Вторая мировая война. Ад на земле Хейстингс Макс

1. Сицилия

В сентябре 1939 г. умники в Англии рассуждали: «В последней войне генералы кое-чему научились. Обойдется без массового кровопролития». На что Ивлин Во со свойственной ему язвительностью возражал: «Какая же победа без массового кровопролития?»¹ И хотя Ивлин Во, быть может, хотел всего лишь эпатировать публику, его вопрос оказался вполне точным: чтобы покончить с нацистской Германией, требовалось разбить наголову вермахт. Западным союзникам невероятно повезло: по счетам уплатила главным образом Россия, на ее долю пришлось 95 % от общего числа потерь трех великих держав. В 1940–1941 гг. Англия сражалась против Гитлера в одиночку. Затем США внесли существенный материальный вклад в разгром Германии, снабдив оружием, транспортом и боеприпасами как Великобританию, так и Россию (поставки достигли пика к 1943 г. и с тех пор продолжались в максимальном объеме). Также огромную роль сыграли морские и воздушные армады США. Существенно подорвали дух противника английские и американские авианалеты на Германию. Но участие сухопутных армий союзников оставалось незначительным вплоть до высадки на Континенте в 1944 г. Советские войска перебили более 4,5 млн немцев, американцы и англичане на земле и в воздухе – лишь около полумиллиона. Эти цифры наглядно демонстрируют степень вовлеченности каждой страны в боевые действия.

Чтобы армии Черчилля и Рузвельта могли сыграть заметную роль в наземной войне против Германии, следовало высадить на Континенте по меньшей мере 40 дивизий, а то и больше, и сделать это до того, как русские начали в 1943 г. одерживать крупные победы. И американские, и английские военачальники считали, что для подобной операции им недостает обученных солдат и снаряжения. Более того, не хватало и кораблей, чтобы доставить на Континент столь многочисленное войско и затем снабжать его. Люфтваффе все еще представляло собой заметную угрозу: лишь в следующем году американские истребители Mustang уничтожат большую часть воздушного флота Германии. Но, если бы союзники предприняли попытку высадиться раньше, чем в 1944 г., их господство в воздухе над Францией, к 1944 г. неоспоримое, подверглось бы серьезному испытанию.

Американцы рискнули бы высадить небольшой отряд во Франции в 1943 г. и даже в 1942 г. Вот только основную часть этого отряда должны были составить англичане, а англичане не хотели этого. Они полагали (и, скорее всего, справедливо), что по Франции следует ударить превосходящими силами, иначе их постигнет очередная катастрофа, столь же страшная и унизительная, как в первые военные годы. Даже если б кампания на Континенте и в 1943 г. привела к победе, она обошлась бы в сотни тысяч дополнительных потерь для англичан и американцев сверх тех, что они понесли в 1944–1945 гг., ведь им пришлось бы столкнуться с куда более сильной немецкой армией, чем та, которая защищала Нормандию в День «Д» и позднее, – сказался еще один год сражений на Восточном фронте.

Море, отделявшее союзников от оккупированной Европы, было дополнительным препятствием для экспедиционных сил, которым предстояло высадиться во Франции. Но пока что море защищало англичан и американцев от немецкого вторжения. У Рузвельта и Черчилля имелась свобода действий – роскошь, в которой русским было отказано: Красная армия вынуждена была изо дня в день вступать в непосредственный контакт с противником. Капитан Павел Коваленко, как и многие его соотечественники, возмущался «малодушием» союзников (разумеется, вовсе не помня, сколь неблагородную роль разыгрывало его отечество в период с 1939-го по июнь 1941 г.). Коваленко писал с фронта в марте 1943 г.: «Уинстон Черчилль произнес по радио речь, он-де полагает, что как-нибудь в будущем году или годом позже мы добьемся поражения Гитлера. Чего и ждать от этих сволочей союзников? Подлецы и обманщики. Лезут в драку, когда исход уже решен».

Черчилль, прекрасно осведомленный о таких чувствах, наставлял в марте 1943 г. начальников штабов: «Англичане и американцы повсеместно норовят подстраховаться до такой степени, что уже сделались неспособны вести наступательную войну. Ближайшие шесть или восемь месяцев Англии и Соединенным Штатам предстоит сражаться против полудюжины немецких дивизий [в Северной Африке и на Сицилии]. К этому сводятся все наши усилия, и вы должны постараться исправить положение»². Но англичане и американцы так и не сочли возможным развернуть в Европе крупномасштабную наземную операцию в 1943 г., а предпочли ограничиться вылазками против южного фланга оси. В Касабланке делегация Черчилля вырвала у американцев согласие осуществить высадку на Сицилию: в тот момент ее планировали на начало лета. Большие надежды возлагались также на операцию Pointblank – совместную бомбардировку Континента, которая должна была стать прелюдией к вторжению во Францию. К следующей встрече на высшем уровне в Вашингтоне (она состоялась в мае) затянувшийся эндшпиль в Северной Африке вынудил перенести сроки Сицилийской кампании на июль. Американские начальники штабов были недовольны таким отвлечением сил от грядущей высадки во Франции, но на встрече в Вашингтоне они вынуждены были признать, что в тот год экспедиция в Северо-Восточную Европу состояться не может. Американцы считали, что недостаток кораблей, на который ссылаются англичане, – всего лишь предлог, чтобы уклониться от высадки на Континенте, но, хотя англичане, безусловно, перестраховывались, транспортные проблемы были от того не менее реальными. Союзные армии не могли томиться без дела в Англии до следующего лета, но никакого другого назначения для них, кроме Сицилии, не существовало.

Союзники знали, что значительное число итальянцев мечтает выйти из войны. Айрис Ориго, американская писательница, поселившаяся в замке в Южной Тоскане, в апреле писала: «В общественном мнении произошла явная перемена. Активная неприязнь, горечь, вызванные высадкой союзников в Северной Африке и бомбардировкой итальянских городов, сменились близкой к отчаянию апатией. Все открыто заявляют: “Беду навлек на нас фашизм”»³. Было ясно, что вскоре Италия прекратит боевые действия. Англичане полагали, что в таком случае большая часть страны попадет в руки союзников: по данным Ultra, немцы не были готовы развернуть кампанию на юге полуострова, но собирались удерживать линию гор на севере. Вот пример того, как опасно порой заглядывать в карты противника: союзники думали, будто им заранее известны намерения Гитлера, но он частенько менял их и доставал из рукава другие карты.

Черчилль и его военачальники совершенно правильно приняли решение овладеть основной частью Италии, тем более что на 1943 г. это было единственное поле боя, где сухопутная англо-американская армия могла вступить в сражение с немцами. Но необъяснимой и непростительной ошибкой была неосведомленность о тех географических, стратегических, политических и экономических проблемах, с которыми предстояло столкнуться. Союзники недооценили трудности продвижения по гористой местности при упорном и умелом сопротивлении врага. Они видели в Италии трамплин для нападения на Германию с юга. Английские начальники штабов заявили в Вашингтоне: «Средиземноморье откроет перед нами возможность осуществить следующей осенью кампанию, которая может оказаться решающей. У нас есть все шансы сломить державы оси и успешно завершить войну к маю 1944 г.».

Американцы согласились выбрать ближайшим направлением действий Италию, с тем условием, что осенью часть отправленных туда дивизий вернется в Англию для подготовки к высадке в Нормандии. Еще 27 июля 1943 г. британский Объединенный разведывательный комитет правильно предсказал неизбежное поражение Италии, но ошибочно предположил, что гитлеровские войска отступят к Приморским Альпам на позиции, прикрывающие Венецию и Тироль. Английские начальники штабов проявили большую настороженность: они ожидали, что немцы укрепят оборону в самой Италии. Но операция союзников против Муссолини началась с полной уверенности англичан в легкой победе – и тем сильнее было возмущение американцев, когда они столкнулись с реальностью.

10 июля флот из 2590 боевых и транспортных судов начал высадку 180 000 солдат на берегу Сицилии. Командовал ими генерал Гарольд Александер. Англичане высаживались на восточной части острова, американцы – на юго-западе. Сильный ветер сорвал воздушный десант, планеры падали в море – 69 из 147 вылетевших с побережья Туниса планеров пропали, и с ними утонули 252 британских десантника; всего двенадцати удалось приземлиться в намеченном месте. Неорганизованный огонь зениток с союзных кораблей причинил дополнительный ущерб собственным транспортным самолетам. Четыре итальянские дивизии не оказали сопротивления, и в этом десанту повезло, тем более что многие англичане и американцы высадились не там, где планировалось. Даже среди немцев нашлись желающие выйти из войны. К американскому парашютисту, приземлившемуся точно посреди вражеского отряда, приблизилось трое немецких солдат и, к его изумлению, выразили желание сдаться этому беспомощному одиночке. Главный из них на безупречном английском пояснил: «Мы сражаемся уже три года и восемь месяцев в Европе, России и Северной Африке. По меркам любой армии этого достаточно. Мы сыты по горло»⁴.

Оборонять Италию державам оси было непросто еще и потому, что в самой Италии распоряжался генерал Альберт Кессельринг, но Муссолини хотел, чтобы на Сицилии армией оси командовал итальянец, генерал Альфредо Гуззони, совершенно непригодный для этой роли. Большая часть двух немецких подразделений на острове, а вскоре и отправленные им на помощь части третьей армии бросились в бой с обычной для них решимостью. Воздушный десантник Мартин Поппель писал 14 июля, после того как взяли первых пленных, английских десантников: «На мой взгляд, им не хватает духу. Они сдаются, наткнувшись на малейшее сопротивление. Наши люди так никогда себя не ведут»⁵. Неделю спустя, после сражения, он добавил: «Томми явно думали, что вчера заставили нас отступить своим артиллерийским огнем, и рано утром сюда на трех грузовиках явилась пехота с 37– и 57-миллиметровыми противотанковыми орудиями. Они ничего не смыслят в наших десантниках, и вчерашний опыт их ничему не научил. Мы сидели тихо. Ребята дали проехать мотоциклетному эскорту, подпустили поближе грузовики и ударили по ним. Через секунду первый грузовик уже пылал, а томми скакали с него врассыпную. В итоге мы насчитали пятнадцать убитых и захватили одиннадцать пленных. К вечеру притащим и противотанковые ружья – они здорово укрепят наши позиции»⁶. У англичан Поппель не одобрял ничего, кроме артиллерии, от которой все немцы неизменно отзывались с уважением. «Отдадим должное томми, они сразу же выставляют передовых наблюдателей, и их артиллерия быстро вступает в дело»⁷.

Немцы несли потери не только от артиллерийского огня, но и от воздушных налетов. Оказалось, что огромные шестидесятитонные «Тигры», это устрашающее немецкое оружие, совершенно непригодны для пересеченной местности Сицилии, и контратаки, в особенности нацеленные на захваченные американцами прибрежные плацдармы, быстро захлебнулись. Сколько бы Мартин Поппель не похвалялся подвигами своего подразделения, им не компенсировать провал другой дивизии люфтваффе, носившей имя Германа Геринга, – самого никудышного подразделения немцев на острове. Командир этой дивизии генерал Пауль Конрат в бессильном отчаянии писал 12 июля: «В последние несколько дней я имел несчастье наблюдать сцены, недостойные немецкого солдата. При первом же выстреле в отдалении технический персонал бежит в тыл. “Танковая паника” и распространение слухов наказываются самыми суровыми мерами. Отступление без приказа и трусость караются на месте, если придется – расстрелом». Немцев возмущали участившиеся сообщения о том, как итальянские офицеры бросают своих людей.

Итальянские солдаты устремились навстречу cоюзникам – сдаваться, «будто на праздник»⁸, как выразился один из американцев: «Тащили на себе пожитки, смеялись и пели». Некий лейтенант писал домой: «Чудной народ эти итальянцы. Можно подумать, мы явились к ним освободителями, а не врагами»⁹. Некоторые американцы отвечали на такую приветливость жестокостью. В двух несвязанных инцидентах 14 июля офицер и сержант 45-й дивизии США хладнокровно перебили большие группы итальянцев. Сержант Хорейс Уэст, расстрелявший 37 человек из автомата Thompson, был осужден военным трибуналом, но впоследствии помилован. Второй, капитан Джон Комптон, организовал расстрельную команду и перебил 36 итальянцев. Он также предстал перед трибуналом, был оправдан, а затем погиб в бою. Паттон, чья этика мало чем отличалась от мировоззрения нацистских командиров, писал: «Считаю эти убийства вполне оправданными». Пришлось оказать на него давление, чтобы он согласился назначить трибунал. Оба кровавых эпизода постарались замолчать: Эйзенхауэр опасался, что противники отыграются на пленниках. Если бы нечто подобное сотворили немцы, их бы судили в 1945 г. за военные преступления и, скорее всего, приговорили к смертной казни.

На правом фланге союзников два корпуса Монтгомери в первый же день, как планировалось, заняли Сиракузы, но затем их продвижение замедлилось из-за недостатка транспорта. «Неподходящая страна для танков»¹⁰, – жаловался английский офицер, а кто-то из солдат Монтгомери выражался в том духе, что Сицилия «хуже на хрен пустыни во всех на хрен смыслах». Английский офицер Дэвид Коул описывал ощущения от «похода на сорокаградусной жаре, миля за милей», и наконец перед ним и командиром открылся сверху вид на равнину Катании:

«Перед нами простиралась величественная панорама. В 50 км к северу горизонт закрывала огромная, покрытая туманом и увенчанная снегом коническая масса Этны высотой 3000 м. Вдоль побережья смутно виднелся город Катания, мерцавший в жарком свете. Какой величественной и спокойной могла бы быть эта картина, если бы не грохот снарядов, взрывавшихся у реки, и не поднимающийся от взрывов черный дым. Вот реальность: перед нами, скрытые в дотах и окопах, спрятавшиеся за дома, в любом убежище, какое смогли найти, две армии готовились к смертельной схватке»¹¹.

Английские десантники захватили мост Примосоле, но вынуждены были отступить под ударом контратакующего противника, когда у них закончились боеприпасы. Затем немецкие парашютисты организовали упорную борьбу за мост, англичане же проявили нерешительность и слабость стратегического мышления, помноженную на плохую связь. Всю войну британскую армию преследовали изъяны ее радиопередатчиков, но нигде этот недостаток не сказался столь явно, как в борьбе за мост Примосоле. Радиосвязь у немцев была намного лучше, и это оказалось существенным преимуществом в бою. Особенно заметна была разница на Восточном фронте: в 1941–1942 гг. русские самолеты и танки вовсе не снабжались радиопередатчиками, даже в 1943 г. связью обеспечивались только машины командиров. Плохая связь стала одной из причин поражений англичан во Французской кампании 1940 г. и Критской 1941 г. Даже в сентябре 1944 г. обрыв радиосвязи в Первой воздушно-десантной дивизии привел к поражению под Арнемом и лег еще одним пятном на профессиональную репутацию английской армии. ВВС Великобритании в период с 1942 по 1945 г. получили на вооружение самую передовую электронную технику в мире, но армейские радиопередатчики оставались ненадежными, и этот недостаток часто обнаруживался в бою, в том числе и на Сицилии.

На мосту Примосоле два батальона Даремской легкой пехоты потеряли пятьсот человек. Отсутствовала координация действий танков и пехоты, два немецких 88-миллиметровых орудия уничтожили целую колонну танков Sherman, двигавшуюся по открытой местности. Участники этого боя потом вспоминали его как самый кровавый за всю войну. Немцы удерживали свои позиции силами отряда, наскоро составленного по большей части из инженеров и сигнальщиков, а не пехотинцев. Остается открытым вопрос, почему Монтгомери, натолкнувшись на столь сильное сопротивление, не обошел защитников поста с флангов – ведь он мог послать войска морем в Катанию. В итоге мост Примосоле удалось взять после большой задержки.

Александер поручил американцам оборонять английский фланг, не предоставив им возможности продвинуться вглубь острова, на север, и окружить отступавшую на восток танковую дивизию противника. Паттона такая вспомогательная роль не устраивала, и в итоге он направил несколько корпусов ускоренным маршем на северо-запад, брать Палермо. Он вышел к городу 22 июля и захватил в плен многих итальянских солдат, но своим маневром удивил даже Кессельринга, поскольку никакого стратегического смысла в нем не было. Александер оставил без последствий ослушание американцев, ринувшихся в противоположном направлении от основных немецких сил, и это показывало, что английский генерал не справляется с командованием. Любому грамотному офицеру было ясно, что исход кампании решается в восточной, а не в западной части Сицилии. Но пока союзники продирались причудливыми путями через остров, ясность цели и последовательность действий обнаруживал только их противник. Однако немцам мешали не только недостаток боеприпасов и провианта, но и действия собственных союзников. Генерал Конрат с горечью писал: «Итальянцы практически никогда не вступали в бой и, вероятно, не станут сражаться и на основной территории. На Сицилии многие подразделения, сами по себе или во главе с офицерами, отступали без единого выстрела… 90 % итальянской армии – трусы, которые не хотят воевать»¹². Но как бы ни старались итальянские солдаты избежать борьбы, спасти страну от затяжной агонии, которая началась на Сицилии, было не в их силах. Город за городом превращался в поле боя, в мишень для снарядов и бомб, измученные войной подданные Муссолини уже и не надеялись на избавление от страданий. Тройна, к западу от Этны, превратилась в очаг многодневных сражений. Журналист описывал вид города после того, как его наконец захватили американцы: «Страшная старуха лежит среди осколков штукатурки и разбитых балок, протягивает к нам руки, смотрит незрячими глазами и стонет – точно ветер завывает в соснах. Мы идем мимо, к церкви. Свет пробивается сквозь дыру в ее кровле. Внутри – неразорвавшаяся пятисотфунтовая бомба. Американский солдат шепчет мне на ухо: “Боже, это настоящее чудо!” В мэрии мы застали немногих живых, раненых, кого наши солдаты вытащили из-под обломков. На деревянной скамье – худенькая девочка лет десяти. Черные волосы присыпаны серым порошком штукатурки. Одна нога забинтована от самого бедра. Обеими руками она сжимает подаренное солдатом печенье. Не двигается, немо глядит в потолок»¹³.

25 июля король Виктор Эммануил и маршал Пьеро Бадольо сговорились и организовали в Риме арест Муссолини. Первый фашист Европы особо и не противился низложению. Его дух был сломлен, он уже смирился с поражением и хотел только спасти свою шкуру. Экс-дуче находился под домашним арестом сначала на острове, потом на горнолыжном курорте в Апеннинах, в невероятных количествах уплетал виноград, перечитывал жизнеописание Христа и впервые с детства посещал мессу. Совсем не факт, что он оценил «операцию по спасению», которой его облагодетельствовал Отто Скорцени, явившийся 12 сентября с командой нацистов освободить Муссолини. Он был восстановлен в роли марионеточного правителя Северной Италии, но хорошо понимал, что его песенка спета. Понимал это и Гитлер, тщетно искавший несколько месяцев альтернативу: Муссолини он «спас», лишь убедившись, что другого лидера итальянским фашистам уже не подобрать.

Падение дуче осчастливило союзников и всех в мире, кто им сочувствовал. Ведь только надежда поддерживала людей среди ужасов войны. Местные успехи, а тем более известие о падении фашистского режима вызывали спазматические приступы радости и облегчения. Виктор Клемперер, еврей, писавший в Дрездене свой дневник в ежедневном ожидании ареста, отмечал немало крупных событий, после которых поражение Германии казалось ему скорым и неотвратимым. Так, 27 июля он ликует, узнав о судьбе Муссолини: «Конец уже близок! Еще полтора, два месяца! Мы ставим на военную диктатуру [в Германии]»¹⁴. Знакомый еврей счастлив, говорит, что «нет теперь надобности выходить» на работу, подсчитывает, продержится ли Гитлер еще хоть месяц¹⁵. Такие моменты лихорадочного, неоправданного оптимизма случались и на той, и на другой стороне: люди уносились прочь от тягот и потерь войны, вырывались из оков отчаяния.

Политические события в Риме убедили Гитлера, что придется уводить войска с Сицилии. Немцы отступили на восток в полном порядке, продолжая арьергардные бои. Танковый стрелок Эрих Дресслер, огорченный гибелью своего подразделения, видевший, как ничтожны ресурсы оси, изумлялся нерешительности союзников: «Будь томми понапористее, они бы нас тут и прикончили. Я думал, нам уже не уйти. А они почему-то остановились»¹⁶. В ночь на 12 августа немцы начали переправлять свои войска через Мессинский пролив (шириной почти 4 км) на «каблук» Италии. Хотя Ultra разгадала намерения противника, ни ВВС, ни ВМФ союзников не стали вмешиваться и не препятствовали эвакуации 40 000 немецких и 62 000 итальянских солдат вместе с танками, транспортом и припасами. Союзникам тут гордиться нечем. Офицер немецкого флота барон Густав фон Либенштайн руководил этой операцией, которую порой называют Дюнкерком в миниатюре, однако она была намного успешнее Дюнкерка: все три немецкие дивизии сохранили полный боевой порядок. Американцы вошли в порт Мессина под вечер 16 августа, чуть опередив англичан. Немецкий командующий, генерал Гас Хубе, завершил отступление с острова к следующему утру.

Сицилийская кампания преподала англичанам и американцам неприятный урок. Высадка десанта и прикрывающие ее операции с воздуха были плохо спланированы, а осуществлены еще хуже. Отсутствовала координация между действиями наземных и воздушных сил. Если бы итальянцы сражались с такой же преданностью, как немцы, они бы сбросили десант в море. Американцы возмущались неумением Александера контролировать ситуацию и медлительностью Монтгомери, а более всего тем, что союзники явно отводили им второстепенную роль. Англичане, в свою очередь, винили во всем американцев, в особенности Паттона: они-де нарушают заранее согласованные планы. Каждый из союзников находил изъяны в поведении другого, и оба так и не смогли одолеть оборону защитников острова, которые заняли высоты над немногочисленными дорогами Сицилии. Немцы великолепно владели техникой засад и уничтожения мостов, и это поможет им еще без малого два года продержаться в Италии. Армия вторжения не сумела подключить к активным действиям флот, чтобы обойти противника с флангов, и довольствовалась рядом вялых и безуспешных стычек.

50 000 немцев на протяжении пяти недель задерживали продвижение чуть ли не полумиллиона союзных солдат. Союзники преувеличивали угрозу, исходившую от танков «Тигр», от минометов Nebelwerfer, пулеметов Spandau и артиллерийского огня, а также трудности сражений на сильно пересеченной местности, а в жару – вероятность потерь от малярии и военного невроза. Но, попросту говоря, хотя в итоге очевидное количественное превосходство союзников не могло не сказаться, солдаты вермахта в бою оказались надежнее, а союзники вновь и вновь не справлялись (и потом на северо-западе Европы опять не справятся) с задачей не просто занять территорию, но и разгромить вражеские войска. Немцы были настолько поражены тем, что им представилась возможность эвакуироваться, а союзники не высадили десант в Калабрии и не отрезали их, что иные даже выдумывали фантастическую теорию: дескать, Александер позволил им спастись по политическим соображениям.

Сицилийская кампания стала единственной существенной сухопутной операцией, которую Соединенным Штатам и Великобритании удалось осуществить летом 1943 г. В ней участвовало восемь дивизий, союзники потеряли убитыми 6000 человек. В тот же период четыре миллиона человек сражались под Курском и Орлом; погибло полмиллиона русских. Часть немецкого населения, не чаявшая дождаться конца войны, сокрушалась о медлительности западных союзников. Матильда Вольф-Монкенбург 14 августа писала: «Мы так надеялись, что дело пойдет быстрее»¹⁷. Неторопливому продвижению союзников в 1943 г. есть разумные объяснения, однако нетрудно понять, почему у русских эти ничтожные успехи вызывали презрение. Да и у кое-кого из непосредственных участников: подполковник Лайонел Уигрэм, один из самых энергичных и инициативных офицеров британской армии, подал рапорт с анализом тех недостатков и неудач, которые наблюдал воочию. Он критиковал старомодные атаки в лоб, привычку излишне полагаться на артиллерию, неумение просачиваться и вести работу в тылу противника, обороняющегося на ограниченной территории. Он считал, что из каждого батальона можно заранее исключить двадцать с лишним трусов, которые все равно дезертируют во время боя. Подполковник пришел к выводу: «В определенном смысле в операции на СИЦИЛИИ успеха добились немцы… Они сумели эвакуировать свои войска почти без потерь, а нам они причинили существенный ущерб. Такой итог всех нас разочаровал»¹⁸. Эта откровенная и отважная оценка его деятельности дошла до ушей Монтгомери; задетый за живое, он отстранил Уигрэма от командования батальоном. Никаких выводов из справедливой критики сделано не было.

Апологеты английской и американской армии утверждают, что, как бы достойно немцы ни защищали Сицилию, в конечном счете здесь, как и на других фронтах, они потерпели поражение. Кессельринг эвакуировал свои войска с острова. Они отступили – значит проиграли. Это, конечно, верно, и об этом забывать нельзя. (Один из лейтмотивов всей книги: вермахт сражался не просто хорошо, а блестяще, но Германия плохо вела войну. Тем не менее, поскольку англо-американские войска не сумели уничтожить армии Гитлера, а только потеснили их с оккупированной территории, Красная армия вплоть до 1945 г. оставалась, как и была с 1941 г., главным инструментом уничтожения нацизма.)

2. Путь в рим

Натиск союзников на материковую Италию начался 3 сентября, когда канадцы из Восьмой армии высадились в Калабрии, не встретив там сопротивления: командовавший немецкой обороной Кессельринг решил перенести первое сражение дальше на север. Пять дней спустя, 8 сентября, когда руководители союзников собрались на саммит в Квебеке, правительство маршала Бадольо в Риме объявило капитуляцию Италии, и вновь вспыхнули надежды на то, что полуостров удастся покорить почти мгновенно. 9-го Пятая армия под командованием генерал-лейтенанта Марка Кларка высадилась в Салерно. Началось одно из ключевых событий войны на Западе, только прошло оно совсем не так, как надеялась армия вторжения. Полковник Билл Дарби (американские рейнджеры) добился поначалу успеха на оконечности левого фланга союзников, очистил побережье Амальфи, захватив несколько курортных поселков и перевал Киунзи с прицелом на Неаполь. Но во всех остальных местах немцы успевали быстро развернуться, дать отпор и предприняли ряд сильных контратак. Американский и британский корпус Кларка оказались зажаты на четырех небольших плацдармах под сильным огнем. 13-го Кессельринг вбил клин между английскими и американскими частями, и его танкам оставалось до моря чуть более полутора километров. Десантный флот у берега подвергался постоянным налетам люфтваффе, которое начало применять новые бомбы с радионаведением. Кларк запаниковал и решил вернуть десант на корабли. Хотя Эйзенхауэру и Александеру удалось отменить этот приказ, на несколько часов на плацдармах воцарился хаос, особенно после наступления темноты. «Решив, что в наши ряды просочилась немецкая пехота, [американцы] стали стрелять друг в друга, – писал очевидец-англичанин, – слышались душераздирающие вопли раненых. Мы скорчились в своем убежище под трепещущими розовыми листьями олив и следили, как огонь приближается, а ночь постепенно проходит. Потом включится официальная историография и придаст той неразберихе под Салерно достоинство и смысл. Мы же видели некомпетентность и трусость, распространявшиеся сверху донизу от командования, что и породило хаос»¹⁹.

Лейтенант Майкл Говард из Гвардии Колдстрима, писал: «Снаряды завывают над нами, словно погибшие души. Стонут, стонут, стонут»²⁰. Некоторые английские подразделения осрамились, в точности как американские: официальная история Шотландской гвардии признает, что «в воздухе витало настроение очередного Дюнкерка». Лишь интенсивный артобстрел с кораблей предотвратил катастрофу, остановив продвижение немцев. «Бога ради, Майк, – сказал Эйзенхауэр командиру Шестого американского корпуса генерал-майору Майку Доули за несколько часов до того, как Доули, разжалованный в полковники, отправился домой, – как ты ухитрился довести свою часть до такого состояния?» Лейтенант Питер Мур из Лейстерширского полка писал:

«За ночь немцы установили минометы и Spandau по всему периметру. Первый признак надвигающегося обстрела – знакомый тук-тук-тук минометных снарядов, когда ими заряжают орудие и выпаливают. Мы напряженно следили, и через несколько секунд начались пронзительные визги – ууу-бам, ууу-бам, ууу-бам – взрывы уже среди нас. Тут же присоединились и Spandau, дали длинную быструю очередь поверх наших голов, по виноградным лозам. Зато минометы били прицельно, вскоре у нас было много раненых и несколько убитых. Раненым трудно было помочь под таким интенсивным обстрелом. Мы стреляли из винтовок и ручных пулеметов “Брен”, чтобы прикрыть раненых, которые ползли и которых подтаскивали к найденному нами убежищу – пещере. Весь день длилась перестрелка. Я уговаривал себя, пока не впал в некое отрешенное состояние: мне казалось, что затяжной атаки мы не выдержим, и я хотел лишь, чтобы уготованная мне судьба сбылась поскорее. Я всегда носил при себе армейский молитвенник и черпал огромное утешение в чтении заутрени и вечерней молитвы, знакомых песнопений, псалмов и молитв»²¹.

После целого дня сражения контратаку Кессельринга удалось отбить. «На сером рассвете мы хоронили убитых немцев, – писал Майкл Говард. – Впервые я прикоснулся к трупам, к нелепо съежившимся куклам, которые лежали неподвижно, скорчившись, с остекленевшими голубыми глазами. Все они были не старше двадцати лет, а некоторые и вовсе дети. С ужасающим равнодушием мы сбрасывали их в их же собственные окопы и присыпали землей. Так эта сцена и запечатлелась в моей памяти: согнувшаяся, проворно работающая лопатами похоронная команда, распростертые тела с мертвыми глазами, холодный рассвет, выпивший все краски, оставив только траурный черный и серый. Закончив, мы воткнули в могилы их штыки и винтовки и поспешили в убежище. Сцена, достойная кисти Гойи».

И вновь огневая мощь союзников решила дело. «Особенно неприятен сильный обстрел с моря», – отмечал немецкий офицер. Каждое движение Кессельринга вызывало град артиллерийских снарядов и воздушные налеты. Если союзникам тяжко пришлось под Салерно, то и вермахт отнюдь не наслаждался тут жизнью. «Впервые мы почувствовали, каково столкнуться с превосходящими силами врага, – горестно рассуждал танковый стрелок Эрих Дресслер. – Сначала бомбардировщики на бреющем полете, они шли так плотно друг к другу, что не удавалось различить отдельные самолеты, а тем временем артиллерия и минометы часами пластали нас»²². Танки снова и снова пытались прорваться, но их снова и снова останавливали. Потери Кессельринга составили всего 3500 человек, в том числе 630 убитыми, англичане потеряли 5500 солдат, а американцы – 3500, но немцам не хватало материальных ресурсов, чтобы достичь моря. Они потрепали противника, как не раз еще сумеют и под Анцио, и в Нормандии. Но сбросить союзников в море им уже не удастся: слишком сильна у тех поддержка артиллерии и авиации.

Но малоудачные действия союзников в условиях численного и материального превосходства оказали несомненное влияние на дальнейший ход кампании: Кессельринг начал было отходить на север, однако сражение под Салерно убедило его в том, что вермахт вполне в состоянии выдержать продолжительные бои на полуострове, поскольку ландшафт Италии как нельзя лучше подходил для оборонительной стратегии сковывания противника. Гитлер признал его правоту и отказался от первоначального замысла отвести войско к северному нагорью. Средиземноморскую кампанию союзников можно признать удачной лишь в том отношении, что она побудила Гитлера снять с Восточного фронта 16 дивизий и перебросить их на помощь Кессельрингу. Но далее предстояло восемнадцать месяцев долгих, кровопролитных сражений в одном из самых труднодоступных ландшафтов Европы. «Томми придется пролагать себе путь сантиметр за сантиметром, – писал немецкий десантник в незаконченном послании, которое нашли на его трупе под Салерно. – И мы постараемся, чтобы каждый сантиметр давался им с трудом».

Кессельринг провел ряд оборонительных боев, с точки зрения союзников – однообразных и изматывающих. Каждый раз они бомбили и обстреливали немецкие позиции из пушек на протяжении нескольких дней, прежде чем при поддержке пулеметного, артиллерийского и минометного огня пустить вперед пехоту. Продержавшись неделю, а то и несколько недель, немцы упорядоченно отступали к следующей горе или реке, взрывая за собой мосты, железные дороги и шоссе. Все, что могло пригодиться союзникам или гражданскому населению, отступавшие уничтожали или присваивали. По оценкам, на юге Италии немцы пристрелили или угнали 92 % овец и 86 % поголовья домашней птицы. Злонамеренно уничтожалось культурное наследие Неаполя: покидая город, солдаты Кессельринга сожгли средневековые библиотеки, в том числе 50 000 томов, принадлежавших университету. В старинные здания закладывали бомбы с часовым механизмом, которые причинили серьезный ущерб уже после освобождения города. Но и союзники зачастую вели себя не лучше: с бесценными сокровищами веков они обращались как сущие вандалы.

Черчилль упорно, чуть ли не маниакально цеплялся за идею, будто крупный успех в Италии откроет путь в Германию, но американцы считали, что дальнейшие операции в Средиземноморье не принесут вожделенных плодов победы, и, как только захватили в Италии подходящие авиабазы, настаивали на переброске сил для скорейшего вторжения во Францию. В этом они, разумеется, были правы. Интерес англичан к «южному пути» был вполне оправдан в 1942–1943 гг., но эта стратегия утратила смысл в преддверии прыжка через Ла-Манш, тем более когда стали очевидны трудности, препятствовавшие скорейшему покорению Италии. Союзным войскам следовало оставаться на отвоеванной территории, сковывая немецкие части, чтобы их не отправили на фронты России (а затем и Франции). Но о существенных победах мечтать не приходилось, тем более с такими ничтожными командующими, как Александер или Кларк.

В конце сентября 13 англо-американских дивизий противостояли семи немецким, а еще 11 подразделений Кессельринга удерживали территорию в тылу, жесточайшими методами пресекая партизанские вылазки. Осенью союзники медленно и мучительно пролагали себе путь через Южную Италию. На каждом шагу их останавливали засады, взорванные мосты, упорно обороняемые реки или горы. «Если освобождение Италии пойдет такими темпами, – с горькой иронией писала в октябре графиня Айрис Ориго, находившаяся на оккупированной территории, – то здесь уже нечего будет освобождать: отступая, немцы оставляют за собой выжженную землю»²³. Бои за линию Густава, вдоль рек Гарильяно и Сангро, продолжались неделями. За это время проливные дожди успели превратить поле боя в болото. «Боюсь, пока дожди не прекратятся, существенных результатов ждать не стоит, – предупреждал Монтгомери Брука незадолго до того, как передал командование Восьмой армией и вернулся в Англию, чтобы руководить вторжением в Нормандию. – Вся местность превратилась в море грязи, и никакой колесный транспорт не в состоянии проехать по ней».

Боевой дух падал. «Италия сломит их спины, их кости и почти полностью сломит их дух»²⁴, – писал американский историк Рик Аткинсон. «Все пути ведут в Рим, – вздыхал Александер, – но все дороги заминированы». Противопехотные мины и растяжки собирали свою кровавую дань. «Обычно стопа отрывается у щиколотки, – отмечал американский военврач, – и висит на разодранных связках. Проникающие ранения в обе ноги и пах усиливают страдания жертвы». Эвакуация раненых в горной местности превращалась в дополнительный кошмар, на каждые носилки требовалось по четыре человека. Немцы умно разнообразили препятствия: например, к северу от Сангро они подрубили тополя вдоль километрового отрезка трассы и обрушили их на дорогу. Чтобы союзники смогли провести танки, пришлось расчищать путь бульдозерами со скоростью одно дерево в час.

В воспоминаниях участников той кампании отсутствуют солнце и природные красоты, которыми славится Италия, остались только тяготы местной зимы. «Земля покрылась лужами глубиной 15 см, блестящая, липкая, хватающая ноги ГРЯЗЬ, – писал домой офицер-артиллерист Джон Гест. – Воронки, оставившие вокруг мини-Альп грязи, указывают те места, где стояли в грязи палатки, а потом из-за грязи их перетащили на другое место в грязь. Совокупный психологический эффект грязи… невозможно исчислить. Машины ползут по дороге на низкой скорости, по обе стороны… гребни грязи, высотой мужчине по бедро. Эти берега… часто обрушиваются, и огромные грузовики, словно измученные доисторические животные, беспомощно соскальзывают в канаву. Мои люди стоят в дзотах, топают ногами в воде, прячут лица в поднятые воротники. Обращаясь к тому, кто стоит выше, они косятся на него исподлобья, потому что не хотят вытягивать шеи – холодно. Ходят, вытянув руки, удерживая равновесие»²⁵. В ноябре канадский солдат Фарли Моуэт писал из Италии другу, находившемуся в Англии: «Обидно тебя разочаровывать, но климат тут оказался самый худший, какой только можно себе представить. Летом обваривает яйца жарой, зимой замораживает, а в промежутках твои яйца могут и протухнуть от бесконечных дождей. Более-менее уютно я себя чувствую только в спальнике в шерстяной походной форме, укутавшись в полудюжину дополнительных одеял»²⁶.

Командир американского батальона подполковник Джек Тоффи, герой Итальянской кампании, вслух размышлял о том, как укрепить в своих людях инстинкты убийц, разжечь тигриную жажду крови, без чего не выигрываются сражения: «Наши парни не профессионалы, нужны приучить их радоваться убийствам»²⁷. К ноябрю более половины солдат, с которыми Тоффи высаживался на берег, выбыло из строя. Другой американец, описывая сражения в Италии, приводит такое сравнение: «Как будто карабкаешься по лестнице, а твой враг все время бьет тебя по рукам»²⁸. Баталист Джордж Биддль писал: «Лучше бы на родине представляли себе этих мальчиков не кем-то вроде знаменитых футболистов, а шахтерами, которые погребены под завалом, пожарниками, которых огонь отрезал на десятом этаже… Озябшие, голодные, тоскующие по дому, напуганные мальчики»²⁹.

К 1 декабря 17 союзных дивизий участвовали в сражениях против 13 немецких. Авиация армии вторжения явно доминировала в воздухе, однако зимой от нее было мало пользы в операциях против засевшего в горах врага. В четырех битвах при Монте-Кассино в 80 км к югу от Рима, в период с января по май 1944 г., бомбардировками был разрушен один из величайших средневековых монастырей, а продвижению союзников это отнюдь не способствовало. Союзные армии, состоявшие теперь из удивительного конгломерата английских, американских, французских, новозеландских, польских, канадских и индийских частей, проявляли и отвагу, и упорство в обстоятельствах, напоминающих ситуацию на Восточном фронте и во Фландрии в пору Первой мировой войны, однако пользы от их самоотверженности было немного. Слабое руководство, плохая координация действий, притом что немцы отличались гораздо большим опытом, а ландшафт был неудобопроходимым, приводили к срыву одной атаки за другой. Французский генерал Альфонс Жюэн оказался единственным в войске союзников командующим, чья репутация благодаря этой горной кампании укрепилась: этот маршал вишистской Франции добровольно отказался от высшего звания, чтобы сражаться в Италии. Жюэн, конечно, мог бы руководить операциями гораздо успешнее, чем Александер и Кларк.

Прекрасно работала американская полевая скорая помощь, ежедневно и ежечасно вывозившая под огнем раненых. Одного водителя сбросило вместе с машиной в канаву взрывной волной, он выбрался из искореженного автомобиля и пошел дальше пешком, «вытащил под шквальным огнем одного за другим четырех индийцев… День и ночь, если приходилось, то непрерывно, эти американские мальчики делали свое дело. На них можно было положиться: они не отступали в самых трудных обстоятельствах»³⁰. Гуркхские стрелки возглавили одну из атак на Кассино. «Передовые взводы угодили в смертельную ловушку. Кустарник оказался терновыми зарослями, внутри прятались противопехотные мины, а на подступах – «усики» мин-ловушек. За этим непреодолимым барьером притаились немцы, пулеметные гнезда понатыканы едва ли в пятидесяти метрах друг от друга, а между ними – доты, где пряталась автоматчики и метатели гранат. Словно с ночного неба обрушился ливень гранат… Передовые взводы кинулись искать убежища в кустарнике, и почти всех разнесло на куски. Полковник Шоэур был ранен пулей в живот. Две трети нападавших выкосило за пять минут, но уцелевшие все еще пробивались вперед. Иных солдат находили потом, запутавшихся ногами сразу в четыре троса от мин-ловушек. Наик Бирбахадур Тапа, получивший уже множество ранений, все же смог проскочить сквозь терновник и удержаться на другой стороне… Санитар Шербадур Тапа 16 раз пересек эту смертельно опасную полосу, пока не погиб. Горсточка выживших продолжала драться, пока не получила приказ отходить. Пали семеро офицеров-англичан, четверо офицеров-гуркхов и 138 солдат»³¹. Всего за шесть недель Четвертая индийская дивизия потеряла более 4000 человек из личного состава. Командиры этого подразделения признавали, что восстановиться до прежней боеспособности ему уже не удастся.

Но и по ту сторону холма причин для веселья не находили. «Думаю, в будущем об этих сражениях станут много рассуждать, – писал сержант Франко Бузатти, член фашистского отряда, который продолжал воевать бок о бок с немцами, – и мне любопытно, как завтра будут отвечать на сегодняшние вопросы»³². Отступая вместе с армией Кессельринга, он с огорчением отмечал контраст между неискоренимым бедламом в итальянских частях и немецкой дисциплиной, сохранявшейся и в пору поражений. «Войну выиграют немцы или англичане с американцами, – отрешенно записывал он. – Итальянцев можно в расчет не брать». Как многие его соотечественники, Бузатти в итоге понял, что ни той, ни другой стороне ничем не обязан, дезертировал и укрылся до конца войны у родственников в Читта де Кастелло.

Но союзников железная необходимость понуждала возобновить атаку. Капитан Генри Уаскоу, двадцатипятилетний уроженец Техаса, повел свой поредевший отряд в ночную атаку на одно из бесчисленных горных укреплений немцев – безымянную высоту 730. Лунная ночь 14 декабря 1943 г. «Обидно будет погибнуть и примерзнуть к этой горке»³³, – буркнул он своему рассыльному. Вдруг захотелось хрустящего тоста. «Вернемся в Штаты, заведу себе такой тостер, куда суешь хлеб, а он сам выскакивает отлично прожаренный». Через несколько секунд немцы обнаружили противника, и капитан был смертельно ранен осколком. Уаскоу написал перед боем письмо родным, такие послания оставляли многие молодые люди: «Я бы хотел жить, но раз такова воля Божья, не печальтесь чересчур, дорогие мои, ибо жизнь в ином мире, должно быть, прекрасна, и я всегда жил с этой верой. Я сделаю то, что в моих силах, чтобы этот мир стал лучше. Когда над всем миром вновь зажжется свет, пусть свободные люди будут вновь веселы и счастливы. Если я подвел своих людей – молю Бога, чтобы этого не случилось! – то не из-за недостатка усердия»³⁴. Лишь потому, что многие молодые люди из разных стран разделяли упорное желание Уаскоу «поступать правильно» – хотя у обеих сторон конфликта было свое видение «правильного», – война продолжалась вопреки жертвам и поражениям.

Больше всех от этой кампании пострадало население Италии. Если бы Бенито Муссолини не отказался в 1940 г. от нейтралитета, он бы, возможно, еще много лет оставался диктатором, подобно генералу Франко: тот учинил намного больше массовых расправ и убийств, чем дуче, однако его в итоге приняли даже в НАТО. И вряд ли Гитлер надумал бы оккупировать Италию только из-за этого: у страны не было ничего, представляющего интерес для нацистской Германии, за исключением пейзажей. Но в итоге с 1943 по 1945 г. Италия несла катастрофические последствия своего выбора. Задолго до капитуляции Бадольо его соотечественники стали воспринимать себя не как сражающуюся сторону, а как беспомощных заложников Гитлера. Айрис Ориго записывала в дневнике: «Необходимо понимать, насколько распространено среди итальянцев убеждение, что война – бедствие, навязанное им немцами, а отнюдь не собственной волей народа, то есть они за это не несут ответственности»³⁵. Пусть это убеждение покажется наивным, однако его и в самом деле придерживалось большинство населения.

Свержение Муссолини отнюдь не остановило кровопролития, не дало Италии возможность мирно принять союзников, напротив: страну разоряли непрекращающиеся сражения обеих противоборствующих армий. 13 октября новое правительство объявило войну Германии. Мнение значительной части итальянцев о скоропалительной перемене курса и о немцах прекрасно сформулировано в письме одного из них, отправленном через два дня после этого события: «Я не стал бы сражаться на их стороне, но не буду воевать и против, как бы они ни были омерзительны, ведь тем самым мы совершили предательство»³⁶. Ориго отмечает: «Итальянцы в целом массово tira a campare, иными словами, нехотя тащатся, куда поведут». Эмануэль Артом, член группы Сопротивления туринских евреев-интеллектуалов, писал: «Половина Италии принадлежит немцам, половина англичанам, итальянской Италии больше нет. Одни сняли мундиры и прячутся от немцев, другие думают, как прокормиться, а есть и такие, для кого настал момент выбора и кто опять рвется воевать – уже против нового врага»³⁷. Самого Артома в следующем году схватили и после пыток казнили.

Нацистские репрессии и страх перед депортацией в Германию, на принудительный труд, привели к заметному усилению партизанских отрядов, особенно на севере Италии. Молодежь уходила в горы, вела там полубандитское существование: к концу войны почти 150 000 итальянцев числились в рядах повстанцев. Во многих областях происходили и дополнительные вооруженные схватки между различными партиями, вызванные политическими разногласиями, особенно часто сталкивались роялисты и коммунисты. Часть итальянских фашистов продолжала сражаться на стороне немцев, в то время как союзники тоже набирали итальянские отряды в помощь англо-американским войскам, которым не под силу было контролировать всю страну. Мало кто из мобилизованных проявлял энтузиазм: когда итальянскую артиллерийскую батарею, сражавшуюся на стороне англичан, посетил с осмотром сын короля принц Умберто, Эугенио Корти от души пожалел Его Высочество, «вождя народа, лучше всего умеющего находить козлов отпущения, на которых валят свою же трусость», народа, мечтавшего лишь о том, что война поскорее покинула его страну³⁸.

В июне 1944 г., в эйфории продвижения к Риму, Александер допустил очередной крупный промах, обратившись по радио к итальянским партизанам и призвав их сражаться против немцев. Многие итальянские селения в результате подвергли жестоким репрессиям, когда продвижение союзников остановилось. После войны итальянцы сравнивали поступок англичан и американцев, бросивших партизан на произвол судьбы, с поступком русских, которые также не пришли на помощь Варшаве, когда там осенью в 1944 г. захлебывалось в крови восстание. Воспроизводится одна и та же схема: командующий союзной армии провоцирует партизанскую войну за линией фронта, и за его ничтожные стратегические успехи народ страны, на территории которой происходят боевые действия, платит непомерную цену.

До тех пор немцы считали итальянцев трусами и никудышными союзниками – теперь они видели в них предателей. «Мы – жалкие создания, жалкие твари, игрушка рока, без родины, без закона и без чести, – писал лейтенант Педро Ферейра, оказавшийся вместе со своей частью в Югославии, где после официального выхода Италии из войны немцы расстреляли многих его товарищей. – От такого позора итальянцы никогда не оправятся, не посмеют больше рассуждать о достоинстве и чести. Кто мы, преданные или предатели? На что нам рассчитывать, если мы трижды за два дня переменили свое знамя?»³⁹ Кессельринг правил Италией с беспощадностью, наглядно проиллюстрированной его приказом от 17 июня 1944 г.: «Борьба с партизанами должна осуществляться всеми наличными средствами и с величайшей суровостью. Я возьму под защиту любого офицера, который откажется от обычной нашей сдержанности и применит против партизан самые суровые меры. В данном случае верен принцип: лучше ошибиться в выборе средств при исполнении приказа, нежели бездействовать». 1 июля он добавил: «Всюду, где будут получены данные о присутствии значительных партизанских группировок, следует расстрелять соответствующую часть мужского населения».

Самое вопиющее истребление заложников было устроено по приказу Гитлера и с согласия Кессельринга начальником римского гестапо подполковником Гербертом Капплером. 23 марта 1944 г. партизаны напали на колонну полицейского полка СС, двигавшуюся по улице Разелла. В перестрелке погибло 33 немца, 68 было ранено, среди жертв оказалось и десять прохожих. Гитлер потребовал казнить десять итальянцев за каждого немца. На следующий день из тюрьмы Регина Коэли в Ардеатинские пещеры доставили 335 заключенных, случайную смесь актеров, юристов, врачей, лавочников, столяров, был среди них и оперный певец, и священник. Некоторые оказались коммунистами; евреев было семьдесят пять. Из числа заложников двести схватили на улице поблизости от места, где произошло нападение на колонну, хотя никто из этих случайных прохожих не имел связей с партизанами. Партиями по пять их заводили в пещеры и расстреливали, оставляя там трупы. Немцы попытались довольно неуклюже скрыть следы преступления, взорвав вход в пещеру, но вонь разлагающихся тел вскоре выдала место расстрела, и туда потянулись итальянцы чтить и оплакивать погибших.

Элида Руггери чудом уцелела во время другой массовой расправы на кладбище в Марцаботто, живописном городке у подножья Апеннин. Здесь в сентябре 1944 г. отряды СС жестоко выместили на мирном населении свои потери, которые армия несла от рук партизан. «Детей убивали на руках у матерей, – рассказывала Элида. Она и сама была ранена и осталась лежать под грудой мертвых тел. – Надо мной и рядом лежали двоюродные сестры и моя мать, ей взрезали живот. Я пролежала всю ночь, а потом еще день и ночь, под дождем, в луже крови. Я почти перестала дышать»⁴⁰. На утро второго дня Элида и еще четыре раненые женщины сумели выбраться из-под груды трупов. Только в семье Элиды погибло пять человек, а всего возле церкви было расстреляно 147 человек, среди них и священники, которые вели службу, когда явился отряд СС. 28 семей было уничтожено полностью. В соседнем Касолари погибло еще 282 человека, среди них 38 детей и две монахини. Всего в этой местности расстреляли 1830 гражданских, и даже Муссолини счел своим долгом направить Гитлеру протест, к которому, разумеется, никто не прислушался. Поразительно, каким образом Кессельринг, отдававший эти распоряжения, избежал в Нюрнберге смертного приговора.

Хотя до подобных злодейств союзники в Италии не опускались, и на их счету значатся преступления против человечества пусть и меньшего масштаба, особенно отличились французские колониальные войска. «Заняв город или деревню, они насилуют всех женщин подряд», – писал британский сержант Норман Льюис:

«Недавно подверглись насилию все жительницы деревень Патриция, Пофи, Супино и Мороло. В Леноле… изнасиловали пятьдесят женщин, но так как на всех этого не хватило, набросились на детей и даже на стариков. Сообщается о привычке марокканцев набрасываться вдвоем на одну женщину, и пока один совершает с ней обычный половой акт, другой входит в нее через анус». При этом жертвы получали травмы гениталий, прямой кишки и матки. В Кастро ди Вольши врачу пришлось помогать тремстам жертвам насилия… Многие мавры дезертировали и нападают на деревни в глубоком тылу. Сегодня я побывал в Санта-Мария а Вико, видел девушку, которая, как говорят, тронулась умом после того, как ее изнасиловала группа мавров… Она не может ходить… Так я лицом к лицу увидел эту кровавую реальность, ужас, принуждавший жительниц македонских деревень бросаться со скал, лишь бы не попасть в руки турок»⁴¹.

Такие эксцессы со стороны союзников вкупе с последствиями длительной воздушной и наземной бомбардировки отнюдь не располагали итальянцев радоваться «освобождению». Двое солдат из Четвертой индийской дивизии погнались за курицей, как вдруг окно в усадьбе распахнулось, оттуда высунулась женщина и на чистейшем английском языке крикнула им: «Пошли вон, оставьте моих кур в покое. Нам тут освободители не требуются»⁴².

Капитуляция Италии спровоцировала массовое движение английских военнопленных: освободившись из лагерей на севере страны, они спешили перевалить через Апеннины, чтобы воссоединиться с соотечественниками. И в этих странствиях (порой одиссея растягивалась на месяцы) бывшие военнопленные полностью зависели от помощи местного населения. Крестьяне кормили их и предоставляли приют скорее по доброте душевной, чем из приверженности делу союзников, и именно это особенно трогало сердца тех, кому они помогали. Немцы сурово карали гражданских лиц, которые прятали беглецов, сжигали их дома, порой убивали, но санкции оказались бессильны: десятки тысяч итальянских крестьян участвовали в спасении тысяч британцев. Отвага и сострадательность этих простых людей отчасти искупали ту злосчастную роль, которую страна сыграла в войне. Канадец Фарли Моуэт прибыл в Италию, заранее вооружившись презрением к ее народу, но, пожив среди итальянцев, полностью изменил свое мнение. «Стало ясно, что именно они и есть соль земли. В смысле, простой народ. Они работают изо всех сил, чтобы выжить, казалось бы, должны сделаться кислыми, вроде незрелых лимонов, а они веселы, смеются. И упорны, как сам ад… Они могли бы возненавидеть нас наравне с фрицами, но я готов доверять им всем, кроме священников, адвокатов, крупных торговцев, землевладельцев и т. д.»⁴³.

Дикость итальянского ландшафта и приветливость местных жителей способствовали быстрому росту дезертирства из рядов союзников. Позади продвигавшейся вперед армии оставались те, кто предпочел пуститься в бега, – главным образом это были пехотинцы, понимавшие, как мало у них шансов выжить при столкновении с врагом. По оценкам информированных военачальников, в Италии в 1944–1945 гг. рыскало около 30 000 британских дезертиров – «две полные дивизии» – и еще тысяч десять американцев. Поразительные цифры, им следовало бы уделять большее внимания в описании этого похода, хотя следует отметить, что у официальных историков данные о дезертирах существенно занижены – отчасти потому, что они не принимают во внимание тех, кто по техническим причинам считался не беглецами, а лишь «в самовольной отлучке».

За линией фронта лейтенант Алекс Боулби наткнулся на солдата, который бросил свою часть и угощался ужином в кругу итальянского семейства. Этот солдат преспокойно закончил трапезу, вышел из дома и на глазах у растерянного молодого офицера угнал его джип прежде, чем кто-нибудь сообразил его остановить. Посреди хронических неудобств и ужасов военной кампании Боулби отмечал, что большинство его людей продолжают исполнять свой долг, хотя некоторые уже открыто бунтуют. Одного из них, задумавшего побег, перехватила военная полиция, и когда его уводили, он издевательски кричал товарищам: «Я останусь в живых, а вы все на хрен сгниете!»⁴⁴

Александер мечтал вновь ввести смертную казнь как единственный способ запугать непокорных, и его мнение вполне разделял командир британской дивизии Билл Пенни: «Расстрелы с первых же дней послужили бы эффективной профилактикой»⁴⁵. Но столь суровое наказание считалось неприемлемым с политической точки зрения.

И немцы, и союзники распространяли среди населения листовки, наперебой стараясь привлечь итальянцев на свою сторону. Айрис Ориго писала: «Крестьяне читают эти бумажки с напряжением и тревогой о своей собственной судьбе, но, как правило, с полным безразличием к основному вопросу. “Che sara di noi?” (“Что будет с нами?”) – вот что они хотят знать. А еще они мечтают о мире, вернуться к работе на земле, не потерять своих сыновей. Они живут в страхе и неуверенности, не знают, чего ждать от приближения солдат любой стороны – покой те несут им или насилие, освобождение или грабеж»⁴⁶. 12 июня Ориго в саду своей усадьбы репетировала «Спящую красавицу» с группой детей-беженцев, которые жили у нее, и тут на грузовике явился отряд тяжеловооруженных немцев.

В ужасе Айрис cпросила, что им нужно, и получила неожиданный ответ: «Пожалуйста, попросите детей спеть для нас». Дети спели «Елочку» и «Тихую ночь» (эти немецкие песни они выучили годом ранее), и солдаты прослезились. «Родина! Мы будто вновь перенеслись на родину!» – и они забрались в грузовик и поехали дальше⁴⁷. Не прошло и двух недель, как в те места явились французские колониальные войска. И Айрис с горечью писала: «Марокканцы довершили то, что начали немцы. Для них мародерство и изнасилование – законное право победителя, и они с неистовством предались и тому, и другому. Пострадали не только девушки и молодые женщины, но и восьмидесятилетние старухи. Так Вал д’Орсия познакомилась с союзниками, которых с таким нетерпением и энтузиазмом ждала»⁴⁸.

Союзники медленно и с трудом продвигались по полуострову, а с лета 1944 г. войска Александера с обидой заметили, что операции в Средиземноморье и все их жертвы уже не привлекают прежнего внимания на родине. «В солнечной Италии, от фронта подалее, мы пьем вино, нам все равно», – распевали они. В глазах всего мира значение имели только события, происходившие далеко на севере, в Германии и Франции. И тем не менее Итальянский фронт сковывал десятую часть наземных сил Гитлера, которые в противном случае были бы отправлены на Восточный фронт или во Францию. С итальянских авиабаз союзники организовывали мощные эффективные налеты на нефтяные промыслы Германии в Румынии. И едва ли имелись какие-то способы ускорить эту кампанию, избежать ее или прервать. Она не принесла ни славы, ни удовлетворения сражавшимся, а тем более – злосчастным обитателям страны, превратившейся в поле боя.

3. Югославия

Итальянская кампания укрепила в Британии решимость наращивать операции в соседней Югославии, на что с неохотой дали согласие и американцы. В течение всей войны Черчилль брал в союзники любой народ, проявлявший готовность к совместной борьбе против Гитлера: это было основополагающим принципом его внешней политики, актуальность которой объяснялась отчаянным положением Британии в 1940–1941 гг. В результате партнерами становились некоторые страны, у которых с демократией было мало или вообще ничего общего. Ярким примером этого была Югославия. Ее доступность из Италии вкупе со стратегическим значением Балкан в целом с 1943 г. превратили эту страну в средоточие многих британских надежд.

Получившая статус государства в 1918 г. во время развала империи Габсбургов, страна была гремучей смесью враждебных друг другу этнических групп и конфликтующих идеологий, которой до 1941 г. диктаторски управлял принц Павел от имени несовершеннолетнего короля Петра. Большинство населения жило в самых примитивных условиях. Вот описание традиционного сельского сообщества, сделанное партизаном-коммунистом: «Многие никогда не были даже в ближайших городах. [Женщины] носили домотканые платья, открытые до пупа так, что их груди вываливались наружу. Они натирали волосы молочным жиром, разделяли их посередине и подвязывали у лба. Словарь их был скудным, не считая всего, что касалось скота и других подобных вещей… Мужчины находились на заметно более высоком уровне, поскольку они кое-что в мире повидали благодаря службе в армии, работе и торговле»⁴⁹. «Страна была поистине очень дикой, – писал Чарльз Харгривс, который служил там в качестве офицера Управления специальных операций, – дороги практически отсутствовали. Дома были похожи на английские хижины времен Тюдоров, из балок и кирпича, до того убогие, что сразу за порогом было вытоптанное углубление, а пол устлан камышом или папоротником. Люди жили так, как в Англии не жили уже пятьсот лет… Они были очень добрыми, очень хорошими, были готовы отдать тебе все, что угодно. Как-то раз после долгого перехода мы вошли в дом, нас усадили, и две дочери сняли с нас обувь, омыли нам ноги и вытерли их своими волосами. Воистину по-библейски»⁵⁰.

Все, произошедшее в Югославии в годы войны, объяснялось в подавляющем большинстве случаев этнической или политической междоусобицей. Ни лозунги оси, ни дело антигитлеровской коалиции не вызвали там большого энтузиазма. Злодеяния немцев порождали ненависть, но одновременно достигали своей главной цели – внушить страх. Многие югославы, отчаянно пытавшиеся избежать гнева оккупантов, выступали против насильственных актов сопротивления. Погибло около 1,2 млн человек – примерно столько же, сколько британцев, американцев и французов, вместе взятых, но большинство из них от рук враждебных этнических или политических группировок соотечественников, а не по вине главных воюющих сторон.

Весной 1941 г. Гитлер принудил принца Павла к подписанию Тройственного союза, чтобы получить доступ к югославским полезным ископаемым, а также вырвал согласие на захват Греции. Это вызвало бурную реакцию сербских националистов. 27 мая они организовали путч, чтобы свергнуть регента и установить от имени юного короля Петра правление, враждебное оси. Гитлер, разъяренный «предательством», 6 апреля ответил вторжением в страну. Король и правительство бежали, немцы добились практически бескровной оккупации. Гитлер приступил к расчленению страны. Северная Словения была присоединена к рейху. Хорватия получила независимость, и ее фашистская усташская милиция взяла на себя существенную и кровавую роль в поддержании контроля оси над страной. В мае 1941 г. усташи развязали террор с целью очистить страну от двух миллионов хорватских сербов. Тем временем Далмация и Южная Словения достались Италии. Население Македонии, попавшей в руки Болгарии, подверглось жестокому обращению, и это настроило людей против софийских властей⁵¹. Например, в результате полномасштабной этнической чистки к весне 1942 г. в Скопье от довоенного сербского населения в 25 000 человек осталось только 2000. Вся страна была ввергнута в хаос – круговорот репрессий, спорадического сопротивления и борьбы за выживание миллионов несчастных.

В Лондоне британцы встретили югославских правителей как героев и начали по мере сил поддерживать четниковское движение, под руководством монархиста полковника Дражи Михайловича. Однако в течение 1943 г. становилось все более очевидно, что четников преимущественно интересует политический контроль над Югославией, а не противостояние оккупантам. Жестокость расправ – сотня расстрелянных югославов за каждого убитого немца – привела Михайловича к мысли о тщетности борьбы с осью такой ценой.

Казалось, что коммунисты под руководством Иосипа Броза Тито сражаются более активно. Они вели умелую пропаганду, стараясь убедить и югославов, и западных союзников в том, что они готовы сопротивляться лучше, чем четники; кроме того, Тито удалось снискать поддержку разных этнических групп. «Армия Михайловича была целиком крестьянской и не могла похвастаться дисциплиной, – говорил британский связной в Югославии Роберт Уэйд, – в то время как люди Тито при всей его беспощадности в сравнении с ними вели себя как гвардейцы. У них не было строевой подготовки, но, когда им говорили соблюдать дистанцию, они соблюдали дистанцию. Ими руководили как следует, и разница бросалась в глаза»⁵². Чарльз Харгривс вторит ему: «Иногда [четников] вполне хватало на то, чтобы сделать что-нибудь небольшое: например, напасть из засады на поезд или автоколонну, но их не хватало на масштабные операции, требующие убийства большого количества немцев… Их главной целью было обеспечить свой контроль над страной после войны»⁵³. Майор УСО Бэйзил Дэвидсон, пылкий сторонник Тито, цинично заявлял: «К сожалению, четники были того мнения, что выиграть войну против Гитлера – это наше дело, а их дело – выиграть войну внутри Югославии против коммунистов, которые между тем организовали гораздо более сильное и более эффективное сопротивление»⁵⁴.

В декабре 1943 г. Черчилль решительно перебросил всю поддержку на сторону коммунистического лидера, который заявлял, что имеет 200 000 вооруженных людей. На решение премьер-министра повлияло несколько иллюзий, как то: что партизаны Тито были «ненастоящими» коммунистами, что их можно уговорить вступить в соглашение с королем Петром, а также, что они единодушно преданы делу борьбы с осью. Наличию «розовых очков» помогали сотрудники штаба ОСУ в Каире, симпатизировавшие коммунистам; Лондон не знал, что несколько месяцев 1943 г. Тито вел переговоры с немцами о перемирии, которое позволило бы ему сокрушить Михайловича, а также направлял большинство своих усилий на убийство четников. Милован Джилас был среди партизанских эмиссаров, которые провели несколько дней в немецком штабе, где офицеры выражали отвращение к манере югославов вести войну. «Посмотрите, что вы сделали с собственной страной! – восклицали они. – Пустошь, пепелище! Женщины побираются на улицах, свирепствует тиф, дети умирают с голода. А мы хотим принести вам дороги, электричество, больницы»⁵⁵.

Только после того, как Гитлер отверг любые сделки с коммунистами, противостояние между партизанами и оккупантами возобновилось. Последующая кровавая баня радикализировала большинство населения и позволила Тито создать массовое движение. Его сторонники со временем получили контроль над большими сельскими территориями. Но им не хватало сил взять важные города до прибытия в 1944 г. Красной армии, и, как и у четников, их главной целью было обеспечить послевоенное господство. В Югославии было дислоцировано 35 дивизий оси, однако в основном это были части второго эшелона. Такая концентрация войск отражала навязчивый страх Гитлера, что союзники высадятся на Балканах, а также он видел необходимость оборонять страну от Тито. Военные достижения партизан были менее значимыми, чем хотелось думать Лондону. С конца 1943 г. союзники начали посылать Тито значительно больше вооружений, чем какому-либо другому европейскому движению сопротивления. Но основная часть оружия была использована для подавления четников и обеспечения господства Тито над страной в 1944–1945 гг., а не для убийства немцев.

В Югославии, где переплелось столько видов вражды, борьба была очень кровавой и запутанной. Вот пример из записей заместителя Тито Милована Джиласа: «Покрытый садами и стоящий на слиянии двух горных потоков все еще неповрежденный город Фоча, казалось, предлагал очаровательные и мирные перспективы. Но внутри скрывалось такое человеческое страдание, какое невозможно ни измерить, ни вообразить, – писал он. – Весной 1941 г. усташи, среди которых было немало мусульман-головорезов, убили много сербов. Затем четники… в свою очередь, устроили резню мусульман. Усташи выбрали двенадцать единственных сыновей из видных сербских семей и убили их. В деревне Мильевина они перерезали глотки сербов над цистерной, чтобы наполнить ее кровью вместо фруктовой мякоти. Четники жестоко расправились с группой мусульман, которых они связали вместе на мосту через Дрину и бросили в реку. Многие из наших видели всплывшие группы трупов, зацепившиеся за камень или бревно. Некоторые даже узнали членов своей семьи. Сообщалось, что в районе Фочи было убито 4000 сербов и 3000 мусульман»⁵⁶.

Несчастные жители городов и деревень были вынуждены терпеть присутствие партизан, которые жили за счет их собственных скудных запасов продовольствия. Они видели, как их долины превращают в поля сражений, стали свидетелями казней тысяч реальных и мнимых пособников врага, произведенных той или иной группировкой, а также массовых убийств, совершаемых оккупантами оси в качестве возмездия за деяния партизан. Ненависть со всех сторон была неугасимой. Почти каждая община и каждая семья понесли потери. Джилас признавал, что местные жители были в ужасе и от мести коммунистов (например, когда они сожгли четниковскую деревню Озриничи): «Хотя многие из них радовались горю Озриничей и понимали военные причины наших действий, у крестьян просто в голове не укладывалось, что коммунисты могли вести себя так же, как захватчики или четники… Резкие ответные меры коммунистов… сделали крестьян скрытными и двуличными: они вставали на сторону любого, кто был в деревне в данный момент, и старались избежать каких-либо рискованных обязательств»⁵⁷. Даже родная тетка Мика упрекала Джиласа: «Вы боретесь за правое дело, но жестоко и кроваво»⁵⁸.

На каждой остановке во время своих бесконечных маршей партизаны сталкивались с горем: «Все деревни в долине реки Сутьеска были разрушены. Сначала усташи сожгли дотла православные деревни, затем четники сожгли деревни мусульман. Дома и люди уцелели только на близлежащих холмах. Разрушения выглядели еще более ужасающими, когда тут и там показывались то шаткая дверная рама, то почерневшая стена, то обугленное сливовое дерево, торчащее из высоких сорняков и подлеска. Несмотря на буйную растительность, раскачиваемую прохладным ветерком по обеим сторонам быстрой реки, мои воспоминания о тех днях отягощены горечью, болью и ужасом»⁵⁹.

В обществе, где соперничество народов и кланов и культ кровной мести носили характер эпидемии, к 1944 г. зверства полностью вышли из-под контроля. Все воюющие стороны были повинны в ужасающем кровопролитии, большая часть которого была направлена против людей, чьим единственным преступлением считалась принадлежность к другому народу или вере. Партизаны часто принимали в свои ряды четников, переметнувшихся на их сторону. Джилас был огорчен судьбой высокой, темноволосой девушки, которая отвергла авансы взявших ее в плен партизан, бросив им в лицо: «Поменять взгляды было бы безнравственно!» Ее отвага произвела на него впечатление, и он расстроился, когда услышал, что во время казни она сломалась и зарыдала: это уронило ее в глазах Джиласа. Он утешил себя воспоминанием о том, что, когда убивали весь ее отряд, их не пытали, как обычно: «Казни производились черногорцами, которые вызывались сами с целью отомстить за убитых товарищей… Осужденных уводили ночью, группами по двадцать»⁶⁰. И палачам, и жертвам, похоже, было одинаково неловко в своей роли: «Их невозможно было отличить – разве что по тому, что у одних были ружья и звезды, а у других – проволока вокруг кистей… Как обычно, не было никаких попыток достойно их похоронить. Из насыпи торчали руки и ноги. Гражданская война не знает заботы о могилах, похоронах, заупокойных службах». Партизаны смутились только тогда, когда о «разбрызганные мозги, раздробленные лица и искореженные тела» споткнулись представители британской военной миссии, сопровождавшие их. «Не могли, что ли, выбрать другое место для этого?» – раздраженно рявкнул Тито⁶¹.

Тем временем силы оси также вносили свой вклад в бойню. Щепетильный солдат из итальянских «альпийцев» писал: «После нескольких дней в Подгорице мы все вместе выступили на близлежащую дорогу, где партизаны с большим успехом провели атаку на одну из наших колонн. Разгромлено 38 машин, водители и сопровождающие убиты – все до одного! Тела изуродованы. Тут получаем приказ: карт-бланш на два дня. Уничтожаем, или, точнее, присутствуем при уничтожении всего на своем пути. Главные злодеи – наши ветераны. Нас шокируют и приводят в ужас крики солдат и ужас злосчастных жителей… Это было первым незабываемым столкновением с реальностью, навлекающей позор на нас как представителей человечества»⁶².

Партизаны были поражены тем, что после капитуляции Италии в сентябре 1943 г., когда было покончено с главной опорой хорватского господства, вкус усташей к резне не притупился. Когда люди Тито насмехались над фашистами по поводу проигранной войны, обреченные в ответ кричали: «Знаем, но еще есть время много вашего брата поубивать». Приговоренные хорваты пели: «Россия, все тебе достанется, да только сербов не останется». Джилас писал: «Это была война, где не щадили, не сдавались, не забывали старых обид»⁶³. Он размышлял над движущими силами конфликта в толстовских выражениях: «Почему доктора из Берлина и профессора из Гейдельберга убивали балканских крестьян и студентов? Ненавистью к коммунистам всего не объяснишь. Какая-то другая ужасная и неистребимая сила сподвигла их на безумную смерть и позор. И нас сподвигла на сопротивление и месть. Возможно, в какой-то степени Россия и коммунизм действительно служили причиной. И все же эта страсть, эта стойкость, пренебрегающая страданиями и смертью, эта борьба за право называться мужчиной и сохранить национальную принадлежность перед лицом смерти не имели ничего общего с идеологией или с Марксом и Лениным»⁶⁴. Часто партизаны были вынуждены бросать своих погибших или убивать тяжелораненых. Джилас описывает, как один муж внял мольбам своей смертельно раненной жены прикончить ее, дождавшись минуты беспамятства. То же самое сделал отец для дочери. «Он пережил войну, высохший и угрюмый, и его друзья почитали его как живого святого»⁶⁵.

Западные союзники были горько разочарованы в 1945 г., когда поддержка Красной армии обеспечила Тито контроль над Югославией. Немецкое вторжение дало волю таким внутренним силам, которые англо-американцы оказались не в силах контролировать. Даже если бы они отказали Тито в вооружении, прибытие Красной армии в 1944 г. все равно обеспечило бы установление коммунистического режима в Белграде. Тито сделался одной из главных фигур войны: он использовал поддержку союзников с выдающимся дипломатическим мастерством и обеспечил себе пожизненное господство над страной. Но его претензии на важную роль в свержении нацистской тирании представляются сомнительными. Югославские партизаны были самыми многочисленными и назойливыми из насекомых, жужжащих над открытыми ранами разлагающейся оси, но роль их была незначительной по сравнению с действиями союзнических армий.

1. Бомбардировщики

Многие молодые люди во всех воюющих странах с энтузиазмом представляли себя в роли «рыцарей неба». «Я казался себе кем-то наподобие римского гладиатора, – вспоминает Тед Боун, который в 1941 г. добровольно записался в летный состав Королевских ВВС. – Ужасы рукопашной схватки, винтовка со штыком – это все не для меня: я буду сбивать вражеские истребители»¹. Молодого человека «поколения Линдберга» приводила в восторг перспектива полета на одномоторном одноместном самолете, легком и маневренном, предоставлявшем пилотам власть над собственной судьбой, – большая редкость в армиях XX в. По иронии судьбы, многим из этих энтузиастов предстояло заняться одной из самых варварских операций этой войны: бомбардировками городов; сам Боун стал стрелком на бомбардировщике Lancaster. В Европе и Азии от бомбежек погибло значительно больше миллиона человек, в том числе женщин и детей. Многие молодые люди всех воюющих стран – самые смелые, самые образованные, лучше всего подготовленные – соперничали в битве за разрушение важнейших центров вражеских цивилизаций.

Конечно, ни они, ни их командиры так не думали о своей миссии. Экипажи ВВС не слишком-то печалились о судьбе своих жертв на земле, малозаметных с высоты, – они думали о собственной участи. В придачу к пропуску в небо они получили повышенные шансы быть убитыми и обязанность бомбить, сбивать и обстреливать на бреющем полете. Джефф Веллум, впервые севший за штурвал Spitfire в восемнадцать лет, в начале Битвы за Британию, так описывает свои чувства: «Я испытываю возбуждение, которое никогда не чувствовал раньше. Это как волшебный сон, вроде сна Питера Пэна. Все кажется ненастоящим… Какая жалость… что самолет, который может дать такое восхитительное ощущение чистого счастья и красоты, приходится использовать, чтобы в кого-то стрелять»². Гарольд Дорфман из Нью-Йорка, который штурманом бомбардировщика B-24 летал бомбить Германию, позже сказал: «Я бы не обменял эти переживания ни на что на свете»³. На базе ВВС США в Англии капрал Айра Уэллс, стрелок B-24, читал сводки наземных боев и с сочувствием думал о солдатах союзных войск: «Нам досталась вся слава. Я понимал, как нам повезло, что мы в небе. Когда в Лондоне я попал под обстрел ФАУ-2, я перепугался гораздо больше, чем во время боевых вылетов»⁴. Дорфман и Уэллс были скорее исключениями из правила: в бомбардировочной авиации, если сравнивать ее с истребительной, мало кто любил то, что приходилось делать. И дело не в переживаниях о судьбе тех, кто погиб на земле под их бомбами: восьми– или десятичасовой полет в боевом порядке под огнем истребителей и зенитной артиллерии среди бела дня (как у ребят из американских ВВС) или в полной темноте (как у английских летчиков) порождал постоянное напряжение и страх. На долю бомбардировщиков не досталось возбуждения и азарта летчика-истребителя, ведущего по небу свою стремительную машину. Монотонность бомбардировочных вылетов разнообразилась лишь адским зрелищем сражений или пожарами в немецких и японских городах.

Молодой англичанин Лори Стоквелл при всей своей впечатлительности никогда не ставил под вопрос этичность роли пилота, летающего бомбить Германию. Как почти все его поколение, он считал, что хладнокровно, без особого азарта исполняет крайне опасную задачу, сражаясь с тьмой, надвигающейся на цивилизацию Запада. В 1942 г. он пишет матери:

«Я раньше никогда не рассказывал тебе о своих чувствах и мыслях по поводу этой войны и надеюсь, что больше никогда не расскажу. Помнишь того малыша, который собирался стать “отказником”, если начнется война? Случилось многое, и малыш изменил свое мнение: я говорю о жестокости, о людских страданиях и злодеяниях, но это не слишком повлияло на мое отношение, ведь я понимаю, что мы все способны на поступки, о которых сегодня так много пишут. Факт, что некоторые люди желают отнять свободу у народов земли, – вот что изменило мои взгляды. Сообщения о злодеяниях лишь порождают ненависть, а ненависть достойна презрения. Почему же я тогда участвую в войне, которая вызывает во мне лишь презрение? Чтобы мы с тобой могли жить в покое и счастье… Я воюю, чтобы однажды в мире вновь воцарилось счастье и чтобы вместе со счастьем вновь возвратились любовь к красоте, жизни, умиротворенности, братству всех людей. Ты могла бы заметить, что я не говорю о войне за одну страну, за империю; на мой взгляд, это просто глупо»⁵.

Стоквелл погиб в небе над Берлином в январе 1943 г. Радист контрольно-диспетчерского пункта на аэродроме Рэндалл Джаррелл в своих стихах рассказывал о том, что выпало на долю экипажей ВВС США:

Большинство юношей, призванных на войну, мечтали летать, но лишь у немногих эта мечта сбылась. Авиация отбирала для своего смертельно опасного дела только самых умных и способных. Штурман Королевских ВВС Кен Оуэн из Уэльса сказал: «Наверное, четверть нашего выпускного класса средней школы Понтипридда служили в ВВС; больше половины из них погибли»⁶. Но те, кто попал в военно-воздушные силы, наслаждались своим статусом армейской элиты и вызывали у широкой публики гораздо больше восхищения, чем любой другой род войск.

Ситуация, сложившаяся в первый год войны, вынуждала британские ВВС бросать в бой совсем неопытных пилотов, иногда имевших лишь двадцать-тридцать часов летной подготовки. Впоследствии, однако, британские и американские экипажи, прежде чем принять участие в боевых действиях, проходили гораздо более серьезную тренировку, вплоть до двухгодичной подготовки для летчиков и штурманов. Инструкторы отсеивали многих кандидатов в ходе интенсивного обучения, но тем не менее пилоты военного времени зачастую погибали еще до встречи с противником, потому что их навыков было недостаточно для управления современными самолетами. Молодость и дух времени поощряли неосторожность и безрассудство. За время войны Королевские ВВС потеряли в авариях, не связанных с боевыми действиями, 787 офицеров и 4540 военнослужащих рядового и сержантского состава убитыми и, соответственно, 396 и 2717 ранеными. В американских воздушных силах всех родов войск в результате несчастных случаев погибли 13 000 человек. Взлет и посадка истребителя, неустойчивого по своей конструкции, требовали осторожности и педантизма. Ошибка зачастую каралась смертью: за первые два года войны погибло полторы тысячи летчиков-стажеров люфтваффе, учившихся летать на Me-109. Управлять бомбардировщиком было немногим легче, особенно в случае технических неисправностей.

Навигация была жизненно важной наукой для всех трех стихий. В британском докладе о боевой подготовке отмечалось, что солдаты готовы простить своим командирам почти любую оплошность, кроме неумения читать карту: это в лучшем случае грозило потерей времени и сил, в худшем – потерей жизни. Корабли по небрежности штурманов заплывали на минные поля и тонули. Заблудившиеся самолеты (в особенности заблудившиеся над морем) часто разбивались, когда в баках кончалось горючее. Блуждание по пустынным океанам в противолодочном патрулировании представляло собой изнурительную задачу, требовавшую безупречных навыков навигации: ошибки штурманов погубили не меньше экипажей, чем аварии и действия противника. Даже после того как появились электронные навигационные приборы и радиомаяки, устрашающее количество самолетов погибло в морской пучине из-за того, что неопытные летчики перепутали направление полета или не смогли в плохую погоду правильно сориентироваться.

Немцы, итальянцы и японцы вступили в войну с отлично обученными пилотами, а большинство самолетов люфтваффе вплоть до 1942 г. превосходили британские и американские; у японцев и итальянцев тоже были хорошие типы машин. «Учитывая, с чем начали войну немцы, будет чудом, если мы сумеем хотя бы сравняться с ними»⁷, – сказал командир британской бомбардировочной авиагруппы Эдвард Аддисон. Тесное взаимодействие люфтваффе и вермахта стало ключевым фактором немецких побед 1939–1942 гг. Но в качестве стратегической бомбардировочной авиации эскадрильи Геринга потерпели неудачу. До Битвы за Британию руководители ВВС всех воюющих стран питали иррациональную веру, что авианалеты сами по себе способны поколебать стойкость населения противника и это, в свою очередь, приведет к развалу промышленности вражеской страны и полному ее поражению. Разрушение Герники легионом «Кондор» в гражданской войне в Испании, бомбардировки Нанкина, Варшавы и Роттердама порождали иллюзии о слабости гражданского населения. Более длительный опыт, однако, свидетельствовал об ином.

«Жизненно важный вопрос, заставший врасплох даже специалистов ВВС, – поведение гражданского населения при бомбардировках, – писал майор Александер Северски, ведущий американский специалист по воздушной стратегии. – Считалось, что воздушные бомбардировки способны достаточно быстро сломить моральный дух населения… В ходе этой войны выясняется несостоятельность этих предположений. Напротив, уже стало ясно, что, несмотря на значительные потери и впечатляющие разрушения, гражданские способны это перенести. Напротив, авиация деморализует вооруженные силы быстрее, чем безоружное городское население. Эти факты важны не только с психологической точки зрения. Они говорят о том, что бессистемное разрушение городов… является дорогостоящим и неэффективным средством в сравнении с достигнутыми тактическими результатами. Следует все больше перенацеливать воздушные налеты на военные, а не на случайные гражданские объекты. Бессистемный вандализм бомбежек должен смениться систематическим, планомерным уничтожением»⁸.

Результативность бомбардировщиков зависела от веса бомб, которые они могли точно сбросить на намеченные цели; количество играло решающую роль. Люфтваффе и японские ВВС обладали поразительными возможностями для поддержки своих сухопутных и военно-морских сил, расстрела беженцев и устрашения, но бомбовая нагрузка их самолетов была недостаточной. Во время Битвы за Британию 1940–1941 гг. люфтваффе несло смерть и разрушение в недостаточном количестве для того, чтобы серьезно пошатнуть решимость британской нации продолжать войну. В дальнейшем авиация Германии стала клониться к упадку: после того как у государств оси было выбито первое поколение летчиков, качество обучения их преемников стало ухудшаться. И немцы, и японцы из-за дефицита топлива совершили важнейшую стратегическую ошибку: они неправильно распределяли людские ресурсы и не смогли подготавливать нужное количество опытных пилотов. В 1944–1945 гг. страны оси заметно проигрывали в качестве летных экипажей своим американским и британским соперникам. Русские в вопросах подготовки и расходования экипажей проявляли такую же безжалостность, как и во всем другом. К 1943 г. у Красной армии были хорошие машины и опытные пилоты, но ее технический уровень был ниже, и она несла ужасающие потери.

Во второй половине войны западные союзники в огромных количествах производили отличные самолеты, а немцы создали лишь два хороших самолета: Focke-Wulf 190 и концептуальную новинку – реактивный истребитель Me 262⁹. Но для того, чтобы вернуть люфтваффе былую мощь, этих самолетов было построено слишком мало, а уровень летчиков – недостаточен. Японские Zero, так досаждавшие союзникам в 1941–1942 гг., полностью устарели. Их называли «самолетики-оригами» – легкие, грациозные, в высшей степени маневренные, но слабые и почти без защиты для пилота (например, кабина без брони). Капитан Дэвид Маккэмпбелл, один из лучших асов ВМС США той войны, говорил: «Мы быстро поняли, что если попасть ближе к основанию крыла, где у них топливные баки, то они взорвутся прямо у тебя на глазах»¹⁰. Японская сухопутная и морская авиация в 1944–1945 гг. ничего не смогла противопоставить союзникам, кроме жеста отчаяния – атак камикадзе.

Экипажи союзников, сведенные в оперативные истребительные или бомбардировочные эскадрильи, в последние полтора года войны осознали статистическую вероятность собственной гибели. Романтические иллюзии рассеялись, и они научились воспринимать свою будущность как кровавое месиво или погребальный костер из авиационного бензина. Конечно, на земле они имели привилегированный статус, не соприкасаясь с грязью и неудобствами пехоты. Но шансов остаться в живых у летчиков было меньше. Эрни Пайл писал: «В авиации человек встречает смерть благопристойно. Он умирает сытым и чисто выбритым»¹¹.

В Королевских ВВС погибло больше половины экипажей тяжелых бомбардировщиков – 56 000 человек. Общие потери ВВС США были меньше, но из 100 000 человек, участвовавших в стратегических бомбардировках Германии, погибло около 26 000 и еще 20 000 попало в плен. «Каждую ночь следовало быть готовым к смерти, – рассказывал пилот британского бомбардировщика Whitley Сид Бафтон. – Перед вылетом ты осматривал комнату: клюшки для гольфа, книги, маленький красивый радиоприемник – и письмо родителям, стоящее вертикально на столе»¹². Неудивительно, что в начале войны, когда преимущество было у стран оси, потери союзников были относительно большие, а когда маятник войны качнулся в другую сторону, потери постепенно снижались. С 1943 г. настало время потерь для немецкой и японской авиации: к концу войны осталось в живых менее 10 % летчиков.

Главной задачей командования воздушных сил союзников были бомбардировки Германии (серьезные налеты на Японию начались только в марте 1945-го), благодаря чему союзники надеялись самостоятельно выиграть войну. Британским ВВС пришлось отказаться от дневных бомбардировок после кровавой прелюдии 1939–1940 гг. Поэтому их эскадрильи совершали ночные налеты, не наносившие Германии существенного материального урона вплоть до 1943 г. из-за недостаточной массовости, плохих навигационных качеств и низкой точности бомбометания. Первые британские бомбы, упавшие на Берлин в конце августа 1940 г., вызвали только случайные разрушения и убили несколько гражданских лиц, хотя и напугали столичных жителей. Одна молодая мамаша укрылась в убежище сама, решив не будить двоих своих спящих детей; дети погибли при прямом попадании бомбы в дом. Эта история попала в газеты, после чего берлинцы стали серьезнее относиться к сиренам, предупреждавшим об авианалетах.

Один командир эскадры Королевских ВВС называл ранние операции бомбардировочной авиации «блужданием впотьмах». Такую оценку подкрепляет рассказ сержанта Билла Апричарда, который управлял Whitley 51-й эскадрильи во время налета на нефтеперегонный завод в Поллице на Балтике в ненастную ночь на 29 ноября 1940 г. Пролетев два с половиной часа в густых облаках над Северным морем, они неожиданно оказались в безоблачном небе над ярко освещенным городом. Апричард и его экипаж поняли, что летят над нейтральной Швецией, и спешно скорректировали курс. Они отбомбились по Поллицу вслепую, определив его местоположение методом счисления пути, по расчетному времени подлета к цели – и в плотной облачности повернули домой. И вдруг попали под мощный заградительный огонь. Апричард пишет:

«Тут я очнулся! Ветер был сильнее, чем я думал, и мы летели курсом, который вывел нас прямо на сильно защищенные Фризские острова. Мы пересекли Северное море в сильной облачности, и было трудно определить, где мы вообще находимся. Я потратил много времени – наверное, слишком много – на полет вдоль йоркширского побережья в надежде найти просвет в тучах. Шел сильный дождь… К этому времени у нас осталось мало топлива – только на 20 минут, – и я впервые применил аварийный сигнал «пан-пан-пан», и уже через пару мгновений Линтон-на-Узе дал нам магнитный курс. Когда мы туда добрались, мы уже были готовы бросить самолет. Мы не уложились во время полета и спланировали на полосу. У нас получилось сесть, но заправщики сказали, что бензобаки у нас были практически сухие»¹³.

В 1940–1941 гг. Королевские ВВС питали большие иллюзии насчет эффективности действий бомбардировочной авиации. «Инструктажи были очень, очень хороши, – говорил девятнадцатилетний штурман Кен Оуэн. – Они давали нам ощущение, что мы летим бомбить важную цель и нанесем Германии большой урон. И конечно, мы все на следующее утро слушали сводки BBC, в которых прославляли наши победы; уровень самообмана был просто потрясающий. Мы думали, что расколошматили их в пух и прах. Я предполагаю, что, может быть, с десяток раз [из тридцати вылетов] мы сбросили бомбы там, где надо; в остальных случаях мы или отбомбились в неправильном месте, или просто распахали им поле»¹⁴.

Хотя в первые годы войны результаты стратегических бомбардировок были весьма скромными, большинство руководителей британских ВВС истово верили не только в успех будущих бомбардировок, но и в уже достигнутые результаты. В сентябре 1942 г. маршал авиации сэр Уилфред Фримен в письме начальнику штаба ВВС сэру Чарльзу Порталу жаловался на непомерную похвальбу некоторых командиров: «В своих попытках снискать общественное внимание они иногда преувеличивают и даже искажают факты. Более всего этим страдает командование бомбардировочной авиации». Фримен приводит опубликованные в средствах массовой информации заявления о результатах недавних рейдов на Германию: «Заявляют о фантастическом ущербе [якобы нанесенном Карлсруэ и Дюссельдорфу]. Я считаю эту информацию недостоверной… Полагаю, что вы могли бы… разослать командующим циркулярное письмо… дабы внушить им необходимость строго придерживаться объективных фактов в отчетах об операциях… Меня беспокоит, что имеющиеся тенденции могут за короткий срок повредить доброму имени ВВС»¹⁵.

Но все то время, пока западные союзники уступали Германии в силе, такое положение вещей устраивало не только командование авиацией, но и премьер-министра, и американского президента. Сэр Артур Харрис, который стал главнокомандующим бомбардировочной авиацией в феврале 1942 г., говорил: «Уинстон относился к бомбежкам как к возможности устроить представление. Если бы у нас не было [бомбардировщиков], то осталась бы одна подводная война, а защиту наших торговых путей, как он говорил, нельзя отнести на счет военных действий»¹⁶. Черчилль считал бомбардировки важным инструментом взаимоотношений западных союзников со Сталиным: они в какой-то степени смягчали раздражение советского командования по поводу отсрочек и затяжек со вторым фронтом.

Кен Оуэн во время своего первого боевого вылета в 1942 г. на Кассель пребывал в состоянии эйфории. «Я был потрясен. Это был чистый восторг – сначала инструктаж, потом мы сидели в самолете, готовясь к взлету. Вовсю светила луна. Мы нашли свою цель, и кучу зениток в придачу. На втором вылете я перетрусил гораздо сильнее. У меня мерзли ноги, и я жутко потел. Очень быстро за вами закреплялась одна из двух репутаций: были “нормальные парни” – настоящие “боевые машины” – и были такие, кому все это совсем не нравилось. О двух-трех можно было побиться об заклад, что долго им не протянуть: например, кто-то запросто мог с перепуга выкинуть какую-нибудь глупость… Один-два пилота были жутко трусливые типы; пара стрелков замерзла в своих турелях. Кое-кого сшибли из-за жуткой разболтанности экипажа».

Летным экипажам были хорошо знакомы вонь паленой резины и запах бензина в самолете, а иногда и пороховая гарь безостановочно молотящих пулеметов, и рвота перепуганных людей. Радист Оуэна не раз блевал, когда самолет делал резкий маневр уклонения. «Если тебя словили [прожектора], ты к кому-нибудь подлетаешь, чтобы они прихватили его вместо тебя. Чудовищное проявление цинизма и бессердечия: “Слава богу, что не меня!” Я совершенно не помню, как звали многих сбитых ребят, которые пробыли у нас не больше пары недель. До нас довольно медленно доходило, что летать – это опасное дело; мы по-прежнему чувствовали возбуждение, и наш моральный дух был высок. Были и проблемы, но я никогда не винил высшие инстанции, потому что понимал, что мы все учимся на ходу»¹⁷.

Мы привыкли к рассказам о спаянности экипажей бомбардировщиков, но это было далеко не всеобщим правилом. Штурман B-24 Гарольд Дорфман ценил профессиональный уровень своего пилота, но «мы ненавидели друг друга… После стычки во время тренировочного полета мы никогда не говорили ни о чем, кроме задания». Джеку Бреннану со Стейтен-Айленд исполнился двадцать один год, когда он, к негодованию своей семьи, поступил на службу в ВВС. «Они говорили, что могли бы меня отмазать от армии. Но я был из тех парней, которые рвались в герои». Двадцать четыре вылета на Германию с неумелым и трусливым пилотом излечили Бреннана от подобных заблуждений. «Я все время хотел оказаться где-нибудь в другом месте. Нам доставалось чуть ли не каждый раз. Хорошо лишь то, что жили мы в довольно приличных условиях, если сравнивать с парнями из пехоты». Боевой путь его экипажа завершился бесславно: во время очередного рейда на Берлин пилот убедил их выпрыгнуть с парашютом над Швецией. Остались в живых трое, в том числе Бреннан; до конца войны он наслаждался безопасностью и комфортом лагеря для интернированных: «Это было похоже на летний лагерь».

Характер жизни и смерти на базах бомбардировщиков не располагали к завязыванию знакомств вне собственного экипажа. «Когда у вас такие потери, как были у нас, вам не хочется привязываться к людям, – сказал Этьен Мэйз, летавший в Королевских ВВС на самолетах Halifax. – Люди появляются, а потом пропадают. К тому времени, как ты сделал десять вылетов, ты уже “старик”»¹⁸. Когда Тед Боун увидел знакомые имена в списке пропавших без вести, он записал в дневнике: «Хорошие парни Пьятт, Доннер и др. Вымытый велосипед, письма домой, на ужин какао с пышками у себя в комнате»¹⁹. Член экипажа американского B-17 писал: «Мы учились жить, как жили, наверное, в древности, совсем по-простому, как животные, без надежды для себя и жалости к другим»²⁰.

Бомбардировочные операции приносили своеобразные переживания экипажам, знавшим, какие у них шансы «отлетать свой срок». Они взлетали со спокойных упорядоченных авиабаз, летели над Европой, сквозь самое пекло войны, потом возвращались, приземлялись среди полей Норфолка или Линкольншира, на следующий вечер сидели в пабе с местными крестьянами, а через два-три дня все повторялось снова. Пилоты, особенно совершавшие ночные вылеты, пользовались значительной свободой, которую могли применить к добру или к худу. Большинство выказывало поразительную решимость и преданность долгу, но некоторые «сбивались с курса». Командир 5-й авиационной группы вице-маршал авиации сэр Ральф Кохрейн лично допрашивал пилота, который повернул назад во время рейда на Гамбург; в свое оправдание пилот мог сказать лишь то, что его самолет отнесло в сторону от основной «волны». Он также рассказал командиру группы, что экипаж обсудил свои возможные действия по внутренней связи и решил отказаться от дальнейшего выполнения боевого задания. «Когда я спросил его, почему он как командир не принял решение самостоятельно, он ответил, что все они ходят в одну сержантскую столовую, что речь идет и об их жизнях тоже, поэтому он, конечно, должен был с ними посоветоваться»²¹.

Рону Крафтеру, оператору электронного радиопротиводействия на Halifax, посекло лицо осколками снаряда во время атаки на пусковые позиции ФАУ-1 в июне 1944 г. «Раны были поверхностные, но я совсем потерял голову. И с тех пор я никак не могу смириться с тем, что в самый важный момент моей жизни от меня не было пользы. Я пытаюсь уговорить себя, что для моих девятнадцати лет это была вполне простительная слабость»²². Конечно, так оно и было. Значительная часть летного состава, прошедшего дорогостоящее обучение, из-за таких переживаний оказалась не в состоянии выполнить свое количество вылетов. Для многих временем наибольшего упадка духа стала зима 1943 г., когда Королевские ВВС вели «битву за Берлин». «Сделать тридцать вылетов при четырехпроцентном уровне потерь – это было на грани человеческой выносливости… Понятно, что моральное состояние оставляло желать лучшего»²³, – признавал Ральф Кохрейн.

Со многими из тех, кто оступился, обошлись весьма сурово: начальство боялось, что снисходительность будет способствовать учащению подобных случаев. Рег Рейнз летал радистом на Hampden; в 1941 г. он, единственный из всего экипажа, остался в живых, когда их самолет, пострадавший во время рейда на Берлин, разбился на побережье Норфолка. «Я хорошо помню, как мы сели; потом наступила полная тишина. Оба мотора накрылись, и все ребята тоже». Следующим его воспоминанием была уже психиатрическая лечебница в Мэтлоке, графство Дербишир; оттуда его вернули на базу бомбардировочной авиации с автоматическим понижением в звании. «К летной службе я был непригоден, и никто не знал, что со мной делать. Они видели перед собой стрелка-радиста, который бесцельно болтается по базе, и вряд ли понимали, что я нездоров психически».

Одним прекрасным утром он обратился к врачу с острой головной болью и был отправлен в другой госпиталь, около Ньюкасла. «У меня отобрали обмундирование и выдали синюю робу не моего размера, белую рубашку и красный галстук. Все больные там, кроме сержанта, вернувшегося из Тобрука, были рядовые, непригодные к службе, которых призвали по ошибке. Никто из них в глаза не видел оружия, и они весь день болтали о том, когда получат “белый билет” [освобождение от службы], и почти все действительно его получили»²⁴. Рейнз был уволен из военно-воздушных сил в 1943 г., у него до конца жизни были серьезные психические проблемы, но начислили ему только 30 % пенсии по инвалидности.

Некоторые военнослужащие Королевских ВВС получили клеймо «морально неустойчивых» и использовались в качестве чернорабочих; некоторые попали в «восстановительные центры ВВС» – дисциплинарные батальоны, из которых самой дурной славой пользовался один, неподалеку от Шеффилда. Кен Оуэн говорит: «Можно было шутить о том, когда тебя собьют или о полете в неизвестном направлении, но только не о Шеффилде»²⁵. Оуэн оказался среди тех немногих, кто не только отлетал свой «тридцатник», но и начал следующий срок с новым экипажем Lancaster. «На втором сроке мы были гораздо циничнее и недоверчивее. [Мы спрашивали себя: ] “Что за хвостовой стрелок из этого Макферсона? Как бы этот мелкий ублюдок там не закемарил”. Мы стали гораздо эффективнее, мы действительно старались остаться в живых; мы больше говорили об опасностях в районе цели; мы знали, что немецкие ночные истребители научились работать не в пример лучше прежнего». Однажды ночью Оуэн и его экипаж возвращались после налета на немецкий ракетостроительный центр в Пенемюнде; два мотора из четырех были повреждены, а корпус самолета весь изрешечен осколками зенитных снарядов. В районе Норфолка они оставили самолет; им посчастливилось благополучно приземлиться, и они встретились в полицейском участке Ханстентона. «Мне чертовски все это надоело».

Для американских экипажей, которые летали днем, особенно мучительными были ужасы войны, невидимые британскими ночными летчиками. Пилот B-17 описывает один из вылетов: «Когда самолет взорвался, мы увидели, как куски [тел его экипажа] разлетаются по всему небу. По нам ударило несколько кусков. Один из самолетов врезался в человека, который выбрался из самолета впереди. Кто-то из экипажа выпрыгнул из переднего люка и ударился о хвостовое оперение… Без парашюта. Его тело кувыркалось, как большая мягкая подушка, которую швырнули в воздух… Немецкий пилот выпрыгнул из самолета, поджал ноги к животу и свернулся калачиком, головой вниз. Из его карманов полетели бумаги. Он сделал тройной кульбит, пока летел через наш боевой порядок. Он тоже был без парашюта»²⁶. Летные экипажи военного времени действительно были элитой, но за свои привилегии они платили ужасную цену, рискуя больше, чем кто-либо другой, за исключением разве что стрелков-пехотинцев и подводников.

2. Цели

До 1943 г. крупнейшим достижением стратегической авиации союзников было то, что они вынуждали Германию снимать с Восточного фронта и отправлять на защиту рейха все большее количество истребителей и 88-миллиметровых пушек двойного (зенитно-противотанкового) назначения. Один лишь Берлин защищала сотня батарей ПВО, в каждой из которых насчитывалась от 16 до 24 зенитных орудий, а при каждом орудии состоял расчет из восьми человек. Многие зенитчики были подростками, непригодными для фронта, но все равно общее количество огневой мощи и техники было весьма внушительным. Ричард Оувери убедительно доказывает, что немецкий военный потенциал значительно страдал из-за необходимости выделять ресурсы для защиты собственной страны. Важный вклад бомбардировочной авиации западных союзников состоял и в том, что они вынудили люфтваффе в 1943–1945 гг. перебросить почти все истребители в Германию, благодаря чему антигитлеровская коалиция получила подавляющее превосходство в воздухе как на Западном, так и на Восточном фронтах. Очевидно также, что если Альберт Шпеер ухитрялся наращивать производство даже во время массированных воздушных налетов 1944 г., то он бы произвел гораздо больше оружия – с весьма серьезными последствиями для союзных армий, – если бы германская промышленность работала без помех.

С 1940 по 1942 г. от бомбежек союзников погибло 11 228 немцев. С января 1943 г. по май 1945 г. погибло еще 350 000 одних только немцев, не считая бессчетные десятки тысяч военнопленных и подневольных работников. Сравним эти жертвы с 60 595 британцами, погибшими с 1939 по 1945 г. при всех немецких воздушных атаках, включая ракеты ФАУ. За 1943 г. бомбардировочная авиация Великобритании крайне усилилась, а ВВС США начали развертывать огромные силы. Их командир, генерал Генри («Хэп») Арнольд, превосходно осуществил расширение, проведенное, по словам восхищенного британского коллеги, «при поддержке высококвалифицированного и совершенно неразборчивого в средствах персонала»²⁷. Численность личного состава ВВС США военного времени возросла с 20 000 до 2 000 000, авиабаз – с 17 до 345, самолетов – с 2470 до 80 000, не считая 7500 машин, которыми обзавелся военно-морской флот. Все бльшая доля американских бомбардировщиков была нацелена на Германию и совершала вылеты с британских авиабаз.

Выдающейся операцией по прицельному бомбометанию стала атака Королевских ВВС на дамбы Рура – ода изобретательности, мастерству и храбрости, несмотря на то, что причиненный экономический ущерб оказался не таким уж большим. Еще в 1937 г. Министерство ВВС Великобритании определило, что для германского сталелитейного производства важнейшую роль играют водные ресурсы, и уже в 1940 г. начальник штаба ВВС сэр Чарльз Портал настаивал на бомбардировке водохранилищ. Препятствие заключалась в недостатке средств для достижения этой цели. Ученый и авиаконструктор Барнс Уоллис, который независимо от военных работал над этой проблемой, предложил использовать для разрушения дамб сконструированные им «прыгающие» глубинные бомбы. В феврале 1943 г. его проект, несмотря на сомнения сэра Артура Харриса, получил официальную поддержку. Уоллиса просили создать бомбы к маю, когда наполнятся водохранилища Рура. Один старший офицер штаба с явной наивностью писал: «Можно надеяться, что операция против дамб не будет сопряжена с особой опасностью», поскольку цели защищены слабо или вовсе не защищены. Вначале проводились испытания с бомбой сферической формы, но в апреле Уоллис остановился на цилиндрическом варианте, который перед сбросом раскручивался шкивом с электроприводом, и бомба должна была как бы «доползти» до стены дамбы и взорваться на глубине 10 м ниже поверхности воды. Как ни удивительно, за какой-то месяц были подготовлены четырехтонные бомбы и специально переоборудованы под них самолеты Lancaster.

Ради этой задачи была сформирована 617-я эскадрилья, которая весь апрель и начало мая тренировалась для проведения операции. Вопреки распространенной легенде, не все члены экипажей были добровольцами и не все обладали огромным опытом. У некоторых насчитывалось меньше десяти вылетов на Германию, а несколько бортмехаников вообще не имели боевого опыта. Тем значительнее заслуга в подготовке отделения двадцатичетырехлетнего командира эскадрильи Гая Гибсона, беззаветно преданного авиации и яростного поборника дисциплины. Налет состоялся 16 мая, в воскресенье. Вылетело 19 экипажей. Важнейшими целями были избраны плотины на Мёне и Эдере; третья цель – земляная насыпь водохранилища на Зорпе, весьма важного для немецкой экономики, – была менее уязвима для глубинных бомб Уоллиса. Плотину на Мёне удалось разбомбить с четвертой попытки, плотину на Эдере проломил только третий, последний из нацеленных на нее самолетов²⁸.

Большинство самолетов, которые должны были атаковать Зорпе, были сбиты по пути; два самолета вернулись, не долетев до цели; две сброшенные бомбы не смогли разрушить дамбу (как и бомба, сброшенная на Бевере, который по ошибке приняли за Эннепе). Процент потерь оказался устрашающим: из девятнадцати экипажей погибло восемь, в том числе шесть пали жертвой зенитного огня во время вынужденноо полета на малой высоте, необходимого для точного бомбометания.

Разрушение плотин на Мёне и Эдере стало сенсацией. Операция имела огромное воздействие, в том числе и на германское руководство, и весьма высоко подняла престиж бомбардировочной авиации. Гибсона наградили Крестом Виктории. Всеобщий восторг от «дамболомов» в определенной мере был вызван тем, что с точки зрения общественной морали разрушать промышленные объекты гораздо лучше, чем сжигать города вместе с их жителями. Впрочем, при затоплении долины Мёне погибли 545 немецких граждан и 749 иностранцев – украинские женщины, угнанные на принудительные работы, и бельгийцы-военнопленные. Сталелитейщикам Рура удалось разрешить проблемы с водоснабжением: Харрис не организовал повторный налет с обычным бомбометанием, что могло бы помешать восстановлению дамб. С другой стороны, впоследствии немцам пришлось выделить значительные силы для защиты водохранилищ. Пусть экономический эффект от «рейда дамболомов» был не так уж велик, зато пропагандистский эффект огромен; все участники операции снискали заслуженные лавры.

В 1943 г. экономика Германии стала давать сбои из-за комплекса проблем с нехваткой угля, стали и рабочей силы; это усугублялось значительными разрушениями Рура британской и американской авиацией. То был первый год, когда авианалеты нанесли нацистской военной машине серьезный урон. Июльский огненный вал над Гамбургом, вызванный самыми мощными в истории авианалетами, убил 40 000 человек и разрушил четверть миллиона домов. «Нам говорили, что британские самолеты не станут бомбить Гамбург, потому что хотят потом сами использовать город и порт, – писала Матильда Вольф-Монкебург, одна из уцелевших жительниц города. – Мы тешили себя пустыми надеждами»²⁹. Нечеловеческими усилиями и благодаря выдающимся способностям генерала Эрхарда Мильха люфтваффе сумело удвоить прошлогодний выпуск самолетов, к лету 1943 г. доведя производство истребителей до 2200 в месяц. Новые модели, He 177 и Me 210, оказались неудачными, приведя к пустой трате жизненно важных ресурсов. Последние модели Me 109 (до конца войны остававшегося наряду с Focke-Wulf 190 основным дневным истребителем рейха) не могли противостоять истребителям союзников. Самоубийство начальника штаба ВВС Ганса Ешоннека в августе 1943 г. стало своеобразным признанием поражения возглавляемой им службы.

Адам Туз³⁰ в своем глубоком и интересном исследовании опровергает заявления Альберта Шпеера о том, что с 1942 по 1945 г. тот якобы «творил чудеса» в немецкой военной промышленности. Многие из кризисных мер Шпеера провалились: например, в 1944 г. принципиально новые подводные лодки серии XXI были столь поспешно запущены в производство, что из-за технических недоработок так и не сошли со стапелей. Дефицит угля и стали существовал до конца войны, и потребление топлива для гражданского населения было урезано до уровня, на 15 % не дотягивавшего даже до скудной британской нормы. После 1943 г. Германия лишилась железных руд Украины. На одни лишь боеприпасы уходили больше половины стали, потребляемой армией, а также труд 450 000 рабочих, из них 160 000 были заняты на производстве танков, а 210 000 – другого вооружения.

В 1943 г. Германия произвела 18 300 единиц бронетехники, серьезно отставая от союзников (54 100, в том числе 29 000 – у России), притом что заводы рейха с осени 1942 г. по весну 1943 г. удвоили выпуск. Германия добилась максимального производства боеприпасов в сентябре 1944 г. Начиная с 1943 г. страны оси все больше отставали от союзников по всем категориям вооружения, кроме танков.

Тем поразительнее, что, невзирая на все эти нехватки и просчеты, немецкие войска были в состоянии оказывать яростное сопротивление вплоть до мая 1945 г. Оценивая промышленный опыт Третьего рейха, деятельность Шпеера и Мильха – преемника Ешоннека на посту начальника штаба германских ВВС, – можно доказать несостоятельность исторического ревизионизма. Начиная с 1943 г., если не раньше, рейх был поставлен в условия, которые не могли не закончиться экономической катастрофой. Но это знание вряд ли утешило бы солдат союзнических армий, попавших под смертоносный артиллерийский и минометный огонь или пытавшихся противостоять «Тиграм» и «Пантерам» на своих менее совершенных танках.

Слабым местом ВВС союзников была плохая разведка, которая, по грустному признанию Черчилля, делала бомбардировочную авиацию дубинкой вместо шпаги. Радиоперехвата было недостаточно, чтобы понять ситуацию в Германии, ведь основная производственная информация проходила не по радио, а на бумаге или по проводам. И даже когда разрушительная мощь британских и американских ВВС выросла, «бомбовые бароны» оставались в неведении о слабых местах нацистской промышленности, а сэр Артур Харрис не слишком-то и пытался их выявить. Начав кампанию по разрушению немецких городов, он маниакально цеплялся за нее до самого 1945 г. ВВС США, официально принявшие концепцию прицельного бомбометания, уделяли гораздо больше сил точечным бомбардировкам важнейших групповых целей. Так, в августе и октябре 1943 г. Восьмая воздушная армия США бомбила шарикоподшипниковые заводы Швайнфурта. Американцы добились незначительных результатов при ужасающих потерях: в первом рейде было потеряно 147 самолетов из 376, во втором – 60 из 291 и еще 142 машины получили повреждения.

Эти беды американцев лишь усилили презрение Харриса к точечным бомбардировкам «панацейных», по его ироническому определению, целей. Отметим, что, хотя на Касабланкской конференции в январе 1943 г. лидеры Америки и Великобритании приняли решение о совместных действиях бомбардировочной авиации, на деле шло соперничество между британскими и американскими военно-воздушными силами, каждая из которых следовала собственной доктрине. Адам Туз считает, что Битва за Рур Харриса, начавшаяся 5 марта 1943 г. налетом на Эссен, могла нанести Германии сокрушительный удар, разрушив немецкую угольную и сталелитейную промышленность³¹. Геринга поражало, почему союзники перестали бомбить Рур, где, как писал Геббельс, «находятся узкие места нашего производства, разрушение которых представляет для нас огромную опасность». Но командование бомбардировочной авиацией не понимало важности повторных налетов на индустриальные центры. Харрис чересчур поспешно вычеркивал их из списка целей, исходя лишь из аэроснимков, запечатлевших здания с обрушившимися крышами.

В июле 1943 г. Харрис решил, что Рур уже разрушен достаточно, и переключился сначала на Гамбург, а затем на Берлин. Британские эскадрильи действовали в зимнюю непогоду против целей, рассредоточенных по обширной территории, летая на пределе дальности, и несли над столицей Гитлера серьезные потери. Средний процент потерь вырос до недопустимых 5 % в каждом вылете. В конце 1943 г. штаб бомбардировочной авиации выпустил обращение ко всем своим группам и базам, где в самых восторженных тонах сообщал о результатах атак: «Рейды на германскую столицу ознаменовали начало конца… военной и промышленной структуры нацистов и прежде всего – их морального духа, нанесли смертельный удар, от которого им уже не оправиться»³².

7 декабря Харрис уверял премьер-министра, что нужно совершить еще 15 000 вылетов бомбардировщиков Lancaster на главные немецкие города и к 1 апреля 1944 г. нацистский режим падет. Бомбардировочная авиация почти полностью выполнила запланированное количество вылетов, но немецкое сопротивление не ослабело. Несбыточные прогнозы главнокомандующего подорвали его авторитет в глазах премьер-министра и руководства ВВС, в том числе сэра Чарльза Портала. Ранней весной 1944 г., когда британскую бомбардировочную авиацию перенацелили на совместную с американскими коллегами подготовку к вторжению во Францию, потери в «битве за Берлин» стали нестерпимо велики. Но несгибаемый Харрис летом того же года добился возобновления бомбежек немецких городов, и налеты эти продолжались до апреля 1945 г.

Бомбардировки не сломили моральный дух гражданского населения, как на то надеялись британцы: заводы по-прежнему выпускали продукцию, а приказы по-прежнему исполнялись, равно как и в Британии в 1940–1941 гг. (В бесцеремонных шовинистских утверждениях, будто британской авиации удалось сделать с немецким народом то, что люфтваффе не сумело сделать с британцами, всегда чувствовалась некая пропагандистская бравада.) Тем не менее жители немецких городов терпели огромные лишения, а нацистской пропаганде приходилось идти на все более отчаянные уловки, чтобы объяснить своему народу, почему он беззащитен перед вражеской авиацией. После разрушения дамб в мае 1943 г. газетные заголовки кричали о «еврейских каверзах». Но люди этому не верили: по сообщениям гестапо, многие задавались вопросом, почему немецкая авиация не способна проводить такие операции. В июне мастер коммунальной службы города Хагена описывал налет британской авиации на соседний Вупперталь:

«Грохочут сотни зенитных орудий… В воздухе гудит множество моторов. По небу шарят бесчисленные лучи прожекторов. Осколки льются дождем… Пять вражеских самолетов попали в прожекторные лучи; под яростным обстрелом они летят на нас, а потом улетают дальше. Потом мы видим, как падает горящий самолет. Все это длится полтора часа… Небо на западе красное… Через город проезжают длинные колонны грузовиков, в них разномастная домашняя утварь. Ополоумевшие люди сидят рядом со своими немногочисленными пожитками. Беженцев везут на главную станцию. Там они стоят, с черными от сажи лицами, оставшись лишь с тем, что на них было. Они совершенно разорены. Настроение в городе гнетущее. Каждый задается вопросом: когда наступит наш черед?»³³

В июне 1943 г. житель Мюльхайма пишет: «Наш фюрер должен отдать приказ, чтобы английские города тоже разбомбили»³⁴. Гитлер с радостью отдал бы такой приказ, если бы мог, но люфтваффе уже было не в состоянии продолжить то, от чего ему пришлось отказаться в мае 1941 г. Немногие здравомыслящие немцы боялись, что нарастающее опустошение, пришедшее на их землю, – возмездие за преступления нацистов. 20 декабря 1943 г. протестантский архиепископ Вюртемберга навлек на себя гнев официального Берлина, упомянув в своем письме главе рейхсканцелярии, что его паства «часто думает, что те страдания, которые мы переносим от вражеских бомбежек, – воздаяние за то, что случилось с евреями»³⁵. На что ему крайне жестко порекомендовали «проявлять максимальную сдержанность в этих вопросах».

По мере усиления бомбардировок моральный дух населения ослабевал, и нацистские власти, боясь не удержать контроль, все больше ужесточали репрессии. В 1943 г. суды выносили сотню смертных приговоров в неделю по обвинениям в пораженчестве или саботаже. Среди осужденных за пораженческие разговоры об исходе войны были два начальника отделений Немецкого банка и ответственный сотрудник электрического синдиката. Чтобы не допустить падения производства, авиапромышленность перешла на 72-часовую рабочую неделю. Возрастало значение подневольного труда военнопленных и остарбайтеров; Мильх, добиваясь повышения производительности, требовал драконовских мер. «Повысить эффективность этих элементов с помощью малых усилий невозможно, – писал он о военнопленных и об иностранных рабочих. – С ними обращаются с недостаточной требовательностью. Если ответственный мастер будет бить этих непослушных людей, когда они не хотят работать, то ситуация вскоре изменится к лучшему. В этих случаях не следует придерживаться международных законов. Я очень жестко отстаивал… Я очень сильно настаивал, чтобы этих заключенных, за исключением англичан и американцев, вывели из-под армейской юрисдикции. Солдаты не в состоянии… обращаться с этими людьми… Если [военнопленный] занимается саботажем или отказывается работать, то я бы его повесил прямо там же, на фабрике»³⁶. Гитлеровское «чудо-оружие» – летающую бомбу ФАУ-1 и ракету ФАУ-2 – производили рабы в немыслимо тяжких условиях. Немцам удалось избежать падения промышленного производства только благодаря безжалостной эксплуатации пленных. Неудавшаяся попытка Третьего рейха создать высокотехнологичное «оружие возмездия» – попытка, которая обошлась примерно в треть стоимости атомного Манхэттенского проекта союзников, – легла непосильным бременем на разваливающуюся военную экономику Германии.

Королевские ВВС нанесли Германии тяжелый урон, но самая крупная победа в воздушной войне досталась военно-воздушным силам США. Это произошло в первые месяцы 1944 г. и явилось неожиданностью для самого американского командования. В распоряжении американцев оказалось большое количество истребителей дальнего действия Mustang, которые можно было использовать для сопровождения бомбардировщиков Flying Fortress и Liberator в рейдах на Германию и для воздушного боя с любыми самолетами противника. В феврале ВВС США провели крупную операцию против авиационных заводов, бомбя их шесть дней подряд (так называемая «Тяжелая неделя») и вынудив люфтваффе бросить на защиту все имевшиеся истребители. Вскоре стало понятно, что наземные разрушения от работы бомбардировщиков оказались менее важны, чем потрясающий успех американских истребителей в воздушных схватках. За один лишь месяц люфтваффе потеряло треть своих истребителей и пятую часть летного состава. В марте была уничтожена половина немецкой авиации, в апреле – 43 % от оставшегося, в мае и июне – еще 50 % остатка.

Производительность германской промышленности оставалась на удивление высокой: только за сентябрь было выпущено 3538 самолетов всех типов, в том числе 2900 истребителей. Но общее количество выпущенных для люфтваффе за 1944 г. военных самолетов – 34 100 – не шло ни в какое сравнение с 127 300 у союзников, в том числе 71 400 у американцев, а потери среди летчиков стали для немцев настоящей катастрофой. Американская авиация вскоре принялась за заводы синтетического топлива – главный немецкий источник горючего, после того как русские в апреле 1944 г. захватили румынские нефтяные месторождения, – и это немедленно сказалось на снабжении горючим: люфтваффе пришлось оставить многие самолеты на земле и сократить программы подготовки летных экипажей. В июне, когда наступил День «Д», сократившиеся эскадрильи Геринга не смогли оказать вермахту необходимую поддержку. Поскольку потери английской и американской авиации уменьшились, то воздушные бомбардировки Германии достигли огромного размаха. Если в обычном авианалете в марте 1943 г. около 1000 машин несли 4000 тонн бомб, то к февралю 1944 г. эти цифры утроились; к июлю союзники направляли против Германии 5250 самолетов всех типов с бомбовой нагрузкой 20 000 тонн. В течение этого года и первых месяцев 1945 г. авиация союзников превратила в руины все крупные города рейха. К ноябрю 1944 г. из-за бомбежек железнодорожной сети стало практически невозможно доставлять сталь Рура на машиностроительные заводы в других частях Германии.

Деморализующее воздействие дневных рейдов ВВС США было огромным: напуганные граждане рейха глядели, как огромные соединения вражеских самолетов безбоязненно пролетают над их родиной, исчеркивая все небо инверсионными следами. «Белые полосы медленно двигались от края горизонта, – писал очевидец полета бомбардировочных групп Восьмой воздушной армии, – медленно, неторопливо, прямым курсом. Они подлетели ближе. Когда наши глаза пригляделись к ярким лучам, мы увидели окутанные солнечным светом яркие точки на острие полос; аккуратными эскадрильями они двигались вперед – одна, через несколько минут вторая, потом третья, четвертая, пятая… Люди рядом с нами стали считать эти маленькие серебристые точки. Вскоре они дошли до четырех сотен. А им все не было конца»³⁷.

158 немецких городов испытали налеты союзников различной силы. Типичным примером является Брауншвейг, который подвергся двенадцати налетам, разрушившим треть его строений и убившим 2905 человек. С сентября 1939 г. по декабрь 1943 г. в Эссене, центре сталелитейной промышленности, воздушная тревога объявлялась 635 раз, а за последующие девять месяцев – еще 198. После каждого сигнала тревоги испуганные горожане часами прятались в убежищах и бункерах. Воздушные налеты на сельское население Германии начались лишь в 1945 г., но крестьяне и прежде не чувствовали себя в безопасности: так, ночью 17 января 1943 г. в маленькой сельской коммуне Нойплётцин в Бранденбурге (к западу от Берлина) от случайной бомбы погибло восемь человек. Рядом с их могилами был воздвигнут крест с такими словами: «Жестокая смерть похитила их посреди обыденной жизни. Вера в победу превозмогает скорбь»³⁸.

С ростом разрушения возрастала и ненависть нацистов к летчикам, которые их несли: Мартин Борман, секретарь и приближенный Гитлера, 30 мая 1944 г. разослал местным властям приказ не наказывать за убийство экипажей сбитых вражеских самолетов. Зафиксировано около четырехсот случаев, когда британских и американских летчиков, выпрыгнувших с парашютом или совершивших аварийную посадку, убивали при поимке. Особую ненависть вызывали пилоты истребителей-бомбардировщиков, которые на последнем этапе войны почти не несли потерь над Германией. Задокументировано, в частности, убийство четырех членов экипажа 24 марта 1944 г. в Бохуме; 26 августа семеро американцев убиты в Рюссельсхайме; 13 декабря в Эссене разъяренной толпой забиты до смерти три члена экипажа Королевских ВВС. В феврале 1945 г. застрелен гестаповцами член заводской пожарной команды, активно протестовавший против жестокого обращения с пойманными летчиками.

Немецким горожанам приходилось проводить в подвалах и убежищах до 12 часов в сутки. Всеобщее недовольство вызывало то, что нацистские чиновники укрываются в самых надежных убежищах. В одном из донесений отмечалось, что члены нацистской партии «устроились с несколькими ящиками пива» в общественном бомбоубежище в Бохуме, в то время как менее удачливые горожане оставались под бомбежкой. Гитлер выделил огромные ресурсы на обеспечение собственной безопасности: на строительстве его берлинского бункера и штаб-квартиры в Восточной Пруссии работали 28 000 человек, уложившие миллион кубометров бетона – больше, чем ушло на все общественные бомбоубежища Германии в 1943–1944 гг. Двадцатидвухлетняя женщина из службы обеспечения ВВС с отвращением описывает ночь, проведенную в общественном бомбоубежище Крефельда в ноябре 1944 г.:

«Ближе к входу разновозрастные мужчины и женщины наливаются шнапсом… Из-за густых облаков табачного дыма невозможно уснуть. Из одного угла доносятся истерические женские взвизги и пьяное бормотание мужчин… Дети и старики спят вперемежку со взрослыми на дощатых нарах и стульях, укутавшись в шерстяные одеяла и изодранные тряпки. Повсюду измученные опустившиеся люди, изможденные лица… ужасная духота от запаха грязного белья, пота и спертого воздуха, так что почти невозможно дышать. Где-то в другом конце бомбоубежища тихо плачет ребенок, с другой стороны доносятся стоны и храп»³⁹.

Суровые кары ожидали мародеров, пойманных в разрушенных домах. 5 марта 1943 г. на развалинах разбомбленного Эссена полицейский поймал Казимира Петролинаса, шестидесятидевятилетнего литовца, укравшего три покореженные железные миски стоимостью 1 рейхсмарку. Он был осужден особым трибуналом, и через считаные часы расстрельная команда привела приговор в исполнение. В марте 1944 г. восемнадцатилетняя Илзе Митце предстала перед судом за кражу восьми ночных рубашек, пяти пар панталон и тринадцати пар чулок после налета союзников на Хаген в октябре 1943 г. В ее защиту было сказано, что прежде она помогала откапывать людей из-под развалин. Ее работодатель, упомянув о ее «сложном характере» и «любви к сладкому», добавил, что она была «работящей и добропорядочной». Врач из Хагена, давая показания, охарактеризовал Илзе как «глупую, наглую и лживую психопатку»⁴⁰. Девушка была приговорена к смертной казни – приговор вызвал протесты даже у городского руководства службы безопасности. Митце тем не менее в мае 1944 г. была гильотинирована в Дортмунде, и расклеенные на стенах домов плакаты в назидание другим рассказывали прохожим о ее горестной судьбе.

Немецким горожанам выпало на долю гораздо больше ужасов и разрушений, чем британцам во время налетов люфтваффе в 1940–1941 гг.: каждое успешное бомбометание представляло собой адское зрелище. Матильда Вольф-Монкебург описывала огненный вал в Гамбурге в июле 1943 г. «Целых два часа длился этот раздирающий барабанные перепонки кошмар, и вокруг было сплошное пламя. Никто не разговаривал. При каждом колоссальном взрыве потрясенные люди готовились к самому худшему. Когда раздавался грохот, головы автоматически опускались, а лица искажались от ужаса»⁴¹.

Гротескные картины разрушений выходили за границы воображения. Урсула Гебел пишет о налете на Берлин в ноябре 1943 г., когда разбомбили городской зоопарк: «Еще вчера вечером… я была в слоновнике и смотрела, как шесть слоних и слоненок выделывали трюки под руководством своего дрессировщика. В ту же ночь все семеро сгорели заживо… Гиппопотам-самец спасся в своем бассейне, [а] все медведи, белые и бурые, верблюды, страусы, все птицы, хищные и остальные, сгорели. Все аквариумы высохли; крокодилы уцелели, но замерзли в ноябрьском холоде, и змеи тоже. Слон по имени Сиам, гиппопотам и несколько обезьян – вот и все, что осталось от зоопарка»⁴².

Марта Грос жила в Дармштадте неподалеку от Франкфурта. В ночь на 12 сентября 1944 г. этот крупный промышленный город подвергся налету Пятой группы бомбардировочной авиации; погибло не менее 9000 человек.

«Мы стояли в самом дальнем конце убежища, – рассказывает она. – Там были капитан Р. в парадной форме, я, Г. и фройляйн Х., державшиеся за руки и слушавшие гуденье [самолетов] над нами. Один из первых взрывов был где-то неподалеку. Мое сердце затрепетало, раздался ужасающий треск, стены затряслись. Мы услышали, как что-то затрещало, обрушилось, а потом зашипело пламя. На нас полетела штукатурка, и мы думали, что сейчас обрушится потолок. Через полминуты раздался второй страшный взрыв, дверь распахнулась, и я увидела, как падает лестничный пролет, объятый ярким пламенем, и сверху льется моря огня. Горели противопожарные экраны.

Я крикнула: “Бежим наружу!” – но капитан Р. схватил меня: “Стойте здесь, они еще над нами”. В этот момент обрушился дом напротив. К нам рванулся пятиметровый язык пламени; в нашу сторону полетели комоды с распахнутыми дверцами и другая мебель. Чудовищное давление вжало нас в стену. Теперь Р. завопил: “Выходите и держитесь за руки!” Приложив всю свою силу, он вытащил меня из-под деревянных обломков. Я бросила свой денежный ящик, потянула за собой фройляйн Х., а она уцепилась за г-на Г. Мы пролезли в дыру, ведущую во двор. Наш дом горел. Я видела, как падают лестницы, видела, как огонь охватывает мои кровати. В центре сада было ужасно жарко и так дымно, что мы встали на колени и опустили головы как можно ниже, временами зачерпывая землю и прижимая ее к своим пылающим лицам»⁴³.

В подвалах и убежищах под расположенной неподалеку больницей, при тусклом аварийном освещении, пострадавшим (большинство из них потом умерли) прикладывали к ужасным ожогам листы бумаги, смоченные растительным маслом. Водопровод отключился. Воздух был насыщен зловонием горящей плоти. Доктора оперировали часами, совершенно выбиваясь из сил. Некоторые трупы остались неповрежденными – эти люди погибли от удушья или внутренних повреждений, вызванных взрывом. Многие ослепли из-за едкого дыма и кружащихся в воздухе горящих частиц. Отти Белл описала, как рядом с ними раздался взрыв: «Послышался грохот, свет погас, радио умолкло. Мы все опустились на колени, широко раскрыв рты. Моя невестка громко молилась о спасении наших жизней. Наш щенок, которому едва исполнилось полгода, в ужасе лаял»⁴⁴.

Домохозяйка Грета Зигель рассказывала: «Мы все оцепенели… Старухи в ночных рубашках и чепцах привалились к садовым оградам, дрожа от ужаса и холода. У обожженных вздулись волдыри на лицах, на шее, везде. У одной женщины кожа полосами свисала с лица… Я взглянула на обуглившийся труп, лежавший ничком, он был сантиметров шестьдесят длиной. Они все были такие… В парке герцогского дворца мы видели бесчисленные тела, почти все обнаженные: на одном только носок, другие в одних подвязках или с кусочком рубашки; одна молодая белокурая девушка словно бы улыбалась»⁴⁵. Задохнувшиеся от дыма сидели в подвалах подобно привидениям, закутанные в одеяла и с закрытыми тканью лицами: «Стояло жуткое зловоние». Утром 13 сентября, по словам Марты Грос, «в городе стояла мертвенная тишина, призрачная и ужасающая. Это утро было даже неестественнее предыдущей ночи. Ни птицы, ни зеленого дерева, ни людей, одни только трупы». Оттилия Белл: «Вокруг были только дымящиеся развалины. На нашей километровой улице не осталось ни одного целого дома»⁴⁶.

С 1943 по 1945 г. подобные сцены повторялись в немецких городах день за днем, ночь за ночью. Страдал не только моральный дух гражданского населения: горевали и солдаты на далеких полях сражений, получая подобные известия из дома, а порой и наблюдая разрушения собственными глазами. «Ну и побывка у меня была! – пишет немецкий солдат, вернувшийся в 1944 г. с Восточного фронта. – Мы слышали, конечно, что союзники бомбят немецкие города. Но то, что мы видели из окон [поезда], превзошло все наши опасения. Это зрелище потрясло нас до глубины души. Разве за это мы воевали на Восточном фронте?.. У гражданских серые уставшие лица, и в некоторых мы видели даже упрек, словно это по нашей вине их дома разрушены, а многие близкие сгорели»⁴⁷. Не избежала подобной судьбы и Италия. Лейтенант Пьетро Остеллино писал домой из Северной Африки: «Я сегодня слышал, что вражеская авиация снова бомбила наш великий и прекрасный Турин… Когда бомбят открытые города – это омерзительно. Когда авиация срывает свою ярость на нас, это ладно. Мы солдаты и должны переносить последствия войны. Но по отношению к беззащитному населению это акт бесчеловечной дикости и жестокости»⁴⁸.

В 1944–1945 гг. англо-американские стратегические бомбардировки стали высшим проявлением промышленной мощи и технического мастерства этих стран. Поля Восточной и Южной Англии были усеяны оплетенными спиралями колючей проволоки авиабазами тренировочной, транспортной, истребительной и бомбардировочной авиации. В одном лишь Норфолке было 110 летных полей американских и британских ВВС, каждое по 250 га земли; на каждой базе бомбардировочной авиации было около 2500 наземного персонала (в том числе около 400 женщин) и меняющиеся экипажи 250 самолетов. Эта война велась планомерно, в соответствии с ежедневным смертоносным графиком, растянувшемся на годы.

В последние месяцы войны потери американской и британской авиации резко сократились, но все равно боевые вылеты никогда не были безопасным занятием. Экипаж Алана Гэмбла, представлявший собой типичную для того времени многонациональную смесь (пилот из Австралии, хвостовой стрелок из Америки, штурман и средний стрелок – шотландцы, остальные – англичане), начал свои боевые вылеты в феврале 1945 г., намереваясь «дойти до финиша… Мы надеялись снискать себе славу»⁴⁹. Все они имели по полному циклу вылетов в Королевской бомбардировочной авиации. Днем 7 февраля они вместе с сотней других бомбардировщиков Lancaster отправились в рейд на нефтеочистительный завод в г. Ванне-Эйкель. Подлетая к французскому побережью, они увидели перед собой черное грозовое облако и набрали максимальную высоту, чтобы в него не попасть. Самолет стал быстро обледеневать, и вскоре его, как выразился Гэмбл, «мотало из стороны в сторону, как пьяную утку».

Они продолжали лететь тем же курсом, но после спора по внутренней связи решили отбомбиться по расположенному неподалеку Крефельду (городу в том же Руре). Самолет летел на высоте 2500 м, и сразу после сброса бомб появился сильнейший крен: ветер с правого борта дул так сильно, «словно хотел вокруг нас обмотаться». Lancaster перевернулся и вошел в штопор. «Экипажу приготовиться покинуть самолет!» – скомандовал Джефф, их пилот, пытаясь восстановить управление. Гэмбл, не сомневаясь в неминуемой гибели, стал молиться: «Дорогой Боженька, ладно, пусть я умру, но чтобы это хоть было не очень больно». Вдруг самолет на минуту выровнялся. Члены экипажа надели парашюты и поочередно выпрыгнули через передний люк. Гэмбл боялся, что его снесет прямо в бурную реку, но ему удалось приземлиться на суше. Экипажу необычайно повезло: все его члены благополучно приземлились и провели оставшиеся три месяца войны в лагере военнопленных.

Города подвергались нещадным бомбардировкам до самого конца войны. Жительница Брауншвейга писала 9 марта 1945 г.: «Самолеты появляются над Берлином ежедневно, а то и дважды в день. Бедные, бедные люди. Как они выдерживают такие страдания? Все измучены до крайности»⁵⁰. Берлинец Карл Дойтман писал об одном из налетов американских ВВС: «Даже за метровыми стенами бомбоубежища мы больше часа слышали один лишь ужасный грохот и гром ковровой бомбардировки, а свет мигал и иногда полностью угасал. …Когда мы вышли из бункера, солнце полностью исчезло, небо потемнело от туч. Огромное море дыма от бесчисленных больших и малых пожаров нависало над всем центром города. …На Нойбургерштрассе… разбомбили ремесленное училище для девочек; сотни девочек укрывались там в подвале. Впоследствии родители стояли перед изувеченными трупами, с которых ударной волной сорвало одежду, и не могли опознать своих дочерей». Из дневника жителя Хагена за 15 марта 1945 г.: «В обществе царят страх и паника. В городе не осталось ни одного целого общественного здания, ни одного магазина и, наверное, ни одной улицы. Я потрясен до глубины души и не могу описать все эти ужасы. В воздухе только жуткое шипение и рев. Я стою бок о бок с другими в полной растерянности, не представляя себе, что делать»⁵¹.

Немногие британцы и американцы беспокоились об участи разрушаемой бомбежками Германии – в некоторой степени из-за того, что правительства планомерно вводили их в заблуждение о сути этой кампании: реальность ковровых бомбардировок и планирование налетов на жилые районы маскировались формулировками о промышленных объектах. ВВС США, придерживавшиеся концепции точного бомбометания – как по моральным соображениям, так и в соответствии со своей военной доктриной, – никогда не признавали официально, что их операции, особенно управляемое радаром «слепое бомбометание», наносят почти такой же ущерб гражданскому населению и его собственности, как и воздушные налеты Королевских ВВС. Более того, это было бы слишком – просить народы стран-союзников, пострадавших от немецкой агрессии, заботиться о жертвах среди мирного населения Германии.

Некоторые информированные британцы больше беспокоились о разрушении памятников архитектуры, чем о гибели людей: так, член парламента от национал-лейбористской партии и эстет Гарольд Никольсон выразил возмущение безразличием общественности к разрушению культурного наследия Европы. «Можно поставить в упрек демократическому образованию, – писал он в журнале Spectator в феврале 1944 г., за год до бомбежки Дрездена, – что народы Британии и Америки безразличны или даже враждебны к этим высшим проявлениям человеческого разума. Нашим лидерам не к лицу столь небрежное восприятие своей ответственности. Нашим внукам будет горько, что мы, которым следовало непреклонно отстаивать европейское наследие, вместо этого отвернулись»⁵².

Никольсон был прав, предполагая, что грядущие поколения будут питать отвращение к стратегическим бомбардировкам, но природу этого отвращения он оценил неверно: в XXI в. ковровые бомбардировки мирного населения порождают эмоции более сильные, чем разрушение великолепных дворцов. Немало немцев и даже отдельные англосаксы ставят знак морального равенства между злодеяниями нацистов, убивавших невинных людей, в особенности евреев, и злодеяниями союзников, сжигавших германские города. Но такой подход неверен. Целью бомбардировок был разгром стран оси и освобождение Европы. Нацистские массовые убийства не только погубили гораздо больше людей, но даже не были направлены на достижение стратегических целей. Они производились исключительно ради идеологических и расовых целей Третьего рейха. Главной причиной чрезмерных бомбежек в 1945 г., когда война, несомненно, близилась к концу, был технологический детерминизм: поскольку могучие военно-воздушные силы существуют, то их надлежит использовать по назначению. Годы сражений с беспощадным врагом притупили чувства союзников и приглушили их человеколюбивые инстинкты. В этом нет ничего необычного.

После окончания войны американские и британские летчики, участвовавшие в стратегических бомбардировках Германии, с изумлением увидели, что их вклад в победу, связанный с самопожертвованием и опасностью для жизни, подвергается критике и даже шельмованию. Благодаря их налетам военная экономика нацистского рейха рухнула, но рухнула она слишком поздно для того, чтобы бомбардировочная авиация успела снискать славу, которую она, по мнению командования ВВС, более чем заслужила. Еще немного, и сухопутные силы союзников завершили бы разгром рейха собственными силами. Бомбардировочная авиация внесла значительный вклад в победу, но достигла ужасающей зрелости слишком поздно и не смогла настоять на собственном видении своих заслуг.

Критики пришли к выводу, что союзники заплатили неприемлемо высокую моральную цену за второстепенное стратегическое достижение. Вот что сказал сэр Артур Харрис: «Все сводится к тому, что никто не любит бомбардировщики, которые швыряют на вас бомбы, и все любят истребители, которые сбивают эти бомбардировщики»⁵³. Он же как-то с горечью заметил: «Я не намерен… войти в историю как автор или единственный исполнитель стратегических планов по разрушению городов Германии»⁵⁴. Он утверждал, что «никогда не обладал стратегическим руководством бомбардировочной кампанией… только тактическим руководством, с помощью которого исполнялись полученные… стратегические директивы».

Он цитирует фразу генерала Джона Бургойна после признания поражения в американской Войне за независимость: «Я ожидаю, что правительство выразит свое недовольство традиционным для всех стран и всех времен образом: перенесет вину с отдающего приказы на их исполнителя». «В моем случае, – добавил Харрис, – боюсь, выразиться точнее было бы невозможно». В его словах есть доля правды. Харрис был суровым командиром и несимпатичным человеком с навязчивым стремлением уничтожать немецкие города; в нем воплотился дух Древнего Рима с его девизом «Карфаген должен быть разрушен!» Но, если начальники Харриса были не согласны с тем, как он руководил британской бомбардировочной авиацией, они были обязаны отстранить его от командования. Иными словами, Черчилль и высшее военное руководство позволили Харрису довести до конца ту самую политику, которую они же поручили ему исполнять еще в 1942 г.: Харрис был исполнителем, а не создателем стратегии ковровых бомбардировок.

Несправедливо, что сегодня во всех странах пилоты истребителей являются предметом обожания, в котором отказано бомбардировщикам. Нравственное осуждение стратегических бомбардировок следует направить на тех, кто их спровоцировал. Уничтожение гражданского населения в любом случае достойно скорби, но гитлеровская Германия представляла собой историческое зло. До последнего дня войны нацисты причиняли ужасные страдания невинным людям. Разрушение немецких городов и смерть множества их жителей – цена, которую пришлось заплатить их народу за чудовищный ущерб, нанесенный западной цивилизации, и цена эта гораздо меньше того зла, которое Германия причинила остальной Европе.

1. Хозяева и рабы

Почти каждый гражданин стран – участниц войны как-нибудь пострадал, но степень этих страданий очень различалась. Историки описывают события преимущественно в терминах вооруженных столкновений, которые, безусловно, и определили исход конфликта. Но его следует понимать и как факт, изменивший жизнь сотен миллионов людей, многие из которых никогда не видели ни одного поля сражения. Страх увечья или смерти – общий для всех, особенно в наступившем веке авиабомбардировок. Но помимо этого люди страдали от многих других несчастий: от голода и болезней, отсутствия любимых, распада общин. Мучительны были и менее значительные проблемы, вроде невозможности преподнести подарок близкому человеку. «День рождения Евы, – пишет о своей жене 22 июля 1944 г. в Дрездене Виктор Клемперер, еврей, у которого нацисты конфисковали все имущество. – Снова с пустыми руками, даже без цветочка»¹. При этом, чтобы мучительно страдать, совершенно необязательно было находиться под пятой оси: Сталин депортировал на восток огромное количество советских граждан, принадлежавших к национальным меньшинствам, которых он подозревал в нелояльности, в особенности чеченцев и крымских татар, – всего 3,5 млн человек. Вследствие этого умерло несчетное количество людей, в том числе от тифа, который разразился во время их транспортировки. Их мучения, в отличие от страданий гитлеровских жертв, задокументированы скудно, но известно, что среди депортированных было четыре Героя Советского Союза – бериевские чистки никого не щадили.

Среди прочих жертв СССР было 1,5 млн поляков, сосланных в Сибирь или в ГУЛАГ в 1940–1941 гг. во исполнение сталинской политики этнической чистки. По крайней мере 350 000 погибло от голода или болезней, еще 30 000 было расстреляно. Эдвард Матыка, двадцатилетний солдат, наивно полагал, что русские не будут препятствовать его бегству в Румынию из оккупированного немцами района Польши. Но в январе 1941 г. он был арестован советским патрулем, помещен в тюрьму и приговорен к пяти годам каторжных работ за «нелегальное пересечение границы и попытку шпионажа в интересах врагов СССР». В октябре, после многонедельного путешествия на лагерных баржах, он и его товарищи были принуждены пройти 65 км до своего лагеря по жестокому морозу. «Четыреста теней шли друг за другом медленно, с трудом, оставляя следы в глубоком снегу… Мы шли через лес, и колонна начинала растягиваться и редеть по мере того, как из нее выбывали слабые и имевшие скарб».

Следующие полтора года они провели в лагере в ужасных лишениях. В некоторые дни, даже в лагерной больнице, Матыка просыпался с инеем в волосах. Каждый день погибало в среднем двенадцать человек. О своем отчаянии поляк пишет: «Я был так далеко от всех, кто мне дорог, и лежал больной среди неизвестных мне умирающих людей. Я знал, что, если я умру, я буду забыт, как все те безжизненные тела, которые выносили каждый день, и моя семья никогда не узнает, что со мной случилось. Я плакал, как беспомощное обиженное дитя, и молился о чуде». Его послали на работы за полярный круг в лагерь под названием Усть-Уса на производство мясных консервов для заключенных. К тому времени, когда он и его товарищи наконец освободились, они голыми руками построили железную дорогу протяженностью 1000 км. Матыка горько писал: «Наверное, под каждой шпалой лежат кости поляков и других узников»².

Феликс Лахман, еще один польский узник ГУЛАГА, впоследствии написал горькое стихотворение:

В отчаянных обстоятельствах СССР июля 1941 г. Сталин амнистировал 50 295 поляков из лагерей и тюрем вместе с 26 297 военнопленными и 265 248 из специальных поселений и ссылки. Значительное количество солдат впоследствии присоединилось к Первой Польской армии, организованной на территории Советского Союза. В следующем году 115 000 других поляков, из которых 73 000 были военными, а остальные – женщины и дети, изумились, получив разрешение покинуть СССР через Персию, где они передавались под ответственность Британии. Несмотря на то что министр иностранных дел Энтони Иден признавал страшную участь поляков, которые «живут в душераздирающих условиях, больные и умирающие от голода», новые хозяева без радости приняли на себя это бремя. В июне 1942 г. британские колониальные власти в Каире писали в МИД, выражая озабоченность масштабом польской миграции: «Как ни жестоко это звучит, если эти поляки умрут в России, дело войны никак не пострадает. Если им [разрешат] проследовать в Персию, мы, в отличие от русских, не сможем позволить им умереть, и делу войны с нашей стороны будет нанесен серьезный ущерб. Должны быть приняты меры, чтобы эти люди не покинули СССР до того, как мы подготовимся к их приему… сколько бы человек ни умерло в результате»⁴.

Этот бесстыдно черствый анализ иллюстрирует огрубение некоторых из тех, кто руководил усилиями союзников по ведению войны, перед лицом стольких конкурирующих трагедий. Польская миграция все равно состоялась: британский чиновник от медицины в Персии, ответственный за прием беженцев, докладывал, что 40 % больны малярией и практически все дизентерией, поносом, недоеданием или тифом. Прошло почти два года, прежде чем эти польские солдаты по состоянию здоровья смогли присоединиться к армии союзников в Италии, где они с честью воевали до конца войны. Их близких перебрасывали из лагеря в лагерь в гуманных, но все равно нерадостных условиях английского плена. Многие были переправлены в Индию, а оттуда в 1945 г. в Британию, где большинство решило остаться до конца жизни. Пусть поведение британцев по отношению к этим полякам было небезупречным, но прежде всего они – жертвы жестокого преследования со стороны СССР, державы, примкнувшей к демократическим странам в предполагаемом «крестовом походе во имя свободы».

Тем временем в Европе приблизительно 20 млн человек были перемещены со своих довоенных мест, часто при ужасных обстоятельствах. Как-то вечером в 1940 г. еврей из Лодзи Шмулек Голдберг позвал свою девушку Розу в ближайший спортивный клуб, где они провели много счастливых часов. Теперь клуб был поврежден бомбой и забит досками. Они бродили по заброшенному спортивному залу, где Шмулек однажды выиграл конкурс по танцам в паре со своей матерью. «Я в последний раз надел свою яркую одежду и коричневую фетровую шляпу. Мы остановились, и я повернулся к Розе. “Меня зовут Шмулек Голдберг”, – сказал я тоном официального представления. “Меня зовут Роза”, – сказала она, и ее глаза блестели от слез. Я поклонился, а она в ответ сделала реверанс. Мы вальсировали в тишине под музыку, которая звучала лишь в наших сердцах»⁵. Этой ночью, посреди всхлипов и долгих объятий Розы, Шмулек сказал ей свое последнее «прощай». Он бежал из Лодзи и выжил, хотя последние годы войны провел в Освенциме. Своей девушки он больше не видел никогда.

Одним из главных чувств сотен миллионов людей стало чувство совершенной над ними несправедливости: они не заслужили всех этих бедствий, опасности, лишений, одиночества и ужаса, которые выбросили их из повседневной жизни в чуждую и смертельно опасную среду. «Я не считаю, что я плох, – писал британский артиллерист лейтенант Джон Гест, – и не верю, что большинство людей, включая немцев, плохи, по крайней мере заведомо не настолько плохи, чтобы по заслугам быть ввергнутыми в такую войну»⁶.

Разумеется, люди в странах под управлением оси находились в худшем положении: почти все попали под гнет как солдат врага, так и новых коллаборационистских властей. Вот что написал малайский китаец Чин Кион: «Прежний общественный порядок перевернулся. Те, кто вчера был никем, стали большими шишками. Бывшие подонки и отбросы общества, такие, как каторжане, известные мошенники, прохиндеи и неудачники, стали новой элитой, наслаждающейся официальной благосклонностью и властью»⁷. На Яве две молодые голландки, путешествующие с матерью в безнадежно переполненном поезде, были поражены, не получив тех мест, к которым они привыкли. Пожилой индонезиец заметил их смятение. «Ya Njonja, daly Iain sekarang, – язвительно сказал он матери девушек. – Да, мадам, теперь все по-другому».

Эта голландская семья вскоре стала жертвой гораздо худших бедствий. Элизабет ван Кампен, дочь плантатора, провела годы между своим пятнадцатым и восемнадцатым днем рождения в японском лагере интернированных с матерью и двумя сестрами, едва цепляясь за жизнь. Она страдала от недоедания, авитаминоза, вшей, болела дизентерией и пережила несколько приступов малярии. Миссис ван Кампен потеряла большинство зубов; ее муж погиб от рук японской полиции кэмпэнтай. Элизабет пыталась сохранить рассудок, грезя о своем идиллическом колониальном детстве и о мире за пределами их стен, но «как можно мечтать запертым в грязной, переполненной тюрьме, когда лежишь на вонючем матрасе, полном насекомых? Как можно мечтать, когда твой желудок умоляет о пище? Как можно мечтать без музыки? Мне было 17 лет, но я стала бояться любых грез»⁸.