Тайная история Тартт Донна

— Код, ага?

— Ну и что тут такого?

— Ты никогда мне об этом не говорила.

— Ерунда какая. Было б о чем говорить.

— И зачем это вам с Генри понадобился секретный код?

— Ничего секретного здесь нет.

— Тогда почему ты мне не сказала?

— Чарльз, ну что ты как ребенок?

Генри — сна ни в одном глазу, никаких объяснений — встретил меня в халате у двери. Я прошел за ним на кухню, он усадил меня и налил кофе:

— А теперь расскажи мне, что произошло.

Я пустился в пересказ. Он сидел напротив, не сводя с меня синих глаз и куря сигареты одну за другой. От усталости я часто путался и сбивался, но Генри слушал терпеливо и не перебивал, когда я начинал буксовать или уходить в сторону. Вопросов он почти не задавал и только просил повторить некоторые эпизоды.

Когда я умолк, уже взошло солнце и пели птицы. Перед глазами у меня плавали круги. Прохладный ветерок шевелил кухонные занавески. Генри погасил лампу и, встав у плиты, принялся, словно на автомате, готовить яичницу с беконом. Я в оцепенении наблюдал, как он босиком передвигается по кухне, затопленной серым утренним светом.

Пока мы ели, я украдкой поглядывал на него. Лицо его было бледным, взгляд — озабоченным, глаза — утомленными, но ни одна черточка не выдавала мыслей.

— Слушай, Генри…

Он вздрогнул — это были первые слова, сказанные за последние полчаса или около того.

— О чем ты сейчас думаешь?

— Ни о чем.

— Если ты по-прежнему хочешь его отравить…

— Не говори глупостей, — раздраженно оборвал он меня. — Сделай одолжение — закрой на минуту рот и дай мне подумать.

Я бросил на него слегка обиженный взгляд. Генри резко встал и пошел налить себе еще кофе. На мгновение он застыл, стоя спиной ко мне и упершись руками в столешницу, затем обернулся.

— Извини, — произнес он устало. — Просто это не очень приятно — оглядываться на предмет стольких усилий и понимать, что все было сплошной нелепицей. Ядовитые грибы — Вальтер Скотт, да и только.

Я опешил:

— Вообще-то я думал, это хорошая идея.

Он потер уголки глаз:

— Слишком хорошая. Полагаю, когда человек, привыкший к умственному труду, сталкивается с необходимостью действия, он склонен мысленно приукрашивать его, продумывать с чрезмерной тонкостью. На бумаге все выглядело весьма изящно, и только сейчас, когда дошло до дела, я понимаю, насколько все чудовищно сложно.

— А что не так?

Он поправил очки:

— Яд действует слишком медленно.

— Но ведь ты, кажется, считал это преимуществом?

— Это оборачивается массой проблем. На некоторые из них ты сам же и указал. Немалый риск привносит расчет дозировки, но самое слабое место — время. В рамках моей концепции, чем дольше, тем лучше, и все же… За двенадцать часов можно поведать миру очень многое… В принципе, я понимал это с самого начала. Видишь ли, сама мысль о том, чтоб его убить, была так отвратительна, что я мог рассматривать ее только как своего рода шахматную задачу. Игру. Ты представить себе не можешь, сколько я над ней размышлял. Взять хотя бы выбор яда. Тебе известно, что при отравлении некоторыми ядами моментально распухает горло? У жертв отнимается язык, и они не могут назвать имя отравителя.

Он помолчал и со вздохом продолжил:

— Так приятно, пленившись примерами Медичи и Борджиа, перебирать в уме всевозможные способы — отравленные кольца, розы… Ты ведь, наверное, слышал о таком? Отравить розу, преподнести ее даме, дама случайно задевает пальчиком шип и падает замертво. Я знаю, как изготовить свечу, которая возымеет смертельный эффект, если будет гореть в закрытом помещении. Или как отравить подушку или молитвенник…

— А что насчет снотворного?

Он лишь посмотрел на меня с досадой.

— Я серьезно. Люди то и дело умирают, наглотавшись этих таблеток.

— Где мы возьмем снотворное?

— Это же Хэмпден-колледж. Такие вещи можно достать в два счета.

— Как мы сделаем так, чтобы Банни принял его?

— Скажем, что это тайленол.

— И как же, скажи на милость, мы заставим его выпить десяток таблеток тайленола?

— Можем вскрыть капсулы и высыпать содержимое в стакан виски.

— По-твоему, Банни не моргнув глазом выпьет стакан виски с толстым слоем белого порошка на дне?

— По-моему, ты только что собирался скормить ему тарелку поганок.

Мы замолчали, тишину нарушали только назойливые трели какой-то птицы. Генри закрыл глаза и помассировал виски.

— Что собираешься делать? — спросил я.

— Съезжу в пару мест, — ответил он. — А тебе надо пойти домой и лечь спать.

— Ты уже что-то придумал?

— Нет, но мне хочется кое-что выяснить. Я бы отвез тебя на кампус, но, думаю, будет очень некстати, если нас увидят вместе.

Он принялся рыться в кармане халата — выудил спички, перья для ручек, синюю коробочку для пилюль. Наконец отыскал пару четвертаков и выложил их на стол:

— Вот. Купи по дороге домой какую-нибудь газету.

— Зачем?

— На случай, если кто-нибудь задастся вопросом, с чего это ты разгуливаешь в столь ранний час. Возможно, вечером ты мне снова понадобишься. Если я не застану тебя дома, то оставлю сообщение от имени доктора Спрингфилда. Не пытайся связаться со мной раньше времени — разумеется, если только не возникнет нештатная ситуация.

— Само собой.

— Тогда до встречи.

Он двинулся прочь из кухни, но на пороге обернулся.

— Да, хотел сказать — я никогда этого не забуду, — задержав на мне взгляд, произнес он сухим, деловитым тоном.

— Да ну что ты, пустяки…

— Отнюдь — это жизненно важно, и ты это понимаешь.

— Ты сам пару раз выручал меня, — сказал я ему вслед, но Генри уже вышел и, должно быть, не услышал. Во всяком случае, он ничего не ответил.

Купив газету в ближайшем магазинчике, я направился в сторону колледжа. Нырнув в сырой, пахнущий свежестью лес, я свернул с тропинки и, перелезая через замшелые валуны и поваленные деревья, пустился кружным путем.

Когда я добрался до кампуса, было еще рано. Взлетев по черной лестнице Монмута, я замер на верхней площадке, обнаружив, что у чулана стоит староста корпуса, окруженная стайкой визгливо тараторящих девушек в халатах. Попытавшись проскользнуть мимо, я был схвачен за руку бдительной Джуди Пуви, облаченной в черное кимоно.

— Эй, смотри, тут у нас в чулане наблевали!

— Это кто-то из долбаных первокурсников, — сказала стоявшая рядом девица. — Сначала нажрутся как свиньи, а потом бегут метать коржи по чужим корпусам.

— Ну, не знаю, кто это натворил, — провозгласила староста, — но кто бы то ни был, на ужин он ел спагетти.

— Хмм…

— Значит, этот кто-то не ходит в столовую — то есть он не с кампуса.

Прорвавшись к себе в комнату, я запер дверь и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Я проспал весь день, уткнувшись лицом в подушку: уютный дрейф, лишь изредка нарушаемый подводным течением действительности (шаги, разговоры, хлопанье дверей), вплетавшимся холодными нитями в темные, теплые, как кровь, воды дремоты. День уступил место сумеркам, а я все спал и спал, пока наконец гром и грохот сливаемой из бачка воды не заставили меня перевернуться на спину, выдернув из сна.

В соседнем Патнам-хаусе уже началась субботняя вечеринка. Это означало, что ужин кончился, все буфеты закрыты и я проспал по меньшей мере четырнадцать часов. В Монмуте не было ни души. Я встал, побрился и принял горячую ванну. Затем надел халат и, жуя найденное на общей кухне яблоко, спустился вниз, к телефону на вахте, посмотреть, нет ли для меня сообщений.

Их было три. Банни Коркоран, без пятнадцати шесть. Моя мать, из Калифорнии, в восемь сорок пять. И доктор Г. Спрингфилд из стоматологической клиники, предлагавший мне нанести ему визит при первой же возможности.

Я умирал от голода и очень обрадовался, когда, придя к Генри, обнаружил, что Чарльз и Фрэнсис ковыряют холодную курицу и остатки салата.

Генри выглядел так, словно не спал с нашей последней встречи. На нем был старый твидовый пиджак с растянутыми локтями и брюки, на коленях которых виднелись бурые пятна от травы. Поверх его заляпанных грязью туфель были натянуты гетры защитного цвета.

— Если ты голоден, тарелки в серванте, — сказал он, грузно опускаясь на стул, как старый фермер, вернувшийся домой с поля.

— Где ты был?

— Поговорим об этом после ужина.

— А где Камилла?

Чарльз хохотнул. Фрэнсис отложил куриную ножку и с важностью дворецкого произнес:

— У нее свидание.

— Смеешься? С кем?

— С Клоуком.

— Они на вечеринке, — пояснил Чарльз. — Перед началом Клоук пригласил ее в бар выпить коктейль, все как полагается.

— С ними сейчас Банни и Марион, — добавил Фрэнсис. — Это Генри предложил. Сегодня вечером Камилла присматривает сам-знаешь-за-кем.

— Сам-знаешь-кто звонил мне сегодня днем, оставил сообщение, — сказал я.

— Сам-знаешь-кто топтал тропу войны с самого утра, — заметил Чарльз, отрезая ломтик хлеба.

— Пожалуйста, только не сейчас, — устало сказал Генри.

После того как убрали тарелки, Генри водрузил локти на стол и закурил. Под глазами у него темнели круги, на щеках — двухдневная щетина.

— Так что у тебя за план? — осведомился Фрэнсис.

Генри отбросил спичку в пепельницу.

— В эти выходные, — сказал он. — Завтра.

Я застыл, не донеся до рта чашку с кофе, и вытаращился на него.

— Боже ты мой, — воскликнул Чарльз, даже не пытаясь скрыть смятение. — Так скоро?

— Дольше медлить нельзя.

— Но как? Что мы вообще можем сделать в такой короткий срок?

— Я тоже не в восторге, но, если мы будем выжидать, другого шанса не будет до следующих выходных. И если на то пошло, может не быть вообще.

Секунду-другую все молчали.

— Ты это серьезно? — растерянно спросил Чарльз. — Это все… ну, как бы… однозначно?

— Все далеко не однозначно, — ответил Генри. — Мы не сможем контролировать ситуацию полностью. Но я хочу, чтобы мы были готовы, если возможность осуществить план нам все же представится.

— Звучит несколько неопределенно, — заметил Фрэнсис.

— Так и есть. И, к сожалению, не может быть иначе, поскольку большая часть работы возлагается на самого Банни.

— Как это? — спросил Чарльз, откинувшись на спинку стула.

— Несчастный случай. Если точнее, несчастный случай на прогулке в горах. — Генри выдержал паузу. — Завтра воскресенье.

— Ну да.

— Значит, при условии хорошей погоды Банни, скорее всего, отправится побродить по окрестностям.

— Он далеко не всегда выбирается с кампуса по воскресеньям, — сказал Чарльз.

— Допустим, завтра выберется. И мы довольно неплохо представляем его маршрут.

— У этого маршрута много вариантов, — вставил я.

В прошлом семестре я часто сопровождал Банни на его прогулках. Он мог отклоняться от намеченного курса самым неожиданным образом, совершая крюк за крюком и не останавливаясь ни перед заборами, ни перед горными потоками.

— Да, конечно. Но в общем и целом он нам известен.

Достав из кармана лист бумаги, Генри разложил его на столе. Наклонившись поближе, я увидел, что это карта.

— Банни стартует от своего корпуса, огибает теннисные корты и, дойдя до опушки, держит путь не в сторону Северного Хэмпдена, а на восток, к Маунт-Катаракт. Местность, густо поросшая лесом, тропинок там немного. Он движется в этом направлении, пока не выйдет на оленью тропу — Ричард, ты знаешь, о чем я говорю: та тропка с большим белым камнем, — и круто сворачивает по ней на юго-восток. Примерно через километр тропа разветвляется…

— Но если вы будете ждать его там, то упустите, — сказал я. — Я ходил с ним этим путем. Он может свернуть на юг, а может с тем же успехом пойти на запад.

— Ну, если так, мы можем упустить его и раньше, — возразил Генри. — Насколько я знаю, иногда он вовсе пренебрегает тропой и продолжает идти на восток, пока не упрется в шоссе. Но я рассчитываю на то, что он предпочтет традиционный вариант. Погода хорошая — скорее всего, ему захочется растянуть прогулку.

— А вторая развилка? Неизвестно ведь, какую из тропинок он выберет?

— Нам и не нужно это знать. Ты ведь помнишь, где они сходятся? Над ущельем.

Казалось, на минуту-другую все онемели.

— Итак, смотрите, — наконец продолжил Генри, достав из кармана карандаш. — Он подойдет туда со стороны колледжа, с юга. Мы же прибудем на место с запада, по шестому шоссе.

— Значит, поедем на машине?

— Первую часть пути да. Сразу за этой свалкой, перед поворотом на Бэттенкил, от шоссе отходит грунтовка. У меня возникло подозрение, что она находится в частном владении — в этом случае она бы нас не устроила, — но сегодня днем я отправился в архив суда и выяснил, что это всего лишь старая лесовозная дорога. Кончается тупиком где-то посреди чащи, но по ней можно подъехать почти вплотную к ущелью. От грунтовки до него остается метров пятьсот. Это расстояние мы пройдем пешком.

— Мы придем туда, и что дальше?

— Там мы будем ждать. Сегодня я дважды проделал путь Банни от кампуса до ущелья и обратно и оба раза засекал время. От порога общежития у него уйдет не меньше получаса. Соответственно мы спокойно успеем добраться туда в обход и застать его врасплох.

— А если он не придет?

— Что ж, в этом случае мы не теряем ничего, кроме времени.

— Может, кому-нибудь из нас пойти с ним?

Генри покачал головой:

— Я уже думал об этом. Неудачная мысль. Если он забредет в ловушку сам — в одиночку, по собственной воле, — вряд ли потом удастся распутать ниточку, ведущую к нам.

— Если то, если это, — угрюмо заметил Фрэнсис. — Сплошная игра случая.

— Она-то нам и нужна.

— Не понимаю, чем тебе не нравится первый план.

— Он слишком стилизован. И строится на расчете вплоть до мелочей.

— Но ведь расчет предпочтительнее случайности.

Генри разгладил ладонью складки карты:

— Здесь-то ты и заблуждаешься. Если мы стремимся выстроить события с излишней скрупулезностью, достичь точки X логическим путем, то должны учитывать, что, начав в точке X, тем же логическим путем можно проследовать в обратном направлении — и выйти прямо на нас. Проницательный ум без труда распознает чужой расчет. Но случайность? Она непредсказуема, непостижима, божественна. Что может быть лучше, чем предоставить Банни самому выбрать обстоятельства собственной гибели?

Стояла тишина. За окном с пронзительной ритмичной монотонностью верещали сверчки.

Фрэнсис — лицо его побледнело и стало влажным — закусил губу:

— Чтобы уяснить до конца — мы ждем возле ущелья, надеясь, что он пойдет именно тем путем. И если да, сталкиваем его вниз — прямо там, посреди бела дня — и исчезаем. Я правильно обрисовал картину?

— Более-менее.

— Что, если он придет не один? Или поблизости окажется кто-то еще?

— Выбравшись в лес погожим весенним днем, мы еще не преступаем закон. В наших силах свернуть все в любую минуту, вплоть до момента его падения. А это будет момент в прямом смысле слова. Если мы встретим кого-то по пути к машине — вряд ли, но все же, — то скажем, что произошел несчастный случай и мы спешим за подмогой.

— Но что, если кто-нибудь все увидит?

— На мой взгляд, это малореально, — ответил Генри, уронив со всплеском кусочек сахара в кофе.

— Но ведь возможно?

— Возможно все. Но вероятность на нашей стороне, нужно только не гнать ее прочь. Каковы шансы, что некто, доселе нами не замеченный, объявится в этом крайне уединенном месте в ту самую долю секунды, которая потребуется на то, чтобы столкнуть Банни с обрыва?

— Этого нельзя исключать.

— Фрэнсис, ничего нельзя исключать. Например, того, что сегодня ночью наш друг угодит под машину, тем самым существенно облегчив жизнь всем нам.

В окно ворвался мягкий прохладный ветерок, принеся с собой запах дождя и яблоневого цвета. Я не заметил, как вспотел, и от дуновения свежего воздуха голова моя словно бы наполнилась веселящим газом, а тело покрылось липкой смазкой озноба.

Чарльз нарочито откашлялся, и все повернулись на звук:

— А известно, сколько… Я хочу сказать… ты уверен, что там достаточно высоко? Вдруг он…

— Я специально взял с собой рулетку, — сказал Генри. — Высшая отметка обрыва — четырнадцать с половиной метров, этого должно хватить. Самое сложное — подвести его туда. Если он упадет с более низкой точки, худшее, что ему грозит, — сломанная нога. Разумеется, многое зависит от того, как он будет падать. Для желаемого результата лучше спиной вперед.

— Я знаю случаи, когда люди падали с самолетов и все равно выживали, — вмешался Фрэнсис. — Что, если он выдержит удар?

Приподняв очки, Генри потер уголок глаза:

— Ну, вообще-то по дну ущелья протекает ручей. Воды там немного, но достаточно. Так или иначе, после падения он будет в шоке. Нам только нужно будет подтащить его к ручью и немного подержать лицом вниз — думаю, это займет не больше двух-трех минут. Если, упав, он не потеряет сознание, двое из нас могли бы даже спуститься и помочь ему добраться туда самому…

Чарльз вытер потный, пылающий лоб:

— Господи боже мой, только послушайте, что мы несем…

— Что такое?

— Мы спятили, не иначе.

— Чарльз, в чем дело?

— Нет, мы точно сошли с ума. Как мы вообще сможем проделать все это своими собственными руками?

— Все это доставляет мне не больше удовольствия, чем тебе.

— Но это же безумие! Как у нас только язык поворачивается такое говорить? Нужно придумать что-нибудь другое.

Генри пригубил кофе:

— Если ты в состоянии внести лучшее предложение, я буду несказанно рад его выслушать.

— Ох, то есть я просто хочу сказать — может, нам, ну… взять и исчезнуть? Сядем сегодня вечером в машину да и уедем, а?

— Куда? — отрешенно спросил Генри. — И на какие деньги?

Чарльз молчал.

— Так вот, — продолжил Генри, проводя карандашом линию на карте. — Думаю, убраться оттуда будет проще простого, хотя нам следует соблюдать особую осторожность при повороте на грунтовку и выезде обратно на шоссе.

— Чью машину возьмем, мою или твою? — спросил Фрэнсис.

— Мою, я думаю. Машины вроде твоей слишком бросаются в глаза.

— Может быть, стоит взять автомобиль напрокат?

— Нет. Как раз подобные вещи все и губят. Если мы обойдемся без экстравагантных жестов, нас даже не заметят. Люди не обращают внимание на девяносто процентов того, что видят.

Повисла пауза.

Чарльз снова кашлянул.

— А потом? — спросил он. — Мы просто поедем домой?

— Мы просто поедем домой, — эхом отозвался Генри, прикуривая сигарету. — Серьезно, здесь не о чем волноваться. Предприятие кажется рискованным, но, если посмотреть на него с логической точки зрения, это самый безопасный вариант. Никаких признаков убийства. И потом, кто знает, что у нас есть повод? Понимаю, понимаю, — с досадой предупредил он мою реплику. — Однако я очень удивлюсь, если он уже рассказал кому-то еще.

— Откуда ты знаешь, что он сделал, а что нет? Он мог разболтать половине студентов на вечеринке.

— Тем не менее я готов поставить все фишки на то, что он этого не сделал. Конечно, Банни непредсказуем, но на данном этапе в его действиях прослеживается некое подобие рудиментарного здравомыслия. У меня были все основания полагать, что сначала он расскажет тебе.

— С какой стати?

— Надеюсь, ты не думаешь, что из всех имевшихся кандидатур он выбрал тебя по чистой случайности?

— Я только знаю, что первым попался ему в подходящий момент.

— А к кому еще ему было идти? — спросил Генри тоном человека, уставшего объяснять прописные истины. — Он никогда бы не пошел прямо в полицию. В этом случае его положение было бы ничем не лучше нашего. По этой же причине он не отважился бы рассказать кому-нибудь из посторонних. Следовательно, остается весьма ограниченный круг потенциальных доверенных лиц. Марион — раз. Его родители — два. Клоук — три. Джулиан — в качестве запасного варианта. И, наконец, ты.

— Тогда с чего ты взял, что он, например, уже не проговорился Марион?

— Банни, конечно, глуп, но все же не настолько. Расскажи он Марион, на следующее утро об этом знал бы весь колледж. Клоук не подходит по ряду других соображений. Вряд ли бы он поднял панику, но доверия все равно не заслуживает — скользкий и безответственный тип. Банни питает к нему дружеские чувства — полагаю, даже восхищается им, — и все же он никогда не посвятил бы его в дело подобного рода. Родителям он не скажет ни за что на свете. Разумеется, впоследствии они бы приложили все силы, чтобы уберечь сынулю от тюрьмы, но при этом, выслушав его историю, несомненно, тотчас же помчались бы с ней в полицию.

— А Джулиан?

Генри пожал плечами:

— Да, пожалуй. Ему он действительно мог все рассказать. Я первый готов это допустить. Однако пока не рассказал, и есть вероятность, что не расскажет — по крайней мере, до поры до времени.

— Почему это?

Генри выразительно поднял бровь:

— Потому что кому из нас, как ты думаешь, Джулиан больше поверит?

Все молчали. Генри глубоко затянулся.

— Стало быть, — сказал он, задержав дым, — метод исключения. Он не рассказал ни Марион, ни Клоуку, опасаясь, что они предадут дело всеобщей огласке. По той же причине он не рассказал и родителям — а если решится на это, то лишь в самом крайнем случае. Спрашивается, сколько вариантов у него оставалось? Всего два. Рассказать Джулиану — учителю, который ему не поверит, или тебе — своему человеку, который не только поверит, но и оставит все при себе.

Я в оцепенении смотрел на него. Наконец выговорил:

— Это только догадки.

— Отнюдь. Неужели ты думаешь, мы сейчас сидели бы здесь, расскажи он кому-то еще? Или, может быть, ты считаешь, что, рассказав тебе, он сломя голову бросится искать следующего слушателя, даже не выяснив толком твоей реакции? Неужели не догадываешься, зачем он звонил тебе? И почему целый день не давал покоя всем остальным?

Я не ответил.

— Да потому, — сказал Генри, — что он пробует почву. Вчера он был в пьяном угаре, обуреваем лишь собственными переживаниями. Но сегодня уже далеко не уверен в том, как ты воспринял услышанное. Ему нужно чужое мнение. И он стремится как можно скорее получить твой отклик, чтобы понять, как действовать дальше.

— Не понимаю.

— Что ты не понимаешь?

— Почему тебе так зверски не терпится прикончить его, если, по-твоему, кроме меня, он никому не расскажет?

Генри пожал плечами:

— Пока не рассказал. Это не то же самое, что не расскажет. Расскажет, и очень скоро.

— Может, я попробую отговорить его?