Жнецы Страданий Казакова Екатерина

— Правильный страх. Но обережник не должен бояться. Страх сковывает волю и ум.

— Зачем я его режу? — спросил вдруг парень и отложил в сторону нож. — Для чего? Он же мертвый.

Наставник зевнул и потянулся:

— Ты учишься не брезговать и не бояться, запоминаешь, где какие потроха находятся. Ну и еще… смотри.

Донатос взял из глиняной миски черное влажно блестящее сердце, достал из-за пояса нож и сделал тонкий надрез на мертвой плоти. Потом тщательно обмыл клинок в рукомойнике и уколол себе палец. Капля крови обережника стекла в рану на сердце волколака. В темноту покойницкой упали несколько слов, которые Тамир не успел разобрать, а в следующую секунду мертвяк, с разверстой грудиной резко сел и холодная ладонь, покрытая жесткой волчьей шерстью, ухватила послушника за плечо.

Случись это на месяц раньше, парень бы охрип от вопля, а может и чего похуже случилось бы, но за последние несколько седмиц учебы Тамира было уже не так легко испугать, тем более рядом стоял крефф… Тело начало действовать поперед разума. Свободная от захвата рука схватила разделочный нож и вонзила его в лежащую на столе печень.

— Ард-хаэр! — рявкнул Тамир на языке Ушедших.

Хватка волколака в тот же миг ослабла, и мертвое тело с грохотом рухнуло обратно на стол.

Юношу начала колотить запоздала дрожь.

Наставник смотрел на него с сочувствующей усмешкой:

— Ты — наузник. Если надо, можешь упокоить. Если надо — поднять. Главное — знать, как. Ты режешь его, чтобы научиться и тому, и другому. И еще запомни: не бывает плохих колдунов, плохие помирают первыми.

Тамир запомнил эти слова, как запомнил исчезновение Зирки, поэтому он упрямо учился, каждый день преодолевая себя, заставляя постигать науку, от которой был страшно далек.

Его все реже тошнило в мертвецкой, даже кошмары уже почти не мучали, а ладони постепенно покрывались тонкими нитями шрамов. Оказалось, резать плоть не так больно, как душу. И парень привыкал. Привыкал причинять боль самому себе и не замечать ее. Привыкал бодрствовать ночами и спать днем, вставать с закатом и ложиться с рассветом. Привыкал к темноте, в которой видел уже ничуть не хуже, чем при дневном свете. Привыкал к холоду казематов, к трупной вони, к свежеванию мертвецов.

И уже какой-то далекой и дикой делалась мечта стать пирожником, забывался запах свежеиспеченной сдобы, стиралась из памяти наука хлебопека, и вообще казалось странным, что когда-то эти огрубевшие изрезанные руки, ныне ловко вскрывающие трупы, месили тесто и отмеряли муку. Теперь он уже не мог вспомнить, сколько мер ржи надо на каравай, зато знал, что печень кровососа вдвое меньше человеческой и что, если обмазать ей подпортившегося покойника, то тот не запахнет несколько дней.

В одну из ночей Донатос привел Тамира в подземелья Цитадели.

Надо сказать, что, как сама Крепость возносилась вверх, так и подземелья ее — нижние ярусы — уходили вниз. Самым близким к поверхности был подвал, где жила Нурлиса, хранились припасы, какие старая бабка берегла паче чаяния, и где находилась печь, в которой сжигали одежду и вещи новичков. Под подвалами располагалось подземье — покойницкие и мертвецкие. Поначалу Тамир путался, но потом уяснил — в мертвецких хранили трупы Ходящих, сиречь живых мертвецов. В покойницких — упокоенных людей, чьи тела были поперед всего нужны для изучения целителям. А вот под покойницкими и мертвецкими располагались казематы.

Самый нижний ярус Цитадели был затхлым, глухим, сырым и студеным. Тут всегда царила тишина, откуда-то подкапывала вода, а осознание того, что над головой — десятки локтей земли и камня, мешало говорить громко.

Каземат являлся ничем иным как длинным-длинным коридором с застенками по обеим сторонам и низкой тяжелой дверью в самом конце. У этой двери обычно всегда находился один из послушников — сидел на узкой лавке и читал при свете чадящего факела ученический свиток, зубря заклинания. Дверь открывалась внутрь каземата, и за ней таился узкий, круто поднимающийся вверх подземный ход. По этому ходу в подземелья притаскивали Ходящих. И послушник, несущий стражу, всего лишь отодвигал тяжелый засов и выдавал пришедшим ключи от пустующих застенков, где пленников надежно запирали, оставляя томиться за двумя решетками.

По чести сказать, Тамир решил, что сегодня крефф назначит его караулить дверь. И от этой мысли весь покрылся мурашками. К мертвякам парень уже попривык, но вот к живым Ходящим… Сидеть с ними под землей, в темноте…

Поэтому, когда наставник завел парня в тесное узилище, а не потащил дальше по коридору, он одновременно и напрягся, и успокоился, как бы странно это ни звучало.

Зайдя в темницу, освящаемую тускло горящим факелом, Донатос кивнул в сторону лежащей в дальнем углу кучи тряпья. Под воняющей гнилью ветошью лежала голая старуха с разорванным горлом. Тамир, только думавший про себя о том, что уже попривык к виду мертвых, в ужасе отшатнулся, закрыв глаза.

— Чего опять морду воротишь? — недовольно спросил крефф. — Этой дурище волк глотку порвал. Труп сегодня привезли. Упокоишь, приберешь, завтра в покойницкую отдадим. Пусть Ихтор с Майрико своих подлетков учат.

Ничего нового во всем этом не было. В Цитадель, случалось, привозили покойников. Обычно это были одинокие люди, у которых не осталось родни, что могла бы оплатить обряд, и деревня с радостью избавлялась от такой хлопотной и накладной беды — отдавая усопшего в Крепость на пользу вразумления выучей. Там брали за это сущие гроши, избавляя поселение не только от лишних трат, но и от угрозы заполучить в соседи бродячего мертвеца.

Тамир зажмурился, чтобы не видеть старуху и прошептал:

— Наставник, я не смогу. Не смогу.

И отступил к выходу.

— Баб, что ль голых не видел? — усмехнулся колдун и цепко удержал пытавшегося ускользнуть послушника за плечо.

— Она матушке моей, поди, одногодка. Не смогу…

Пальцы, стискивавшие плечо сжались с такой силой, что юноша охнул.

— Прикажу, и мать родную упокоишь, а потом поднимешь и еще раз упокоишь, — сказал Донатос и заключил: — Отчитаешь старуху со всем прилежанием — жить останешься, а нет — завтра тебя упокаивать будут. Все что нужно — вот в этом сундуке, — крефф кивнул куда-то в угол и, не тратя больше времени на разговоры, оставил парня наедине с уроком.

Лязгнула решетка, потом другая, проскрипел ключ в замке, а скоро шаги наставника стихли, и в каземате стало слышно лишь капанье воды да трудное дыхание юного колдуна.

Тамир долго простоял у стены, заставляя себя подойти к той, что так напомнила мать. С горем пополам, парень пытался взять себя в руки. Ему следовало обмыть бабку, заплести ей косы, прочесть заговор, вздеть на шею науз. Вот только сил на все это не было.

Не мог он заставить себя прикоснуться к покойнице, не мог, хоть убей! Как после такого Айлише в глаза смотреть? Как прикоснуться к нежному девичьему телу, когда перед мысленным взором будет стоять вот это — мертвое, безобразное?! А пуще того, как перед матерью родной после такого предстать? Все равно, что ее саму нагой видел, а не чужую старуху!

Но еще страшнее был гнев наставника… Поэтому, кое-как совладав с собой, Тамир начал обряд. Найдя возле двери кувшин с водой, а в сундуке чистую тряпицу, смыл кровь с испещренных морщинами щек, стараясь не смотреть ниже. Умом он понимал, что покойница должна предстать перед богами чистой, но вот сердце наотрез отказывалось принять занятие, не достойное парня. Не дело это, чтобы глаза молодого смотрели на то, что старики скрывают под одежой. И тошнило, и мутило от этого сильнее, чем от чего бы то ни было. Зажмурившись, послушник обмывал нагое тело, с содроганием касаясь дряблой кожи, обвисшей, сжавшейся от старости груди… И так ему было стыдно, словно его застигли занимающегося непотребством посреди людной улицы.

Обмыв покойницу, Тамир расчесал свалявшиеся седые волосы, заплел их в две косы. В сундуке нашел узелок с одежей, которую собрали для усопшей сельчане — простая домотканая рубаха, вязаные носки… Закончив обряжать мертвую, послушник срезал тонкую прядь седых волос, бросил в пламя факела и начал читать заговор. Не с первого, да и чего греха таить — не со второго раза получилось у него не перепутать слова. Но справился кое-как. Закончив отчитывать, полоснул себя ножом по ладони, кровью начертал на стопах покойницы обережные резы, вздел на шею ладанку.

Закончив урок, выуч опустился на пол возле двери и приготовился ждать, покуда его выпустят. Он почти провалился в сон, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Разлепив тяжелые веки, юноша с ужасом увидел, как упокоенная им беззвучно подымается на четвереньки…

Миг и смазанная тень метнулась к парню. Просвистела перед лицом сухая рука с обломанными ногтями, Тамир только и успел увернуться да откатиться в сторону. Ходящая завизжала и, как была, на четвереньках снова бросилась вперед. Ударом ноги молодой колдун отправил ее в угол, откуда покойница, припав к полу, словно псица, угрожающе утробно зашипела.

— Тварь проклятая!.. — в свою очередь зарычал на нее парень. — Я же все правильно сделал, как ты поднялась-то, ведьма старая?

Тыльной стороной руки он вытер кровь с расцарапанного подбородка, силясь понять, как могла благообразная бабушка встать после проведенного над ней обряда, да еще и переродиться в Ходящую. Ее же всего-то волк подрал!

И тут жуткая догадка осенила послушника. Наставник соврал! А он, дурак, сам-то тоже хорош! Как будто не видел, когда обмывал, что нигде по телу ран не было, кроме как на горле. Разве ж волк так может — горло разорвать и при этом остальное не тронуть, не обглодать?

Вот что теперь делать? Одно дело мертвеца зашептать, а другое — Ходящего утихомирить и путь в мир живых ему закрыть! Донатос намедни все объяснял, да разве вспомнишь теперь?! От ужаса сердце вот-вот выпрыгнет. А старуха с мыслями собраться не даст, вон, как скалится, того гляди снова ринется. Хорошо еще, что в ней сейчас прыти мало и голод не очень силен…

Но в этот миг Ходящая опровергла все эти надежды. С внезапным проворством она ринулась из угла, в котором рычала, и повисла на руке у Тамира. Острые зубы впились в предплечье. Откуда у нее только клыки-то такие прорезались и силища взялась?!

Парень взвыл и приложил повисшую у него на руке нежить об стену, раз, другой, третий. На четвертый бабка не выдержала и с визгом разжала челюсти. Нежить, не нежить, а боль чует. Вот только крови уже глотнула, сильнее стала. И тут ужас отступил. Внезапно Тамир понял, что перед ним пускай и злобная, но все же живая тварь, которую можно убить. Мало того, он знал, как ее нужно убивать. И мог это сделать.

Зажав ладонью прокусанную руку, колдун начал говорить слова заклинания.

Он так и не понял, откуда у него в груди поднялся неудержимый гнев, воскресивший в памяти нужный наговор. Заклинание недвижимости обрушилось на Ходящую, сковало по рукам и ногам, стиснуло горло, мешая рычать.

Отсечь ей голову было очень просто — схватить за косы, да пару раз взмахнуть ножом. А снова резать руку, чтобы обряд упокоения провести, Тамиру не пришлось — кровь лилась из прокушенного предплечья — хоть горстями черпай.

Донатос, зайдя поутру в холодную, пахнущую кровью и потом камеру, пнул ногой обезглавленный труп и сказал ученику:

— Рожу умой и ступай к столбу для порки. Получишь двадцать плетей за то, что простого мертвеца от перерождающегося в Ходящего не отличил. После этого пойдешь к Русте, скажешь — я просил руку залечить.

Ту порку, как и многое в его учебе, пережить Тамиру помогли только мысли об Айлише. Ее он видел, прижимаясь потным лбом к занозистому дереву столба, о ней думал, закусывая до крови губы и сдерживая крик, о ней и о том, что когда-то все это закончится. Навсегда. Как страшный сон.

Вот только он не догадывался, что закончится все гораздо раньше, а страшный сон его еще даже не начинался.

Не догадывался.

Потому что ночь ворует не один лишь сон, а наука обережника отучает не только от брезгливости. Ночь и Дар делают сердце одиноким и менее зрячим. Но об этом Тамиру никто не сказал. Данатос не славился чуткостью. А у Лашты были свои ученики.

Ветрень в этом году оправдывал свое название, потому что выдался промозглый из-за непрекращающихся ветров и дождей. Вот и нынешним утром сиверко кидался на окна, силясь оторвать деревянные ставни. Ставни с кованными петлями не поддавались, натужно поскрипывая старыми досками. А неунимающийся лиходей от злости швырял в них пригоршни ледяной мороси.

Айлиша проснулась от продирающего до костей озноба. Отчаянно хотелось согреться, но очаг давно прогорел, ветер выдул весь жар, да так что пол покрылся пеплом.

Можно было, конечно, пойти в мыльню к Нурлисе и постоять у жарко натопленной печи, но для этого следовало вылезти из-под тонкого одеяла, натянуть холодную волглую одежу и по студеным коридорам спускаться вниз, в подвалы. А это казалось просто невозможным.

Вот уже несколько дней юная целительница чувствовала себя разбитой и слабой. Будто какой упырь вытягивал из нее все соки. Натянув повыше тощее одеяло, девушка свернулась клубочком, пытаясь сохранить тепло. До слез в этот миг захотелось оказаться в кольце родных рук, прижаться щекой к груди Тамира, закрыть глаза и уснуть… Но Айлишу, едва рассветало, в Башне целителей ждала Майрико. А молодой колдун третью ночь к ряду пропадал в подвалах Цитадели, учась поднимать мертвых.

Как же редки стали их встречи! А Велеш сказал, что по весне Тамир и вовсе поедет с Донатосом проверять погосты и вернется, дай Боги, к урожайнику. До весны еще было очень-очень долго, не сердце заходилось уже ныне.

Что ж за судьбу-то такую лихую боги им отмерили?! Ни повидаться, ни рядом побыть! Даже видятся украдкой, словно зверье дикое хоронясь по темным углам… Хотя, что светлых Хранителей гневить. Через несколько седмиц, как Тамир получил серую одежу, расселили их всех по разным углам Цитадели, выделив каждому крохотную коморку во владение. До этого же — стыдно вспоминать! — просили, краснея и смущаясь, Лесану оставить их одних. И та, не осуждая, прихватив скопом все три накидки, уходила в Северную башню и устраивалась там на старом сундуке в холоде и темноте, а потом разбитая шла поутру на урок к Клесху, получать очередные плюхи.

От этих воспоминаний пожаром вспыхнули щеки. Правду говорят: влюбленные ничего не замечают и живут только собой. Как же она — целительница — не видела, что подруга под вечер возвращается еле живая. Ни взглядом, ни словом, ни разу Лесана не показала, как надоели ей тайные свидания двух влюбленных, не попрекнула, не заупрямилась, требуя дать ей выспаться в тепле. Надо бы пойти к ней извиниться, но сил нет…

И на душе муторно. Сердце болит от тоски, что впереди долгая разлука с Тамиром, долгое-долгое лето без него. Самая сладкая, самая теплая пора, а тот, кто ей дорог, будет месить дорожную грязь и пыль, переезжая от погоста к погосту, от веси к веси…

Потому уже сейчас хотелось смотреть и смотреть на него, чтоб до сладкой дрожи запомнить каждую черточку любимого лица — прямые темные брови, резко проступившие скулы, болезненно-бледную кожу. Веснушки на переносице давно побледнели и почти выцвели — в подвалах солнца нет, не золотит оно кожу, оттого-то выучеников колдунов узнаешь за версту — все они белые, тощие, с ввалившимися глазами.

Не раз подступалась юная целительница к Тамиру, спрашивая, отчего он плохо ест, отчего отказывается идти в трапезную, но парень в ответ только головой качал: «Не хочу. Ты мне хлеба принеси…» Айлиша тревожилась, думая, что он захворал, но потом заметила, что юные выучи креффов-колдунов стали редкими гостями на общих трапезах. Видать, так уставали в подвалах, что ни до чего было. А, может, их там кормили, чтобы не отрываться от уроков… Наивная девушка утешалась, убеждая себя, что Тамир осунулся от непосильной учебы и недосыпа. О том, что он ест только хлеб, который она ему приносит — в голову лекарке не приходило.

Все мысли Айлиши были заняты мечтами о том, как она и ее любимый будут жить после того, как окончат обучение. Навсегда покинут Цитадель, сходят к молельнику, обручатся, будут жить, растить детей, засыпать и просыпаться вместе. Всегда вместе! Не тайком, стыдясь и замирая, а честно — не боясь ничьего осуждения.

Только бы наставник Тамира не лютовал, только бы любимый сдюжил выучиться. Вон, в последнюю их встречу полночи лечила ему изуродованную спину, прикладывая к рубцам от плети целебные мази, шепча заговоры и заливаясь тихими слезами. И сколько раз еще то повторится, только Хранителям ведомо!

Айлиша уткнулась носом в сенник, на котором лежала и расплакалась от беспомощности, усталости, холода и жалости к себе и своему избраннику. Последние месяцы дня не проходило, чтобы она не плакала. Лишь на уроках удавалось забыться. А в одиночестве делалось тоскливо и страшно. И сразу же жгучие тяжелые слезы катились по щекам. Да еще и слабость эта проклятая! Надо сегодня спросить у Майрико, может, она знает, отчего у нее голова кружится и руки холодеют.

С трудом заставив себя подняться, девушка начала собираться. Очень хотелось пожаловаться наставнице, сказаться больной, остаться в покойчике и заснуть, трясясь от озноба, чтобы найти во сне облегчение, но сегодня выучеников первый раз поведут в покойницкую и урок будет проводить одноглазый крефф Ихтор. Не приведи Хранители опоздать! Так девушка боялась этого страшного целителя, что разoм и речь теряла, и ум, стоило ему только близко подойти. А больше всего боялась, что осерчает. Ибо угрюмый Донатос, казалось, рядом с изуродованным лекарем — просто Охранительница ласковая.

Кое-как натянув коричневую одежу, еле-еле передвигая ноги, держась руками за стены, девушка побрела в умывальню. Каменный пол раскачивался под ногами. Накатила дурнота, белый свет закружился перед глазами, увлекая юную послушницу в разноцветный водоворот.

— Ну? Где твоя краса и надежа? — спросил Ихтор у Майрико, оглядывая сгрудившихся у покойницкой выучеников. — Все здесь, одной ее нет. Как урок-то начинать?

Обережница развела руками. Айлиша до сего дня не опаздывала, потому то было вдвойне непонятно.

— Может, на делянке?.. — растерянно предположила целительница и оглядела подопечных. Однако те в ответ лишь пожимали плечами.

— А может, просто испугалась к покойникам идти? — усмехнулся на это одноглазый крефф.

Его собеседница досадливо вздохнула. Неужели та, которую она прочила в наставники, испугалась? Быть не может, чтобы такой Дар пропал втуне, а девчонка заблажила и осрамилась! Не дура ведь, должна понять — чтобы людей лечить знать надобно, где какая кость находится, а где жилка тянется. Да и не только травами человека на ноги ставят. Тем, кто крови и нечистот людских боится, нет места среди целителей. А Айлиша была целительницей, пускай и ребенком совсем. Майрико не могла в ней ошибиться, потому что рвение девушки, пытливость ума и прилежание давно уже оценила по достоинству.

Ни у кого глаза так жадно не горели, узнавая новое, никто не мог с первого раза слова заговора правильно сказать. И никто не владел таким Даром. Отними у Айлиши силу и через седмицу сгорит девчонка оттого, что саму суть ее заберут. Да и не сможет она в стороне от людской боли остаться, с детства же хотела от хворей спасать. Такие от мечты не отворачиваются и от призвания не отказываются.

Поэтому лекарка сказала:

— Случилось, видать, что-то.

Ихтор закатил единственный глаз, всем своим видом давая понять, что именно случилось — мол, обычная для девки трусость.

— Урок начинай. А я пропажу поищу, — вздохнул он, — надеюсь, не под лавкой трясется и не в мыльне рыдает. Если там найду, уж не обессудь, выдеру как козу.

Целительница в ответ мрачно кивнула.

Мужчина развернулся и направился на верхние ярусы Цитадели. Непривычное волнение подгоняло его, заставляя ускорить шаг. Но крефф сдерживался, не давая себе сорваться на бег. Он не мучился вопросом — что с ним такое. Понимал. И тревога за нежную девочку разгоралась в груди все сильнее. А ведь думал, гореть там нечему… давно нечему.

Обережники не давали обета безбрачия, что за нелепица! И бывали среди Осененных счастливые пары. Редко, но бывали. Даже ратоборцы — вечные воины дорог и те, случалось, имели семьи. Но сложно жить с воем, который постоянно в пути, который месяцами, а то и годами не переступает порога родного дома. Трудно осесть в четырех стенах колдуну, ремесло которого — смерть, а жизнь — бесконечное странствие в ночи. Целителям счастливилось чаще. Но в креффате, тут — в Цитадели — нет места семье, детям… Он знал это, однако сердце, очерствевшее за годы наставничества, вдруг явило себя живым и чувствующим, тоскующим.

И эта девушка, обмиравшая и красневшая, едва он приближался к ней, дрожавшая от ужаса перед его обезображенным лицом и пустой глазницей, эта девушка вдруг напомнила ему о том, что когда-то (очень давно) и он был другим, способным на сострадание, на любовь.

От этих мыслей душа завязывалась в узлы. Потому что нежную застенчивую Айлишу ждало то же самое, что и каждого выуча Цитадели, каждого креффа: душевная черствость и горькое осознание долга, который со временем станет превыше собственных желаний.

Ее чистый горячий огонь ждало медленное остывание. А Ихтор вдруг понял, что не может этого допустить. Хотелось сохранить ее такой — робкой, улыбчивой, излучающей тепло. Хотелось назвать своей. Но нельзя. Никак нельзя. А раз нельзя, так хоть уберечь, не допустить жестокого взросления, защитить…

Он бы взял ее, давно бы взял, и никто бы его не осудил за это, даже Нэд. Но девушка стеснялась, дичилась, тряслась, как овечий хвостик, а он не хотел принуждать силой. Ждал, когда войдет в пору и ум. Может, тогда разглядит за уродливой личиной его душу, которая, видят боги, не была такой уж черной.

Ихтор сам не заметил, как, удрученный этими мыслями, оказался, наконец, в том крыле Крепости, где жили выученики целителей. Дверь одной из келий оказалась приоткрыта, а на полу…

Лекарь все же сорвался на бег.

На каменных плитах, неряшливо облаченная в коричневое одеяние лежала Айлиша — волнистые волосы облепили потный лоб, а кожа у нее была как первый снег. Белая и такая же холодная. Опустившись на колени, крефф рванул завязки девичьей рубахи и приложил ладонь к едва заметно вздымающейся груди. С пальцев заструилось бледно-голубое сияние. Прикрыв глаза, Ихтор прислушивался к тому, что являл ему Дар и лицо мужчины деревенело.

Отняв руку от бесчувственного тела, целитель рывком поднял послушницу и, тяжело ступая, понес прочь. На выходе креффа, размеренно шагавшего с почти бездыханной девушкой на руках, встретила Бьерга.

Колдунья усмехнулась, вынимая изо рта неизменную трубку и поинтересовалась:

— Куда это ты ее тащишь? Сеновал-то у нас за конюшнями, — и выпустив струю дыма, усмехнулась.

— На сеновале она уже побывала, — зло выплюнул Ихтор. — Пропусти.

Но вздорная баба и не подумала отступить. Наоборот подошла ближе и заглянула в меловое лицо послушницы:

— Уж не та ли это девка, которую так расхваливала Майрико? — выгнула бровь колдунья и, дождавшись кивка, взяла Айлишу за безвольно висящую руку. — Вот так оборот…

Черные глаза прожгли целителя:

— Тащи в мой покой, а потом Майрико приведи, — приказала Бьерга и пошла в Цитадель.

— Зачем к тебе? — донеслось ей в спину.

Наузница остановилась, сделала глубокую затяжку и ответила:

— Затем, что я вас, голуби мои, сейчас всех троих выдеру.

Ихтор зло плюнул, обошел Бьергу и, опережая ее на несколько шагов, устремился на верхний ярус Крепости, к покоям креффов. Оказавшись перед дверью, за которой располагались комнаты старшей наставницы, он на мгновение замер, и только когда из-за спины донеслось: «Не бойся, не зачарованная», — толкнул тяжелую створку плечом и ввалился внутрь.

Пока обережник устраивал свою ношу на широкой лавке, Бьерга доставала из сундука чистые холстины.

— Хватит уже козлом вокруг нее прыгать! — не выдержала колдунья. — Зови Майрико и воды из мыльни принеси.

Мужчина вышел, обеспокоенно посмотрев на приготовления колдуньи. Та рвала холстину на тряпки и думала о чем-то своем. Лишь по ожесточившемуся лицу можно было понять, что думы эти — ой, какие безрадостные.

Когда дверь за целителем закрылась, Бьерга отложила тканину и подошла к девушке. Смуглая рука скользнула по животу послушницы, даря утешительную ласку:

— Эх ты, дуреха, — горько прошептала женщина. — Сколько ни учи вас, одна беда — никакого толку…

Обережница вздохнула. А через некоторое время дверь покоя снова распахнулась, и на пороге появилась бледная с вытянувшимся лицом Майрико. В одной руке она держала деревянное ведро, до краев полное холодной воды, а в другой холщовый мешок с травами. Впрочем, верстовым столбом стояла она недолго, потому что получила ощутимый тычок между лопаток и вошла внутрь, пропуская идущего следом мрачного, словно Ходящий В Ночи, Ихтора. Тот бухнул на пол бадью с кипятком и выжидающе уставился на хозяйку комнатушки.

— Ну и кто говорил мне, что эта не наблудит? — зашипела старшая наставница.

— Что-о-о? — опешила целительница.

— Ты мне бревном не прикидывайся! Вроде не старая еще — забывать, чего девке между ног суют, чтобы пузо росло. Или думаешь, твоему цветочку ветром надуло? — продолжила гвоздить словами колдунья.

— Она что — непраздная? — помертвела Майрико.

— Она да. А вот ты, дура, еще какая праздная! Совсем очумела? Ты почто настойку ей не давала, как всем, а? Ополоумела на радостях, ученицу с таким Даром заимев? Где твои глаза были, когда она дите прижила? Ну, говори! — наступала на пятящуюся собеседницу Бьерга.

— Я им всем настойку даю! — рявкнула целительница, которой надоел несправедливый натиск. — А у этой соплюхи и краски еще толком не наладятся, то есть, то нет! Какая ей настойка? Чтобы кровью изошла? И потом, в прошлом месяце были краски! Я проверяла. И кто ей брюхо нарастил, знать не знаю. Не с собой же мне ее спать класть, чтобы от дурости уберечь!

— Убью стервеца! — хрипло подал голос Ихтор.

— За что? Что не ты первый ягодку сорвал? — съязвила Бьрга.

— За то, что она — тут. Без памяти. А это гаденыш — ни ухом, ни рылом! — рявкнул крефф.

— Дурак! — покачала головой наставница колдунов, — если бы ее против воли потискали, Майрико бы узнала, следы не скроешь. Тут другое. По любви у них все вышло. Сам посмотри.

Мужчина подошел к едва дышащей девушке, провел рукой над животом, и снова от пальцев заструилось едва заметное голубое сияние, оно просачивалось в тонкое тело и пробегало по нему инеистыми огоньками. Целитель замер, чутко прислушиваясь к ведомому только ему. Майрико смотрела пронзительно, подавшись вперед.

Свет, льющийся от пальцев лекаря, наконец, рассеялся, и Ихтор мертвым голосом сказал:

— Сын у нее. Права ты, Бьерга, по любви зачали. По большой любви. Богами ребенок дареный.

— И что теперь? — холодно спросила наставница Айлиши. — Будем рубашонки детские шить всем креффатом?

— Ныне же начнем, — глухо ответила ей колдунья. — Родит она к зноеню. А вот дозволить ей это или нет — решать нам.

— Нельзя ей рожать, — покачала головой Майрико.

— Это ты как баба или как крефф говоришь? — сузила глаза Бьерга. — Девка она хоть и болезная, но и не таким выносить помогали.

— Как крефф говорю, — отрезала целительница. — На кой она нам сдалась — брюхатая? На девять месяцев Дар заснет, а когда она родит да кормить начнет, вся сила через молоко будет уходить, чтоб ребенок окреп. Да и потом на три-четыре года, почитай, она — бесполезна. А там — неизвестно, захочет ли на выучку вернуться…

— Не захочет, — подал голос Ихтор. — Дар ее велик, а умом — курица. И свой цыпленок ей дороже чужих будет. Лечить, может, и продолжит, но как знахарка деревенская.

— И не будет у нас креффа… — задумчиво подытожила Бьерга.

Повисла тишина. Обережники приняли решение. И действовать следовало быстро, пока девчонка не очнулась. Знала бы Айлиша, что сейчас решается ее судьба! Но Хранители были милостивы. А, может, слишком жестоки. Потому что пелена беспамятства не отпустила рассудок девушки…

— Майрико, — разорвала тяжелую тишину Бьерга. — Давай. Знаю ж, в твоей котомке все есть. И сонного не забудь. Нечего девке душу бередить. Плод вытравим, и знать ничего не будет.

Целительница кивнула, а в голубых глазах промелькнула неприкрытая грусть. Ихтор глухо отозвался:

— Не дело все ж таки за нее решать. Что, если прознает?

— Не прознает, если ты язык за зубами держать будешь, — огрызнулась колдунья. — Не рви душу! Да, подлость творим. Но так и не впервой ведь. Сам знаешь, отринет она Дар. Как талый снег в землю уходит, так и она уйдет в материнство. А нам крефф-целитель нужен! Вон, к Нэду сегодня утром опять из города приехали, Осененного просят. Где он им его возьмет, если наши выучи будут у люлек сидеть да носки вязать? Тебя отправит? А детей учить, кто будет? Майрико с Рустой? А когда ты загнешься, и снова за обережником пришлют? Эту дурищу с младенцем на руках к ним отправишь? Головой-то думай.

— Я думаю! Но если прознает?

— Не прознает! — отрезала Бьерга. — Я живых не могу зачаровывать, а ты вот сейчас все умения приложишь, чтобы ничего у ней в памяти не осталось.

— Вы ж сами бабы, — изумился Ихтор. — Должны понимать — с ее Даром, как ни зачаруй, вспомнить может. А когда вспомнит…

— Когда вспомнит и если вспомнит, тогда и решать будем, — глухо сказала Бьерга. — Вот, носились с ней, берегли. И, гляди, как обернулось все. Пора и ей взрослеть да в ум входить. Не то время сейчас, чтобы сопли подтирать. Ходящих с каждым днем все больше. Еще лет десять назад я бы сама к Нэду пошла и потребовала дуреху эту отпустить, и он отпустил бы да еще бы молельника приволок, чтоб по-людски все. А теперь иначе. Гляди, Глава прознает, не только послушников сечь заставит, но и вас троих: и тебя, и Русту, и Майрико. А, может, и дурищу эту, чтобы без всякого колдовства скинула.

Мужчина покачал головой, но спорить больше не стал. Тем временем Майрико достала из своего мешка две склянки.

— Это чтобы скинула, — поставила она одну на сундук у кровати. — А это, чтобы заспала все, — второй пузырек утвердился рядом с первым.

Бьрга кивнула Ихтору, отдавая молчаливый приказ. Обережник подошел к ложнице и провел над головой девушки рукой. От ладони полилось мертвенное сияние, просачивающееся под кожу, под сомкнутые веки юной целительницы.

Миг, другой и Айлиша будто задеревенела. Не билась жилка на шее, не трепетали ресницы, не вздымалась грудь. Казалась спящая мертвой.

— Зачаровал на славу, — проворчала колдунья. — Как теперь ее поить-то?

Нахмурившись, Бьерга налила в плошку с тонким носиком отвар, подошла к девушке и с недоумением ее оглядела.

— Нос что ли зажать?

— Отойди. Дай сюда! — оттолкнул ее Ихтор. — Совсем уж ошалела на старости лет.

И, отобрав у наузницы миску, присел на край ложа, поднял лежащую на нем послушницу, пристроил ее безвольную голову на сгибе руки и мягко подул на лоб, что-то прошептав.

По лицу девушки пробежала едва заметная дрожь, а потом бескровные губы приоткрылись, и обережник прижал к ним плошку с отваром, вливая его едва не по капле. Потом снова шептал, снова дул на холодный лоб и Айлиша делала трудный болезненный глоток. И опять все начиналось сначала.

Покуда Ихтор поил выученицу, Бьерга утащила Майрико к окну.

— Ты это видела? — лицо колдуньи сейчас выглядело особенно молодым, оживленным и глаза горели от возбуждения. — Первый раз лицезрю, чтобы он так о ком то пекся. Влюбился что ли?

— Видела, — кивнула целительница. — Не влюбился. Не умеет он любить. Разучился. Просто по какой-то придури посчитал ее своей. Блажь это. А возится, чтобы наверняка скинула, и следа от другого не осталось! Ой! — всполошилась женщина. — Если прознает, кто ее младенчиком наградил, как бы не убил!

— Не убьет, — крефф сцепила руки в замок. — Еще только не хватало.

От перешептываний женщин отвлек стон. Лежавшая недвижимой до сего времени Айлиша, испив отвара, забеспокоилась на ложе, забилась, а потом вдруг выгнулась дугой, распахнула глаза и застонала, да так надрывно и пронзительно, что сердце заходилось.

— Вот и все, — просто сказала Майрико и шагнула к девушке. — Отойди. Чего ты тут не видал? — шикнула она на Ихтора, и тот послушно отступил, вставая в изголовье.

Следующие обороты тянулись вечность. Айлиша горела, металась, хрипло стонала, комкая потными ладонями простыни. Мужчина отвернулся.

Целительница с колдуньей выбились из сил, меняя тряпки, коими обтирали девушку. В комнате повис острый запах крови. Однако мало-помалу выученица успокоилась, перестала скрести ногтями матрац, перестала открывать рот, словно выброшенная на берег рыба и затихла.

Бьерга бросила на пол влажную тряпицу и прошептала:

— Вот и сделано дело. Теперь только прибраться.

Пока Майрико обмывала послушницу, вздевала на ослабшее вялое тело сухую рубаху, Ихтор спешно менял простыни, не глядя швыряя окровавленную ткань в опустевшее ведро. Колдунья же открыла ставни и впустила в душный покой прохладу осеннего утра.

Глядя на шумящие внизу сосны, крефф колдунов читала заговор и кропила кровью из разрезанной ладони разбивающийся о стену ветер. Как бы ни покинул младенец чрево матери, но душа его не останется неприкаянной. Безгрешное дитя упокоят, дав возможность рано или поздно снова возвратиться в мир.

Когда бесчувственное тело — обмытое и переодетое — снова положили на чистые и сухие простыни, Майрико кивнула Ихтору:

— Наведи дремоту посильнее. Пусть до утра завтрашнего не очнется. Авось заспит все и не вспомнит никогда.

Целитель наклонился к послушнице и что-то зашептал ей на ухо. Через пару оборотов Айлиша улыбнулась, стала дышать спокойно и ровно, а на бледные щеки вернулся румянец. И только судорожные полу-вздохи полу-всхлипы, иногда вырывавшиеся из груди, выдавали пережитое. Через эти-то вздохи крефф вдруг расслышал тихое:

— Тамир…

— Ах вот кто… — горько покачал головой Ихтор.

Захотелось пойти и отыскать мальчишку. А потом долго и с упоением колотить, вбивая в глотку зубы. Но в душе целитель понимал: эта ярость пустая. И не ярость вовсе, а так — обида, уязвленная гордость, что ему предпочли неуклюжего дряблого паренька, ничего толком не умеющего и из себя не являющего. Поэтому крефф стиснул зубы, подавляя рвущееся из груди бешенство. За долгие годы службы в Цитадели он научился владеть собой и, по чести сказать, научился неплохо. И ныне эти умения особенно пригодились.

Бьерга смотрела на внутреннюю борьбу мужчины с затаенной настороженностью. Она видела, как одеревенела его спина, как застыл взгляд. Уж не надурил бы чего…

— Ихтор… — негромко позвала колдунья. — Охолонись. Он теля неразумное. А ты волчище матерый уже. Охолонись. Не тронь парня.

Мужчина коротко кивнул.

— Поклянись Ихтор, — тихо сказала Майрико. — Никто об этом проведать не должен. Дети они, глупые дети. С собой не совладали. Пусть идет, как шло. Отступись.

Крефф молчал. Только на щеках перекатывались желваки. Женщины правы. Можно из чрева вырвать новую жизнь, но вот любовь из сердца вырвать ни у кого не получится. Однако же молодость и глупость проходят. Как и первая любовь. Тамиру же скоро ехать с наставником по погостам, и пропадет он на целое лето. А юное сердце пылкое — горит жарко, но ведь и сгорает быстро. Рано или поздно, девчонке прискучит одиночество.

Поэтому Ихтор, спустя несколько мгновений молчания, сказал:

— Ни ей, ни ему зла не сделаю и языком впусте трепать не стану. Не дурак. Или на крови вам тут поклясться?

Колдунья отрицательно покачала головой и сказала только:

— Неси ее отсюда, пока спит, — и, взяв ведро с кровавыми тряпками, направилась к двери, кинув на прощание обоим целителям: — Не телитесь тут, не дай Хранители, увидит кто. И еще. Майрико, хватит с ней возиться как кошка с приплодом. Коль наблудить смогла, значит и остальное все сможет. Держи в строгости. Нечего больше сопли подбирать. И, гляди у меня… чтоб каждое утро девка отвар пила.

Айлиша пришла в себя оттого, что куда-то плыла. Тело ослабло, а веки стали тяжелыми-тяжелыми. Девушке казалось, будто она качается в тесной лодочке по волнам неспешной речки Перекши, что петляла в лугах возле ее родной деревни. Вот только не слышно плеска волн, не доносится запах воды…

Когда же ученица Майрико разлепила глаза, то увидела обезображенное лицо с пустой глазницей. Близко-близко.

Ихтор!

— Чего затряслась? — черноволосый целитель нес ее так легко, словно бы ноша ничего не весила. — Не нравлюсь?

— Я… я… — бессвязно залепетала выученица.

— Упала ты. Застудилась, видать. Да и краски пришли, — донесся откуда-то сбоку прохладный голос наставницы. — Хорошо я в коридоре тебя нашла, а то бы заиндевела вся на полу-то.

Упала? Ах, да… Айлиша вспомнила, как кружилась голова, как мучил озноб.

— Я на урок шла… — слабо попыталась оправдаться ученица.

— Меньше с босыми ногами шастать надо, — проворчал крефф и ускорил шаг.

Девушка хотела повиниться перед ним и Майрико, но тяжелый неодолимый сон обволок сознание, и она погрузилась в его вязкую пучину.

Бьерга, неся в руке тяжелое ведро, неспешно спускалась по крутой лестнице в темное протопленное царство Нурлисы.

Колдунья зашла в истопную, где яростно пылала печь, рассылая волны жара. В трубе ревел огонь, за каменной стеной в огромном чане грелась вода для мылен. Тут было хорошо. Всегда натоплено. Тихо. Колдунья надела на руку войлочную рукавицу, отодвинула в сторону дверцу и стала бросать в топку окровавленную ткань, проталкивала ее длинной кочергой подальше, глотая едкий, рвущийся прочь дым. Потом подбросила в печь еще пару поленьев и задвинула дверцу обратно, ощущая, как горит от яростного жара лицо.

— Что, упыриха проклятущая, — донесся из-за спины скрипучий голос. — Опять греховодничала?

— Отстань ты, — огрызнулась женщина. — Без того тошно.

На душе у Бьерги было муторно от совершенного. Одно дело поднимать покойников. И совсем другое — превращать в покойников. Тем паче кого? Дитя невинное! Нет гаже, чем творить убийство и обманывать.

Нурлиса тем временем, словно чувствуя тяжкие мысли гостьи, подковыляла на кривых ногах поближе и опустилась на ларь возле стены:

— Опять дите травила, кошка блудливая? Это какому же по счету младенчику ты белый свет увидеть не дала, окаянная ты труповодка? — скрипела обличительница, перебирая кривыми пальцами ветхий передник.

— Нишкни, старая! — скривилась Бьрга. — Забыла сколько мне? Какие тебе младенчики?

Бабка близоруко сощурилась, словно силясь разглядеть в полумраке лицо посетительницы, и едко прошамкала:

— Да у тебя внуки б уже были! Сколько б ныне дочке-то сравнялось? Постарше Майрико была б. Как она тебе по ночам-то не снится? У… нелюдь мерзкая!

— Да замолчи ты, старая хрычовка! — сверкнула глазами крефф. — Душу не рви! Куда мне рожать было, девке сопливой? Первый год, только науку разуметь стала. Да и Глава тогдашний за блуд в лес к Ходящим вышвыривал! Еще раз пройдешься по старому — удавлю, как гадюку.

— Значит, не сама нагуляла, — словно и не слыша ее угроз, задумчиво покачала головой Нурлиса.

— Не сама, выученица из целителей.

— Ой, ли? Нешто та кучерявенькая? — от удивления старуха открыла рот, являя пеньки гнилых зубов.

— Та, та… — кивнула Бьерга и принялась набивать трубку.

— Сама пришла али упредили вы?

— Упредили.

— Эх, чернецы, кровопийцы… Почто ж девку-то испортили? Почто дите загубили? Тьфу, псы бешеные и те ласковее…

— Ты мне тут не плюйся, — осадила старую крефф, — ишь, разошлась. Дар в ней великий. Больших жертв он требует. Но и блага принесет немало. Ее ребенок не родился, зато сколько других жить останутся. Так что хватит бубнить. К тому же не было у нас и пол-оборота на уговоры. Засыпала в ней уже Сила. Слабая она и душой и телом. Ей еще матереть и матереть. Прожди мы хоть день, хоть полдня — весь Дар бы в ребенка ушел, да в то, чтобы силы в ней чахлые поддерживать. А на уговоры да запугивания время надо. Время! Где его было взять? Она, вон, без памяти уже падала. Одно мгновение все решить могло. А из-за слабости ее телесной Дар навсегда заснуть мог. Ушел бы в жилу, как в сухую землю. И чего тогда? Заткнись лучше.