Вторая мировая война. Ад на земле Хейстингс Макс

1. Будапешт: в глазу урагана

В конце октября 1944 г. Генрих Гиммлер, находясь в Восточной Пруссии, произнес апокалиптическую речь, в которой наметил задачи последней линии обороны рейха: «Наши враги должны знать, что каждый километр, который они пройдут вглубь нашей страны, будет стоить им рек крови. Они окажутся на минном поле из живых мин, которыми станут фанатичные бескомпромиссные истребители; на каждом этаже каждого городского дома, в каждой деревне, на каждой ферме, в каждом лесу займут оборону мужчины, подростки и старики, а если потребуется – то и женщины, и девочки». В следующие месяцы на Восточном фронте его замыслы были в значительной степени воплощены: 1,2 млн немецких солдат и около четверти миллиона человек гражданского населения погибли, тщетно пытаясь остановить наступление русских. Погибло множество граждан тех стран, правительства которых опрометчиво заключили союз с Третьим рейхом в годы его господства в Европе. Такая же судьба постигла и тех, кто добровольно стал служить идеям нацизма. Треть всех потерь Германии на Востоке пришлась на последние месяцы войны – эти жертвы были принесены во имя воплощения безумных планов нацистского руководства.

Среди тех, кто оказался на пути колоссальной советской военной машины, было девятимиллионное население Венгрии – страны, где популярна мрачная шутка: дескать, мы героически проиграли все войны, которые вели на протяжении 500 лет. Теперь же венгров ожидала расплата за поддержку проигрывающей стороны в самом ужасном конфликте в истории. В начале декабря 1944 г. под ослабевающим огнем оборонявшихся русские форсировали Дунай, как всегда, не считаясь с потерями. Венгерский гусар долго разглядывал тела погибших, сваленные кучами на берегу реки, а затем, потрясенный, повернулся к офицеру и спросил: «Господин лейтенант, если они так обращаются со своими солдатами, что они делают с противником?»¹ После одной из атак Красной армии к северу от Будапешта обороняющиеся сняли с колючей проволоки корчащееся тело.

«Обритый наголо юный новобранец с монгольскими скулами лежит на спине, – записал один венгр. – Шевелятся только его губы. У него полностью оторваны ноги и по локоть – руки. Культи облеплены толстым слоем земли, смешанной с кровью и сгнившими листьями. Я наклоняюсь к нему совсем близко. “Будапешт… Будапешт…” – шепчет он в агонии… Может, ему мерещится город с богатыми трофеями и красивыми женщинами… И вдруг, к собственному удивлению, я достаю пистолет, приставляю его к виску умирающего и нажимаю на курок»².

Вскоре венгерская столица оказалась в центре одного из самых ожесточенных сражений войны, которое было едва замечено на Западе, потому что совпало сначала с наступлением Гитлера на Арденны, а затем с массированным наступлением русских севернее. В последние дни декабря, несмотря на глубокий снег, Второй Украинский фронт маршала Родиона Малиновского сомкнул кольцо вокруг города. Путч, организованный нацистами, сорвал попытку венгерского правительства сдаться Сталину. В результате страна оказалась в руках фашистского режима, пользующегося поддержкой вооруженного ополчения венгерской экстремистской партии «Скрещенные стрелы». Войска гарнизона сражались на стороне Германии, хотя непрерывный поток дезертиров свидетельствовал о стремительном падении боевого духа войск.

Любопытно, что гражданское население оставалось совершенно не осведомленным о надвигающейся катастрофе: театры и кино в Будапеште не закрывались до Нового года. 23 декабря, когда в оперном театре шла «Аида», на авансцену перед опущенным занавесом вышел актер, одетый в солдатское обмундирование. Он передал поздравления с фронта зрителями в полупустом партере, выразил удовлетворение тем, что все ведут себя спокойнее и оптимистичнее, чем несколько недель назад, а затем, как вспоминал один из зрителей, «обещал, что Будапешт останется венгерским и что нашей чудесной столице нечего бояться»³. Семьи украшали рождественские елки «отражателями»: серебристыми полосками фольги, которые сбрасывались с британских и американских бомбардировщиков для помех немецким радарам. Из миллиона жителей города многие проигнорировали неминуемую угрозу и не воспользовались возможностью бегства на Запад. Некоторые с нетерпением ждали момента, когда можно будет приветствовать русских освободителей. Слушая приближающуюся канонаду артиллерии Малиновского, либеральный политический деятель Имре Чечи писал: «Это самая красивая рождественская музыка. Неужели нас скоро освободят? Да поможет нам Бог, и да настанет конец правлению этих бандитов»⁴.

Сталин приказал взять Будапешт и сначала надеялся сделать это без боя: даже когда русские почти закончили окружение столицы, они оставили открытым коридор на западе для отхода гарнизона. Немецкий командующий фронтом хотел оставить город; Гитлер, с присущим ему фанатизмом, настаивал, чтобы город обороняли до последнего. На позициях оставались примерно 50 000 немецких и 45 000 венгерских солдат, с самого начала понимавших, что их положение безнадежно. Один артиллерийский дивизион был укомплектован украинцами в польском обмундировании с немецкими знаками различия. О бронекавалерийской дивизии СС говорили, что ее личный состав «полностью деморализован», а три венгерских полка полиции СС считались «крайне ненадежными». Генерал Карл Пфеффер-Вильденбрух, командовавший германскими войсками, не выходил из бункера шесть недель, а его вид выражал безграничное уныние. Одному венгерскому генералу настолько опротивели бесчисленные случаи дезертирства своих солдат, что он надменно заявил, что «не собирается жертвовать своей военной карьерой»⁵, и устранился от командования, сказавшись больным.

Однако, как это часто бывает, после вступления в бой воюющие стороны лишились возможности выйти из смертельной схватки, которая развивалась уже по собственным законам. С 30 декабря тысяча советских орудий начали массированный артобстрел Будапешта по 10 часов ежедневно, а в промежутках происходили воздушные налеты. Жители города укрывались в подвалах, которые не спасли многих от смерти в дыму и огне пожаров. Через три дня русские танки и пехота начали наступление, сокращая периметр немецкого плацдарма на берегу Дуная со стороны Пешта и одновременно метр за метром продвигаясь в Буду.

Венгерский офицер артиллерии капитан Шандор Ханак готовился отразить наступление противника 7 января, укрываясь за деревянным забором городского ипподрома. «Русские… шли на нас по дорожке ипподрома, они пели, взявшись за руки… по-видимому, они были пьяны. Мы повалили забор, дали залп осколочными гранатами и открыли пулеметный огонь в их гущу. Они побежали на трибуны, по которым открыли огонь штурмовые орудия, и обстрел трибун продолжался, сектор за сектором, пока русские не превратились в кровавое месиво. Немцы подсчитали, что их потери составили примерно 800 человек»⁶. Наконец, когда оборонявшихся вытеснили с плацдармов перед мостами в Пеште и были взорваны мосты через Дунай, гарнизон в Буде продолжал сопротивление, сражаясь за каждую улицу и каждый дом. В некоторых местах русские гнали перед собой пленных, которые в отчаянии кричали: «Мы венгры!» – но в них стреляли с обеих сторон. Может показаться невероятным, но группа из 70 русских перешла на сторону обороняющихся, сказав, что они больше боятся отступать и попасть под пулеметный огонь заградительных отрядов НКВД во второй линии собственных порядков, чем оторваться от них и сдаться в плен⁷. Вынужденные союзники Сталина несли тяжелые потери: 16 января румынский корпус доложил, что потери с октября составили 23 000 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести – больше 60 % численности.

Для подноса боеприпасов под огнем русские мобилизовали злополучных местных жителей. Русские продвигались вперед, улица за улицей, но встречали отпор и несли тяжелые потери всегда, когда оказывались на открытом пространстве, простреливаемом немецкими и венгерскими силами. Положение обороняющихся было еще хуже: рядовой Денеш Васс карабкался по раненым из гражданских и военных, которые лежали в коридорах командного пункта его подразделения. Чья-то рука поднялась и вцепилась в его шинель. «Это была красивая светловолосая девушка примерно 18–20 лет. Она шепотом попросила меня: “Возьми пистолет и застрели меня”. Я посмотрел на нее внимательнее и с ужасом понял, что у нее нет обеих ног»⁸.

Все жители города – мужчины, женщины и дети – ужасно голодали. Были съедены все 25 000 лошадей гарнизона. Из 2500 животных в зоопарке выжили только 14, остальные погибли под советским огнем или были забиты на мясо; в течение нескольких недель по рельсам в подземных туннелях бродил лев, пока его не поймал советский отряд, специально направленный для этой цели. После собрания в штабе 26 января один немецкий офицер записал следующее: «Уходя из зала после собрания, некоторые командиры вслух возмущались тупым упрямством Гитлера. Даже в СС многие начинают сомневаться в разумности его руководства»⁹. Высокопоставленный венгерский генерал 1 февраля докладывал в министерство обороны: «Положение со снабжением невыносимо. Дневной паек на следующие пять дней составляет: 5 г свиного жира, 1 ломтик хлеба и немного конины… Постоянно увеличивается распространение вшей среди солдат, особенно среди раненых. Есть уже шесть случаев сыпного тифа»¹⁰. Люфтваффе продолжала сбрасывать мизерное количество продовольствия, основная часть которого оказывалась на территории, занятой русскими войсками. Голодающих горожан, пытавшихся в поисках пищи вскрыть сброшенные с парашютом контейнеры, убивали на месте. В родильном отделении больницы нянечки прижимали к груди лишившихся матерей младенцев, чтобы хотя бы немного согреть их своими телами, пока младенцы медленно умирали от голода.

На протяжении всей осады продолжалось истребление евреев Будапешта. Утром 24 декабря боевики партии «Скрещенные стрелы» приехали на автомобилях к еврейскому детдому на улице Михая Мункачи, вывели детей и нянечек во внутренний двор находившихся поблизости Радецких казарм и построили их в одну шеренгу перед пулеметом. Детей спасла внезапная атака русских, которая принудила палачей спасаться бегством, но родителей этих детей депортировали и казнили задолго до этого счастливого дня. Множество других евреев выводили на набережную Дуная и там расстреливали; лишь горстке узников удалось бежать, спрыгнув в ледяную реку

Офицер венгерской пехоты сделал замечание мальчишке из ополчения «Скрещенных стрел», который избивал старуху в колонне евреев, обреченных на расстрел: «Сынок, у тебя есть мать? Как ты можешь так поступать?» Мальчик небрежно отвечал: «Дядя, это всего лишь еврейка…»¹¹ С середины октября 1944 г. до падения Будапешта в городе погибли или пропали без вести примерно 105 453 еврея. Оставшиеся в живых влачили жалкое существование. Вот описание очевидца сцены в гетто:

«По узкой улице Казинци, низко склонив голову, толкают тележку ослабевшие мужчины. На грохочущей колымаге трясутся обнаженные человеческие тела, желтые, как воск, негнущаяся рука одного из мертвецов, вся в черных пятнах, свесилась с тележки и колотится о спицы колеса. Они останавливаются перед банями Казинци, за обветшалым фасадом свалены тела умерших, заледеневшие и твердые, как дерево… Я пересек площадь Клаузал. В центре площади вокруг мертвой лошади сидели на корточках и стояли на коленях люди и ножами кромсали труп, добывая мясо. Желтые и синие кишки, похожие на желе, с холодным блеском вывалились из распоротого брюха изуродованной мертвой лошади»¹².

Шведский дипломат Рауль Валленберг, который, как многие, оказался в ловушке в Будапеште, пытался помешать уничтожению евреев, предупреждая немецких командиров, что им придется за это отвечать. Но убийства продолжались, иногда вместе с евреями убивали венгерских полицейских, которых направляли для защиты евреев. Впоследствии Валленберга убили русские.

К началу февраля немецкие потери продолжали расти, а запасы – истощаться; большая часть Будапешта лежала в руинах. Повсюду бушевали тысячи пожаров, один за другим пожирая дворцы, коттеджи, общественные здания и многоэтажные дома. Круглые сутки слышались взрывы и артиллерийский огонь. Советские самолеты на бреющем полете расстреливали и бомбили город, раненые солдаты беспомощно лежали на виду атакующих самолетов и кричали от безысходности. Повсюду наблюдались гротескные сцены: например, противотанковая пушка, замаскированная персидскими коврами из реквизита оперного театра. Напуганные лошади, рыдающие женщины и дети; паникующие солдаты то пытались удрать, то забивались в любую щель в поисках укрытия.

Бои шли одновременно в разных частях города. В результате атак и контратак здания несколько раз переходили из рук в руки. Венгерских солдат, которые дезертировали во все бльших количествах и переходили на сторону русских, ставили перед жестоким выбором: вступить в Красную армию и сражаться против своих бывших товарищей или отправиться в Сибирь. Те, кто выбирал первое, в качестве знака различия получали на шапку красную ленту, вырезанную из парашютного шелка, и немедленно возвращались обратно в бой. Удивительно, но русские относились к этим предателям по-товарищески: например, один командующий стрелкового корпуса пригласил венгерских офицеров на ужин. После войны выяснилось, что смертность среди тех, кто выбрал плен, и потери среди вступивших в Красную армию оказались примерно равны. В неразберихе, когда каждый искал себе союзника, венгерские коммунистические группы Сопротивления старались как-нибудь помочь советским войскам (например, убивая главарей и боевиков партии «Скрещенные стрелы»). В конце января множество заключенных оппозиционеров были расстреляны своими соотечественниками на террасе Королевского дворца, большинство из них – после пыток.

11 февраля 1945 г. сопротивление в Буде прекратилось. Командующий венгерской зенитной артиллерией разоружил немецких военнослужащих в своем штабе в отеле Gellert, поднял белый флаг и приказал солдатам расстреливать любого, кто не подчинится приказу и будет продолжать сопротивление. В эту же ночь остатки гарнизона и старшие офицеры предприняли попытку вырваться из окружения: одни – малыми группами, другие – толпами. Большинство из них скосил советский огонь, потери были настолько велики, что на открытых пространствах лежали груды мертвых тел. Командир бронекавалерийской дивизии СС и трое его офицеров выбрали самоубийство, когда стало ясно, что им не удастся спастись бегством. Еще 26 рядовых СС застрелились в саду дома на улице Диошарок. Командир бронетанковой дивизии был убит советским пулеметным огнем. Пожилой венгерский полковник Янош Вертесси перебегал улицу, споткнулся, упал ничком и выбил свой последний зуб. «Не мой день», – сказал он с сожалением, вспомнив, что ровно 30 лет назад его, пилота Первой мировой войны, сбили и взяли в плен. Вскоре после этого его схватили и расстреляли бойцы Красной армии.

Две тысячи раненых солдат лежали в подвалах Королевского дворца. Свидетель, который случайно обнаружил их, рассказывал: «Гной, кровь, гангрена, экскременты, пот, моча, табачный дым и порох смешались в удушливом зловонии»¹³. Обреченный гарнизон погрузился в панику и междоусобицы. Два солдата ворвались в операционную, где хирурги только что вскрыли живот раненого бойца, и начали стрелять друг в друга через операционный стол. Вскоре после этого здание охватил пожар, в котором погибли почти все раненые. В штабе генерала Пфеффер-Вильденбруха молодой сержант надел брошенную форму своего командира, и его немедленно застрелил обезумевший рядовой. В общественных зданиях города среди разрезанных карти, разбитого фарфора, поломанной мебели и брошенных личных вещей бесцельно бродили отставшие от частей солдаты. Повсюду бушевали пожары.

Часть оборонявшихся попыталась спастись бегством через канализацию, освещая путь свечами, они шли вброд по нечистотам, которые иногда доходили им до пояса, а сверху, с улицы, доносился шум жестокого боя. Они наткнулись на тело красивой, элегантной женщины в шубе и шелковых чулках, которая по-прежнему крепко стискивала в руке свою сумочку, и стали строить предположения, кто она такая. Через несколько сот метров уровень воды поднялся слишком высоко и дальнейшее продвижение стало невозможным. Большинству, включая Пфеффер-Вильденбруха, пришлось подняться наверх и выбраться через люки на улицу, где их вскоре взяли в плен советские солдаты. Примерно 16 000 человек, солдаты и гражданские, покинули город, добрались до холмов, окружавших город, и там бесцельно бродили или прятались. Дерзкие беглецы захватили советскую хлебовозку и немедленно устроили перестрелку, сражаясь за ее содержимое. Те, кто продолжал брести на запад, вышли из леса и оказались на открытом пространстве Жамбекского бассейна. Они представляли собой прекрасную мишень на фоне снега, и советские снайперы и пулеметчики уничтожали их сотнями. В городе также происходило массовое уничтожение солдат, охваченных паникой. Советский офицер записал: «Несмотря на огромные потери, гитлеровцы продолжили продвигаться к выходу из города, но вскоре наткнулись на наши “катюши”, которые в упор стали расстреливать их залпами. Это было ужасное зрелище»¹⁴. Из 43 900 солдат Будапештского гарнизона только 700 добрались 11 февраля до немецких передовых позиций на западе; из оставшихся 17 000 были убиты и больше 22 000 взяты в плен.

На Будапешт опустилась мертвая тишина. Пятнадцатилетний Ласло Десео побрел обратно в квартиру своей семьи после того, как первые русские штурмом прошли через нее. «Хотелось выть, проходя по комнатам. Там валялось восемь мертвых лошадей. Стены были красными от крови на высоту человеческого роста, кругом грязь и обломки. Все двери, шкафы, мебель и окна сломаны. Штукатурка обвалилась. Приходилось наступать на мертвых лошадей. Они были мягкими и пружинили. Если на них попрыгать, около пулевых отверстий с шипением появляются кровавые пузырьки».

Выжившие начали осторожно выбираться из развалин. Их смущала непредсказуемость поведения победителей: некоторые русские, войдя в квартиру, убивали всю семью, другие вместо этого принимались забавляться игрушками, а затем уходили, никого не тронув. Один венгерский писатель так отзывался о завоевателях: «Они были простые и жестокие, как дети. После того как миллионы людей были уничтожены Лениным, Троцким, Сталиным или погибли на войне, смерть для них превратилась в обыденное явление. Они убивали без ненависти и позволяли убивать себя без сопротивления»¹⁵. Было много расстрелов, особенно русских, взятых в плен в немецкой форме. Застрелили несколько почтальонов и кондукторов трамвая, потому что русские принимали их кители за форму боевиков партии «Скрещенные стрелы». Методичное разграбление банков и коллекций произведений искусства проводилось под надзором НКВД, особое внимание уделялось собраниям известных коллекционеров из числа венгерских евреев; добытое отправлялось в Москву. Большинство выживших женщин Будапешта, всех возрастов, от 10 до 90 лет, включая беременных, подвергались насилию. Тяжелое положение жертв насилия еще более ухудшалось тем, что солдаты заражали их венерическими заболеваниями, а во всей Венгрии не было лекарств. Епископ Йозеф Грош в отчаянии записал: «Возможно, именно это творилось в Иерусалиме, когда пророк Иеремия писал свой “Плач”».

Венгерские коммунисты умоляли советское командование обуздать бесчинства солдат. «Совершенно ненормально восхвалять Красную армию на плакатах, на партийных собраниях, на заводах и повсюду, – горестно сетовало одно из таких обращений в конце февраля, – если людей, которые пережили тиранию, теперь, как скот, гонят по дорогам российские солдаты, постоянно оставляя за собой трупы. Товарищей, направленных в сельскую местность для распределения земли, крестьяне спрашивают, какой толк им получать землю, если их лошадей с пастбищ забрали русские. Они не могут пахать носом». Такие ходатайства не приносили результатов. Сталин решил, что грабеж и насилие станут законной наградой для его солдат за их жертвы. Поляков, югославов, чехов и венгров постигла та же судьба, что была уготована немцам.

В Будапеште, еще до того, как пала последняя линия обороны, вновь открылся первый кинотеатр, в котором показывали советский пропагандистский фильм «Битва за Орел». Почти немедленно началась работа по установке памятников советским героям войны на площадях и в парках. Выдержавшим неимоверные страдания венграм очень хотелось снова смеяться, и среди руин вскоре появились шумные кабаре. Комик Кальман Латабар выходил на сцену под непрекращающиеся аплодисменты, которые переходили в овацию, когда он задирал рукава и штанину и изображал советских «освободителей» Венгрии, демонстрируя гирлянды наручных часов. Несколько месяцев спустя его застрелили бы за гораздо меньшую вольность.

Взятие Будапешта обошлось русским примерно в 80 000 убитых и четверть миллиона раненых. Приблизительно 38 000 гражданского населения умерли в осаде, еще десятки тысяч были высланы в Советский Союз для принудительного труда, из них многие не вернулись обратно. Немецкие и венгерские войска потеряли примерно 40 000 убитыми, и 63 000 солдат были взяты в плен. Эта дикая, бесполезная битва считалась бы грандиозной, если бы произошла на англо-американском фронте. Но на самом деле только венгры обратили внимание на ее ужасы. Через три месяца ее затмила подобная же драма намного большего масштаба, которая развернулась в столице гитлеровской Германии.

2. Продвижение Эйзенхауэра к Эльбе

В первые месяцы 1945 г. большинство немцев относились к появлению американских и британских войск в своей стране как к незаслуженной агрессии; притом что многие понимали, что Гитлер привел их к катастрофе, немцам было нелегко принять последствия для собственной повседневной жизни. Солдаты американского 273-го дивизиона полевой артиллерии заняли дом, в котором жила, по словам одного из солдат, «маленькая, похожая на птицу женщина, одетая в черное, которая неверной походкой вышла из боковой двери. Как только она увидела, что мы разграбили ее поленницу, она принялась орать что-то по-немецки. Пока мы утаскивали охапки дров, она разрыдалась и непрерывно вопила, время от времени задыхаясь на полуслове». Американцы потолковали между собой и решили, что эти вопли не заслуживают внимания. «Вот черт, – сказал Френчи, – эта баба такая же, как все фрицы»¹⁶. Так же реагировал деревенский парень из отделения ефрейтора Чарльза Феликса, когда разговорчивая немецкая женщина пожаловалась, что явившиеся к ней американские солдаты поцарапали мебель в ее доме. «Как мне надоели эти проклятые фрицы! – запротестовал солдат. – Мы попали сюда на войну из-за них, а она еще смеет жаловаться насчет мебели! Эй, дамочка, посмотрите-ка, как выглядит поломанная мебель!»¹⁷ Он схватил стул и швырнул его об стену. Очень немногие из солдат союзных сил вели себя благородно по отношению к гражданским: рядовой из инженерного взвода под командованием Аарона Ларкина заплакал, когда ему приказали выселить немецкую семью из дома, чтобы разместить там военных¹⁸; ефрейтор Гарольд Линдстром ощутил угрызения совести, когда улегся в женской спальне на перину в полном обмундировании и в солдатских ботинках¹⁹.

Главный военный прокурор сухопутных сил США отмечал резкое увеличение количества изнасилований, после того как союзные силы вошли на территорию Германии. «Мы были солдатами армии завоевателей и прибыли как завоеватели, – говорилось в его послевоенном сообщении. – Только в исключительных случаях жертвы из числа немецких женщин оказывали решительное сопротивление вооруженным насильникам… Очевидно, что жертвы изнасилований были полностью запуганы… Их страх был небезоснователен, поскольку во многих случаях немецкие граждане, пытавшиеся помешать солдатам осуществить изнасилование, были беспощадно убиты»²⁰. Репортер Stars & Stripes в марте 1945 г. написал заметку о большом количестве изнасилований в земле Рейнланд, но ее задержал цензор, как это происходило и с другими «негативными сообщениями» о поведении союзных войск в Германии.

Разумеется, также было большое количество «полудобровольных» половых актов, способствовавших резкому росту венерических заболеваний, поскольку немецкие женщины, чтобы прокормить семью, часто в отчаянии продавали единственный товар, пользовавшийся спросом. Многие из солдат союзных сил испытывали отвращение к бесстыдству немцев: даже самые образованные из подданных Гитлера усвоили понятие о привилегиях высшей расы. Немецкие аристократы, хозяева замка на севере Германии, пригласили шотландских гвардейцев в замок; шотландцы были потрясены, обнаружив в прилегающем парке небольшой концентрационный лагерь, в котором содержалось двести истощенных голодом рабов. Когда британский офицер выразил протест, хозяин замка недоуменно ответил: «Майор, вы не понимаете. Эти люди – животные, с ними можно обращаться только как с животными».

Последние битвы англо-американских сил оказались несравненно менее кровопролитными, чем сражения на Востоке, потому что это устраивало обе стороны. Британский лейтенант Питер Уайт окриком остановил спасавшегося бегством немца: «Я прицелился ему между лопатками, с отвращением понуждая себя выстрелить в спину бегущему… но тут он осознал безнадежность своей попытки. К моей радости, он резко развернулся, швырнул винтовку в снег и быстро и четко поднял руки вверх. Затем громко и испуганно заговорил на ломаном английском: «Не стреляйте, пожалуйста, сэр!.. Гитлер плохой!.. Не стреляйте… Камрад, пожалуйста!» В то же время он внезапно сунул руку под одежду, из-за чего я чуть не выстрелил в него, потому что я боялся, что он вытащит пистолет или гранату. Вместо этого передо мной на цепочке закачались золотые карманные часы, которые он протягивал мне в качестве выкупа»²¹.

Западные союзники продвигались по Германии так же размеренно, как и ранее в ходе кампании с октября 1944 г. Они стремились добиться полного уничтожения нацизма, заплатив разумную цену человеческими жизнями, и занимали рубежи, согласованные с русскими, и лишь несколько раз временно прихватывали дополнительный плацдарм. Немецкие войска продолжали сопротивление, но мало кто проявлял фанатизм, как прежде в сражениях на Восточном фронте. Теперь главной задачей для побежденных было дезертировать и не оказаться убитым одной из противоборствующих сторон. Американский санитар Лео Литвак рассказал, как он оказывал помощь пожилому немцу, который был ранен при попытке добраться до американской линии обороны без оружия, очевидно, чтобы сдаться в плен:

«На нем была серая шерстяная форма и кепка, у него были огромные глаза, помятое и небритое лицо, рот кривился, когда раненый приглушенно стонал: “О-о-о… О-о-о…” Он увидел красные кресты на моих нарукавных повязках и каске, потянулся ко мне и закричал: “Фатер!” (“Отец!”). Сквозь дыру в его брюках торчал обломок бедренной кости. Я разрезал его брюки, обнажив рану в середине бедра. Он обгадился, экскременты были маленькие, твердые – серые комки, такие оставляют в лесу животные. Они провалились в штанину и облепили все вокруг перелома. От ужасного зловония было трудно дышать. Я посыпал торчащую кость сульфамидным порошком, закрыл ее компрессом, привязал свободный конец шины выше раны высоко на бедре. Его лицо быстро серело из-за надвигающегося шока. Он сказал: “Фатер, их штербе” (“Отец, я умираю”). Я сделал ему укол морфия в бедро. Ему не полегчало, и я ввел ему еще восьмую грана. Потом начался шок – синие губы, холодный пот, серая кожа, расширенные зрачки, пульс слабый и мерцающий… Я желал ему смерти, чтобы его страдания закончились поскорее ради нас обоих»²².

Основные силы вермахта и войск СС противостояли армиям Жукова, Конева и Рокоссовского: русские выставили 6,7 млн человек на фронте, простиравшемся от Балтийского до Адриатического моря. Заключительная смертельная схватка между силами двух соперничающих тиранов – Сталина и Гитлера – стала одним из самых ужасных военных столкновений в истории войн, в то время как армии Эйзенхауэра ожидали за кулисами. Происходящее было совершенно иррационально, потому что результат не вызывал сомнений, но нацистам удалось убедить достаточное количество солдат предпринять последнее жертвенное усилие. Было известно и о судьбе тех, кто уклонился от оказанной чести: школьный учитель из Восточной Пруссии Эннер Пфлаг говорил, что его перестал удивлять вид повешенных с плакатами на шее «Я дезертир» или «Я не смог защитить родину», потому что их было слишком много²³.

Даже югославские партизаны Тито неохотно признавали, что отступление вермахта при превосходящих силах противника было впечатляющим. Милован Джилас писал: «Немецкие войска оставили о себе память героизма, хотя из-за господства нацизма никто во всем мире не был готов признать это… Голодные и полуодетые немецкие солдаты расчищали горные оползни, штурмовали скалистые пики, пробивали обходы. Самолеты союзников использовали их для неторопливой учебной стрельбы. У них кончалось топливо… [Они] убивали своих тяжелораненых… В конце концов, они прорвались, оставив память о своем боевом мужестве. Конечно же, немецкая армия могла воевать… без массовых убийств и газовых камер»²⁴.

Герда, невеста парашютиста Мартина Поппеля, оказалась одной из многих немок, кто запоздало вышел из-под влияния нацистского режима, увидев, какие несчастья он принес ее стране. В январе 1945 г. она писала жениху, который служил в Голландии: «Уже нет сил терпеть этот ужасный вой бомб. Постоянно слышать этот вой, ожидать смерти в любой момент, в темном подвале, где ничего не видно, это, конечно, по-настоящему чудесная жизнь. Хоть бы это прекратилось, они на самом деле ожидают слишком многого от людей. Ты еще помнишь озеро? Кажется, мы там впервые поцеловались! Там ничего не осталось, замечательные кафе Brand и Bohning и ратуша полностью сгорели. Не хочу об этом даже и говорить. Но ты сможешь представить. Ты видел Мюнхен. Неужели все будет разрушено? Похоже, что все так и будет. Почему позволяют нашим солдатам идти на верную, бесполезную смерть, почему они позволяют, чтобы все в Германии разрушалось, зачем все эти страдания, зачем?» Позже она добавила: «Если ты будешь преданным последователем этих людей после войны – ты знаешь, о ком я говорю, – нам обязательно придется расстаться. Что они сделали из нашей красивой, великолепной Германии? Просто плакать хочется. И страшно подумать о том, как те, другие, поработят нас»²⁵.

Истории, которые изображают армии и дивизии Гитлера в 1945 г. как серьезные боевые формирования, – насмешка над реальным положением вещей. От любого подразделения уцелели только ошметки: у них почти не осталось танков, орудий, транспорта. С июня 1944 г. по март 1945 г. вермахт потерял три миллиона винтовок, в последних кампаниях не хватало даже стрелкового оружия. Многие солдаты были в ужасном физическом состоянии; в медицинском отчете из парашютной артиллерийской батареи от 10 января говорилось, что из 79 солдат все, кроме двоих, завшивели, у 18 экзема, вызванная недоеданием. Усилия, направленные на поддержание дисциплины, вызывали насмешки; солдатам первого батальона 1120-го Фольксгренадерского полка наверняка показалось абсурдной нелепостью, что в январе, как раз когда рушился сам рейх, их командир, майор Байс, издал приказ о наказаниях за неаккуратность: «Винтовки носить на правом плече, дулом кверху. Если я снова увижу “воскресного спортсмена”, у которого винтовка будет дулом вниз, я объявлю ему семь суток строгого ареста. Свежая грязь похвальна для солдата, но застарелая говорит о лености. Если я еще раз увижу хоть одного солдата с “львиной гривой” или какой-то еще неуставной прической, я лично остригу его»²⁶.

Старая армейская традиция – всегда держать солдата занятым, чтобы он слишком много не думал, особенно если ситуация неблагоприятная. В самом начале 1945 г., когда ситуация на фронте для Германии стала ужасной, командир бронетанковой роты лейтенант Тони Саурма решил заполнить свободное время своих бойцов лекциями: однажды он целый час рассказывал им о Соединенных Штатах, о Кукурузном поясе, промышленных областях и больших городах. Так же, как и его аудитория, он знал, что эта страна вскоре станет играть важную роль в их судьбах, если им повезет и они выживут²⁷. Удивительнее всего было не то, что сотни тысяч немцев сбежали с поля боя в последние месяцы войны, а то, что другие продолжали сопротивление, а некоторые даже считали свое положение приемлемым. В середине февраля командир бронетанкового взвода СС, служивший в Венгрии, так описывал военный быт вблизи фронта: «Паек просто отличный. Мы научились от гражданского населения по-разному использовать паприку. Люди здесь очень дружелюбны. По вечерам мы ездили смотреть кино в Нове Замки»²⁸.

На совещании объединенного комитета начальников штабов армий союзников, проходившем 1 февраля на Мальте перед ялтинской встречей на высшем уровне, был утвержден план Эйзенхауэра возложить задачу нанесения главного удара на этой последней стадии кампании на Двадцать первую группу армий Монтгомери на севере Германии, усиленную Девятой армией США Симпсона. Тяжелой бомбардировочной авиации была поставлена задача уничтожить транспортную инфраструктуру Германии по пути продвижения русских, включая такие железнодорожные узлы, как Дрезден[26] и Лейпциг.

Но наземное наступление продвигалось медленнее, чем ожидалось. Следующее крупное наступление Монтгомери, операция Veritable, столкнулось с затруднениями в Рейхвальдском лесу; соединения Симпсона не смогли продвинуться, потому что немцы затопили значительные области в полосе наступления и наводнение спало лишь после 23 февраля. После тяжелых боев 10 марта силы Монтгомери подошли к Рейну между голландской границей и Кобленцем. В этой отчаянной ситуации Гитлер прибег к излюбленному средству: смене генералов. Кессельринг, который блестяще организовал оборону Италии, стал преемником фон Рундштедта, приняв командование на западе. Но все же Кессельрингу, как и его предшественнику, не удалось провести последовательную кампанию, имея 55 ослабленных дивизий против 85 полностью укомплектованных соединений Эйзенхауэра при господстве союзной авиации. 7 марта Первая армия Ходжеса захватила железнодорожный мост имени Людендорфа в районе Ремагена и немедленно приступила к созданию периметра на восточном берегу; 22 марта Паттон занял плацдарм южнее, перед мостом в районе Оппенхайма. Последние немецкие войска на западном берегу Рейна были уничтожены три дня спустя. 24-го числа войска Монтгомери осуществили операцию по форсированию Рейна на широком фронте в районе Везеля, в ходе которой тяжелые потери понесли только воздушно-десантные подразделения, спускавшиеся на парашютах на противоположный берег: как оказалось, по крайней мере зенитной артиллерией обороняющиеся были обеспечены хорошо.

В конце месяца передовые части Брэдли соединились с силами Симпсона в районе Липпштадта, и группа армий B Моделя оказалась в так называемом Рурском котле; Модель застрелился 17 апреля, а 317 000 человек попали в плен к союзникам. Теперь уже американцы, а не британцы имели лучшие возможности для быстрого заключительного наступления. К ярости Монтгомери, его соединениям досталась второстепенная задача зачистки Северной Германии до Гамбурга и Любека. Считалось, что необходимо перебросить войска к основанию Датского полуострова, чтобы защитить Данию от угрозы советской оккупации. Эйзенхауэр формально отказался от наступления на Берлин и соответственно информировал Сталина. Он повернул две армии на юг, к австрийской границе, чтобы предупредить любую попытку нацистов создать «национальный редут», который мог бы использоваться для продолжения войны после встречи русских и англо-американских сил на севере Германии. «Национальный редут» был плодом воображения штабной разведки Эйзенхауэра; такое разделение сил значительно ослабило натиск в направлении главного удара и позволило русским занять Чехословакию.

Однако трудно убедительно обосновать утверждение, будто иное течение событий изменило бы послевоенную политическую карту Европы, как заявляли критики командующего англо-американскими силами. Оккупационные зоны союзников были согласованы несколькими месяцами ранее и утверждены на Ялтинской конференции в феврале. Русские добрались до Восточной Европы первыми. Чтобы помешать их захватническим планам и спасти Центральную Европу от советской тирании, сменившей нацистскую, западным союзникам потребовалось бы вести совершенно другую и гораздо более жестокую войну, потери в которой были бы гораздо выше. Им пришлось бы рассматривать перспективу, весьма вероятную: сражаться с Красной армией, а не только с вермахтом. Такой курс был в политическом и военном отношении невероятен вопреки мечтам Черчилля восстановить свободу Восточной Европы силой.

Навязчивая идея Сталина взять Берлин совпадала с мнением его народа: они рассматривали этот символический триумф как единственный возможный итог борьбы, осуществление всего, за что они сражались с 1941 г. Возможно, с военной точки зрения для сил Эйзенхауэра эта задача – достичь гитлеровской столицы, прежде чем в нее войдет Красная армия, – была выполнима, но сама попытка могла бы вызвать столкновение между союзниками. Русские оскорбились бы при малейшей угрозе лишить их заслуженной награды.

Поведение советской стороны в марте и апреле обуславливалось паранойей насчет намерений Запада. Сталин снова и снова лгал Вашингтону и Лондону, изображая безразличие к Берлину в качестве военной цели; он не допускал и мысли о том, что американцы и англичане откажутся от возможности обогнать Красную армию в наступлении к столице Германии. Советское окружение Берлина было продиктовано не только необходимостью освобождения города от войск Гитлера, но и желанием отрезать подступы к городу для армий Рузвельта и Черчилля. Была еще одна дополнительная причина: русские отчаянно пытались захватить нацистских ученых-ядерщиков и материалы их исследований. Зная от своих агентов на Западе, что американцы близки к созданию атомной бомбы, Сталин хотел заполучить все, что могло бы вдохнуть силы в аналогичный советский проект: институт физики имени кайзера Вильгельма в Далеме считался важнейшей целью для Красной армии.

На заключительном этапе войны на Западном фронте англо-американские войска продвигались вперед, встречая вялое и плохо организованное сопротивление. Как всегда, на пехоту пришлась основная тяжесть задачи по уничтожению очагов сопротивления. Служба в составе экипажа танка была далеко не синекурой, но за прошедшие шесть недель кампании на северо-западе Европы танковый батальон шотландской гвардии, например, потерял убитыми только одного офицера и еще семь военнослужащих рангом ниже; несколько бойцов были ранены. За тот же самый период пехота второго батальона шотландской гвардии потеряла убитыми девять офицеров и 76 рядовых; 17 офицеров и 248 рядовых были ранены. Некоторые подразделения союзников столкнулись с группами фанатиков, упорно оборонявших переправы через реки и важные пересечения дорог. Одно за другим эти препятствия преодолевались, пока победители не подошли к Эльбе. 12 апреля Первая армия получила приказ остановить наступление, не доходя до Дрездена, и ждать подхода советских сил. Русские и американские передовые дозоры встретились в районе небольшого саксонского городка Штрела на Эльбе утром 24 апреля, после чего в этот же день выше по течению, в районе Торгау, произошла широко известная встреча, которая сопровождалась бурным ликованием англо-американских военных и осторожным и неестественно формальной реакцией русских. Англичане дошли до балтийского порта Любек 2 мая, чем развеяли опасения союзников, что советские войска попытаются занять Данию. К счастью для датчан, внимание русских было полностью сосредоточено на другом месте: Берлине – столице и последнем оплоте нацизма.

3. Берлин: последняя битва

Сталин взял на себя ответственность за заключительные крупные военные операции, в основном с целью затмить личную популярность Жукова, чьи обязанности таким образом сводились к командованию Первым Белорусским фронтом. 12 января советские войска начали общее наступление с плацдармов вдоль Вислы. Лавина танков и пехоты русских, десятикратно превосходящая обороняющихся, устремилась на запад, сокрушая все на своем пути. В сводке новостей 20-го числа берлинское радио почти истерически охарактеризовало советское наступление как «массовое вторжение, которое по масштабу и угрозе возможно сравнить с нашествиями монголов, гуннов и татар прежних эпох».

Комментатор Ганс Фриче утверждал, что целью врага является «полное уничтожение» и что поражение «будет означать конец цивилизации». Он утверждал, что у немцев есть преимущество благодаря коротким коммуникациям и их «страстной решимости защитить свою Родину». Он назвал Германию «последним бастионом Европы в защите от орд варваров, надвигающихся из восточных степей». И с огорчением заявил, что англичане отказались стать союзниками немецкого народа в его борьбе против большевиков; уже не отрицая существования угрозы поражения, как это часто бывало в прошлом, нацисты призывали народ к отчаянному сопротивлению в явно безвыходной ситуации. «Руководство Германии столкнулось с самым серьезным кризисом за всю войну, – заявило берлинское радио 22 января. – Больше нельзя отступать или прекращать активное сопротивление, потому что наши армии защищают территорию, жизненно важную для немецкой военной промышленности… От каждого немца требуется приложить величайшие усилия. Немецкий народ с энтузиазмом откликается на этот призыв, потому что все знают, что наше руководство ранее всегда было способно исправить положение, невзирая на любые трудности».

Если народ Гитлера был охвачен отчаянием, народ Сталина ликовал: военный корреспондент Василий Гроссман писал о чувстве «неистовой радости», охватившем его, когда он, свидетель столь многих битв с 1941 г., наблюдал за форсированием Вислы. Немного позже он писал: «Мне захотелось крикнуть, позвать тех братьев-бойцов, что лежат в русской, украинской, белорусской и польской земле, спят вечным сном на поле брани: “Товарищи, слышите вы нас? Мы дошли!”»²⁹ Потери в ходе Висло-Одерской операции были огромными даже по меркам Восточного фронта: русские уничтожали все части, которые встречали на пути. Только в январе погибло 450 000 немцев; в каждый из следующих трех месяцев – более 280 000, включая погибших в результате англо-американских бомбежек Дрездена, Лейпцига и других восточных городов. В ходе последних четырех месяцев войны погибло больше немцев, чем в 1942–1943 гг. Эти цифры говорят о том, какую цену заплатил немецкий народ за неспособность высшего командования свергнуть нацистов и выйти из драмы войны перед ее последним ужасным актом.

В начале февраля командующий группы армий «Висла» писал: «Вермахт испытывает кризис управления колоссального масштаба. Офицерский корпус утратил устойчивое управление войсками. Среди солдат наблюдаются самые серьезные признаки морального разложения. Имеются многочисленные случаи, когда солдаты снимают военную форму и используют любые доступные средства, чтобы найти гражданскую одежду для дезертирства».

Немецкие генералы подвергались дальнейшим унижениям: Гудериана допрашивали руководители гестапо Эрнст Кальтенбруннер и Генрих Мюллер, допытываясь о его роли в отступлении из Варшавы вопреки приказам Гитлера.

Главным препятствием для советского наступления была погода. Неожиданная оттепель привела к тому, что бронетанковая техника еле ползла по слякоти и грязи. К 3 февраля армии Жукова и Конева занимали линию фронта по Одеру от Кюстрина, расположенного в 55 км к востоку от Берлина, до чешской границы, захватив плацдармы перед переправами на западном берегу. 5-го числа командующий гитлеровскими войсками в Венгрии доложил: «В связи с напряжением и переутомлением не наблюдается роста боевого духа или боеспособности войск. Численное превосходство противника и сознание того, что война переместилась на немецкую территорию, оказывают сильное деморализующее воздействие на солдат. Рацион питания состоит из ломтика хлеба и кусочка конины. Любое движение затруднено из-за физической слабости. Несмотря на все это и на отсутствие подкреплений, обещанных уже шесть недель назад, они сражаются стойко и выполняют приказы». Русские со сдержанным уважением подтвердили это в разведывательной сводке 2 марта: «Большинство немецких солдат понимают безнадежность положения своей страны после нашего январского наступления, хотя некоторые все еще выражают уверенность в победе Германии. Однако нет никаких признаков снижения боевого духа солдат противника. Противник продолжает упорное сопротивление, сохраняя безупречную дисциплину». Гитлер отверг настойчивые предложения своих генералов эвакуировать осажденный Курляндский полуостров на Балтийском море, где бесполезно стояла группировка численностью 200 000 человек, войска которой могли послужить подкреплением в обороне рейха.

На центральном участке фронта русские временно прекратили наступление. Вероятно, Жуков мог бы продолжить продвижение, используя энергию наступления, чтобы взять Берлин, но возникли серьезнейшие трудности с тыловым снабжением войск. Армиям Сталина не было нужды рисковать. Дальше на севере Рокоссовский продолжал наступление по заснеженной Пруссии. Русские солдаты радовались, глядя, как разрушения, которые они видели на территории своей страны, теперь происходят на немецкой территории. Один солдат писал из Восточной Пруссии 28 января 1945 г.: «Поместья, деревни и города горели. Всюду были видны вереницы телег с оцепеневшими немцами и немками, которым не удалось бежать от приближающейся линии фронта. Повсюду валяются изуродованные части танков и самоходных орудий, а также сотни трупов. Я помню это зрелище с первых дней войны…»³⁰ Эти воспоминания, конечно, относились к сражениям на его родной земле. Помещиков в Восточной Пруссии и Померании, опрометчиво оставшихся в своих домах иногда из-за возраста или немощи, ждала ужасная судьба: захватчики считали их не просто немцами, но вдобавок и аристократами, а значит, они заслуживали пыток перед смертью.

Миллионы беженцев устремились на запад, преследуемые советскими войсками. Те, что посильнее, выдержали невзгоды этого путешествия, но многие дети и старики умерли в пути. «По крайней мере мы были молоды, – говорила о пережитом Эльфрида Ковитц, двадцатилетняя девушка из Восточной Пруссии. – Нам было легче пережить невзгоды, чем старикам»³¹. Заснеженный пейзаж Восточной Европы был обезображен десятками тысяч мертвых тел. Беженцы вместе переживали драмы, которые ненадолго сплачивали их в беде, они вместе ели или голодали, выживали или гибли, пробирались вперед и спали, согревая друг друга, пока какой-то новый поворот событий не разлучал их. «В таких ситуациях, – говорил школьный учитель Геннер Пфлаг, – судьбы случайных людей полностью соединялись на часы, дни, недели, а затем снова разделялись»³².

Одна из множества немецких женщин, лишившихся всего, писала: «Мир – очень одинокое место без семьи, друзей или хотя бы знакомой домашней обстановки»³³. Она познала суть отчаяния, когда увидела, как другие матери семейств, стремившиеся раздобыть теплую одежду и защититься от стужи, пробирались мимо солдат, отбивавших атаку русских винтовочным и минометным огнем, чтобы попасть в замок, в котором, по слухам, был склад одежды, и хоть что-то там взять. Спасаясь бегством с двумя маленькими детьми, она дошла до крайнего истощения, из-за которого больше не могла толкать в гору тележку, на которой везла скудный багаж: «Я навалилась на наши вещи – все, что у нас осталось в этом мире, и горько плакала». Мимо проходили двое французских пленных, они пожалели ее и помогли перетащить тележку через вершину холма. Несколько дней спустя фермер, в доме которого они ненадолго остановились, попросил ее оставить ему сына для усыновления. «Он обещал дать мне все, что угодно, если я оставлю его. Какое будущее ждало ребенка? А это был бы хороший, надежный дом». Но остатки упрямой отваги помогли женщине отказаться. «Я поставила перед собой задачу: довести детей до безопасного места и вырастить их. Как? Я не знала. Я просто каждый день делала то, что нужно». Эта маленькая семья наконец нашла убежище, добравшись до американских позиций, но множество подобных историй не имели столь счастливого конца.

Наступающие советские легионы не были похожи ни на одну из ранее существовавших армий: смесь старого и нового, Европы и Азии, высокого интеллекта и дикого невежества, идеологии и патриотизма, технологического совершенства и первобытного транспорта и снаряжения. Вслед за танками Т-34, артиллерией, гвардейскими минометами «Катюша» шли джипы, грузовики Studebaker и Dodge, поставленные по ленд-лизу, за ними – косматые пони и колонны кавалеристов, крестьянские подводы и еле бредущие крестьяне из отдаленных республик Средней Азии, в портянках и изодранном обмундировании. Пьянство было повальным. Немецкие губные гармошки обеспечили музыкальное сопровождение для многих подразделений, потому что на них было можно играть в грохочущих грузовиках. Единственным требованием к дисциплине, которое строго контролировалось, была обязанность солдат – мужского и женского пола – идти в атаку, сражаться и умереть за Родину. Сталин и его маршалы совершенно не заботились о сохранении жизней или собственности гражданского населения. Когда один из офицеров Василевского попросил указаний о мерах, которые следует принять в связи с массовым вандализмом, творимым его бойцами, командующий несколько секунд молчал, а затем сказал: «Да плевать я хотел. Пришло время для наших солдат вершить собственное правосудие»³⁴.

В районе Торуни, в Польше, один из таких солдат, Семен Поздняков, заметил немецкого солдата на нейтральной территории, который медленно тащился к своим, низко склонив голову, прижав раненую правую руку к телу, волоча левой рукой автомат. Поздняков остановил его, крикнув: «Фриц, хальт!» Немец бросил оружие и с трудом поднял левую руку, демонстрируя покорность. Приблизившись к немцу, русские смогли разглядеть кровь на его лице и пустые глаза, в которых было лишь отчаяние. «Гитлер капут», – машинально пробормотал он. Русские засмеялись, услышав слова, которые они теперь слышали так часто, и офицер сказал им отправить солдата в тыл. «Найн! Найн!» – сказал немец, думая, что его поведут на расстрел. Поздняков сердито закричал на него: «Что ты орешь, ты, полумертвый фашист? Ты боишься смерти? А с нашими людьми вы разве не так же обращались? Тебя прикончить надо, и все на этом»³⁵. Такой на деле оказалась судьба многих немцев, которые безуспешно просили пощадить их.

Слишком свободное обращение с оружием приводило к тому, что много русских убивали друг друга в приступе гнева или по неосторожности; нажать на курок им было так же легко, как их западным коллегам плюнуть или выругаться. При всей искушенности командиров этой армии в военном деле она оставалась ордой варваров, которая добилась того, чего могли добиться только варвары. Как ни парадоксально, образованные члены этой орды стремились отомстить больше, чем кто-либо из американских или британских солдат. Их не волновал ни дьявольский сговор Сталина с Гитлером в 1939 г., ни советская агрессия против Польши, Финляндии, Румынии. Они признавали только то, что на Россию напал враг и разорил ее и теперь близилось время, когда можно будет свести счеты со страной-захватчиком.

Вячеслав Эйсымонт, бывший учитель истории, который служил артиллерийским наблюдателем, писал из Восточной Пруссии 19 февраля: «Живем где придется: когда в сарае, когда в блиндаже, а сейчас вот в доме. Погода весенняя, слякоть, временами идет дождь. Населения в домах нет. Убежать ему не удалось, его направляют куда-то в тыл, дальше от фронта. По дороге на Кенигсберг мы видели этих местных жителей: гуськом по обочине дороги (по самой дороге шли колонны наших войск) плелись старики, старухи, дети с узелками за плечами. Была ночь, и в эту ночь на этой дороге можно было увидеть немало страшных вещей. Но мысль многих выразил командир батареи. “Вот посмотришь, – сказал он, – и будто жалко – ведь старики и дети идут и погибают. А вспомнишь, что они у нас наделали, и нет жалости!”»³⁶

В феврале войска Конева форсировали Одер и перешли в наступление на Дрезден, а затем остановились на Нейсе; в течение последующих недель их основной задачей было занятие Померании и Верхней Силезии. В начале марта было легко отражено нерешительное контрнаступление бронетанковых сил СС в Венгрии, предпринятое для осуществления идеи фикс Гитлера: восстановить контроль над утраченными нефтяными месторождениями. 16-го числа два советских фронта начали наступление на Вену. Даже преданный идеям нацизма фельдмаршал Фердинанд Шернер сказал Гитлеру 20 марта: «Я должен доложить, что снижение боеспособности войск в [Верхней Силезии] превосходит мои худшие опасения. Почти без исключения все они измотаны. Соединения войск раздроблены, слиты с личным составом пожарных подразделений и подразделений фольксштурма. Их боевая ценность ужасающе низка. К северу от Леобшютца вообще нет ни одного человека, достойного звания немецкого солдата. Мое впечатление таково – русские могут делать все, что им придет в голову, не прилагая значительных усилий». 10 апреля из Второй бронетанковой армии в Венгрии докладывали в верховное главнокомандование вермахта без иронии: «Для повышения боевого духа войск на поле боя был проведен расстрел».

Капрал Гельмут Фромм, сражавшийся с русскими в Саксонии, записал в своем дневнике на Пасху: «Я сижу при свечах в своем НП (наблюдательном пункте) в 500 м от иванов. Ледяной ветер насквозь продувает брезент. Артобстрел продолжается всю ночь, перемежаясь пулеметным огнем и храпом моего соседа. Когда я шел по окопам час назад, кто-то из сержантов сказал мне, что американцы уже в Гейдельберге. Сейчас я отрезан от всех своих близких, и они, должно быть, беспокоятся обо мне. Интересно, где мой брат? Я уверен, что снова увижу их, потому что я верю в Бога. Сколько еще продлится это безумие? Да поможет нам Бог. Это был долгий военный поход, усыпанный трупами и политый слезами. Дай нам Пасху, за которой наступит искупление»³⁷. Капралу Фромму было 16 лет.

Ги Сайер, служивший в дивизии Гроссдойчланд, писал: «Мы уже дрались не за Гитлера, не за национал-социализм, не за Третий рейх, мы дрались даже не за своих невест, не за матерей, не за семьи, оказавшиеся в западне опустошенных бомбежками городов. Мы дрались только из одного страха… Мы дрались за самих себя, дрались, чтобы не погибнуть в этих окопах, полных грязи и снега, дрались, как крысы»³⁸. Немецкий лейтенант устало разъяснял своей невесте: «Быть офицером значит всегда качаться туда-сюда, как маятник, между рыцарским крестом, березовым крестом и военным трибуналом»³⁹. Жительница Берлина писала: «В эти дни я постоянно замечаю, как мое отношение к мужчинам… меняется. Я чувствую к ним жалость, они кажутся такими жалкими и бессильными. Слабый пол. Глубоко в душе мы, женщины, испытываем своего рода коллективное разочарование. Нацистский мир, которым правили мужчины, который прославлял сильного мужчину, начинает рушиться, а с ним и миф о “мужчине”»⁴⁰.

Русский солдат 19 апреля писал своей жене из Восточной Пруссии:

«Здравствуй, моя любимая! Последние две недели мы наступали почти каждый день, ночуя в бункерах, палатках или просто под открытым небом. Однако со вчерашнего дня нас расквартировали в доме, и мы спали в кроватях… Наше подразделение заслужило это тем, что мы сделали свое дело под Кенигсбергом, и, конечно, он был взят. Наши самолеты бомбили город три дня подряд. Земля тряслась при артобстреле, город окутался облаками дыма. Сначала фашисты отчаянно сопротивлялись, но они не смогли выдержать этот ад. Кажется, у них не хватало боеприпасов, а еще не было поддержки с воздуха… Огромное их количество было взято в плен. По радио объявили: “Передовые отряды союзников перешли границу Чехословакии!” Все должно скоро закончиться! Возможно, еще не все будет позади: остается Япония, будь она проклята… Но мне кажется, что, как только война в Европе закончится, союзники постараются быстро покончить и с ней»⁴¹.

По мере того как разваливалась система снабжения Германии, начиная с конца марта гражданское население столкнулось с серьезным голодом даже в зонах, которые по-прежнему удерживал вермахт. И все понимали, что дальше будет хуже. Подросток из Берлина Дитер Борковски 14 апреля ехал на городской электричке, набитой пассажирами, которые вслух громко выражали свой гнев и отчаяние. И вдруг солдат с медалями, которые казались нелепыми на его невзрачной, грязной фигуре, крикнул: «Тихо! Я хочу вам кое-что сказать. Даже если вы не хотите слушать! Мы должны выиграть эту войну. Мы не должны терять мужества. Если победит противник и сделает с нами хоть часть того, что мы делали на оккупированных территориях, через неделю в живых не останется ни одного немца». Борковский писал: «В поезде стало так тихо, что было бы слышно, как упала шпилька»⁴².

Когда русские дошли до Люббенау, находящегося почти в 100 км к югу от Берлина, жена офицера СС Хильдегард Трутц надеялась, что двое маленьких детей, которых она сжимала в объятьях, спасут ее от изнасилования. «Господи! Когда появился первый, я устроила целый спектакль! Когда это сейчас вспоминаю, я не могу удержаться от смеха. Я держала Эльке на руках, а Норфрида вытолкнула перед собой, надеясь, что это разжалобит русского. Но он просто оттолкнул Норфрида в сторону и повалил меня на землю. Я кричала и цеплялась за Эльке, но русский не останавливался, пока мне не пришлось отпустить ее. Он сделал все довольно быстро, ему на все потребовалось не больше пяти минут… Я скоро поняла, что гораздо лучше совсем не сопротивляться, потому что, если не сопротивляться, все заканчивается гораздо скорее»⁴³.

Фредерика Гренсеманн, вернувшись домой с работы, увидела, что ее отец, получивший повестку, собирается в фольксштурм. Он вручил ей свой пистолет и сказал: «Все кончено, дитя мое. Обещай мне, что, когда придут русские, ты застрелишься»⁴⁴. Затем он поцеловал ее и ушел, чтобы погибнуть в бою. Очень немногие немцы относились к мобилизации самообороны добросовестнее, чем господин Гренсеманн. Сделалась популярна пародия на песню «Вахта на Рейне»: «Дорогая Родина, будь спокойна, фюрер призвал в армию дедушек»⁴⁵. Жители Берлина раскупили все продукты, какие еще оставались в магазинах, затем спрятались в подвалах, которые стали их убежищами на несколько следующих дней. В темноте, во время паузы между воздушными налетами русских, Руфь-Андреас Фридрих отважилась на короткую вылазку. Она увидела красное небо на востоке, «как будто по нему была разлита кровь», и услышала артиллерийскую канонаду, которая теперь вообще не прекращалась и «рокотала как отдаленный гром. Это не были бомбежки, это была… артиллерия… Перед нами простирался бесконечный город, черный в черноте ночи, скрюченный, словно он желал закопаться в землю. И нам было страшно»⁴⁶.

Датский корреспондент Якоб Кроника писал, что многие жители Берлина в эти дни страстно желали смерти своему вождю. «Много лет назад они кричали: “Хайль!” Теперь они ненавидят человека, который зовется их фюрером. Они ненавидят его, они боятся его; из-за него они переносят трудности и принимают смерть. Но у них нет ни сил, ни смелости, чтобы освободиться от его дьявольской власти. В пассивном отчаянии они ждут заключительного акта этой драмы»⁴⁷.

В своем тылу нацисты проводили заключительную вакханалию убийств: опустошались тюрьмы, узников расстреливали; почти все выжившие противники режима, содержавшиеся в концентрационных лагерях, были казнены, да и виновных в меньших преступлениях с ужасающей легкостью зверски убивали. 31 марта на станции Кассель-Вильгельмсхоэ солдатами были окружены и расстреляны 78 итальянских рабочих, которых заподозрили в краже из грузового эшелона вермахта. К западу от Ганновера гестапо уничтожило 82 узника, среди которых были остарбайтеры и военнопленные. 6 апреля в тюрьме в Ладе были убиты 154 советских заключенных, а еще 200 – в Киле. В последние дни нацизма, пока у нацистов еще сохранялась власть над жизнью и смертью, обреченные злобные существа, верные Гитлеру, стремились лишить радости освобождения всех, до кого могли дотянуться.

Сотни тысяч заключенных гнали на запад, чтобы они не достались русским, и для многих это был буквально «марш смерти». Еврей Хьюго Грин описал то, что ему пришлось пережить в колонне истощенных от голода рабов по пути в Заксенхаузен: «Когда мы вышли из Либерозе, отошли на некоторое расстояние и остановились, то услышали сильную стрельбу, и затем [пошел] дым. Они убили и сожгли всех, кто не мог идти. Этот марш был просто пыткой. Снег, грязь. Когда наступили сумерки, нам велели свернуть налево или направо, выйти на ближайшее поле и лечь. Утром все встали, кроме тех, кто не смог встать, затем мы пошли вперед, немного подождали, пока сзади слышалась стрельба, затем пошли дальше»⁴⁸. Почти половина из 714 211 заключенных рейха, которые содержались в концентрационных лагерях в январе 1945 г., к маю были уничтожены, а с ними – множество военнопленных. 12 апреля симфонический оркестр Германии дал последний концерт, организованный Альбертом Шпеером. Исполнялись концерт Бетховена для скрипки с оркестром, затем Восьмая симфония Брукнера. И прозвучал финал «Гибели богов» Вагнера.

Оставалось последнее, заключительное сражение. С 1939 г. центр внимания мирового сообщества снова и снова перемещался между известными местами и никому ранее не известными уголками: из Варшавы в Дюнкерк и Париж; из Лондона в Тобрук; в Смоленск, в Москву и Сталинград; Эль-Аламейн и Курск; Салерно и Эль-Аламейн; Нормандию, Бастонь и снова в Варшаву. И вот столица гитлеровской Германии стала центром не только многих надежд и опасений, но и громадного сосредоточения военной силы: три советских фронта, которые подошли к Берлину, имели в своем составе 2,5 млн человек и 6250 единиц бронетанковой техники, поддержку которых обеспечивали 7500 самолетов. В предрассветных сумерках 16 апреля Жуков начал лобовой штурм Зееловских высот к востоку от города. Это была одна из самых жестоких и бездарных военных операций русских. Командующего настолько впечатлила артподготовка, опустошившая позиции обороняющегося противника, что через 30 минут он дал приказ начать наступление. Той ночью русский сапер писал в письме домой: «По всему горизонту было светло, как днем. На немецкой стороне все было покрыто дымом и густыми фонтанами земли, комьями летящей в небо. Были видны огромные стаи напуганных птиц, которые метались по небу, постоянный гул, гром, взрывы. Нам приходилось затыкать уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Затем взревели танки, по всей линии фронта были включены прожекторы, чтобы ослепить немцев. Затем бойцы кругом начали кричать: “На Берлин!”»⁴⁹

Российская пехота бежала вперед на немецкие минные поля, пока первые танки с грохотом устремились на высоты. На некоторое время показалось, что артиллерия заставила замолчать обороняющихся. Но потом немцы открыли огонь. Они отошли с передовых позиций, так что артподготовка Жукова пришлась на пустые окопы. Пока советские танки вязли в глубокой грязи на склонах, атакующие начали нести ужасные потери. «Мы шли по земле, где повсюду были воронки от снарядов, – писал советский сапер Петр Себелев. – Повсюду валялись изуродованные немецкие пушки, автомобили, горящие танки и множество убитых солдат… Многие немцы сдались в плен. Они не хотят воевать и жертвовать своей жизнью за Гитлера»⁵⁰. Но многие продолжали отстреливаться. «Зачем затягивать страдания? – размышлял один отчаявшийся боец вермахта, жена и трое детей которого утонули, когда корабль с беженцами Wilhelm Gustloff 15 апреля затонул в Балтийском море после торпедной атаки. – Но еще есть другие парни, которых я знаю много лет. Неужели я брошу их в безвыходном положении?»⁵¹

На одного убитого бойца генерала Готфрида Хейнрици приходилось трое убитых русских солдат. Советское военное искусство никак не давало себя знать: орды Жукова просто бросались вперед, снова и снова. Немцы поливали огнем наступавших, уничтожая танки сотнями и живую силу – тысячами. В течение двух дней шесть советских армий разбивались о Зееловскую линию обороны, не развивая крупного успеха. Коневу на юге было приказано выдвинуть вперед две танковые армии, в то время как Рокоссовский на севере изменил направление удара, чтобы поддержать Жукова. 18 апреля капрал вермахта Гельмут Фромм писал из сектора Конева: «И вот мы перед городом Форст. Русские заняли плацдарм перед мостом на другой стороне Нейсе и пошли в наступление сегодня утром в 11 часов. Нам пришлось отступить. Я остался с пулеметом и двумя солдатами. Только я знал, как обращаться с фаустпатроном, остальные занимались только конторской работой. Затем мы очень быстро поехали на велосипедах по автобану Бреслау – Берлин… Иваны все стреляют из своих пушек. 10 минут назад Бомер и Буксбраун были ранены, Бомер – тяжело. Мы несли его на доске, а он кричал от боли. Кто следующий? Орудийный огонь со стороны дороги. Слева от нас зенитная батарея 88-миллиметровок попала под огонь. Я стараюсь зарыться как можно глубже. В небе над нами кружится русский истребитель танков… Если я выживу, я буду благодарить Бога»⁵².

Гитлер отказался направить подкрепления Хейнрици, оставив Девятую армию из последних сил удерживать позиции на Одере. Силой, а не сноровкой, Жуков 21 апреля наконец подавил оборону противника и начал продвижение вперед, на внешнюю линию гитлеровской обороны Берлина; взятие Зееловских высот стоило русским 30 000 убитыми, немцам – 12 000. Наступающие быстро продвигались к городу по автобану Reichstrasse 1, а беженцы и дезертиры, превозмогая усталость, спасались от них бегством. «Они все выглядят настолько несчастными, совсем не похожи на солдат, – писала жительница Берлина, смотревшая на немецких солдат, уныло тащившихся мимо ее дома 22 апреля. – Единственное чувство, которое они вызывают, – это жалость, нет ни надежды, ни ожиданий. Они уже выглядят побежденными, плененными. Они смотрят сквозь нас без всяких чувств… Видно, что они не слишком обеспокоены нашей судьбой, судьбой народа, гражданского населения или берлинцев, как бы нас ни называли. Сейчас мы для них лишь обуза. И я не чувствую, чтобы они хоть немного стыдились того, насколько потрепанными они выглядят, насколько оборванными. Они слишком устали, чтобы обращать на это внимание, слишком безразличны ко всему. Они все побеждены»⁵³.

К 25-му числу Жуков и Конев окружили столицу Германии, попытка Двенадцатой армии Венка прорвать окружение и прийти на помощь обороняющимся была легко сорвана русскими. Русские начали битву, которая продолжалась неделю: они пролагали путь через город, улица за улицей, дом за домом. Противотанковые рвы, с таким трудом вырытые десятками тысяч жителей Берлина, оказались столь же бесполезны, как все подобные заграждения, но баррикады из обломков руин, нагроможденные на старые трамваи и вагоны, были более эффективными. Регулярные войска при поддержке стариков и подростков из гитлерюгенда сражались с русскими, используя стрелковое оружие, гранаты, фаустпатроны. Мальчики в солдатской форме, которые погибли, сражаясь за Берлин, казались бы особенно трагическими жертвами, если бы не было так много других. Доротея фон Шваненфлюгель рассказала, как она случайно наткнулась на маленькую несчастную фигурку, «совсем ребенка, одетого в форму на несколько размеров больше, рядом с которым лежала противотанковая граната. Слезы струились у него по лицу, было видно, что он боялся всего и всех. Я очень тихо спросила его, что он тут делает. Он утратил бдительность и доверчиво сказал мне, что ему приказано лежать здесь, пока не покажется советский танк, тогда он должен подбежать к нему, забраться под танк и взорвать гранату. Я спросила, как это можно сделать, но он не знал. На самом деле этот слабый ребенок вряд ли смог бы поднять такую гранату»⁵⁴. Другая жительница Берлина записала похожую историю:

«Мы видим юных мальчиков, с детским лицом, над которым нависает огромная стальная каска. Страшно слышать их тонкие, детские голоса. Им самое большее 15 лет, их фигуры выглядят такими хрупкими и маленькими в мешковатой солдатской форме. Почему мы настолько потрясены при мысли о том, что детей убивают? Через три или четыре года эти же самые дети кажутся нам совершенно пригодными для того, чтобы стрелять и калечить… До сих пор быть солдатом означало быть мужчиной… Напрасная гибель этих мальчиков, не достигших зрелости, очевидно, противоречит какому-то фундаментальному закону природы, нашему инстинкту, противоречит всему, что необходимо делать для сохранения вида. Некоторые рыбы или насекомые едят свое потомство. Люди не должны так делать. А то, что мы именно так и поступаем, – это верный признак безумия»⁵⁵.

В битве за Берлин ни одна из сторон не использовала возможности для утонченного тактического искусства, были просто тысячи ожесточенных местных стычек, в которых наступающие измеряли каждый свой успех в метрах. Снова и снова солдаты, идущие впереди, погибали, первые танки – уничтожались; советская артиллерия и бомбардировщики не прекращали налетов; улицы превращались в руины. Подтянулась осадная артиллерия: 203-миллиметровые гаубицы разрушали здания, занятые оборонявшимися, а те вели ответный огонь прямой наводкой, и пыль и дым клубами поднимались в воздух. Сталин понукал своих маршалов по телефону из Москвы: десятки тысяч солдат заплатили своими жизнями за то, что Жуков и Конев вели не скоординированное наступление, а соревнование за воплощение эгоистических амбиций.

«Берлин… являл собой ужасное место, – писал шведский представитель Красного Креста Свен Фрикман, осматривая осажденный город ночью. – В безоблачном небе сияла полная луна, так что можно было видеть ужасную степень разрушений. Город призраков, населенный пещерными жителями, – вот что осталось от мировой столицы… Императорский дворец, все роскошные замки, дворец принца, королевская библиотека, Темпельхоф, здания на Унтер-ден-Линден – от всего этого почти ничего не уцелело. Из-за лунного света, который лился сквозь все эти пустые окна и дверные проемы, ночью город производил более угнетающее впечатление, чем днем. То тут, то там виднелись языки пламени – пожар продолжался после недавнего авианалета – и работающие пожарные команды. Текущая из разорванных труб вода превращала некоторые улицы в подобие Венеции и ее каналов»⁵⁶.

Хельга Шнейдер писала: «Мы ведем растительное существование в городе-призраке, без электрического света и газа, без воды, теперь для нас личная гигиена стала роскошью, а горячая пища – абстрактным понятием. Мы живем как призраки, на обширном поле руин… город, в котором ничего не работает, кроме телефонов, которые иногда звонят, уныло и бессмысленно, под обломками зданий»⁵⁷. Не все звонки были бессмысленны: чтобы узнать, насколько продвинулся противник, штабные офицеры в бункере Гитлера набирали номера телефонов в определенных районах города. По мере того как один квартал за другим занимали русские и слышались их голоса, в подвалах перепуганные горожане шептали друг другу: «Дер Иван комт!» («Иван идет!»)

С учетом того, как много немцев спаслись бегством или при возможности сдались в плен, кажется странным, что сопротивление продолжалось так долго. Примерно 45 000 солдат СС и вермахта при поддержке 40 000 членов фольксштурма и всего лишь с 60 танками целую неделю оказывали сопротивление мощи наступающих армий Жукова и Конева. Но уличные бои никогда не даются легко, потому что непросто сражаться против маленьких групп бойцов, удерживающих кое-как нагроможденные среди зданий баррикады, а борьба в последнюю неделю апреля шла отчаянная. В гитлеровской столице Красная армия дорого заплатила за свою политику несдержанной жестокости по отношению к немецким солдатам и гражданскому населению: на что бы ни рассчитывали Гитлер и СС, трудно предположить, чтобы защитники Берлина сражались так упорно, если бы у них была надежда на снисхождение для себя или горожан. Каждому немцу было известно, как любят советские солдаты убивать, насиловать и грабить. Большинство из защитников оборонительных рубежей не видели никакой перспективы, кроме смерти. В последней линии обороны было подразделение французской гренадерской дивизии СС «Шарлемань». Командир этих обреченных, двадцатипятилетний Анри Фене, в ходе церемонии, прошедшей в разбитом трамвае при свечах, был награжден немецким Рыцарским крестом. Это была вторая награда Фене, ранее он заслужил французский Военный крест, сражаясь за Францию в 1940 г.

Удивительно, но солдаты дивизии «Шарлемань» и некоторых других подразделений СС сохранили достаточно упорства для небольших контратак, в ходе одной из которых они отбили у русских здание штаба гестапо, расположенное на Принц-Альбрехт-штрассе. Некоторых солдат и подростков, пытавшихся бежать с поля боя, без суда и следствия вешали на улицах солдаты СС, патрулировавшие город. Как русских, так и немцев поражал контраст между горами руин, нагромождением изуродованных мертвых тел, которые были видны повсюду, и признаками наступающей весны. Когда артиллерийская канонада ненадолго умолкала, можно было слышать пение птиц, деревья стояли в цвету, пока взрыв не превращал их в черные скелеты; кое-где распускались тюльпаны, а в парках воздух был наполнен сильным ароматом сирени. Но больше всего было трупов. Вожди Германии заканчивали длинный любовный роман со смертью: в Берлине апреля 1945 г. он достиг кульминации.

28 апреля при попытке бежать из Северной Италии партизанами был схвачен и расстрелян Бенито Муссолини. Днем 30-го, когда русские войска штурмовали здание рейхстага, примерно в 400 м оттуда, в бункере рейхсканцелярии, вождь Третьего рейха убил себя и свою жену. Банальность зла наиболее ярко проявилась в поведении этой пары в их последние дни. Ева Браун была очень озабочена судьбой своих драгоценностей – «мои часы с бриллиантами, к сожалению, находятся в ремонте» – и тем, чтобы уничтожить счета своих портных: «Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы уцелели счета Хейзе». Она написала в последнем письме своей подруге Герде Остермайер: «Что еще я должна сказать тебе? Я не могу понять, как мы дошли до этого, но после всего происшедшего более невозможно верить в Бога».

Большинство немцев восприняли новость о смерти Гитлера с оцепенелым безразличием. Рядовой Герд Шмукль находился в переполненной гостинице далеко от Берлина, когда по радио передали сводку новостей. «Если бы вместо этого объявления в дверях появился хозяин гостиницы и сказал, что в стойле умерло одно из его животных, это вызвало бы больше сострадания. Только один молодой солдат вскочил, выставил вперед правую руку и выкрикнул: “Хайль фюрер!” Все остальные продолжали есть суп, словно не произошло ничего значительного»⁵⁸. Редкие очаги сопротивления в столице тлели в течение еще двух дней, пока 2 мая не сдался командир берлинского гарнизона генерал-лейтенант Карл Видлинг.

Ужасная тишина, тишина мертвых и проклятых, опустилась на город. «Не было слышно ни человека, ни животного, автомобиля, радио или трамвая, – писала жительница Берлина. – Ничего, кроме давящей тишины, нарушаемой только звуком наших шагов. Если кто-то и смотрел на нас из домов, они делали это тайком»⁵⁹. Неделю спустя она добавила запись: «Повсюду грязь, лошадиный навоз и играющие дети, если это можно так назвать. Они слоняются без дела, смотрят на нас, шепчутся. Все громкие голоса, которые можно слышать, принадлежат русским… Их песни режут ухо, они грубые, резкие»⁶⁰.

Повсюду, где власть перешла к советским победителям, они предавались оргии празднования, насилия и разрушений в таком масштабе, которого Европа не видела с XVII в. «По коридору, спотыкаясь, ко мне подходит пекарь, – писала жительница Берлина об одном из своих соседей, – с белым, как его мука, лицом, и простирает ко мне руки: “Они забрали мою жену…” Дальше он не может говорить. На секунду я чувствую, что я играю в пьесе. Пекарь из среднего класса просто не может так двигаться, не может так эмоционально говорить, вкладывая такие сильные чувства в свой голос, так открывать свою душу, израненное сердце. Ни один великий актер не способен так играть»⁶¹.

Немецкий адвокат, который чудом сохранил жизнь своей еврейки-жены в годы правления нацистов, теперь пытался защитить ее от русских солдат. Один из них прострелил ему бедро. Пока муж лежал, умирая, он видел, как трое солдат насиловали его жену, не внемля ее отчаянным воплям о том, что она еврейка. Безымянная жительница Берлина, автор дневника, которая зафиксировала это событие, писала: «Такую историю невозможно придумать: это – жизнь, ее самая жестокая сторона: безумная, слепая случайность»⁶². Пожилой житель Берлина стенал: «Хоть бы все это закончилось, это жалкое существование». Автор дневника, сама неоднократно подвергавшаяся насилию, описывала странное чувство отделенности от собственного физического бытия: «…Это способ защиты – моя личность просто покидает мое тело, мое бедное тело, отданное на бесчестье и поругание. Она отделяется и уплывает, незапятнанная, в белоснежную пустоту. Это не может происходить со мной, поэтому я отвергаю все это»⁶³.

Советский солдат писал другу о немецких женщинах. «Они не говорят ни слова по-русски, но это все облегчает. Не нужно их убеждать. Нужно лишь направить на них наган и приказать лечь. Потом ты делаешь свое дело и уходишь»⁶⁴. В одном месте обнаружили несколько тел изнасилованных и изуродованных женщин, у всех из влагалища торчала бутылка. Василий Гроссман был потрясен, когда убедился, что солдаты Красной армии не делали никакого различия между своими жертвами: «С немецкими женщинами творятся ужасные вещи… Советские девочки, освобожденные от лагерей, сейчас много страдают»⁶⁵. Александр Солженицын, который был офицером-артиллеристом в армии Рокоссовского, написал иронически-снисходительное стихотворение о том, что ему пришлось повидать, пока его солдаты увековечивали свою победу:

Когда бывшая еврейская больница в районе Веддинг 24 апреля оказалась в зоне оккупации русских, их солдаты обнаружили 800 евреев, в основном в ужасном физическом состоянии, которых нацистская машина уничтожения каким-то чудом не заметила. Не верящий своим глазам советский солдат произнес на ломаном немецком: «Нихт юден. Юден капут» («Нет евреи. Евреи капут»). Так или иначе русские изнасиловали пациентов женского пола: «Фрау ист фрау» («Женщина есть женщина»). После освобождения еще 1400 берлинских евреев покинули свои убежища, последние оставшиеся в живых из некогда большой общины. В Красной армии также были евреи. Одна перепуганная немецкая семья оказалась лицом к лицу с советским комиссаром, который сказал: «Я из России, коммунист и еврей… Моих отца и мать убили эсэсовцы, потому что они были евреями. Моя жена и двое детей пропали без вести. Мой дом лежит в руинах. И что случилось со мной, случилось с миллионами в России. Германия убивала, насиловала, грабила и разрушала… Как вы думаете, что мы хотим сделать теперь, когда мы разбили немецкие армии?»

Он повернулся к старшему из немецких детей и приказал: «Встань. Сколько тебе лет?» Мальчик ответил: «Двенадцать». Русский сказал: «Примерно столько же, сколько было бы сейчас моему сыну. Бандиты из СС отняли его у меня». Он вынул пистолет и направил его на мальчика, приведя в ужас родителей, которые умоляли его пощадить ребенка. Наконец русский сказал: «Нет, нет, нет, дамы и господа. Я не стану стрелять. Но вы должны признать, что у меня есть достаточно причин убить его. Столько злодейств вопиет о мести»⁶⁶. Эта встреча закончилось без кровопролития, потому что русский участник драмы оказался на редкость приличным человеком. Много таких же встреч завершались криками, ужасными сценами, рыданием женщин; после них оставались разрушенные дома, изуродованные трупы.

Сталина не беспокоило поведение его солдат в отношении немцев или их «освобожденных» рабов. В отличие от западного общества, Советы не стеснялись мести. Военные действия велись в основном на советской территории. Русские люди пережили страдания, не сравнимые с невзгодами американцев и англичан. В роли завоевателей немцы вели себя как варвары, их поведение было крайне циничным, тем более что на словах они выше всего ставили честь и выражали приверженность ценностям цивилизации. Теперь Советский Союз взыскивал ужасный долг. Немецкая нация принесла страдания в наш мир, а в 1945 г. она заплатила за это. Начав войну против безжалостной сталинской тирании и потерпев в этой войне поражение, немцы заплатили за все, испытав на себе месть почти столь же безжалостную, как тирания ставленников Гитлера, царившая в Европе с 1939 г.

В те дни по всей восточной части Германии десятки тысяч человек совершили самоубийства. Шестнадцатилетняя Лизелотта Грюнауэр писала в дневнике: «Пастор застрелил свою жену и дочь и застрелился сам… Фрау Х. сама застрелила своих двух сыновей и перерезала горло дочери… Наша учительница фройляйн К. повесилась, она была членом нацистской партии. Местный партийный лидер С. застрелился, а фрау Н. приняла яд. Хорошо, что сейчас нет газа, иначе самоубийств было бы больше»⁶⁷. Варварское истребление местного населения русскими не ограничивалось Германией: партизаны Тито были ошеломлены зверствами Красной армии в Югославии, даже против людей, сражавшихся на их стороне. Изнасилования, грабежи и убийства стали каждодневным явлением.

Британский офицер управления специальных операций Бэзил Ирвин удивлялся презрительному отношению советских военных к союзникам: «Они относились к нам без враждебности или подозрения, но партизан они за людей не считали… Их это сильно потрясло, потому что они считали, что приветствуют на своей земле своих братьев-славян и великую русскую армию»⁶⁸. Когда Сталину стало это известно, он просто пожал плечами. Милован Джилас писал с горечью: «Иллюзии о Красной армии и, следовательно, о самих коммунистах быстро развеялись»⁶⁹. В Белграде Тито лично выразил недовольство местному советскому командующему Корнееву: дескать, югославские коммунисты потрясены контрастом между корректным поведением британских солдат и дикостью русских. Корнеев взорвался: «Я решительно протестую против оскорблений, наносимых Красной армии тем, что ее сравнивают с армиями капиталистических стран!»

В Югославии, как и везде, куда приходили солдаты Сталина, Советский Союз отказывался – как все еще отказывается современная Россия – признавать преступления, совершенные теми, кто одет в русскую военную форму. Газета «Правда» сардонически замечала 22 апреля 1945 г.: «Британская печать выражает праведное негодование по поводу злодейств, совершенных немцами в концентрационном лагере Бухенвальд… Советские люди лучше, чем кто бы то ни было, могут понять гнев и горечь, боль и негодование, которые сейчас охватили британское общество… Мы давным-давно разглядели истинное лицо врага. Наши союзники не видели того, что видели мы. Теперь они будут лучше нас понимать, с большей готовностью отнесутся к нашим настойчивым требованиям вынести обвинительный приговор фашистским палачам».

После смерти Гитлера мантию фюрера подхватил гроссадмирал Карл Дёниц. Он выступал в этой роли в течение двух недель, пытаясь выиграть время для бегства немецких войск от русских на запад, организуя частичные капитуляции и стараясь вести переговоры с американцами. Генерал СС Карл Вольф уже заключил сепаратное соглашение по Италии, подписанное 29 апреля в Казерте. Немецкие силы на северо-западе Германии, в Голландии и Дании сдались Монтгомери в районе Люнебургской пустоши 4 мая. Сопротивление на немецко-американских фронтах закончилось два дня спустя, когда Красная армия приближалась к Эльбе. Солдаты продолжали погибать до самого конца: Капитан Николай Белов, в дневнике которого ярко описана его фронтовая судьба, с 1941 г. был ранен пять раз. 5 мая 1945 г. он был убит в бою.

Армия Паттона достигла Пльзени и имела возможность продвинуться к Праге, но русские настаивали на своем праве взять чешскую столицу. Они наконец осуществили взятие города 11 мая, после катастрофического восстания против немцев, поднятого местными партизанами, которое привело к последнему всплеску кровопролития. Тем временем делегация, направленная Дёницем, добралась до штаба Эйзенхауэра в Реймсе 5 мая и попыталась вести с американцами сепаратные переговоры о капитуляции. Верховный главнокомандующий потребовал одновременной и безоговорочной капитуляции на всех фронтах, которую старший военный советник Гитлера генерал Альфред Йодль подписал 7 мая. 8-е число отмечалось всеми западными союзниками как День Победы в Европе. Однако Сталин настоял на еще одной церемонии капитуляции в Берлине, на которой русские были полноправными хозяевами. Это произошло 8 мая, и с тех пор день 9 мая стал исключительно русским Днем Победы: в этом, как и во многом другом, страна Сталина решила идти в ногу, и пусть весь мир шагает не в ногу.

В течение многих недель на Востоке происходили перестрелки: войска НКВД уничтожали поляков и украинцев, которые отказывались сменить тиранию нацистов на советскую тиранию. Британский лейтенант Дэвид Фрейзер писал: «В мире оставалось все еще слишком много мерзкой жестокости, чтобы мы могли сказать с истинным удовлетворением: “Добро побеждает зло”»⁷⁰. Американский лейтенант Лиман Диркс, находившийся в районе города Унтерах вблизи Зальцбурга в Австрии, писал: «Наше празднование проходило сдержанно. Американец из этого города одолжил нам американский флаг, который мы подняли на флагштоке на площади. Пожилые австрийцы, супруги, хозяева гостиницы, приготовили нам чудесный обед. Хозяйка заплакала и сказала: “Возможно, теперь мой сын сможет вернуться домой из России, где он сейчас в плену”. Но он так и не вернулся»⁷¹. На британских позициях капрал Джон Кроппер описал ощущение «мгновенного облегчения – никто не кричал от радости, не бегал. Все думали: “Слава Богу, все кончено, и мы наконец в безопасности”. У нас все равно не было ничего для праздничного обеда, только порошковый чай и обычный паек. Все происходило так, словно закончился очень тяжелый день, и вечером вы в полном изнеможении шлепнулись в кресло»⁷².

Американские и британские военнослужащие в Германии энергично грабили население и иногда насиловали женщин, но лишь немногие солдаты жаждали отомстить побежденным. Французы, однако, считали, что пришло время платить по многочисленным счетам. Майор Альбрехт Гамлин, командир подразделения по связям с гражданской администрацией и населением, которое осуществляло управление городом Мерциг (население 12 500 человек), подал полный отчаяния рапорт, в котором перечислялись многочисленные случаи грабежа после прибытия французского подразделения кавалерии: «Через час город был в состоянии полного беспорядка. Егеря расползлись повсюду… занимают любой дом, который им нравится, выгоняют горожан из собственных домов, на улице заставляют их насильно работать, отбирают велосипеды, автомобили, грузовики и в целом грабят дома и магазины… Разумеется, это месть немцам. На замечания офицеры неизменно отвечали стандартным оправданием: немцы делали то же самое во Франции, а теперь пришел их черед»⁷³.

Гамлин описывает стрельбу по малейшему поводу, изнасилования, совершавшиеся французскими колониальными войсками, убийство американского сержанта французским патрулем. «Гостиницу в Меттлахе регулярно грабили, а добычу отправляли на грузовике на родину, во Францию… 5 апреля Лютвин Бох сообщил, что французские солдаты обнаружили предметы искусства и антиквариат, хранившиеся в подвале музея керамики Villeroy & Boch, и принялись уничтожать их». В дополнение к общему хаосу освобожденные русские военнопленные буйствовали на улицах, а американские солдаты гранатами глушили рыбу в ручье Хаусбахер. Местные жители, по словам Гамлина, напротив, были совершенно послушны. Хотя такие сцены были широко распространены по всей Германии, но в западной зоне оккупации порядок постепенно восстановился. В советской зоне этого не произошло. Узаконенный грабеж, изнасилования и убийства продолжались еще долгое время после капитуляции Германии. Окончание войны на Западе означало спасение для солдат Америки и Великобритании, но невзгоды, обрушившиеся на Европу и миллионы ее жителей, продолжались еще очень долго.