главой, скажи что поблазнилось. Что раскаиваешься. Он простит. Мало ли, чего почудиться могло в горячке! Он не сошлет тебя! Пожалуйста, Клесх!»

Больше всего Майрико боялась предстоящей разлуки. И пуще прочего, что разлука эта может оказаться вечной. Сколькие вот так же уезжали, чтобы не возвратиться никогда… А он, сидя в седле, отпихнул ее и процедил: «Я от слов своих не откажусь. Время рассудит, кто прав был. А ты живи, как можешь. Раз любить не умеешь».

Тогда девушка не сдержалась — завопила в сердце проклятая гордость! — и бросила вслед уезжающему вою: «Да какой толк от любви твоей? От нее одна беда да глупость. А Цитадель ни того, ни другого не прощает!»

Он не обернулся. Она даже не поняла — слышал ли. Так и расстались.

А потом снова, задыхаясь и захлебываясь, Майрико рыдала у Ихтора на плече. Целитель же гладил светлую макушку и думал, что в сказанных лекаркой словах было не так уж и много неправды.

Клесх больше не появлялся. Оброчные деньги передавал с кем-нибудь из сторожевиков или обережников, едущих в Цитадель с оказией. По чести сказать, про парня забыли с облегчением.

Но через полгода погибла разом вся тройка из Малых Осетищ. Однако ратоборец перед смертью успел сказать подмоге, будто вел Ходящих Осененный. Думали — помстилось, на пороге гибели и не такое видится. Но еще через месяц Мораг с Донатосом нарвались на даровитого, когда в весь отдаленную ехали. Тогда и поняли, что не брехал Клесх… Нэду бы послать сороку, вернуть парня, но гордыня взыграла. Кому охота признаваться в собственной неправоте, да еще и перед щенком непочтительным.

Многих стыд тогда ел, что отмахнулись от Клесха, не поверили. Ел да не съел. Все по молчаливому уговору тот случай не вспоминали. А Нэд распорядился держать языки за зубами, допустив к тайне только креффов. Впервые тогда испугались обережники и не знали что делать. Как людям сказать, что среди Ходящих есть осененные Даром? Смятение ведь будет. Да и как ратиться с проклятыми?

Обитателей Ночи — вурдалаков ли, кровососов ли, оборотней ли — умертвить можно только Даром. Лишь вою Цитадели это по силам. А простому смертному — упаси Хранители. Тут же тварь дохлая в навь оборотится. Ежели не убить, а ранить, так этим еще пуще вызверишь. Не в человеческих силах — сражаться с чудовищами. А теперь? По плечу ли Осененным биться не просто с чудовищами, но с чудовищами, наделенными Даром? Убить-то их можно ли?

Не было ответа. Не знали, что делать, потому и решили замолчать. Все же мало было среди Ходящих, одаренных Силой.

Клесх вернулся через четыре с небольшим года. Заматеревший.

Никто более не слышал, чтобы он в ярости срывался на крик, чтобы хоть раз голос повысил или кинулся в горячке. Изменился парень. Не было в нем прежней лютости. То ли поумнел, то ли перегорел. То ли и то, и другое. И когда приняли его, нехотя, в креффат, ничего не сказал, не припомнил старую обиду, усмехнулся только, да и то без издевки. До сих пор вина мучает.

А Майрико с тех пор хвостом за ним ходит, все прощение вымолить пытается. Только зря. Клесх если рубил, то всегда с плеча. Чтоб наверняка. И обратно не прирастало.

* * *

Лесана убирала сорочатник. Суетливые птицы хлопали крыльями, вскрикивали, роняли перья. Потом успокаивались и чинно рассаживались по жердочкам, ожидая еды. Девушка чистила клетки, наливала воду, бросала в кормушки кости, оставшиеся от обеда выучеников, сыпала хлебные крошки.

Прожорливые трещотки бросались к лакомству, ругаясь и топчась. Послушница не обращала на них внимания, бездумно делая свою работу. Мыслями она унеслась далеко-далеко. К памятной и страшной ночи, когда совершила дикую недостойную насельницы Цитадели и ратоборца ошибку.

Она отпустила Ходящую. Не просто Ходящую — кровососку с детенышем! Увидела в них людей! Вывела из Крепости на свободу. Оглушила Тамира, который, сохраняя трезвый разум, собирался ей помешать. Выступила против друга, против обережника. И ради кого? Ради нежити! От этих дум становилось так стыдно и тошно, что хотелось взвыть.

Но, несмотря на гложущее сердце чувство вины, на досаду и злость, Лесана понимала — повторись эта ночь снова, она поступила бы так же. Потому что в тот миг, когда несчастная роженица корчилась на окровавленном топчане, она не казалась ей чудовищем. Обычная баба, которую крутит от боли, ужаса и материнского страдания. И когда младенец появился на свет, он тоже ничем не отличался от человека. А Зорянка… Зорянка слишком была похожа на мать. И за шесть с небольшим лет не так уж сильно изменилась.

У младшей сестры в тот миг пронеслись перед глазами сумасшедшим хороводом видения будущего, как ее — эту только что родившую женщину — будут терзать, пытаясь вызнать что-то важное. Лесана видела и знала, как вырывают в Цитадели откровения из Ходящих. Она не могла допустить, чтобы ее сестру превратили в кусок живого мяса, чтобы едва родившегося младенца отдали целителям… Не могла. Она все сделала правильно, но при этом совершила ошибку. Не поступилась совестью, но наплевала на долг — долг каждого обережника — защищать людей, истреблять обитателей Ночи.

От тоски и смятения стало трудно дышать. Потому что разум с сердцем были в разладе. И хотя сердце, окаянное, твердило свое: то сестра, сестра родная и сестрич! Рассудок говорил другое: то нежить злобная с выродком.

Пожалела их, отпустила — сколькие жизни загубила, попустившись собственной слабостью? Скольких новых Зорянок настигнет участь сделаться кровососами? От этой раздвоенности самой себя девушке становилось больно и страшно.

И дело даже не в том, что беглая кровососка сама будет кормиться людьми, а в том, что вместе с ней уйдет от облавы и ее Стая, а это означает десятки и сотни загубленных человеческих жизней. Вот когда впервые послушница поняла — почему в Цитадели учили не видеть в Ходящих людей. Вот почему безжалостно вырывали из сердец любую привязанность — к дому, к другу, к любимому. Потому что… стань Айлиша или Тамир нежитью, разве смогла бы Лесана обречь их на смерть или мучения? Корчись в темнице родная мать, поднялась бы рука отдать ее Донатосу или Ихтору?

И разве утешит мысль, что не помнят Ходящие прошлой жизни, что горит в них огонь лютой ненависти к человеку, что движут ими голод, жадность и ярость?

Нет. Никогда.

Только как теперь жить? Жить как, помня свое предательство? Как постигать науку обережника, если отпустила врага? А Тамиру каково теперь? Лесана помнила его взгляд. Ненавидел. Люто. Но не выдал. Все равно не выдал.

От этого девушка казалась самой себе еще гаже, еще подлее. И злые слезы текли из глаз, а сердце сжималось от тоски и одиночества, от осознания того, что все изменилось.

Осталась она совершенно одна, загнанная в ловушку отчаяния, в которую шагнула добровольно. И некому защитить, некому поддержать. А в душе все сгорело, даже уважение к себе! И никто не утешит, ибо нет утешения в такой скорби. Как нет прощения предателям и лукавцам. Никто не попытается понять, так как понять это невозможно, как и простить…

А бывший друг станет теперь не врагом даже, просто чужим. Лицом в толпе. Лесана выметала из клеток птичий помет вперемешку с пухом и не догадывалась еще, что страшный груз содеянного будет мучить ее не день, не седмицу, не месяц и не год. Много лет. Потому что есть раны, которые не в силах залечить даже время. И все эти раны человек наносит себе сам.

Но все же, хорошо, что она о том не догадывалась. Потому, что пока живет в сердце надежда на прекращение страданий, еще можно как-то жить и терпеть боль. А отчаяние и безысходность — худшие враги, они сковывают равнодушием, лишают воли, и даже смельчак сдается под их натиском.

* * *

Пока Лесана грызла себя до трухи, ужасаясь совершенному, ее друг словно погас изнутри. Что-то безнадежно окаменело в душе Тамира. Сдвинулось навек. Остыло. Заледенело. Будто последняя его связь с миром живых оборвалась резко и навсегда.

Парень не терзался, не мучился, не перемалывал в голове произошедшее. С холодным равнодушием он это произошедшее принял, отринул и забыл. Сделанного не воротишь. Без толку убиваться и растравливать душевные раны. Нет Айлиши. Не стало Лесаны. Мир не рухнул. Небо не раскололось. Он допустил ошибку. Больше с ним такого не случится. А все остальное — перечеркнуть и забыть.

Он и сам не заметил, что после происшествия в казематах переродился, словно содрал с себя старую, ношенную и уже тесную кожу, сбросил навсегда и забыл про нее — ненужную, потому как ничего кроме беспокойства и стеснения не причиняла. Да еще наставник не то что мягче к нему стал… но прежних подначек и унижений делалось все меньше и меньше. Ядовитый язык Донатоса, конечно, даже Хранители медоточивым не сделают, но жалить своего выуча крефф стал реже.

Тамир стоял над широким столом, на котором лежала огромная туша обратившегося волколака.

Зверь вонял псиной и нечистотами, а его задние лапы с длинными черными когтями безжизненно свисали едва не до самого пола.

Кр-р-р… Нож с сочным хрустом разрезал хрящ.

Колдун отложил клинок в сторону и обеими руками взялся за выпуклую грудину. Надавил, раздавая в противоположные стороны, и резко дернул.

Хр-р-рысь!

Сочный треск, и ребра вывернулись наружу, открывая черное блестящее нутро.

Так… Кишки в корыто. Что там у нас еще? Ага, печень. Печень пригодится. В миску. Почки… Можно, конечно, оставить, но кобель староват. Даром не сдались. В корыто. Сердце. Отлично. Скользкой от крови рукой он снова взял со стола нож и в этот миг почувствовал, как на плечо упало что-то холодное и тяжелое, больно стискивая и сдавливая ключицу. Без ума. С одной силой.

— Я сейчас повернусь, и он эту руку в задницу тебе засунет, — мрачно сказал Тамир за спину.

Сзади раздался смех, но хватка на плече тотчас ослабла.

— Портки не намочил? — поинтересовался из тьмы насмешливый голос.

— Намочил. Щас менять побегу, — огрызнулся послушник, возвращаясь к прерванному делу.

Мертвец позади него развернулся на негнущихся ногах и пошагал прочь, повинуясь неслышному приказу.

Из тьмы к освещенному столу с разделанным волколаком шагнул невысокий светловолосый парень — Лех. Он был всего на год старше Тамира и славился своими мрачными шуточками. То у него разделанный упырь собственные кишки в пузе руками месит, то мертвец с головой под мышкой выныривает из тьмы, пугая тех выучей, кто помоложе и послабее духом.

Тамир не пугался ни разу.

— Чего тут у тебя? — поинтересовался Лех, заглядывая в брюхо оборотню. — Ого! Сердце какое здоровое. Повезло. Хотя кобель немолодой уже. Ладно. Пойду я. А ты молодец. Опять не испугался.

— Угу, — буркнул парень, не оборачиваясь.

Лех не видел, как улыбался молодой колдун.

Ничего, пусть этот белобрысый дуркует. Через два дня ему в мертвецкой прибираться. А у Тамира для этого случая нарочно был припасен знатный подарок. Надысь он упрел, пока пер в подземелье дохлого бычка со скотного двора. Рога у бычка были — самое оно. Но туша почти разложилась, а уж воняла так, что слезы из глаз сыпались. Тамир ее обихаживал… кропил кровью, чтобы не несло зловонием, кое-где суровой ниткой стянул куски отошедших от сухожилий и кожи, рога подточил. Получилось прелесть что такое.

Но у Леха все было впереди. И уборка для него уж точно не будет скучной.

Наузник усмехнулся и принялся вырезать сердце.

* * *

Сегодняшний день выдался тоскливым и серым. Голодник стоял пасмурный и мокрый — отовсюду текло и капало, а противная сырость расцвела по углам Цитадели склизкой черной плесенью. Лесана поднялась из подземелий наверх. Тяжелое деревянное ведро поставила в кладовую, там же пристроила на гвозде выполощенную тряпку. Когда же настанет последний день ее оброка, провались он пропадом?! За всю жизнь столько полов не мыла, сколько за эти месяцы.

Дарен привлекал выученицу к занятиям каждый день, но тряс вполсилы и чаще заставлял делать какую-нибудь бессмыслицу. С парнями ставил ратиться самыми слабыми, не наставлял, советов не давал, ухваткам не учил, отмахивался, как от мухи. Послушница про себя злилась, но наказ Клесха блюла свято, хотя и не понимала, зачем креффу выставлять ее никчемной дурой. Из лука била мимо цели, ножи метала так, что все ржали. За то была постоянно ссылаема гневливым наставником на поденную работу. И хорошо, если не пинком прогонял, а только словом.

И вот теперь, отработав дневной оброк, Лесана шла по широкому коридору, уныло глядя под ноги. Жизнь ее была такой же серой, как сегодняшний день. Страх перед Донатосом стал привычным и как-то притупился. Словно пообвыклась она с ним. Притерпелась. А может, отступила эта боль перед другой, которая оказалась острее. Ибо по-прежнему девушка поедом себя ела за случившееся с Тамиром. Сколько раз приходила к нему, скреблась под дверью, стучалась, надеялась вымолить прощение. Ну не каменный же он, должен понять, что…

Но дверь его покоя навсегда осталась для нее закрытой. А если выученица Клесха и сталкивалась с другом случайно где-нибудь в подземельях, он проходил мимо молча, не отводя и не пряча глаз. Как мимо порожнего места.

От этого едкая горечь разливалась в груди, и чувство вины грызло, высасывало душу. Но ничего изменить уже было нельзя.

И вот пока Лесана, удрученная безрадостными мыслями, брела по пустому широкому коридору и слушала слабое эхо своих одиноких шагов, Встрешник кого-то вынес ей из-за угла поперек пути.

— Вот ты где!

Послушница вскинула испуганные глаза. Она так глубоко ушла в горестные переживания, что совсем запамятовала — Цитадель не то место, где можно забыть обо всем и кручиниться. Плакать плачь, да только, ежели что, защитить себя будь готова.

Девушка отшатнулась, подумав, что наставник Тамира, видимо, решил напомнить о себе, развеять ее сонное уныние, но напротив стоял… Фебр.

Лесана сделала шаг назад и сжала кулаки.

— Чего тебе? — она смотрела исподлобья, недобро, готовая кинуться.

Фебр не Донатос. Перед ним она не сробеет. Буде потребуется — хребет об колено переломит и не поморщится. Одно дело — колдун, от страха перед которым даже сердце сжималось, другое дело — выуч обычный, пусть и из старших. Не так уж она слаба, чтобы ему зубы не вышибить.

Однако парень, прочитавший обрывки этих злых мыслей в ее глазах, опешил и замер.

— Лесана, ты чего?

Он сделал попытку шагнуть к ней и даже потянулся удержать, но девушка отшатнулась и прошипела:

— Только тронь, руку вырву!

Молодой ратоборец замер, пораженный. Он смотрел в отчужденное озлобленное лицо и не понимал, отчего она готова сейчас ринуться на него безо всякого повода. Нет, дружбы они сроду не водили, но чтобы и так вот…

А Лесана враждебно глядела на парня и медленно пятилась.

Он изменился. Возмужал. И больше не был послушником. Он стал обережником. Что-то неуловимое проскальзывало теперь в каждом движении, даже в выражении лица, которое вроде бы и осталось прежним — с тонкими чертами, светлыми голубыми глазами, но… стало как будто жестче.

— Что с тобой? — повторил парень, и девушке показалось, будто в его голосе прозвучала обида. — Ты чего шарахаешься?

— Пошел прочь, — и она направилась дальше, обходя его по крутой дуге.

Фебр оторопел. Это было так непохоже на Лесану — отчаянно смелую гордячку, что парень застыл, провожая ее недоумевающим взглядом.

— Постой! — он все-таки настиг ее через пару шагов, но не решился, впрочем, удержать за плечо. — Что случилось, пока меня не было?

Девушка остановилась и окинула его тяжелым взглядом:

— А что случилось, пока ты тут был? — холодно спросила она. — Забыл, как рубаху с меня сдернуть хотел?

Он плюнул в сердцах, недоумевая, зачем она вспомнила то, что случилось чуть не год назад. Почему ныне? С чего бы вдруг?

— Да, нужна мне твоя рубаха как Ходящему оберег! — раздосадованно сказал он. — Клесх приказал разозлить, чтобы кинулась.

Парень снова шагнул к Лесане, но та опять отпрянула:

— Да чего ты? — в его голосе послышалась искренняя обида.

— Что тебе надо? Дай пройти.

Он смотрел на послушницу и не узнавал. Она всегда была колючая, как еж, но нынче особенно. И, хотя пыталась показаться опасной, на деле выглядела жалкой затравленной девкой. Поэтому он поступил так, как с такими и надо: шагнул вперед, крепко взял за плечи и встряхнул:

— Не трону я тебя! Успокойся. Не беги…

И тут же разжал пальцы, сделал шаг назад, чтобы до нее дошел смысл сказанных слов. Но все-таки успел почувствовать, как она напряглась всем телом от его прикосновения. Была готова ударить.

— Я подарок тебе привез. Вот.

Фебр вытянул из-за пояса нож — с ухватистой берестяной рукоятью, тесными кожаными ножнами — и протянул девушке. Она смотрела, то на подарок, то на парня и не могла понять — зачем? После Мируты никто ничего ей не дарил. А тут — нож. И, по всему видно, денег стоит немалых.

Ратник глядел и ждал — возьмет или нет?

— Не надо мне, — сказала выученица и отвернулась.

— Ну, раз не надо… — он положил нож на пустующее факельное кольцо, торчащее из стены, развернулся и пошел прочь.

Лесана смотрела, как он уходит, и чувствовала в душе разрастающуюся пустоту. Такую, какая там обычно возникает, когда нарочно делаешь что-то неправильное, злое. Как тогда, с Тамиром…

— Постой!

Парень остановился и с неохотой обернулся.

— Я… я… — не зная, что еще добавить, она тихо закончила: — Спасибо.

И взяла оружие в руки. Легло, как влитое.

Фебр улыбнулся уголками губ и вдруг в два прыжка оказался рядом и дернул девушку к себе, утыкаясь носом в русую макушку. Она застыла, будто разбитая параличом. Спина одеревенела, в голове зашумело, во рту пересохло. А от сердца к горлу поднялась слепая, сводящая с ума паника.

Он словно почувствовал это, потому и сам замер, прижимаясь щекой к гладким волосам.

— Кто тебя обидел, скажи, — а в голосе столько боли и гнева!

И Лесане захотелось по-бабски пожаловаться мужику на свою печаль, рассказать про то, что случилось, попросить наказать обидчика, но… Даже своим скудным разобиженным девичьим умишком послушница понимала — стравить молодого ратника с креффом колдунов — худшая благодарность за подарок и заботу.

Однако от Фебра исходило столько молодой, столько яростной уверенности и силы, что в его объятиях страх, боль, тоска, терзавшие душу все эти дни, слегка померкли и отступили. Человек — не зверье дикое, трудно ему в одиночестве, без слова доброго, без ласки…

Не оттого ли давно забытое чувство защищенности затеплилось в груди Лесаны? Хотелось так и стоять, чувствуя через густой мех пахнущего дымом и морозом полушубка размеренный стук сердца.

Увы, через миг объятия распались, и Фебр сказал:

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

«– И это все?! – Инспектор уголовного розыска Ерохин закрыл папку и утомленно помассировал веки. – Н...
Это один из популярнейших сборников медитационных упражнений, разработанных Ошо для современного чел...
«Вперед в прошлое!» – это третья книга трилогии Вадима Зеланда «Трансерфинг реальности». Трансерфинг...
Вы держите в руках третью часть древнейшего трактата, содержащего 112 медитационных техник Вигьяны Б...
Вы держите в руках четвертую часть древнейшего трактата, содержащего 112 медитационных техник Вигьян...
Вы держите в руках первую часть древнейшего тантрического трактата, содержащего 112 медитационных те...