Волхв Чернобровкин Александр

Глава 1

Воля богов

Ворон[1] гнал коня размашистой, крупной рысью уже более часа, но хазары не отставали. Он уже сменил заводного, и теперь уставшая лошадь скакала рядом, роняя в жухлую пыль хлопья горячей пены. Пускать скакуна галопом Ворон не решался, он не знал, что его ждет впереди: чистая степь до самой границы или еще один хазарский разъезд. Хазары тоже не торопились, словно вели его в западню. Может, так оно и было, и наверняка впереди, вдоль берегов Еи, стояли юрты кочевых хазар. Можно было сделать рывок и попытаться оторваться сейчас, нырнув в предрассветный туман, но риск загнать коня и так и не уйти от погони был слишком велик. Ворон не боялся риска и был самым отчаянным на границе разведчиком, но сейчас он рисковал не только своей непутевой жизнью, но и жизнями многих других русских людей, ждавших помощи в осажденной Белой Веже. Он не мог ошибиться, он должен был пройти через все хазарские земли, до самой Тмутаракани, и привести помощь.

«Безумная затея, – вспомнил он слова воеводы, проводившего его до крепостных ворот, – но выбора нет; скачи себе с Богом, может, и доскачешь».

Вспомнил и усмехнулся. Нет, Ворон не был безумцем, и он не хотел умирать, а ведь именно смерть ждала разведчика, попади он в руки хазар. Знал он, что люто ненавидели кочевники русских степных витязей, наносивших им страшный урон, знал хорошо, что не будет ему пощады и плена. Но знал еще отважный воин все привычки хазар и то, что в конце лета, когда немилостное солнце выжжет степь, уйдут их кочевья либо к лесистым предгорьям, либо к устьям рек, туда, где еще есть зеленая трава и плещется живительная влага. И тогда ляжет посреди степи широкая дорога, где не встретишь ни единого хазарина от Дона и до самой границы. Вот на это Ворон и рассчитывал. Надо было только вовремя свернуть вглубь степи по пересохшему руслу и не дать загнать себя к устью полноводной Еи. Он еще раз оглянулся на маячивший позади, в серой предрассветной дымке, десяток верховых, а потом, на бледно-розовый край горизонта, где должен был явить свой лик могучий Ярило. Ворон очень рассчитывал на помощь светила. И когда, наконец, красный диск неторопливо выкатился и завис над горизонтом, он понял, что пришло его время. Теперь надо было успеть доскакать до пересохшего русла, уходящего прямо к востоку, прежде чем солнце встанет слишком высоко.

Ворон прибавил немного скорость и вновь, на ходу, перескочил на заводного коня. Теперь он молил всех Богов, чтоб хазары раньше времени не раскусили его хитрость и не пустили своих легких коней во всю прыть. Вот впереди замаячили редкие одинокие деревья, чуть поднявшие над высохшей балкой редкие пожухлые кроны. Ворон пришпорил коня и стал понемногу отворачивать в сторону от тусклой голубизны Сурожского моря. Он еще раз скосил глаза на своих преследователей и заметил их беспокойство. Кажется, хазары начинали понимать, что добыча идет совсем не туда, куда нужно. Он пролетел еще сотню шагов и услышал, как позади защелкали плети, загикали злобные голоса, и, не оборачиваясь, пустил коня во весь опор.

Встречный поток воздуха бешеной струей взметнул гриву коня, засвистел в ушах. Ворон нагнулся ниже, припадая к гриве. Кочки с желтой высохшей травой, разбросанные по серой морщинистой корке земли, понеслись стремительно навстречу. Потом копыта гулко застучали по спекшимся комьям суглинка, взбивая рыжую пыль. Это было пересохшее русло, и здесь должна была решиться его судьба. Он снова оглянулся на погоню и понял, что хазарские тонконогие кони быстрей и выносливей. Ворон протянул вперед руку с растопыренными пальцами, повернул ладонь навстречу тугим струям сухого горячего воздуха и зашептал спекшимися губами подаренный ему когда-то на дорогу древний заговор: «О, великий Стрибог, ты вершитель дорог, повелитель ветров, ты возьми меня здесь под защиту-покров, ты мне, малому ветру, дай быстрее лететь, стрелам вражьим не дай свою птицу задеть. Я тебе помолюсь, поклонюсь всем ветрам, я клянусь Алатырем служить тебе сам». Он запечатал заговор, сжав пальцы и коснувшись кулаком лба. Но ничего не происходило, только легкий ветерок вскружил позади облачко пыли и уронил его под быстрые ноги коней нагонявших его хазар.

«Видно, спит еще древний Бог», – подумал невесело Ворон.

Он вновь выставил вперед руку и стал просить великую Стрибу[2] помочь ее Ворону-сыну. Женское сердце богини откликнулось на его зов, он почувствовал горячий толчок в ладонь. Потом откуда-то сверху упала волна холодного воздуха, ударила в спину, толкая вперед.

– Спасибо тебе, о великая Стриба, – прошептал Ворон и обернулся назад.

Позади ветер бешено крутил любимую пляску Стрибы, поднимая вверх целые тучи пыли вперемежку с клочками сухой травы.

Хазары с ходу влетели в эту круговерть, и теперь их кони испуганно ржали, вставая на дыбы. Песок слепил глаза кочевников, врываясь с назойливыми, вездесущими струями воздуха в узкие щелочки глаз. Весь мир превратился для них в сплошное облако пыли, где невидимые руки вихрей хватали их, трясли и вертели, пытаясь стянуть с коней за длинные полы халатов.

Тем временем в далекой Тмутаракани начинался обычный день. Едва серый камень городских башен раззолотило туманное солнце, как стражники отомкнули со страшным скрипом тяжелые, окованные железом ворота. У причалов и лабазов, тянувшихся по берегу длинными рядами, засуетились приказчики, замелькали согнутые серые фигуры грузчиков с тяжелыми мешками на плечах. На торг, который раскинулся здесь же, неподалеку от причалов, почти под самыми стенами острога, потянулись разноплеменные купцы в богатых и многоцветных одеждах. Словно пестрый разноязыкий ковер, они быстро покрыли всю торговую площадь. Впрочем, не менее оживленными в это время года были и причалы, где стояло великое множество самых разнообразных судов: славянские торговые ладьи, тяжело груженные хлебом и мехами, византийские хеландии, галеи и фортиды из Трапезунда и Синопа, забитые сладкими винами и дорогими тканями. Это было самое удачное время для торговцев; в обе стороны корабли уходили доверху груженные товаром. Монеты скользили из рук в руки, товары переносились с корабля на корабль, а довольные сделкой купцы хлопали друг друга по рукам и осушали кубки с вином или пенистым медом, завершив удачные сделки. Казалось, если жизнь и может быть на земле, то она должна быть именно такой, как здесь; веселой и богатой, с привкусом пряностей и сладких вин, под мягкий звон золотых монет. И весь город, населенный людьми, и крепость вокруг него, казалось, тоже созданы только для того, чтобы вечно жил и процветал купеческий мир, вдохновляя всех остальных своей роскошью и богатством.

Но не все в этом мире подчинялось законам, написанным золотом. В этот час на востоке от города, там, где взошло ослепленное собственным сиянием солнце, на высоком холме стоял человек, который жил по другим законам; он ничего не покупал и не продавал, в отличие от большинства жителей торгового города, и не знал вкуса золота, как небесный дух не знает вкуса еды. Этот человек молча и задумчиво смотрел с высоты на город, и его длинная тень тянулась далеко по степи к каменным пепельно-серым стенам острога, словно пыталась проскользнуть на узкие улицы прежде, чем туда ступит его нога. Человека, который пришел сюда, чтобы изменить мир, повернуть ход истории и свершить то, что свершали до него только великие пророки.

Но он не был пророком, и за ним не стояли толпы ослепленных бездумной верой людей, он не мог воскреснуть и не мог приказать тысячам воинов. Все, что он мог, – это использовать древние знания и слышать иногда голос некой высшей силы, которую другие люди называли Богом. Он знал эту силу, знал, что ею движет любовь и справедливость, и за это служил ей преданно многие годы. Но теперь он с болью в сердце видел, как эта сила истончалась, таяла с каждым годом и не могла уже больше помогать людям, как прежде. Теперь эта сила сама нуждалась в помощи и защите, потому что люди, которые прежде так в ней нуждались, предавали ее, свою защитницу и мать, и уходили в сумрак чужой и жестокой веры. И все потому, что где-то там, в поднебесье, в невидимом человеку мире, шла жестокая битва богов. И тот, кто лишался устремленных к нему глаз и преданно верящих душ, тот лишался своей силы и исчезал. Боги, служившие людям тысячи лет, умирали, и никто из людей не слышал их криков о помощи, никто, кроме него. Он, последний волхв, волею случая уцелевший после резни, устроенной христианами в Киеве, он один еще слышал голос Бога и выполнял его волю. И ему предстояло сделать многое, очень многое, чтоб вернуть свет истинной веры и защитить законы Прави.

Велегаст стоял и смотрел на город, который когда-то любил и который теперь был чужой и враждебный. Там, в Тмутаракани, его слова могли ему стоить жизни, и он прекрасно это знал; знал он и то, что либо достигнет своей цели и победит, либо умрет где-то там, на пыльных камнях, в паутине узких улиц – третьего не дано. Он не мог не выполнить волю Бога, не мог повернуться и просто уйти в тишину священных дубрав. Он должен был донести доверенное ему Божье Слово.

А город, начиная обычную дневную суету, тоже, наверное, искоса посматривал на странную фигуру на высоком восточном холме, но ничего не мог увидеть против солнца, кроме темного силуэта. Никто пока не знал, что скрыто за этим темным очертанием, нарисованным солнцем, и почему одинокий странник не спешит, как все, на торговую площадь, туда, где кипит «настоящая жизнь». Никто пока не ведал ни его имени, ни сокрытой в его душе тайны, и это было единственное преимущество странного человека перед лежащим внизу городом.

– Велегаст, может, не пойдем, – дрогнул внизу неуверенный юношеский голос.

Отрок, сидящий на камне с кожаной флягой в руке, смотрел уставшими глазами, полными смятения. Человек, стоящий на холме обернулся, и солнце осветило благородное лицо мудрого седовласого старца. Высокий и сухопарый, он носил белые одежды, которые спадали по его тонким рукам, как сломанные крылья. Правая рука опиралась на причудливо вырезанный посох с набалдашником в виде хищной птицы. Но что особенно поражало в облике старца, так это глаза; глубокие, чистого темно-синего цвета, напрочь лишенные старческой тусклости, они легко испускали подобное небу сияние и, подобно небу, меняли свой цвет.

Сейчас старец начинал сердиться, и его левый глаз потемнел и сделался почти черным, а правый, наоборот, светлел, наливаясь белым сиянием с пронзительно синей точкой зрачка. Он посмотрел этими страшными глазами на отрока, и тот, выронив флягу, опустил взгляд. Но уже через минуту отрок пришел в себя и снова подал свой голос:

– Я не за себя боюсь, Велегаст, моя жизнь, как и твоя, принадлежит Сварогу[3]…я … я боюсь за нашу веру. Ведь ты последний, кто хранит мудрость, собранную за многие тысячи лет, ты последний, кто знает священные тайны, кто может научить. Что будет с нашей верой, если ты погибнешь?

Юноша остановился, чтоб перевести дух, и тут стало заметно, что не ветер колышет складки его одежды, а он сам мелко и нервно дрожит.

– Я был там, я видел; они убили всех, всех! Отвели на болото и убили, а людям сказали, что прогнали волхвов. А сами убили! – Губы отрока после каждого слова кривились и дергались на бледном лице. – Они только говорят, что надо подставить другую щеку, а сами убивают и убивают! Нельзя допустить, чтоб они убили и тебя! – выкрикнул в истерике юноша.

– Этого не случится, – спокойно ответил старец, смягчая свой взгляд, – иди сюда, посмотри. Ты знаешь эти руны?

Он выставил посох навстречу солнцу. И тут стало видно, что птица, венчавшая посох, сжимала в своих когтях огромный плоский и овальный кусок янтаря. Деревянные когти со всех сторон обрамляли полупрозрачный камень, отливавший золотом. В дереве вокруг всего камня были вставлены маленькие серебряные знаки рун. Велегаст достал хрустальную бусину на волосяной нитке и подвесил ее перед янтарем, зацепив за серебряное кольцо в клюве птицы маленький серебряный крючок. Посмотрел, чтобы тень от бусины падала точно в центр янтарного блюдечка. Потом подозвал отрока ближе.

– Вот, смотри, – мудрец прошептал заклинания, и бусина стала вертеться, отбрасывая преломленные в гранях лучи то в одну, то в другую сторону. Янтарный глаз посветлел, и напротив рун то в одном, то в другом месте стали вспыхивать тусклые огоньки желтоватого света. Отрок шевелил губами, тихо повторяя угаданный смысл. Потом глаз помутнел, а бусина перестала вертеться.

– Теперь ты узнал судьбу и заглянул немного в будущее, – сказал Велегаст спокойно. – Но помни, Радим, что Макошь[4] милует только сильных духом, и только тем, кто идет до конца и бьется из последних сил, она даст выход из самой страшной беды и пошлет свою верную Сречу[5]. А если ты устанешь и разуверишься, то она отвернет от тебя свой священный лик, и тогда нить твоей судьбы подберет сама Недоля. Пошли, тебе нечего бояться. – Старец взял отрока за руку, и они стали спускаться к городским воротам.

Но Велегаст слукавил, он показал отроку только его судьбу. Свою же судьбу он знал уже давно и знал, что смерть его ждет где-то здесь. Макошь позволяла менять ход судьбы, доплетая новые нити, и от смерти можно было увернуться, надо было только заранее узнать ее лик. Но сколько ни пытался Велегаст увидеть роковой миг, ничего, кроме черного капюшона и толстых смуглых рук ему не открывалось. «В спину, наверное, бить будут», – подумал он тоскливо и, словно дразня невидимое злое существо, наблюдавшее за ним, еще тверже зашагал в сторону города.

Ворон промчался по высохшему руслу добрую сотню шагов, прежде чем хазары вырвались из пляски Стрибы. Их кони еще неуверенно переставляли ноги, всхрапывая и отфыркиваясь, а столб пыли, взбаламученный вихрем, поднимался все выше и выше.

«Ох, не скоро теперь успокоится», – подумал разведчик и еще раз мысленно поблагодарил богиню.

Теперь он мог немного перевести дух и чуть сбавить бег скакуна, чтоб тот хоть немного передохнул. Самое сложное ждало его впереди. Так просто хазары, конечно, его не отпустят, у них под седлами ахалтекинские кони, которые скакали пока лишь вполсилы, и потому жестокая и смертельная схватка просто неизбежна. Ворон это хорошо понимал, и еще он знал, что для победы надо заставить хазар играть по его правилам; принять бой там, где ему это будет выгодно, а не тогда, когда они его догонят и станут заходить полумесяцем, чтобы бить сразу со всех сторон.

Он посмотрел на солнце, которое теперь светило ему в лицо, и стал готовиться к бою. Надел стальной шлем с мелкой бармицей, развернул лук, укутанный от росы в плотную ткань, осмотрел колчан, прикидывая, сколько стрел можно тратить на каждого хазарина, перекинул щит за спину. Теперь, когда все было готово к бою, Ворон достал меч и, взяв его в обе руки, слегка плашмя ударил себя сначала по правому, потом по левому плечу. Гулко звякнула под кожанкой кольчужка, словно шепнула его сердцу: «Я, мол, здесь, на месте, не волнуйся – будет тебе защита». Потом поднес меч к лицу и стал шептать, устремив немигающий взгляд в середину лезвия: «О, Даждьбоже, сияющий свыше, посылающий блага земные, жизнь дарующий щедрой рукою, внук твой, русич, о помощи просит, о защите небесного света. Ты засти врагам очи сияньем, отведи мечи вражьи и стрелы, от потомка рода Даждьбога, от отважного воина Ворона. На мой меч положи свою силушку, заостри его на две стороны, чтобы сек он врагов да без промаха, чтобы сек он с удара да с первого. Внук Даждьбога[6] на том тебе кланяется, станет именем твоим ратиться, за тебя кровь свою он пожертвует, а победу отдаст тебе в почести».

Ворон умолк, не отрывая пристального взгляда от своего меча. Наконец он увидел, как на заточенной стали вспыхнул и заплясал в такт лошадиному скоку крохотный огонек. Стремительно разрастаясь, он полыхнул солнечным бликом, а в ладони, крепко сжимавшие меч, что-то кольнуло, и по рукам прокатилась волна тепла. Ворон поцеловал меч и, крутанув им над головой, снова ударил себя по плечам. Какое-то время он еще скакал, вытянув вперед руку с мечом, глядя, как солнце стекает по лезвию, потом отмахнул мечом на обе стороны и вложил его в ножны.

Теперь он был уверен, что он не одинок, что великий Бог смотрит на него и что его руку, может быть, ведет сам Даждьбог. Последний раз он оглянулся на своих неотступных врагов, но теперь это был уже не взгляд убегающего, а взгляд охотника. Хазары вновь его догоняли, пустив своих коней в бешеный галоп. Видно, им порядком надоело тащиться за упрямым русом, или жажда наживы пересилила страх смерти.

Ворон ухмыльнулся: «Что ж, посмотрим, так ли хороши ваши луки, как ваши кони». Он повернул коня вверх по склону высохшего русла, которое изгибалось здесь к северо-востоку. На скаку вынул лук и легкую тростниковую стрелу с широким наконечником-срезнем, наносящим смертельные раны беззащитной плоти животных. Доскакав до вершины, Ворон остановил коня и, почти не целясь, пустил стрелу.

– Прости меня, Ярило, что возьму я жизнь твоего слуги, – начал он причитать.

Конь скакавшего впереди хазарина вдруг взвился на дыбы и повалился на бок, придавив ногу всадника. Из содрогающейся шеи сквозь широко рассеченную рану хлестала горячая кровь.

– Я беру эту жизнь не к потехе, – договорил Ворон, – от себя я смерть отвожу, на коня ее положу.

Следующий хазарский конь упал уже гораздо ближе, и почти одновременно слева тонко свистнула хазарская стрела. Хазарам мешало целиться солнце, и даже узкие восточные глаза не спасали от слепящего лика светила.

Третью стрелу Ворон пустил уже в самого хазарина. Не легкую тростниковую стрелку, летящую далеко, но бьющую слабо, а тяжелую боевую стрелу с узким жалящим наконечником. Такая стрела пробивала толстые слои кожи легкого доспеха кочевников и их кожаные щиты навылет. Разведчик не стал смотреть, как она долетит, а, повернувшись, погнал коня дальше. Позади раздался вскрик, и через мгновение по щиту, который висел на спине, забарабанили злые хазарские стрелы. Но щит Ворона был не простой, а с секретом, чтобы дурачить хазар. С виду он походил на хазарский кожаный, с железным умбоном, но под тонким слоем кожи был покрыт крепкой стальной чешуей. Такая защита была не по зубам даже длинным бронебойным стрелам. Но откуда это было знать хазарам? Дети степей самозабвенно целились в круглый диск на спине, как в хорошо знакомую мишень, намереваясь пригвоздить его к спине всадника, и даже не пытались стрелять ни по коню, ни по плохо защищенным ногам, чего Ворон боялся больше всего. То, что стрелы отскакивают прочь, хазары относили на счет попаданий в железный умбон и, сыпя проклятья, стреляли вновь и вновь.

Конечно, долго такая потеха длиться не могла, но в бою все решают секунды. Кто раньше выстрелит, кто первый попадет. Простая логика войны не прощала ошибок, ибо цена каждой из них была смерть.

Ворон еще раз обернулся с натянутым луком. Хазары уже миновали подъем, и солнце больше не мешало им видеть.

«Теперь просто так в них стрелу не засадишь, – подумал разведчик, припомнив свои прежние боевые стычки и необыкновенную способность степных воинов увертываться от любых стрел, – а по коням еще раз стрельнешь, так тебе тем же и ответят».

Такой исход дела его не устраивал, значит, надо было играть дальше по правилам конного перестрела. Этот вид боя предпочитали все кочевники, и хазары радостно приняли брошенный вызов, предвкушая свою быструю победу. Расстояние еще немного сократилось, и преследователи стали рассыпаться веером, заходя справа и слева.

Вот в этот момент Ворон и выстрелил. Но целился он не в первого и даже не в третьего, а в четвертого, который из-за поднятой пыли и уходящего вбок товарища потерял на секунду обзор. Всего лишь секунда, но, когда глаза хазарина снова видели ясно, в его груди уже торчала стрела.

Ворон вновь повернулся спиной, и опять по щиту забарабанили стрелы, а сзади послышались громкие бранные крики.

«Проклятья, видимо, шлют», – подумал разведчик и, быстро воткнув лук в притороченный к седлу налуч, выхватил меч. Он отлично знал повадки кочевников, знал, что проклятья – это верный признак испуга. «Лаются» от растерянности и страха, чтобы поднять свой боевой дух. Испуганный стрелок был опасен, поскольку будет бить куда попало. Значит, пора заканчивать бой по хазарским правилам и начинать русский бой. Ворон резко развернул коня и, вонзив шпоры, помчался навстречу врагам, вращая в руке сверкающий меч.

Велегаст и Радим осторожно спускались по склону холма. Вдруг в лицо путников дыхнуло влажной прохладой. Старец, шедший впереди, остановился и, пробормотав что-то про то, что здесь должен быть источник, указал на группу деревьев. Действительно, из подошвы холма била тонкая струйка воды, которая, попрыгав немного по камням, растекалась крохотным болотцем, плавно переходящим в зеленый лужок. К этому лужку из городских ворот уже гнали стада коз и овец, а чуть в стороне по натоптанной тропке шли женщины с кувшинами за свежей водой. Щедрый родничок всем давал жизнь.

– Перунов ключ, – уверенно сказал Велегаст.

– Ты был здесь раньше? – удивился отрок.

Старец вспоминал что-то, оглядывая задумчивым взглядом серые камни на склоне вперемежку с сухой травой, и ответил не сразу:

– Я родился здесь. В тот день, точнее, в ту ночь, когда мне было суждено появиться на свет, случилась страшная гроза. Все небо просто пылало от молний. И как раз тогда, когда мой отец, узнав о рождении сына, вышел из дома, чтобы благодарить богов и узнать судьбу сына по движению Перуновых стрел… вот тогда небо раскололось надвое от огромной молнии, ударившей в землю на склоне холма. Утром отец пошел посмотреть на след небесного огня и найти осколок от стрелы Перуна, чтобы сделать мне оберег. Стрел он не нашел, но увидел, что от удара молнии раскололся большой камень на склоне холма. Половина камня так и осталась на месте, сохранив на себе оплавленный след, а половина отвалилась вниз, открыв небольшую расселину, из которой сочилась вода. Отец расчистил ножом расселину от грязи, и оттуда стал бить родник. Так что мы с ним, – он нагнулся, улыбнувшись роднику, как старому знакомому, и зачерпнул воды, – почитай, братья.

Освежившись и наполнив флягу чистой водой, они направились к воротам. Мимо них, болтая на ходу и весело поглядывая на отрока, прошли за водой молодые женщины. Велегаст внимательно вглядывался в их глаза, пытаясь угадать, что его ждет в городе, как воспримут его волховской наряд. Может, тут же у ворот и схватят.

– А что же гадание по молниям? – словно очнувшись от наваждения, заговорил Радим, проводив глазами движения округлых бедер и стройных ног. – Что узнал твой отец? Что это все предвещало?

– Отец так был поражен увиденным, что поклялся отдать сына в услужение Богу, если Перун поможет нам освободиться от власти хазар. Через год князь Святослав разбил хазар и захватил их город Саркел, теперь это Белая Вежа. А еще через четыре года вернул русам Тмутаракань. Это и решило мою судьбу: такое вот вышло гадание. Мне как раз тогда исполнилось пять лет, и, согласно обычаям дедов, я уже мог покинуть дом отца. Поэтому меня отвезли в Киев, где тогда было знаменитое капище Перуна, и отдали волхвам.

Они уже были почти у ворот, и охранники пристально прощупывали их недобрыми глазами. Странники шли не с торговой дороги, а своих тут, видно, знали хорошо.

– Кто такие? – подтягивая к себе длинное копье, заговорил высокий молодой воин в кольчуге. Несмотря на ранний час, служба ему уже порядком надоела, и он томился бездельем, сидя на деревянном чурбаке с травинкой в зубах.

– Знахарь я, – отвечал Велегаст, – а это мой ученик.

– Что в городе надо? – не унимался дотошный страж.

– Людям помогаю я от хворей разных, изгоняю недуги всякие.

– Нет у нас недугов, все, слава богу, здоровы, – ухмыльнулся воин. – Да и своих знахарей полно.

– Нам бы отдохнуть с дороги, еды купить.

– Вон туда ступай, – указал стражник концом копья на дорожку вдоль стены, – как до причалов дойдешь, так сразу же торг и увидишь. Там есть где и поесть, и поспать, а в городе вам делать нечего. Может, вы соглядаи[7] хазарские.

Старец достал из кошеля на поясе куну и положил на ладонь, но монета не произвела должного действия, воин только еще больше нахмурился.

«Да, суровый здесь народ, – подумал Велегаст, – шуток не любят. Чего доброго, и впрямь за соглядая примут. Как потом оправдаешься?»

Волхв устало вздохнул, посмотрел еще раз в неприветливые глаза юного стража и понял, что отвечать ему нечем. Он помнил рассказы отца про то, что раньше таманские русы никого не впускали в свою страну и убивали всех чужеземцев, и только власть хазар нарушила древний обычай. Неприветлив был здешний народ всегда, и на это, видимо, были серьезные причины. А сейчас с этим ничего уже нельзя было сделать, традиция въелась людям в кровь.

Можно было, наверное, попробовать рассказать этому хмурому воину, что этот родник открыл его отец, что он сам отсюда родом, но чем подкрепить свои слова, кто его отца мог здесь вспомнить спустя столько лет. Его сверстники, ставшие воинами, наверняка давно уже сложили где-нибудь головы, ибо краток был век человека, взявшего в руки меч.

Старец повернулся и пошел по указанному пути. Отрок поплелся за ним следом. Оставалось одно – еще раз попробовать пройти, но уже в другие ворота. Очень не хотелось Велегасту раньше времени что-либо говорить о себе, он должен был дойти до князя, никому не открывшись, иначе ему грозила смертельная опасность. Так ему говорили боги. Но как это сделать, они не сказали, а сам старец не знал.

«Значит, придется рискнуть», – невесело подумал волхв.

Возложенное на него дело было для него важней собственной жизни. Все, что с ним должно было случиться, будет потом, когда он исполнит свой долг, свершит предначертанное. Тогда мир изменится, станет другим, а вместе с ним изменится все и, может быть, его судьба тоже. На это Велегаст очень рассчитывал.

Он оглянулся на унылого отрока и стал ему рассказывать историю таманских русов. Все, что когда-то ему поведал отец. Радим оживился, догнал старца и зашагал рядом, жадно впитывая слова. Так они и продолжили свой путь. Им долго пришлось обходить городскую стену, потом пробираться через толкотню у причалов. Наконец торговая площадь оглушила их разноязыким говором. Из-за повозок, груженных мешками с зерном, выглядывала крыша корчмы, рядом еще высились крыши каких-то построек с дымящимися трубами.

Запах вареного мяса и пшеничной похлебки невидимыми струйками разливался по торговой площади, стекал к причалам, пытался перевалить через городскую стену. Желудок невольно откликался на этот запах и начинал колотить по бесплотным мозгам, требуя должного к себе почтения. Отрок сглотнул слюну и оглянулся. Но старец непреклонно шел вперед. Цель его долгого пути была совсем рядом, все другое ему лишь мешало.

Пробравшись через лабиринт торговых палаток, телег и просто сваленных мешков, они наконец-то достигли северных ворот острога, которые выходили к торговой площади.

Здесь стража была чуть помягче. Лица воинов были вполне спокойные. Может быть, их уже прикормили золотом хитрые византийцы, а может, просто порастратили свой пыл на постоянно снующих мимо них заезжих гостей. Об этом можно было только гадать, но ошибаться уже нельзя было; в городе было только двое ворот, и третья попытка пройти просто исключалась.

Велегаст решительно двинулся вперед. Опять выставленное копье преградило ему путь. Правда, уже слышанный на восточных воротах вопрос здесь прозвучал вполне миролюбиво.

– Мне к князю с посланием, – спокойно ответил волхв.

– От кого послание? – невозмутимо продолжал свое дело стражник.

– Из Киева, – чувствуя какой-то скрытый подвох, нарочно невпопад отвечал Велегаст.

– Знаю я всех киевских гонцов, – насторожился воин. – От кого будешь, сказывай и печатку предъяви.

– От себя я, от себя! – левый глаз старца стал наливаться темнотой. – Дело у меня к князю важное.

– Какое важное? – не унимался бдительный страж. – Может, ты нам князя отравишь или в колодец яду сыпанешь?

– Какого яду?! – не выдержал Велегаст. – Ты что, не видишь, перед тобою служитель Перуна! Я волхв! – теперь и правый глаз изменился, наливаясь все сильней и сильней белым сиянием. – Видение мне было, что беда будет с князем. Слово несу я Божье, беду отвести.

На разговор подошел второй воин средних лет и чернявый:

– Волхв, говоришь, – заговорил он недобро. – Бедою, стало быть, грозишь нам?

«Черный», как его сразу же про себя назвал Велегаст, засмеялся каркающим смехом:

– Прогнали мы всех волхвов взашей, церковь у нас теперь есть. Так что нас теперь не напугаешь, и нашего князя тоже.

Он ткнул волхва тупым концом копья в грудь:

– Иди отсюда, старик, подобру-поздорову, а не то…

Воин замолк на полуслове и рука с копьем беспомощно повисла в воздухе. Глаза, не знавшие прежде страха, встретились с глазами Велегаста. Если правый глаз, даже сияющий слепящим белым светом, еще можно было принять за человеческий, то левый, черный, походил скорее на провал в бездну. То была не глянцевая чернота звериного глаза, а чернота сияющей тьмы, тьмы, испускающей невидимую страшную силу.

Стражник отпрянул назад и, перехватив копье в другую руку, торопливо закрестился.

– Чур меня, чур меня! – лепетали побелевшие губы.

– Волхвов, говоришь, изгнали, – синяя точка в сияющем правом глазу запрыгала в сумасшедшем танце гипноза, не давая стражнику отвести взгляд. – А гнева Божьего ты не боишься?! Стрел Перуновых, разящих отступников?!

Велегаст вытянул руку с растопыренными пальцами в сторону Черного:

– Отец небесный, великий Сварог, огнем священным…

Но тут вперед выскочил отрок и, стараясь не смотреть старцу в глаза, ухватил его за руку.

– Велегаст, не надо, я тебя прошу, – шептал он испуганно. – Нас так за колдунов сочтут, и еще хуже будет.

Волхв легонько ткнул Черного посохом в грудь. Тот послушно, как деревянная кукла, сел в дорожную пыль.

– Никогда не тыкай искепищем[8] старость, не твори на земле зло, и тебе зла не будет, помни законы Прави и в большом, и в малом, кто бы ты ни был, христосник несчастный.

Старец закончил поучать Черного и, взяв дрожащей рукой верного отрока, пошел прочь.

– Что ты так испугался, – заговорил он, когда они уже прошли торговую площадь в обратном направлении. – Подогрел бы я ему немного крестик нательный, только и всего.

Это была любимая шутка волхва; заставить человека самого снять обжигающий крест. Впрочем, сейчас ему было не до шуток. Он был почти растерян и подавлен тем, что не смог поладить с людьми, как того требовали законы Прави. Велегаст мог бы всех скрутить своей силой, задурманить словами, подчиняя своей воле, как это делали византийские проповедники. Но чем бы тогда он отличался от этих служителей тьмы? Он не мог войти в свой родной город, как тать, сея испуг и злобу к неведомой силе, он должен был найти путь к сердцам этих людей. Иначе все его дела и все его знания просто не имели смысла.

Велегаст торопливо шел обратной дорогой, не глядя по сторонам. Кровь все еще стучала в виски неостывшим гневом, но он уже лихорадочно искал всему объяснение. Да, он многие годы жил в священном бору, вдали от людей, и в Киеве последний раз был почти двадцать пять лет назад. Тогда все относились к нему с глубочайшим почтением. И потом, люди, приходившие к нему в священный бор, тоже всегда почитали его. Он настолько был уверен в силе богов, которым служил, что не считал нужным что-либо доказывать. Ему казалось, что люди, увидев, как он помогает им во всем, не станут больше никого слушать. Как он ошибался!

Теперь волхв отчетливо понимал, в чем была его слабость и в чем была сила византийской веры. Ее проповедники не знали смущения; их гнали – они приходили вновь, и так до тех пор, пока не находили в душе человека какую-нибудь слабину. Эти хитрые ловцы человеческих душ не гнушались ничем, ни перед чем не останавливались, расползаясь по земле, подобно страшной заразе. Их сила была в слабости людей, и они умножали эту слабость, давая слабым власть над сильными. Все, что требовало силы: будь то месть за убитого родича или гордость за великих предков, все сурово порицалось. Превозносилось только рабское и бездумное послушание их темному богу.

Велегаст остановился и повернул уже спокойное лицо к отроку, который с трудом поспевал за ним.

– Ключ, Перунов ключ нам поможет, – бросил он отрывисто и, полный решимости, снова быстро зашагал.

В такт его движениям утренний бриз развевал длинные пряди седых волос и белые одежды волхва. Он шел гордый и прямой, поглощенный думой о великих Светлых Богах, не заметив, что сам уже попался в сети темных сил и пристальное черное око отныне будет неотступно следить за ним и видеть каждый его шаг.

Весь разговор волхва со стражей не остался без внимания двух византийских купцов, словно нарочно разместивших свои лавки почти у самых ворот. Теперь они, отойдя в сторону, взволнованно обсуждали происшествие.

– Петр, ты видел, что творил этот служитель русских богов, этот… – Первый купец задумался, вспоминая трудное русское слово. – Как там он себя назвал?

– Волхв, волхвом он себя назвал, любезный Фока, – поспешно откликнулся второй.

– Да, именно волхв, очень сильный волхв, – продолжил задумчиво первый. – Если он пройдет к князю Мстиславу и смутит его веру в нашего бога, то нам будет трудно, очень трудно подчинить себе русов.

– Наши люди в княжеском замке сказывают, – робко заговорил Петр, – что старшая дружина князя недовольна и хочет отложиться от нашей истинной веры.

– Мы не должны допустить этого, – заволновался Фока. – Страшно подумать, что будет, если русы снова станут поклоняться этому, как его…

– Перуну, любезный Фока.

– Да, именно Перуну. – Первый купец провел ладонью по лбу, словно пытаясь согнать вместе с мухами тяжкое бремя склероза. – Нет более страшных врагов для империи, чем эти русы, когда они верят в своих богов.

Он взял рукой, усыпанной золотыми перстнями, Петра за локоть, чтобы придать своим словам особую важность:

– Я знал воинов, которые дрались с русами Святослава под Адрианополем[9]. Иоанн Цимисхий послал тогда против десяти тысяч русов сто тысяч лучших воинов империи! Не многие из этих ста тысяч остались в живых, в ужасе спасаясь бегством. И все потому, что воины русов были заговоренные этими…

– Волхвами, любезный Фока.

– Да, волхвами. Я думаю, что из-за этих волхвов их воинов нельзя было поразить ни мечом, ни стрелой, хотя русы дрались без доспехов, обнаженные по пояс. А бьются они с двумя мечами в руках и, двигаясь быстрее молний, убивают наших лучших воинов, как беспомощных ягнят.

– Неужели все так страшно?

– Страшнее, чем ты думаешь, Петр, – стискивая пальцы с перстнями на локте, продолжал мудрый Фока. – Воины, которых я знал, прежде били и арабов, и франков. Они мне говорили, что сам бог войны вселяется в этих русов, когда они идут в бой… Ты понимаешь, что нам грозит, если этому волхву вдруг удастся вернуть им старую веру?!

Второй купец сосредоточенно молчал, испуганно округляя глаза.

– Сейчас наш человек на воротах, этот русский христианин, не пропустил этого…

– Волхва, любезный Фока.

– Да, этого волхва, но он ведь на этом не успокоится, – закончил свою мысль первый. – Он будет снова пытаться попасть к Мстиславу. Поэтому ты, Петр, пойдешь сейчас в корчму и спросишь купца Михаила. Это декарх синодиков[10]. Скажешь, чтоб послал пару своих головорезов убрать этого…

– Волхва, любезный Фока.

– Проклятье! Да знаю, что волхва! – занервничал первый. – Я же пойду в город и поговорю с отцом Федором, чтобы он подготовил наших сторонников. И давай поспешай.

Купцы разошлись в разные стороны. Первый отошел к своей палатке, накинул на плечи черный плащ с капюшоном, вытащил откуда-то старую клюку и, подпоясавшись веревкой, заковылял к воротам города.

– Монах я странствующий, – запел первый елейным голоском, едва его попытались остановить. – Ищу благословения у отца Федора, для паломничества по святым местам.

– Ищи себе благословения в другом месте, – было заговорил молодой стражник.

Но Черный быстро пришел единоверцу на помощь:

– За что обижаешь святого человека, пусть идет; что мы, звери, что ли, какие.

Византиец прошмыгнул за ворота и быстро засеменил к приземистой церкви, купол которой тускло маячил над крышами невысоких домов.

Велегаст тем временем шел по дороге, прижатой северной стеной острога к обрывистому склону, под которым желтела полоска пляжа. Ветерок приносил оттуда соленый запах водорослей и мерный шелест сонной волны, со вздохом ласкающей берег. Вдруг его рука, сжимавшая посох, ощутила странное жжение. Волхв резко остановился.

– Что, что случилось? – встревожился отрок.

– Сварог нас упреждает, – отвечал старец, сдергивая с набалдашника тряпицу, которая закрывала огромный самоцвет. – Беда нам грозит.

Почти одновременно они обернулись и увидели, как следом за ними по дороге скачет пара лошадей, запряженная в крытый возок. Старец схватил юношу за руку и быстро потащил его за собой, направляясь на небольшой мысок, вытянувший к морю узкий земляной нос. У основания мыса волхв прочертил посохом по сухой земле черту и, прошептав заклинания, двинулся дальше. Там, где земляной клин сузился настолько, что на нем с трудом могли стать только двое, они остановились. Как раз в этот момент возок остановился, немного не доехав до того места, где волхв и отрок свернули с дороги. Возница, крепкий чернобородый мужик, быстро соскочил на землю и пошел вперед, высматривая след на пыльной дороге. Следом за ним из возка выскочил очень высокий и длиннорукий напарник. Видно было, что эти люди знали толк в своем ремесле; они быстро нашли нужные им следы и безошибочно пошли в нужном направлении. Но шли эти двое так, словно не видели стоящих на краю мыса людей. Беспокойно оглядываясь вокруг, Чернобородый и Длиннорукий все же дошли до черты, оставленной посохом волхва. Посмотрев в глубокие земляные расселины справа и слева, Чернобородый все же переступил черту.

– Вот они где! – вскрикнул он удивленно.

В руках Чернобородого и Длиннорукого мгновенно появились острые ромфеи – короткие византийские мечи для наемных убийц.

Глава 2

Пощады нет

Ворон мчался на врагов, выпрямившись в седле во весь свой немаленький рост. Такая посадка позволяла в случае опасности либо пригнуться вперед, либо откинуться назад, уходя от стрел или копейных ударов. Щит он уже сдернул со спины и перехватил его в левую руку, черное корзно, скатанное на спине валиком, распустил, дернув завязки. Поток воздуха подхватил легкую ткань, и за спиной Ворона забилось, затрепетало черное пламя, мелькая в хазарских глазах ложной мишенью.

На какое-то время хазары просто опешили. Один против шестерых! Что это за воин, если он сам ищет битвы? Сечься с русами степняки не любили, и недобрые предчувствия холодом безотчетного страха легли на их темные души. Но через секунду они уже снова гикали по-своему и, готовясь к ближнему бою, выхватывали из-за спин длинные копья. Конный полумесяц, ощетинившись сталью клинков на длинных древках, должен был, как аркан, захлестнуть отважного руса, поразить его сразу со всех сторон. Нет такого воина, который уклонится от многих ударов, нет такого доспеха, который не пробьет копье при встречном ударе несущихся во весь опор всадников. Без сомнения – рус обречен, и нет смысла сеять по степи дорогие стрелы, если враг сам ищет смерти.

Но Ворон только усмехнулся, глядя на расставленные для него копейные сети, и повернул коня правей полумесяца, словно пытаясь проскочить мимо него. Хазары радостно заулюлюкали, инстинкт степного охотника сработал сам собой и теперь веселил кровь, обещая погоню с облавой. Конный строй начал сминаться, вытягивая копейное щупальце на перехват уходящей добыче.

Спрессованные бешеной скачкой секунды пронеслись, как один миг. Ворон гнал своего коня прикрыв левый бок щитом, словно и не замечал стремительно летящий ему наперерез острый наконечник хазарского копья. Еще чуть-чуть, и сокрушительный таранный удар неизбежен. Но тут разведчик снова резко повернул коня, направляя его теперь прямо на врага. Сам он нагнулся вперед, как хищная птица, и, вытянув вперед руку с мечом, впился глазами в хазарского воина. Доли секунды, чтоб найти слабое место врага для одного-единственного точного удара, – это все, что дает поединок несущихся навстречу друг другу всадников. А промахнуться Ворон не мог, просто не имел права: врагов было слишком много, и каждый его промах мог стоить ему жизни.

«Длинный хазарский халат из толстого войлока прошит железной проволокой, и мечом зараз не прорубишь, а голову наверняка прикроет щитом», – мелькнуло в мозгу.

В следующий миг меч Ворона крутанулся мельницей, поймав наконечник копья и пытаясь отбить его в сторону. Рука стремительно дернулась вверх и вбок, отводя гардой клинка смертоносное жало. Мгновение – и копье врага уже не опасно. Ворон резко махнул мечом сверху вниз словно хотел ударить и, когда хазарин нырнул под щит, рубанул его по ноге, извернувшись в седле. По колено ноги хазар надежно прикрыты халатом. Так, по колено, нога и осталась торчать в стремени. Степь огласил дикий, леденящий душу крик, и хазарин, выпрыгнув на всем скаку из седла, покатился по пыли, стискивая руками обрубленную ногу.

Еще край клинка скользил по разрубленной плоти, а разведчик стремительно распрямлялся в седле, ибо слева в его грудь уже метилось копье другого хазарина. Ворон резко нагнулся вперед, навстречу блестящей на солнце стали клинка и, стремительно выбросив руку со щитом, поймал его острие. Как только его левая рука ощутила удар, она плавно подалась назад, наклоняя спасительный диск и отводя его в сторону. Почти одновременно правая рука занесла меч. Хазарин, видя участь товарища, поджал левую ногу, скрыв ее под полой халата, и выставил вперед щит. Это его и погубило. Ворон как раз спровадил вражье копье на заслуженный промах и, высвободив свой щит, ударил им со всей силы по хазарскому. Прикрытие хазарина подалось в сторону, пропуская к своему хозяину смерть. В тот же миг русский меч, мелькнув словно молния, ударил кочевника прямо в лицо, прорубив чуть ниже глаз «второй рот». Изуродованная голова мотнулась назад, выпуская веер кровавых брызг.

Копье третьего хазарина ударило почти сразу же. Разведчик едва успел прикрыться щитом, падая назад на спину коня. Стальной наконечник, чиркнув по надежной броне диска, просвистел у самого лица, словно тень смерти. Хазарин был опытный воин и решил добить руса, пока тот лежит, размазанный таранным ударом копья по лошадиному крупу. Он поднял щит, чтоб ударить им в голову или, если повезет, прямо в шею. Таким ударом на всем скаку иногда просто сносили головы или проламывали череп. Но Ворона спасла злость. Его едва не выбили из седла, и взбешенный воин, вместо того чтоб пропустить неудачную сшибку, оставшись лежать, ударил… нет даже не ударил, а выстрелил руку с мечом прямо под поднятый щит в мягкое горло хазарина. Кочевник рухнул назад, вскинув последний раз непослушные руки. Из рассеченной шеи ручьем хлестала и пенилась кровь.

Ворон вырвал из раны врага дымящийся от крови меч и резко махнул им вперед, навстречу четвертому воину степей. С дола клинка сорвалась струйка крови и ударила прямо в лицо, искаженное злобой. Но хазарин ничуть не смутился, вкус крови только заставил бешено трепетать его ноздри жаждой мщения, а руки уже направляли острый клинок на длинном древке в нижний край щита Ворона. Отбивать такое копье очень трудно; от таранного удара диск наклоняется, и наконечник, соскальзывая с него, попадает прямо в низ живота. Разведчик натянул изо всех сил повод, разворачивая коня и подымая его на дыбы. Хазарин тоже стал поворачивать своего скакуна, но скорость была уже потеряна, а с ней и все преимущества копья на таранном ударе. Теперь два всадника крутились почти на одном месте, пытаясь сразить друг друга. Хазарин оказался очень опытным воином, скорей всего, это был десятник. Поверх его халата красовалась кольчуга, а вместо войлочной шапки мерцал стальной шлем с полумаской и бармицей, ноги же прикрывали поножи. Так что Ворон молотил врага мечом без всякой надежды на успех, лихорадочно соображая, где может быть щель в доспехах и где его клинок ждет желанная победа. Хазарин тем временем что-то крикнул своим товарищам, и те стали скакать вокруг, пытаясь достать Ворона копьями. Долго такая карусель продолжаться не могла. Несколько раз разведчика уже задевали копейные удары в спину, вспарывая кожанку, и только надежная кольчуга еще берегла его жизнь. Но и она, спасая от смертельных уколов и порезов, не могла защитить от синяков и тяжелых ушибов, которые стали все больше расползаться по его спине, отнимая здоровье и силы.

Ворон вновь поднял коня на дыбы, чтоб ударить врага по шелому. Сталь, конечно, не прорубишь, но оглушить можно. Хазарин тоже поднял скакуна на дыбы, прикрываясь щитом и метя копьем теперь уже в горло. И тут разведчик увидел приподнятый край кольчужной рубашки над взлетевшей с резким движением ног полою халата хазарина. Меч стремительно нырнул в эту щель, как змея в крысиную нору. Железных трусов враг не носил, и острие клинка Ворона легко вонзилось в пах, разрывая мягкие ткани.

Хазарин заорал страшным голосом, задергался, выпучивая глаза, и рухнул с седла, держась руками за промежность.

Оставшиеся кочевники на какой-то момент опешили, пораженные гибелью своего командира, но кодекс чести не позволял им уйти с поля боя, не попытавшись отомстить за товарища. Они уже было собрались с духом, чтобы броситься на разведчика сразу с двух сторон. Но Ворон не стал ждать, когда его возьмут в клещи, а, развернув коня, сам поскакал навстречу хазарину, движения которого показались опытному глазу наиболее медленными и неуверенными. Его расчет оправдался; кочевник, с ужасом глядя на поверженных товарищей и летящий к нему сверкающий окровавленный меч, вдруг легко увидел в этом кровавом блеске свою участь и, развернув коня, бросился удирать.

Ворон хотел было махнуть на труса рукой и не убивать бегущего, но в этот момент тот обернулся. Сразу вспомнился любимый прием кочевников – ложное бегство. Такой бегун в любой момент мог вернуться и ударить его в спину.

– Отступивший в любой миг вернется, а врагу пощаду дашь, так себя на смерть отдашь, – застучались из глубин подсознания в воспаленный мозг Ворона слова его боевого учителя, и он, быстро достав лук, выстрелил хазарину в спину.

Удиравший хазарин вскинул руки и упал на шею своего скакуна.

– Смерть любит бегущих, – вспомнилось еще из науки наставника.

А сзади уже слышался близкий топот копыт хазарского коня. Разведчик обернулся и увидел в сажени от своей спины наконечник длинного копья. Холодок смерти скользнул меж лопаток, и он с невероятной быстротой, задев кибитью лука вражье копье, пустил стрелу-срезень в шею коня. Ноги несчастного животного подломились, и хазарин на всем скаку полетел через его загривок.

Ворон какое-то время еще проскакал вперед, словно за спиной у него все еще висело стальное перо копья, и только потом, еще раз оглянувшись, развернул коня и не спеша поехал добивать упавшего с коня хазарина. Кочевник уже оправился от падения и, подхватив длинное копье, умело прикрывался щитом. Брать такого на всем скаку – значит коня потерять. А не убьешь его, так он в спину тебе выстрелит. Ворон осторожно подъехал к врагу, острый клинок на древке обещал трудный поединок.

Разведчик убрал меч в ножны и достал пернач[11] на длинной рукоятке, в левую руку взял аркан. Хазарин припал на колено, закрываясь щитом и древком копья так, чтоб аркан не накинули. Но этого как раз и добивался русский витязь. Ворон погнал коня вокруг хазарина, постепенно сжимая кольца. Кочевник вертелся, пытаясь успевать выставлять острие копья навстречу врагу. В какой-то момент он чуть замешкался, и тут тяжелый пернач рубанул по копью, отбрасывая в сторону смертоносный наконечник. Русский конь резко развернулся и опрокинул врага. Пернач Ворона безжалостно бушевал еще пару минут, проламывая хазарские кости. Потом разведчик снял с убитого саблю и колчан, подхватил длинное копье, доставившее ему столько неприятностей.

Недалеко корчился еще один хазарин, выкрикивая что-то на чужом языке.

– «Наверное, просит, чтоб я помог ему умереть», – подумал Ворон и отсек орущую голову.

Собрал оружие с убитого и не торопясь поскакал ловить арканом теперь уже ничейного коня. Вдалеке пыльным облачком все еще мчались кони с убитыми хазарами. Вскоре хазарский скакун, не чувствуя узды, замедлил свой бег и вяло побрел, хватая на ходу сухие травинки. Ворон без труда взял его под седло и дал отдых своему загнанному коню, оставив на нем только добытое у хазар оружие. Потом он поймал еще одного коня с пустым седлом. Привязал всех коней на один повод и оглянулся; унылые лошадиные силуэты с убитыми хазарами тянулись к горизонту.

– «Эх, пропадут кони», – подумал Ворон и не спеша направил своего скакуна вслед беглецам. Разведчик любил и жалел лошадей и не мог бросить в безводной степи несчастных животных. Верст через пять он потихоньку догнал всех коней, сбившихся в невеселый табун с мертвецами на спинах. Стараясь не глядеть на лица убитых, снял с них оружие и сбросил их вниз с почерневших от запекшейся крови седел.

И только теперь Ворон почувствовал, что вымотался до предела. Второй день он был в пути, трижды бился с печенегами, теперь вот с хазарами, переплывал ночью Дон. Есть же предел человеческих сил! Ворон посмотрел во все стороны на бескрайнюю степь, ровную, как стол, и без единого деревца. Солнце стояло уже на полдень и жгло немилосердно. А впереди ждала переправа через многоводную Ею. Что, если опять хазарский разъезд или того хуже заблудшее кочевье встретишь? Пожалуй, стоит дать себе небольшой роздых, да и коням тоже. Разведчик проехал еще несколько верст, пока не натолкнулся на небольшой лог, тянувшийся по степи, видимо, от самой Еи. Здесь он стреножил скакунов, напоил их и, навесив им торбы, щедро сыпанул овса. Потом воткнул в землю копья и, достав из переметной сумы широкое полотнище, натянул полог. Глянул на слепящий диск светила, мысленно представляя себе, когда его лучи заглянут под полог и разбудят спящего воина.

– Пусть Мать Сыра Земля[12] даст мне отдых и вернет мои силы, – сказал он себе и рухнул в жалкие владения тени.

Чернобородый и Длиннорукий двигались на волхва неторопливым медвежьим шагом. Клинки чуть покачивались в крепких жилистых руках. Уверенные в себе душегубы с оловянными глазками равнодушной жестокости.

– Будьте вы прокляты, Чернобоговы слуги! – мрачно выругался Велегаст. – Видно, придется нам драться.

И тут скромный отрок, сопровождавший волхва и робко смотревший ему в глаза, совершенно преобразился. Сдернул с себя накидку, быстро обмотал вокруг левой руки плотную ткань и, выхватив из-за голенища сапога деревянную рукоять кнутовища, решительно шагнул навстречу здоровенным мужикам, чьи ухватки выдавали в них опытных воинов и закоренелых убийц.

– Это он на нас с плеточкой? – усмехнулся Чернобородый и, выставив вперед руку с ромфеем[13], двинулся вперед быстрыми пружинистыми шагами.

Этот легкий звериный шаг грузного мужика говорил очень многое. Опытному воину сразу же стало бы ясно, как опасен этот человек, как сильны и быстры его смертельные удары и что ему наверняка знакома и борьба, и кулачный бой, и убить он может даже и без меча. Но Радим мало что знал в воинском деле и потому не ведал страха. А может, и ведал, но этот страх беспомощно отступил перед гневом на тех, кто хотел посягнуть на его учителя, на бесценного для всей Руси человека, за которого он, безвестный отрок, один был в ответе. Как мать, защищая дитя, кидается на любого врага, так и юноша бросился в бой, не колеблясь ни единой секунды. Хлыст свистнул в его руке и… О чудо!.. Чернобородый отпрянул назад! Он едва успел уклониться от небольшой железной гирьки на конце кнута, просвистевшей у его носа, как камень, выпущенный из пращи. Вот эта-то гирька и превратила простую плеть в грозное оружие под скромным названием «кистень». Любимое оружие русских купцов, легкое, быстрое, от которого очень трудно увернуться и которым можно отбиваться сразу от многих врагов. Раскрутил над головой железный шар на ремне и рази им всякого, кто попробует подойти близко. Лучшая защита от лихих людей для тех, кто не знаком с воинским искусством.

Убийцы быстро оценили кистень и стали осторожно заходить с двух сторон, низко пригнувшись и выставив вперед мутно поблескивающие клинки. Но отрок, ничуть не смутившись, продолжал крутить пред собой ремень кистеня, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, и железная гирька, буравя воздух, жужжала, как рассерженный шмель.

Чернобородый оглянулся назад, на дорогу, ведущую к торгу. Вместо секунды на точный удар ромфея дело принимало затяжной оборот. В любой момент могли появиться русские купцы или просто горожане, и тогда… тогда либо придется убить всех, либо их с позором выставят вон, и вместо золота дука[14] наградит их скамьей гребца на дромоне.

– Уйди, мальчишка, – выплыл из бороды глухой голос. – Ты нам не нужен. Убирайся прочь, и ты останешься жив.

Иди же, я пропускаю тебя. – Бородач отодвинулся в сторону, встав за спину Длиннорукого. – Ты можешь спокойно идти. А иначе, если ты будешь нам мешать, мы все равно убьем тебя.

Иди, пока я добрый. – Чернобородый изобразил улыбку. – А не то твоя смерть будет просто ужасна. Ты, наверное, не знаешь, что такое ужасная смерть. Так я расскажу. Это когда тебе вначале отрезают уши и нос, потом по очереди отрубают все пальцы и, наконец… – Бородач, ухмыльнувшись, помахал ромфеем сверху вниз. – Твою кожу режут ломтями и выкалывают твои замечательные глаза.

Чернобородый был очень искусным синодиком[15], он отлично знал, как можно словами вдавить в человека страх, смутить душу врага. А запугать – значит сделать движения противника неуверенными и слабыми, значит победить еще до того, как его ромфей перережет трепещущее от ужаса горло.

Но византиец напрасно старался. Волхв уже успел научить Радима азам древней науки волхвов. Раньше этими азами были веды «Об общении с духами деревьев», но теперь Велегаст начал учить отрока с вед «Об общении с врагами», которая раньше была самой последней. Простые правила юноша знал наизусть:

«Не смотри в глаза врагу, если не имеешь достаточной силы, ибо через взгляд Выргони[16] приходит Морана, и Чернобог сеет свое зло».

«Не говори с врагом, ибо словом Выргонь зовет на погибель, а слово есть дверь в душу и путь в обе стороны, по которому и ты, и враг твой могут пройти».

Для Радима слов Чернобородого просто не было, бессмысленные непонятные звуки, пролетевшие мимо ушей. Юноша весь был сосредоточен на движениях рук и ног своих сильных врагов, словно вел нелегкую игру в таврели, где фигурами были руки и ноги врагов с одной стороны и он сам – с другой.

«Победа или смерть», – вдруг вспомнил он слова Святослава.

Нет, для него выбора не было – только победа. И вдруг он увидел свой ход в этой смертельной игре. На каждое его движение фигуры рук и ног врагов начинали свое перемещение, уходя от его ударов и пытаясь нанести свои. Ход, еще ход, и вот удар достигает цели. Радим сделал робкий шаг в сторону освобожденного прохода, словно собирался уйти.

– Ну, вот и молодец, – обрадовался бородач. – Я знал, что ты умный парень.

Отрок приподнял руку с кистенем над головой, словно лучше желая видеть свой путь. И в то же время едва заметным движением кисти раскрутил ремень с гирькой до предельной скорости. Над его головой возник широкий прозрачный круг, по краям которого летал смертоносный снаряд. Вдруг Радим сделал резкий выпад вперед, быстро опуская кистень. Смертоносный круг над его головой, чуть наклонившись, метнулся к Длиннорукому. Тот резко отпрянул назад, но наткнулся на Чернобородого, и его правая нога, выступавшая вперед, чуть замешкалась. Страшный шлепок металла о плоть и хруст ломаемой кости.

Длиннорукий упал, раскрыв рот в беззвучном крике. Лицо убийцы сделалось страшным от гнева и ненависти, но все эти маски чувств безжалостно кривила и коверкала одна гримаса ужасной боли. Он не мог кричать, чтобы не привлечь внимание лишних для этого дела глаз, и всю боль без остатка вкладывал в безголосую мимику. Только стон смог разжать его зубы.

– Ах ты, гад! – воскликнул Чернобородый. – Ну, сейчас ты умрешь, как собака!

Он все еще надеялся продавить отрока словами, но его левая рука уже потянулась за голенище. Велегаст угадал этот жест безошибочно. Он быстро нагнулся, захватил горсть пыли и сухого песка и, прошептав заклинание, дунул на ладонь. В лицо Чернобородого хлестнуло вихрем пыли, ослепляя глаза. Убийца уже поднял руку, чтоб метнуть нож, но так и застыл, пытаясь закрыться рукавом от летящих злобных песчинок. Это было последнее, что он видел в своей жизни. Рука с кистенем еще раз опустилась, и крепкий череп неохотно хрустнул, уступая натиску железа и скорости.

Юноша опустил кистень, руки его дрожали. Наверное, он впервые убил человека и теперь стоял, не чувствуя ни радости избавления от смертельной опасности, ни тем более радости победы.

– Неужели это все? – пробормотал он, пошатываясь.

Только теперь было видно, что Радим просто худенький мальчишка-переросток, похожий больше на тростинку рядом с лежащими на земле огромными телами убийц. Накидка, закрывавшая прежде его фигуру, была намотана на руке, и открылись его тонкие беззащитные плечи и такие же худые руки. Пока он дрался, он казался больше и был похож на взъерошенного воробья. А сейчас – ну совсем мальчишка.

– Нет, не все, – ответил Велегаст, вонзая свой посох в кисть Длиннорукого.

Пользуясь тем, что про него на время забыли, поверженный, но не убитый синодик решил драться до конца. Он вытащил потихоньку из-за голенища нож, и его левая рука чуть поднялась, чтобы сделать бросок. И сделала бы, если б не посох волхва, сломавший острым концом тонкую кистевую кость. Теперь рука убийцы, потеряв оружие, дергалась от боли, не находя себе места.

– Не убивайте, – простонал византиец.

– А мы и не собирались тебя убивать, – усмехнулся волхв. – По-моему, это ты на нас напал и ты нас хотел убить. Не так ли?

Длиннорукий молчал, корчась от боли и скрежеща зубами.

– Весь вопрос в том: зачем и почему? – не обращая на мучения поверженного убийцы никакого внимания, продолжил допрос Велегаст. – Так зачем ты хотел нас убить?

– Мне приказали…

– Кто?

– Я не знаю, он не назвал своего имени, заплатил деньги и сказал, что делать.

– Не знаешь? – Волхв поднял над головой византийца острый конец посоха.