Долг. Мемуары министра войны Гейтс Роберт

Реализуя стратегию изменений, министр не вправе перепоручать тяжелую работу своему заместителю – последний просто-напросто не пользуется нужным влиянием в самом Пентагоне, в Белом доме и в конгрессе. Министр должен разбираться в подробностях и в полной мере понимать суть вопросов и проблем. Задача в том, чтобы, оставаясь «наверху», откуда открывается широкая перспектива, достаточно глубоко вникать в детали и принимать взвешенные и исполняемые решения – а уже затем делегировать полномочия по их реализации. «Микрознание» не должно превращаться в микроменеджмент, но оно помогает держать людей в нужном тонусе: они сознают, что министру отлично известно, что, черт побери, происходит. Если министр обороны не станет в это погружаться, он станет свадебным генералом, будет наслаждаться всеми атрибутами своего положения – большой самолет, многочисленная свита, много пышных церемоний и речей, – но окажется в заложниках у военных ведомств, у пентагоновской бюрократии и собственных сотрудников, лишится авторитета, не сможет эффективно руководить министерством и не сумеет перестроить работу Пентагона, не говоря уже о том, чтобы перевести его на военные рельсы.

Для каждого направления работы министерства критически важны люди, занимающие высшие гражданские и «политические» посты. На предыдущих страницах я не воздал должного этим людям, которые играли и продолжают играть ключевые роли в Пентагоне и без которых не обойтись ни одному министру. Профессиональные специалисты и политические назначенцы, мужчины и женщины много и упорно работали вместе, готовя для меня брифинги и помогая находить решения, которые затем облекались в организационные формы. Я зависел от этих людей в реализации своей стратегии реформ, и они подсказывали мне конкретные тактики по осуществлению тех или иных инициатив. Их идеи, самоотверженность и навыки – важнейшие активы, которые поистине бесценны для любого министра обороны и для американского общества. Военные обучают и снаряжают наши вооруженные силы, дают профессиональные рекомендации гражданскому руководству, а при необходимости участвуют в войнах, тогда как гражданские сотрудники Пентагона выполняют гигантский объем работы, чтобы этот колосс шевелился – или замирал. Первые в списках на урезание и замораживание заработной платы, на сокращение и отмену отпусков при дефиците государственного бюджета, эти люди составляют костяк министерства. На страницах этой книги я часто критиковал бюрократию Пентагона, но при правильном руководстве и четко заданном направлении эти государственные служащие способны свернуть горы. Любому, кто захочет реформировать Пентагон, следует помнить, что именно эти гражданские чрезвычайно важны для успеха. Я, по счастью, этого не забывал.

Я всегда относился к конгрессу двойственно. Говоря абстрактно, я воспринимал наш высший законодательный орган как важный противовес исполнительной власти и как гарант нашей свободы. По этой причине я долгое время был активным сторонником эффективного парламентского надзора. Став министром, я последовательно старался проявлять уважение к конгрессу и оперативно реагировать на запросы конгрессменов. И призывал своих гражданских и военных сотрудников вести себя аналогично. В начале моего пребывания на посту министра я сказал курсантам военных академий, что как офицеры они должны постоянно напоминать своим подчиненным: конгресс – один из двух оплотов нашей свободы (второй, разумеется, пресса), равноправная ветвь власти, которая в соответствии с Конституцией «созывает армию и собирает флот». Многие сенаторы и члены палаты представителей давно и верно поддерживают наших мужчин и женщин в военной форме, и мы обязаны быть «честными и откровенными» перед ними. На первом рабочем совещании в министерстве я сказал, что хочу тесных, уважительных и позитивных отношений с конгрессом. И я не забывал, что отцы-основатели создали систему власти, призванную в первую очередь оберегать свободу, а не обеспечивать государство эффективным и расторопным правительством.

Что касается повседневной деятельности, думаю, тут мы превзошли самые смелые ожидания отцов-основателей. Конгресс лучше всего видится издалека – и чем дальше, тем лучше, – поскольку вблизи производит не слишком приятное впечатление. Увы, будучи министром, я почти каждый день имел дело с конгрессом вблизи.

Как я писал ранее, у меня меньше оснований жаловаться на конгресс, чем на тех, кто подвизался в органах исполнительной власти. За четыре с половиной года комитеты по делам вооруженных сил и по ассигнованиям, а также руководство конгресса и прочие конгрессмены, почти всегда выказывали ко мне дружелюбие и вежливость. Исключения я могу пересчитать по пальцам одной руки. Но казалось, что каждый день и едва ли не каждый контакт провоцировали конфликты, выходившие далеко за рамки ожидаемого, здорового соперничества между двумя равноправными ветвями власти.

При администрации Буша мои схватки с конгрессом затрагивали в основном темпы вывода войск из Ирака, графики и сроки и военные бюджеты. Когда при администрации Обамы мне удалось «сместить фокус» оборонного бюджета, я в полной мере ощутил противодействие и чуть ли не ежечасно возмущался откровенной лоббистской корыстью всех, кроме очень и очень немногих, конгрессменов. Любой контракт или объект министерства обороны, попадавший в сферу их интересов, сколь бы нелепым или расточительным он ни был, мгновенно оказывался неприкосновенен.

Наверное, мне стоило осознавать, во что я ввязываюсь, а так… Я постоянно изумлялся и злился, взбешенный лицемерием тех, кто наиболее яростно нападал на министерство обороны за его неэффективные и чрезмерно дорогие программы, но кто сражался изо всех сил, чтобы не допустить ни малейшего сокращения пентагоновских заказов для конкретного штата, округа или района, не важно, эффективно производство или нет, можно сэкономить или нельзя. Тем не менее поведение конгрессменов в 2009–2010 годах по большому счету доставляло только личные неудобства; зато сегодня, при глобальном сокращении государственного бюджета и урезании расходов на оборону, оно уже подрывает нашу национальную безопасность: невозможность ликвидировать ненужные программы и перебросить освободившиеся средства лишает наши фронтовые части драгоценных долларов, которые можно потратить с куда большей пользой.

Вторым источником разочарования, как легко догадаться, стал отказ конгресса выполнить свою основную работу, то есть обеспечить вооруженные силы США необходимым финансированием. С 2007 по 2011 год я представлял в конгрессе пять оборонных бюджетов, и ни единожды законопроект по ассигнованиям на оборону не был принят до начала нового финансового года. По этой причине Пентагону постоянно приходилось работать согласно «продлеваемой резолюции» – документу, который сохранял финансирование на уровне истекшего года и не позволял реализовывать новые программы. Разумеется, на управлении министерством подобная практика сказывалась далеко не лучшим образом. На мой взгляд, конгресс откровенно манкировал своими обязанностями.

Также меня возмущали и оскорбляли постоянные форменные допросы, которые устраивали представителям исполнительной власти слишком многие конгрессмены; причем партийная принадлежность в данном случае значения не имела. Прямо-таки новая инквизиция, публичная словесная порка в присутствии прессы и телевизионных камер! Нет, острых вопросов на слушаниях вы вправе ожидать, и они вполне уместны, но вот грубость, прямые оскорбления, сознательное унижение, запугивание и нередкие нападки личного свойства со стороны конгрессменов… Нарушены почти все нормы приличия, словно бы мы приходили не на слушания в конгресс, а на заседание трибунала, где судьи, прокуроры и палачи заодно. Выглядело все так, словно большинство конгрессменов одержимы каким-то психическим расстройством, которое вынуждает их постоянно метать громы и молнии. На мою долю, признаю, выпало меньше этого квигоподобного[144] обращения, но я злился ничуть не меньше из-за того, что моральные оплеухи и пощечины доставались не мне, а моим сотрудникам, как гражданским, так и военным. Часто возникало искушение вскочить, завопить, садануть папкой с документами по столу или вообще швырнуть ее на пол. Слишком часто, сидя за свидетельским столом, я ловил себя на желании воскликнуть во весь голос: «Я, может, и министр обороны, но я также гражданин США, и ни один сукин сын в мире не смеет говорить со мной таким тоном! Я ухожу. Упражняйтесь на ком-нибудь еще». Полагаю, подобным фантазиям предавались в конгрессе все представители исполнительной власти. И потому всегда было приятно слушать, как трое бывших сенаторов – Обама, Байден и Клинтон – при случае «строят» конгресс.

Бесчеловечные, некомпетентные микроменеджеры, пренебрегающие исполнением своих основных конституционных обязанностей (например, своевременного распределения ассигнований), увлеченные лоббированием лицемеры, эгоисты, нередко ставящие свои интересы выше интересов страны, – таково мое мнение о большинстве конгрессменов США.

Потребовались поистине чрезвычайные усилия Роберта Рангела, чтобы удерживать меня от эмоциональных всплесков на слушаниях, чтобы заставить и далее совершать положенные звонки и наносить визиты вежливости, чтобы выслушивать болтовню конгрессменов и мило им улыбаться. Роберт много лет проработал в аппарате комитета палаты представителей по делам вооруженных сил, был, помимо прочего, главой этого аппарата, а потому воспринимал происходящее под иным углом зрения – к счастью для меня и для дела. Он приучился пропускать мимо ушей оскорбительные замечания и игнорировать поведение конгрессменов (привычка – великая сила) и сосредоточился целиком и полностью на «обеспечении» доброй воли и необходимых законопроектов. Его мудрость и твердая рука отлично скрывали мои чувства, а ровный голос заглушал на Капитолийском холме мой зубовный скрежет. Ничего личного, просто политика, очередная война, каких хватало с избытком.

Рангел знал из собственного опыта (и поделился со мной этим знанием), что любой министр обороны рискует потерпеть позорное поражение в Капитолии, если не позаботится о надежной поддержке среди конгрессменов (ни в коем случае не партийной!) и не будет пользоваться их уважением. Неспешное утверждение (или отказ в утверждении) представленных министерством кандидатур, требование обязательной муторно-мелочной отчетности, установление законодательных ограничений, бюджетные голосования, длительные слушания – у конгресса немало способов сделать жизнь министра по-настоящему тоскливой. И потому на протяжении четырех с половиной лет я послушно ездил в Капитолий, встречался с тамошним руководством, беседовал с лидерами партийных фракций, общался с комитетами и отдельными конгрессменами. Я выступал на слушаниях, держался намеренно вежливо, демонстрируя тем самым, сколь хамски ведут себя иные конгрессмены. Будущим министрам не помешало бы усвоить «правила Рангела» – это пригодится в любой ситуации.

Американская политика всегда была откровенно партийной, причем эта практика восходит еще к отцам-основателям, но мы все же редко ощущали такой накал страстей, как в мою бытность министром; партийные распри мешали правительству выполнять даже базовые функции, а уж тем более решать сложные и щекотливые проблемы, стоявшие перед страной. Полагаю, это связано с непрекращающейся схваткой между конгрессом и президентом (я наблюдал сию картину и при Буше, и при Обаме), а также – с ослаблением умеренного «центра» обеих партий в конгрессе. Прогресс в Америке исторически обеспечивали мыслители и идеологи как левого, так и правого крыла, но лучшие из идей, принятые в качестве законов, рождались на основе компромисса. Ныне умеренность приравнивается к отсутствию принципиальности, а компромисс – к «продажности». Проблема гораздо глубже, чем личный антагонизм; я видел, как она нарастает, с момента своего первого появления в Вашингтоне в 1966 году. Как министру мне сильно не хватало «строителей мостов» – а большинство из них покинули конгресс вследствие разочарования в нынешней деятельности палаты представителей и сената.

Партийный паралич, который мы наблюдаем сегодня, является результатом перемен – структурных, исторических, отчасти неподвластных правительству, – которые происходили на протяжении нескольких десятилетий, и ситуацию не исправить, просто поменяв состав конгресса. Во-первых, избирательные округа теперь сугубо партийные, благодаря чему почти все места в конгрессе – возможно, за исключением 50 или 60 из 435, – «навечно» закреплены либо за Республиканской, либо за Демократической партией. В итоге избирательные кампании превратились в партийные праймериз[145], на которых кандидатов вынуждают соответствовать «глубинным» элементам партийной идеологии.

Чтобы справляться с наиболее трудноразрешимыми и сложными вызовами, нужна последовательная стратегия, которую будут реализовывать несколько президентов и созывов конгресса подряд. А для этого требуется двухпартийность. Лучший исторический пример здесь – «холодная война», когда, несмотря на значительные расхождения в тактике и действиях, основные «контуры» стратегии сдерживания СССР оставались неизменными при девяти сменявших друг друга президентских администрациях, которые представляли обе политические партии. Ныне же партия, побеждая на выборах, стремится навязать другой стороне свою программу, прибегая к грубому политическому давлению. Компромисс пал жертвой времени, как и двухпартийная стратегия и политика, которая может и должна оставаться стабильной на протяжении ряда лет, дабы успешно преодолеть стоящие перед страной проблемы.

Вопреки общепринятому мнению, об уменьшении влиятельности «центров власти» конгресса стоит пожалеть, особенно председателям комитетов, которые, возможно, блюдут партийную дисциплину, но одновременно являются людьми, склонными к сделкам и способными обеспечить соблюдение этих сделок в рамках своих комитетов и партийных соглашений. Так называемая реформа перехода от назначения председателей комитетов исключительно на основе старшинства к их избранию по партийным спискам оказалась лекарством хуже болезни и изрядно ослабила позиции конгресса в управлении.

Еще одна перемена к худшему в конгрессе – сокращение рабочей недели до трех дней, со вторника по четверг. Минули те времена, когда конгрессмены жили в домах по соседству, сообща играли в покер или гольф и часто ужинали вместе. Их семьи знакомились между собой, нередко заводили дружбу, невзирая на политические симпатии и антипатии. Теперь, проводя в столице от силы три дня каждую неделю, они едва знакомы даже с членами собственной партии, не говоря уже о представителях иного крыла. В этих условиях трудно завоевывать доверие и строить отношения, необходимые, чтобы добиваться цели.

Также на протяжении десятилетий происходили колоссальные перемены в качестве и роли средств массовой информации, и это тоже повод для беспокойства. Когда я впервые оказался в правительстве, почти сорок восемь лет назад, в стране доминировали три телевизионные сети и горстка газет, в значительной степени отфильтровывая наиболее экстремистские или хамские точки зрения. Сегодня, при наличии сотен кабельных каналов, блогов и других электронных СМИ, слишком часто профессиональная честность и «устаревшие» стандарты и практика журналистской работы приносятся в жертву актуальности. Любая точка зрения – в том числе откровенно экстремистская – имеет все возможности для мгновенного распространения. И, как кажется, чем язвительнее та или иная фраза, тем больше внимания к себе приковывает. Эта система, очевидно, более демократичная и открытая, но я считаю, что она огрубляет и опрощает национальный политический диалог.

Эти «опорные» элементы современной демократии и гражданского общества прочно укоренились. Но президенты и конгрессмены вовсе не беспомощны и могут справиться как с партийным параличом, так и с размежеванием. Они могли бы начать с восстановления вежливости и взаимного уважения; снова научиться слушать и слышать друг друга; строго отслеживать целенаправленное искажение фактов и не притворяться, будто им известны ответы на все вопросы, а их противники – все равно что адские демоны. И, разумеется, вспомнить, что сначала – страна, а уже потом твоя партия и ты сам.

Трудно себе представить более разных людей, чем Джордж Буш и Барак Обама. В Америке существует вековая традиция избирать президента, славословить его в течение нескольких дней, а затем четыре или восемь лет подряд демонизировать, оскорблять – или слепо защищать. Начиная с Джорджа Вашингтона, едва ли найдется президент (это касается и тех, кого мы считаем величайшими представителями нации), который не сталкивался бы с оскорбительными нападками на свою политику, патриотизм, моральные устои, личные качества и действия на посту главы государства. Не избежали этой участи и Буш с Обамой.

Очевидно, что с Бушем лично мне было проще. Отчасти потому, что я работал на него в последние два года его президентства, когда, за исключением «Большой волны» в Ираке, в сфере национальной безопасности почти никаких серьезных решений не принималось. Он уже, как говорится, смастерил себе кровать в истории и готовился на нее возлечь. (И совсем не переживал по поводу мнения других людей.) Он больше не собирался баллотироваться на политические должности, и точно так же намеревался поступить его вице-президент. Не помню, чтобы Буш обсуждал внутреннюю политику – разве что когда спорил с конгрессом – в качестве обоснований своих решений; впрочем, стоит отметить, что ко времени моего появления в правительстве многие из президентских советников, этих «политических гуру с острыми локотками», уже покинули правительственные коридоры. Словом, я увидел умудренного опытом президента, заходящего на последний круг политического забега. К началу 2007 года вице-президент Чейни вообще оказался «за бортом» команды, а Буш, Райс, Хэдли и я в целом соглашались друг с другом практически по всем важным вопросам.

Что касается Обамы, тут я присоединился к администрации президента-новичка, которому выпало справляться сразу с несколькими кризисами и который был полон решимости изменить отношение Америки к миру – и к войнам, что мы вели, – и с первого дня в должности помышлял о переизбрании. Внутриполитические соображения, следовательно, становились принципиальным фактором (хотя и не скажу, что решающим) при рассмотрении всех серьезных вызовов национальной безопасности, с которыми мы разбирались. Сотрудники Обамы, в том числе главы администрации Белого дома Рам Эмануэль и Билл Дэйли, а также Валери Джарретт, Дэвид Аксельрод, Роберт Гиббс и прочие, активно участвовали в процессе принятия решений по национальной безопасности; для меня подобное было в новинку, однако, думаю, в истории США наверняка найдутся прецеденты. В этих условиях, пожалуй, удивляет, сколь мало разногласий возникало среди старших членов президентской команды по национальной безопасности – по крайней мере до начала 2011 года. Афганистан, конечно, стоит особняком, но в остальных вопросах, будь то Ирак, Россия, Китай, Иран, Пакистан или Ближний Восток, мы с президентом, вице-президентом, Клинтон, Джонсом и Донилоном, как правило, «играли на одной поляне». А если расхождения во взглядах и обнаруживались, как в отношении «арабской весны», между нами не проскакивали искры злобы и ожесточения (опять-таки в отличие от дебатов по Афганистану).

Да, нам с президентом Обамой доводилось, что называется, скрещивать мечи. В частности, разногласия по оборонному бюджету в 2010–2011 годах были явными, и мы часто обсуждали их лицом к лицу. Я понимал, что на Обаму давят серьезные экономические проблемы страны, однако меня злило, что наши с ним договоренности конца 2009 года о будущем финансировании Пентагона оказались в мусорной корзине всего через год, а новое соглашение та же участь постигла и вовсе через несколько месяцев. Наши «переговоры», если можно так охарактеризовать дискуссии между президентом и членом президентского кабинета, по поводу военного бюджета обозначили фундаментальное различие: я хотел реструктурировать расходы на оборону, чтобы повысить эффективность и укрепить дисциплину, сократить бюрократический аппарат и накладные расходы и ликвидировать ненужные программы ради сохранения и увеличения военного потенциала страны. Я нисколько не желал резать бюджет как таковой. Выше я неоднократно писал, что был уверен: современный мир, все более сложный, противоречивый и нестабильный, требует от американских военных высокого уровня боеготовности, – поэтому следует призадуматься, как лучше и умнее потратить деньги для достижения этой цели. Президент же считал, что бюджет Пентагона можно и нужно резать просто потому, что он имеется, а также потому, что такие действия обеспечат ему политическое преимущество и «моральное право» в глазах однопартийцев и сочувствующих сокращать внутренние и смежные расходы. (По крайней мере так он объяснял мне.) Я сомневался, что министерство обороны вносит основную лепту в формирование государственного долга или причастно к росту годового дефицита; события в мире вокруг заставляли, на мой взгляд, как минимум сохранять, а лучше развивать и далее наши военные возможности. Если уж без сокращения бюджета не обойтись, нужно делать это медленно, «кося глазом» на ситуацию в мире, учитывая требования национальной безопасности США.

Я никогда не конфликтовал с Обамой напрямую по поводу того, что мне (равно как и Клинтон, Панетте и прочим) виделось упертостью президента, исходившего из убеждения, будто Белый дом должен жестко контролировать все аспекты политики национальной безопасности и все операции. Администрация Обамы, безусловно, самая «централизованная» и самая «помешанная на контроле» в сфере национальной безопасности, какую я когда-либо видел после Ричарда Никсона и Генри Киссинджера. При этом мне вполне удавалось находить общий язык с Белым домом и с Штабом национальной безопасности. Личный опыт убеждал, что крупные бюрократии редко рождают сколько-нибудь значительные новые идеи и что практически любые значимые нарушения статус-кво должны исходить от президента и его советника по национальной безопасности – вспомним Никсона с Киссинджером и «открытие» Советского Союза и Китая, Картера и соглашения в Кэмп-Дэвиде, Рейгана и контакты с Горбачевым, Буша-41 и освобождение Восточной Европы, объединение Германии и распад СССР.

Буш-43 подгонял свою администрацию поскорее принять решение о «Большой волне» в Ираке в конце 2006 года, а Белый дом Обамы и ШНБ настаивали на проведении всесторонней оценки ситуации в Афганистане в начале 2009 года. Это было вполне ожидаемо, однако, как мне представляется, основной причиной последующих затяжных дискуссий, разочарования и озлобления внутри администрации явилось то обстоятельство, что Белый дом, стремившийся все контролировать, застала врасплох просьба командующего нашими войсками в Афганистане значительно увеличить американское военное присутствие в стране. Именно эта просьба, которая удивила Белый дом (и меня тоже), спровоцировала дискуссию, каковой администрация не желала, особенно когда о ней узнали СМИ. Думаю, Обама и его советники пришли в бешенство от того, что министерство обороны и конкретно вооруженные силы «отобрали» у них управление политическими процессами и якобы угрожают поступать так и впредь. Вот откуда взялась отчасти подозрительность к военным со стороны Белого дома и ШНБ. Пентагон и военные, конечно же, не пытались сознательно лишить президента инициативы и политического контроля, но, оглядываясь назад, могу предположить, что воспринималось все именно так. Белый дом захотел увидеть в этом продуманный шаг – и увидел. Утечка информации от Маккристала и последующие публичные комментарии самого Маккристала, Маллена и Петрэуса лишь укрепили подозрения администрации. Я старался, но мне не удалось убедить президента в эфемерности и мнимости «заговора».

Я занимался вопросами национальной безопасности при четырех президентах, и с годами у меня сложилось четкое представление о надлежащих усилиях в этой сфере. Я хорошо усвоил, что пристальное внимание Белого дома и СНБ к военным операциям и тактическим деталям, как правило, контрпродуктивно (вспомним Джонсона, выбирающего цели для бомбежек во Вьетнаме), а иногда и опасно (скандал «Иран – контрас»). И в администрации Обамы больше всего неприятностей мне доставляли не политические инициативы ШНБ, а склонность к микроменеджированию, будь то спасательная операция на Гаити, бесполетная зона над Ливией или, разумеется, Афганистан. Я регулярно сопротивлялся. Когда я сам работал в Белом доме, невозможно было даже вообразить, что сотрудник СНБ может позвонить четырехзвездному боевому командиру: такой звонок, скорее всего, стал бы причиной для увольнения этого сотрудника, – однако при Обаме это сделалось обыденным явлением. Я распорядился, чтобы командующие перенаправляли все подобные звонки в мою канцелярию. «Контролирующая мания» Белого дома при Обаме, его стремление «примазываться» к любому успеху и нежелание воздавать должное людям, которые фактически выполняли ту или иную работу, сильно задевали нас с Хиллари Клинтон.

Следует признать, что началось все до Обамы. Устойчивая тенденция к ужесточению контроля за аппаратом национальной безопасности стала очевидной с тех самых пор, как Гарри Трумэн объявил своими главными советниками по национальной безопасности государственного секретаря и министра обороны. (Я понимаю Трумэна – ведь эти посты при нем занимали Дин Ачесон[146] и Джордж Маршалл!) Но даже Трумэн изначально возражал против закона о создании Совета национальной безопасности, уверяя, что конгресс пытается навязать ему «кабинетное правительство». После Трумэна штат администрации, причастный к решению вопросов национальной безопасности, увеличился многократно. Сравнительно недавно, при Скоукрофте в начале 1990-х годов, профессиональный штат СНБ насчитывал около пятидесяти человек. Сегодня в ШНБ таких сотрудников насчитывается свыше 350.

«Одержимость» контролем в Белом доме и ШНБ при Обаме вывела микроменеджмент и оперативное вмешательство на новый уровень. Отчасти, думаю, это связано с биографиями и профессиональным опытом президентских назначенцев. На протяжении большей части моей карьеры в правительстве на руководящие должности в СНБ назначались люди, которые, возможно, имели определенные партийные симпатии, но обладали при этом крепкой внешнеполитической репутацией и имели отношение к сфере национальной безопасности до попадания в администрацию – они приходили из академических кругов (например, Генри Киссинджер, Збигнев Бжезинский, Конди Райс) или после службы в армии, в разведке, либо с опытом работы в области международной политики (например, Фрэнк Карлуччи, Джим Джонс, Колин Пауэлл, Стив Хэдли, Брент Скоукрофт и я сам). Конечно, не обходилось без назначений, основанных на политических соображениях или на «личных обязательствах», но то были редкие исключения. Зато при Обаме руководство ШНБ составили люди – несомненно, умные, политически подкованные и чрезвычайно трудолюбивые, этакие «суперсотрудники», преимущественно выходцы с Капитолийского холма, – которые занимались вопросами национальной безопасности только по карьерной необходимости. Эти перемены, по моему мнению, объясняют очевидное непонимание важности соблюдения традиционных институциональных разграничений между Белым домом, Пентагоном и военным командованием.

«Стилистически» два президента имели больше общего, чем я ожидал. Оба чувствовали себя наиболее комфортно в окружении ближайших помощников и друзей (что логично) и в значительной степени избегали «социальных обязанностей», которые предполагает жизнь в Вашингтоне. Оба, как мне кажется, терпеть не могли конгресс и необходимость договариваться с конгрессменами, в том числе с представителями собственной партии. К сожалению, ни один из президентов не задался целью найти среди конгрессменов сторонников, союзников или друзей. Оба в итоге заслужили наихудшее из возможных отношение к себе в конгрессе, их не особенно ценили и нисколько не боялись. Соответственно ни один из президентов не мог рассчитывать на твердую поддержку в конгрессе, выходящую за рамки партийной лояльности, лоббистской корысти или политических договоренностей. Здесь они схожи с Джимми Картером и Ричардом Никсоном и сильно уступают Линдону Джонсону, Форду, Рейгану и Бушу-41. Также оба они не слишком стремились налаживать тесные личные отношения с лидерами других стран. Буш, пожалуй, преуспел чуть больше Обамы, но и ему далеко до разнообразия контактов Форда, Рейгана и Буша-41 (про Клинтона не скажу, я с ним не работал). Оба президента, короче говоря, казались мне намеренно избегающими обязательств, принципиально важных для успехов на международной арене.

Оба проявляли внимание и заботу к нашим мужчинам и женщинам в военной форме и их семьям. Оба президента – и их жены – уделяли много времени и сил, помогая раненым и семьям военнослужащих. Особенно, пользуясь случаем, хочу поблагодарить за помощь Мишель Обаму и Джилл Байден. Оба президента регулярно навещали раненых в госпиталях и встречались с семьями погибших. Никто не вправе требовать от них большего – оба в этом отношении вели себя так, как и подобает президентам США.

Со мной оба держались доброжелательно и дружелюбно, но по-деловому. У президента Обамы, думается, было намного больше поводов злиться на меня, чем у Буша, однако по стандартам Джонсона и Никсона – чей гнев устрашал даже старших чиновников администрации, – Обама, даже раздраженный, оставался неизменно любезным, никогда не переходил на личности и не опускался до оскорблений. И его раздражение быстро проходило. Временами же, уверен, он относился ко мне лучше, чем я заслуживал.

Я наблюдал, как оба президента принимают решения, по их мнению, отвечающие интересам страны, независимо от внутриполитических последствий, зарабатывая таким образом уважение и похвалу потомков. Хотя, как я уже говорил, при Обаме политические соображения превратились в значимый фактор влияния в сфере национальной безопасности, снова и снова на моих глазах он принимал решения, от которых его отговаривали политические советники или которые не пользовались популярностью у коллег-демократов и различных групп поддержки. В целом, скажу прямо, я научился уважать обоих президентов.

До того как стать министром обороны, я воспринимал войны и все, что с ними связано, так сказать, с безопасного расстояния – из тиши кабинетов в Белом доме и в ЦРУ. Но я прочитал много книг по истории войн, о военной доблести, славе, глупостях и ужасах войны. Министерское кресло превратило абстрактное знание в реальность, тишина кабинетов сменилась потом и кровью. Я увидел воочию страшную цену войны – загубленные и потерянные жизни.

Вот несколько уроков, которые я усвоил за четыре с половиной года пребывания на посту министра обороны; не скажу, что не знал этого раньше, но мое знание, повторюсь, было абстрактным. Прежде всего война непредсказуема: едва начинают греметь выстрелы и падают первые бомбы, как сформулировал Черчилль, политический лидер теряет контроль над ситуацией. События руководят планами. Кажется, что всякая война начинается с предположения, что она будет короткой и победоносной. Почти в каждом случае, если заглянуть в глубины истории, это предположение оказывается ошибочным. Так случилось снова – в Ираке и Афганистане, где мгновенная и успешная смена режима обернулась долгим и кровавым конфликтом. Впрочем, любой, кто знаком с историей войн, вряд ли удивится тому, что события в Ираке и Афганистане разворачивались непредсказуемо.

Почти всегда боевые действия – то есть войны – начинаются в полном неведении о противнике и о ситуации на местах. Мы, например, понятия не имели, насколько тяжело положение в Ираке, когда вторгались на его территорию и брали страну под свой контроль. Мы не понимали, что после восьми лет войны с Ираном, войны в Персидском заливе и двенадцати лет жестких санкций иракская экономика разрушена, инфраструктура уничтожена, а население запугано. «Фасад» режима Саддама ввел нас в заблуждение – это касалось и ситуации в целом, и обладания оружием массового поражения. Мы не имели ни малейшего представления о структуре власти в Афганистане – о соперничестве племен, этнических групп, провинций, городов, соседних деревень и отдельных личностей. И потому наши перспективы в обеих странах изначально были мрачнее, чем предполагалось, а наши исходные цели не соотносились с реальностью. И мы не подозревали об этом. Наше знание о ситуации и сведения разведки никуда не годились. Но мы вторглись в обе страны, не обращая внимания на свое невежество.

Ни одна страна никогда и нигде не может быть в полной мере готовой к следующей войне. Рамсфелд как-то сказал, что вы идете на войну с той армией, которая у вас есть. Но министерство обороны США бессовестно медлило с обеспечением необходимым снаряжением нашей армии и морской пехоты в Афганистане и Ираке. Эта медлительность, это отношение «дело идет своим чередом», этот менталитет мирного времени стоил Америке множества жизней.

Обычно выбирать не приходится; мы почти никогда не можем точно определить, какого рода война нам предстоит. Смешно слышать, как какой-нибудь старший офицер или политик заявляют – мол, больше никогда США не придется вести такую-то и такую-то войну. После Вьетнама наши оборонные «эксперты» дружно согласились, что никогда впредь нам не случится подавлять партизанское сопротивление, – и вот вам, пожалуйста, Ирак и Афганистан. Подобные заявления звучат, увы, и сейчас. Те, кто утверждает, что в будущем сохранятся лишь определенные виды войн, закрывают глаза и на историю, и на реальность: наши враги, как я уже говорил, всегда горазды на сюрпризы. За сорок лет, прошедших после Вьетнама, мы неоднократно пытались предугадать, где произойдет следующий конфликт, и всякий раз ошибались, даже на отрезке в шесть месяцев; список промахов длинный – Гренада, Гаити, Панама, Ливия (дважды), Ирак (дважды), Афганистан, Балканы, Сомали… Когда речь заходит о прогнозировании потенциальных конфликтов, о том, какими они будут и что потребуется нашим вооруженным силам, следует умерить пыл и проявлять намного больше смирения.

Войну значительно проще начать, нежели завершить – как я, надеюсь, убедил вас своей книгой. Те, кто требует «стратегии выхода» или спрашивает, что произойдет, если исходные предположения окажутся неверными, редко получают место за столом переговоров; их голоса тонут в громких призывах действовать решительно и незамедлительно – как это было при вторжении в Ирак, при вмешательстве в во внутренние дела Ливии и Сирии, при обсуждении бомбардировок иранских ядерных объектов. Аргументы против военных действий почти никогда не касаются возможностей, они подвергают сомнению мудрость военного решения. Петрэус обронил в начале своего командования в Ираке: «Скажите мне, как все закончится». Слишком часто этот вопрос даже не задают, не говоря уже о том, чтобы дать на него ответ.

Пребывание на посту министра обороны укрепило мое убеждение в том, что в последние десятилетия американские президенты, столкнувшись с какой-либо проблемой за рубежом, излишне охотно хватаются, так сказать, за пистолет – то есть прибегают к военной силе, игнорируя все реалии, описанные выше. Вместо этого им, как мне кажется, стоило бы последовать примеру президента Дуайта Эйзенхауэра. Во время его президентства Советский Союз обзавелся термоядерным оружием, Китай превратился в ядерную державу, и зазвучали призывы к превентивной ядерной войне против обеих стран; Объединенный комитет начальников штабов единогласно рекомендовал применить ядерное оружие для поддержки французов во Вьетнаме; произошло несколько конфликтов с Китаем из-за Тайваня; не забудем и войну на Ближнем Востоке, революцию на Кубе, восстания в Восточной Германии, Польше и Венгрии. И все же Эйзенхауэр согласился на перемирие в Корее летом 1953 года, и до конца его президентского срока не погиб больше ни один американский солдат.

У нас избыток идеологий и идеологов, которые ратуют за использование американской армии в качестве первого и единственного варианта, а не крайнего средства. Слева раздаются крики об «ответственности по защите» как оправдании военной интервенции в Ливии, Сирии, Судане и других странах. Справа же нежелание президента использовать военную силу в Ливии, Сирии и Иране признается отказом от американского господства и симптомом «мягкой» внешней политики. «Разворот» Обамы в сторону Азии почти целиком характеризуется в военных терминах, противопоставляемых экономическим и политическим приоритетам. И поэтому остальной мир видит Америку прежде всего милитаристской державой, всегда готовой запустить свои самолеты, направить крылатые ракеты и ударные беспилотники на территории суверенных государств.

Я твердо верю, что Америка должна и далее выполнять свои глобальные обязательства. Мы – «незаменимая нация[147], и лишь малая часть международных проблем может быть успешно решена без нашего участия. Но мы должны осознать, что в нынешнем суровом и сложном мире существуют пределы возможностей США – по-прежнему самой могущественной и самой великой страны на земле. Наше глобальное военное доминирование служит гарантом мира и стабильности во многих регионах и должно оставаться таковым. Но далеко не каждый инцидент, акт агрессии или кризис должны вызывать американский военный ответ.

Я писал в своей первой книге, в 1996 году, что вопреки общепринятому мнению большинство «голубей» в Вашингтоне составляют военные. Это объяснимо: наши военачальники прекрасно знают, сколь тяжелы и непредсказуемы войны, они слишком часто посылали солдат на смерть, чтобы беспрекословно выполнять невнятные или нереалистичные президентские приказы, при слабой политической поддержке, которая и вовсе исчезает, едва ситуация ухудшается или война затягивается. Именно так и было с «войной по необходимости» в Афганистане.

Еще один, последний, урок войны мы часто забываем. Мы влюблены в технологии, в те возможности, которые они обеспечивают, во все эти датчики, сенсоры, средства связи и спутники. Нажмешь кнопку в Неваде, а через несколько секунд взрывается грузовик в Мосуле. Высокоточная бомба разрушает дом справа, оставляя в целости дом слева, и так далее. Война для очень и очень многих – оборонных «экспертов», конгрессменов, чиновников администрации и американской общественности – превратилась в подобие видеоигры или кинобоевика: развлечение без крови, без боли, без вони… Но, как я сказал аудитории в Университете национальной обороны в сентябре 2008 года, война «неизбежно трагична, неэффективна и непредсказуема». Я предупредил слушателей, что следует скептически воспринимать всякие системные анализы, компьютерные модели, теории игр и доктрины, которые свидетельствуют об обратном. «Игнорируйте любые идеализированные, победные и этноцентристские концепции грядущих конфликтов, которые пытаются извратить непреложные принципы войны – враги погибают, но наши войска и мирные жители невредимы, противники сдаются в страхе или от шока, а то и подавленные нашим величием, а не прячутся в засадах и их не приходится выискивать, обходя дом за домом и торя кровавый путь». Я процитировал генерала Уильяма Т. Шермана[148]: «Всякая попытка сделать войну легкой и безопасной ведет к позору и катастрофе». И закончил словами генерала Джо Стилуэлла («Уксусного Джо»[149]): «Не важно, как начинается война; завершается она в грязи. Ее нужно перетерпеть – не существует короткого пути или магических трюков».

Мы должны поддерживать боеготовность и использовать наши вооруженные силы там, где ставится под угрозу наша безопасность, наши жизненные интересы или безопасность и интересы наших союзников. Но я считаю, что применение военной силы должно оставаться крайним средством, а цели следует ставить четко и реалистично (как в войне в Персидском заливе). И президентам нужно заново расширять арсенал средств национальной безопасности, учиться использовать иные инструменты, кроме молотка. Наша политика безопасности стала слишком милитаризированной, и потому президенты столь охотно применяют силу по всему миру.

Так получается, что внимание широкой публики к мужчинам и женщинам в военной форме концентрируется на противоположных концах спектра – героев превозносят за доблесть и мужество, а тех, кто опорочил мундир, клеймят позором и презирают. Последних, к счастью, мало. А первых, героев, не перечесть поименно при всем желании. И потом, если всех называть героями, значит, настоящих героев нет. По-моему, этим словом чрезмерно злоупотребляют. Большинство солдат во время войны исправно несут службу, выполняют свою работу умело и с достоинством, без лишнего шума или публичного признания. Конечно, не может быть никаких сомнений, что те, кто храбро сражался, кто спасал жизни своих товарищей, зачастую с риском для себя, кто был ранен и кто погиб, – вот это герои. Но как тогда именовать сотни тысяч человек, которые отправились в Ирак и Афганистан, выполняя свой долг, а затем вернулись к семьям, сохранив в памяти кошмары войны на всю оставшуюся жизнь? И что насчет санитаров, врачей и медсестер, которым пришлось выхаживать столько раненых и увечных? Что насчет пилотов, воюющих с 1991 года? Или экспертов тылового обеспечения, привыкших творить чудеса в режиме повседневной рутины? Или бойцов спецназа, для которых считаются нормой семь-восемь-девять фронтовых командировок? Или всех солдат, которым пришлось согласиться на пятнадцатимесячные командировки? Куда бы я ни направился, везде эти мужчины и женщины стояли на страже, охраняя наш покой. Для некоторых это карьера; для всех это – призвание.

В моем сердце навсегда «зарезервировано» место для тех, кто воевал на передовой в Ираке и Афганистане. Большинству из них чуть больше двадцати, а некоторым даже меньше. Я никогда не думал, что буду нести ответственность за две войны и за благополучие тех, кто сражается в этих войнах. При каждом визите в зоны военных действий, посещая совместные посты безопасности в Багдаде или оперативные базы и полевые заставы в Афганистане, я сознавал, что на самом деле не подвергаюсь полноценной опасности, не наблюдаю мрачную фронтовую реальность без прикрас, а потому не в состоянии в полной мере оценить испытания, выпавшие на долю наших детей. И все же я видел достаточно. Мое воображение и встречи за обедом c солдатами позволили заполнить пробелы. До чего же разительный контраст! Бескорыстное служение и жертвенность – и самовлюбленность и корысть чиновников и выборных лиц дома…

Когда меня спросили в октябре 2006 года, готов ли я занять пост министра обороны, я ответил, что раз все эти дети выполняют свой долг, у меня нет выбора – я должен исполнить свой. Войска – вот причина, по которой я согласился на эту работу и по которой оставался на ней четыре с половиной года. Прозвище «солдатский министр», которым меня удостоили за заботу о солдатах, – лучшая награда, о которой только можно мечтать. Я никогда не забывал мольбу матери, обратившейся ко мне перед слушаниями по утверждению моей кандидатуры: «Ради всего святого, верните их живыми». Эта мольба руководила моими поступками, а войска меня вдохновляли. Общение с ними неизменно поднимало мне настроение, как бы низко оно ни падало.

Я пришел к убеждению, что никто побывавший в настоящем бою не покинул поле боя без шрамов, физических или душевных, по крайней мере без посттравматического стресса. Навещая раненых в госпиталях, я понимал, что они старательно храбрятся передо мной, а потом, должно быть, часами лежат без сна, изнывая в одиночестве от боли и тоски, вспоминая разбитые мечты и прежнюю жизнь. Я сам нередко просыпался по ночам от того, что мне снились солдаты и морпехи из госпиталей в Ландштуле и Бетесде или из госпиталя имени Уолтера Рида. Мне снилось, что я вхожу в палату к солдату, обнимаю его и утешаю как могу. Не стану скрывать: дома, в уединении, я их оплакивал. И я не лукавил, отвечая на вопрос молодого солдата в Афганистане, что мешает мне спать по ночам: он и его товарищи.

Я всегда верил, что мои предшественники на министерском посту в военные годы испытывали схожие чувства к нашим мужчинам и женщинам на передовой, к раненым, погибшим и к их семьям. Но, по иронии судьбы, масштаб войн последних восьми десятилетий – считая Вторую мировую, корейскую и вьетнамскую, – и количество раненых и погибших помешали моим предшественникам установить личные связи с войсками и семьями военнослужащих, связи, которые стали настолько важными для меня. Когда во Вьетнаме ежемесячно погибали 1000 молодых американцев, читать в прессе некрологи на каждого и писать письма соболезнования родным попросту невозможно. Может быть, именно потому, что наши текущие потери были сравнительно ниже, чем в предыдущих войнах, я сумел эмоционально привязаться к войскам.

В годы Второй мировой войны генерал Джордж Маршалл однажды сказал своей жене: «Я не могу позволить себе роскошь переживаний. Мне требуется холодная логика. Переживают пусть другие». Подобное ледяное спокойствие никогда не относилось к числу моих достоинств. Из-за характера тех двух войн, которые США вели под моим контролем, я мог позволить себе «роскошь переживаний», и время от времени эмоции меня буквально захлестывали. Распоряжения о развертывании, посещение госпиталей, письма-соболезнования, участие в похоронах на Арлингтонском кладбище – все это вызывало во мне настоящую бурю чувств. Даже просто думая о солдатах на фронте, я с годами все чаще терял самообладание. И понял, что начинаю воспринимать заботу о них – прежде всего недопущение потерь – как свой наивысший приоритет. Иными словами, я становился пристрастен, и это означало, что пришло время уходить.

В последний день в кресле министра я отправил электронное письмо всем мужчинам и женщинам, которые носят американскую военную форму. Именно письмо – потому что знал, что я не смогу обратиться к ним на церемонии прощания и не разрыдаться прилюдно. Я повторил свои давние слова: «Ваши соотечественники обязаны вам своей свободой и безопасностью. Они спокойно спят ночами и реализуют свои мечты днем, потому что вы стоите на страже и защищаете их… Вы – самое лучшее, что есть у Америки. Мое восхищение вами безгранично, и я буду думать о вас и ваших семьях и молиться за вас каждый день, который мне остался на этом свете. Да благословит вас Бог».

Я имею право быть похороненным на Арлингтонском национальном кладбище. Я попросил, чтобы мой гроб опустили в землю в секции 60, где похоронены солдаты, погибшие в Ираке и Афганистане. Это великая честь для меня – упокоиться рядом с героями, перед которыми я преклонялся и которых искренне любил.