Долг. Мемуары министра войны Гейтс Роберт

Глава 11

С друзьями сложно, с врагами непросто

Вопреки впечатлению, которое могло сложиться по предыдущей главе, во второй половине 2009 года Афганистан для президента и его администрации вовсе не являлся основным вопросом повестки дня и не отнимал у них максимум времени; таковым он был только для тех из нас, кто занимался вопросами национальной безопасности. Президенту хватало проблем и дома, в США, – политические страсти вокруг реформы системы здравоохранения, продолжающийся экономический кризис… Обаме также пришлось уделять внимание Китаю, России, Северной Корее, арабскому Ближнему Востоку и Израилю, глобальной войне с терроризмом, а Иран вообще стоял особняком. Правда, в отличие от Афганистана на протяжении 2009 и 2010 годов по этим темам среди администрации практически не возникало сколько-нибудь серьезных разногласий.

С точки зрения национальной безопасности США Иран к 2009 году превратился в своего рода «черную дыру», прямо или косвенно втянувшую в свое гравитационное поле наши отношения с Европой, Россией, Китаем, Израилем и арабскими государствами Персидского залива. Каждый ключевой вопрос, связанный с иранской ядерной программой – пресечение попыток обогащения урана и предполагаемого производства ядерного оружия, введение санкций против упорствующих иранцев, расширение системы ПРО для защиты от потенциальной ракетной угрозы, – так или иначе затрагивал ту или иную страну или группу стран. Со стороны выглядело так, будто над миром растянута громадная паутина: дергаешь за одну нить, а сотрясаются и она, и соседние нити.

Ставки были чрезвычайно высоки. Руководство Израиля буквально бредило военным ударом по атомной инфраструктуре Ирана. Если бы они все-таки это сделали, мы почти не сомневались в иранской реакции: следовало ожидать немедленного ответного нападения на сам Израиль, на наших друзей в регионе и, вероятно, на Соединенные Штаты. Словом, барабаны били дробь. И единственным способом предотвратить в регионе третью войну за последнее десятилетие – войну, возможно, более масштабную и страшную, чем войны в Ираке и Афганистане, – было оказание максимального экономического давления, которое в известной степени гарантировало, что иранские лидеры откажутся от своего стремления обзавестись ядерным оружием.

Для Израиля, кстати, нет отношений более важных, чем отношения с президентом США и американским конгрессом в лице руководства последнего. В этой связи попытка Обамы в начале президентского срока протянуть руку дружбы Ирану и исламскому миру в целом изрядно напугала израильтян. 20 февраля Биньямин Нетаньяху (Биби) снова стал премьер-министром Израиля, возглавив коалицию правых сил. Впервые я встретился с Нетаньяху при администрации Буша-41, когда занимал пост заместителя советника по национальной безопасности, а Биби был заместителем министра иностранных дел. Он явился в мой крошечный кабинет в Западном крыле – и неприятно удивил своей бойкостью и дерзостью: он критиковал политику США, всяческие демонстрировал свое высокомерие и непомерные амбиции. Я тогда сказал советнику по национальной безопасности Бренту Скоукрофту, что впредь надо запретить пускать Биби в Белый дом.

Вскоре после моего назначения директором ЦРУ в 1991 году я познакомился с Эхудом Бараком, в ту пору генерал-лейтенантом и начальником израильского генерального штаба. Прослужив тридцать пять лет в армии Израиля, Барак занялся политикой, стал премьер-министром в конце 1990-х годов, а в июне 2007 года занял должность министра обороны в правительстве Эхуда Ольмерта. Он сохранил свой пост, когда в начале 2009 года премьер-министром стал Нетаньяху, так что мы с ним оба были министрами-«пережитками». К тому времени, когда Биби уселся в премьерское кресло, мое почти двадцатилетнее знакомство с Бараком успело перерасти в крепкие дружеские отношения. Мы часто беседовали и встречались во время моей работы в администрации Буша, а при Обаме наши встречи и беседы происходили даже чаще. Барак приезжал в Вашингтон, чтобы повидаться со мной, примерно каждые два месяца. Этому имелось логичное объяснение: хотя политические и дипломатические контакты между администрацией Обамы и правительством Нетаньяху несколько «подморозились» в период с 2009 по 2012 год, в оборонной сфере страны продолжали тесно взаимодействовать; более того, во многом мы достигли того уровня сотрудничества, о котором раньше и не мечтали.

Первый визит Нетаньяху в Вашингтон в очередной «реинкарнации» в качестве премьер-министра состоялся в середине мая 2009 года. Программа визита предусматривала встречу и обед в Белом доме и рабочий обед со мной в Пентагоне. Мы с ним сосредоточились на военном сотрудничестве и на обсуждении Ирана и иранской ядерной программы. Наш первый спор по поводу Ирана в духе «никаких атак, я вам говорю» разгорелся в ходе моего визита в Израиль в конце июля, когда еще свежи были впечатления от фальсификации иранских выборов и последующего подавления «зеленой революции» в июне. Биби убеждал меня, что иранский режим шатается и что удар по иранским ядерным объектам, весьма вероятно, обернется народным восстанием и свержением «экстремистского правительства». Я решительно возражал, поскольку был уверен, что нападение иностранного государства сплотит иранский народ и заставит его всячески поддерживать собственное правительство. Нетаньяху также верил, что ответные действия Ирана после удара будут «для проформы»: возможно, иранцы запустят нескольких десятков ракет по Израилю и произведут несколько залпов из Ливана, где правит спонсируемая ими «Хезболла». Он утверждал, что иранцы – реалисты и категорически не хотят спровоцировать масштабное военное вмешательство со стороны Соединенных Штатов, а потому ни за что не станут нападать на американские цели – скажем, на наши корабли в Персидском заливе или на нефтяные промыслы других стран. Закрытие же Залива для воспрепятствования экспорту нефти, по его словам, ударит по самим иранцам, сильно подорвет их экономический потенциал. Я снова возразил, указав, что Биби, очевидно, введен в заблуждение «нулевым» ответом Ирака на уничтожение Израилем реактора «Осирак» в 1981 году и весьма невнятной реакцией Сирии на бомбардировку ее реактора в 2007 году. Я сказал, что иранцы – персы – сильно отличаются от иракцев и сирийцев. Нетаньяху совершает большую ошибку, предполагая «мягкую» реакцию Ирана, и скорее всего атака иранских ядерных объектов обернется полноценной войной в регионе.

Эти две принципиально противоположные точки зрения доминировали в американо-израильском диалоге относительно Ирана весь остаток моего пребывания на посту министра. Между тем наши разведки докладывали приблизительно одно и то же о ходе реализации иранской ядерной программы, да и то, сколь радикально изменится ситуация в регионе и в мире после того, как Иран получит ядерное оружие, мы оценивали во многом одинаково. Споры велись исключительно о том, нужно ли наносить военный удар (и если да, то когда), и каковы будут последствия такого удара.

Последним «жестом навстречу» Ирану при Обаме стало поистине гениальное предложение, выдвинутое США после консультаций с нашими союзниками в октябре 2009 года: пусть Иран передаст около 80 процентов тех 1,5 тонны низкообогащенного урана, которыми он, насколько нам известно, располагает, в Россию, где этот уран обогатят, затем переправят во Францию для производства переработки в топливные стержни, а потом возвратят в Иран для медицинских исследований в Тегеранском научном центре. По мнению экспертов, уран, использованный в «медицинском» реакторе, крайне сложно преобразовать для военных нужд, то есть для создания атомного оружия. Это предложение рассматривалось как способ вывезти из страны основную часть низкообогащенного урана и сделать его бесполезным для создания оружия, одновременно признавая право Ирана на использование ядерных реакторов в мирных целях. Франция, Великобритания, Китай, Германия, Россия и Соединенные Штаты поддержали это предложение, и 22 октября было даже достигнуто предварительное соглашение с иранскими переговорщиками в Европе. На следующий день Иран отказался от соглашения, видимо сообразив, что теряет свой главный козырь: низкообогащенный уран, – не приобретая никаких, по его мнению, стратегических выгод. Учитывая открытую ненависть президента Франции Саркози к иранскому режиму, полагаю, иранцы вообще не собирались передавать свой уран в руки французов.

Провал переговоров по иранской ядерной программе имел серьезные международные последствия. Администрация Обамы, и я в том числе, воспринимала эту сделку как возможность вывезти низкообогащенный уран из Ирана и тем самым выиграть больше времени для поисков долгосрочного решения, которое устроит все заинтересованные стороны. Как ни странно, но, в полном соответствии с моими ожиданиями, именно дипломатические усилия в отношении Ирана в немалой степени содействовали нашему успеху в нахождении партнеров, ратующих за более жесткий подход к проблеме.

Центральное место в этом новом подходе отводилось международному сотрудничеству. Совет заместителей встречался несколько раз в начале ноября и предложил в итоге, чтобы Соединенные Штаты прежде всего добились санкции Совета Безопасности ООН на введение дополнительных экономических санкций против Ирана – тем самым расширив «сеть давления». Президент провел заседание Совета национальной безопасности 11 ноября – прямо накануне важного совещания СНБ по Афганистану – и призвал рассмотреть дальнейшие шаги. Он сказал, что мы должны перейти от дружелюбия к давлению, поскольку иранцы отказались от международной инициативы касательно тегеранского исследовательского реактора, поскольку они не желают реально сотрудничать с МАГАТЭ и пускать инспекторов агентства на комплекс в Куме (секретный объект, существование которого мы публично доказали, чтобы приструнить Иран и заручиться поддержкой для введения новых санкций), поскольку, наконец, они явно не заинтересованы в переговорах с шестью ведущими ядерными державами (Францией, Германией, Великобританией, Россией, Китаем и Соединенными Штатами).

Постоянный представитель США в Организации Объединенных Наций Сьюзен Райс отметила, что мы вряд ли сумеем убедить в своей правоте Совет Безопасности. Я сказал, что часы тикают, и это относится как к иранской ядерной программе, так и к терпению Иерусалима. Резолюция Совета Безопасности ООН необходима для введения более жестких санкций, а раз мы не ожидаем какого-то прорыва, стоит, по моему мнению, принять компромиссное решение в СБ, особенно если удастся провести его быстро. Тогда мы сможем ввести дополнительные санкции и другие карательные меры, не дожидаясь принятия «строгой» резолюции. В военном отношении, на мой взгляд, нужно быть готовыми к нападению израильтян на Иран и к ответным действиям Ирана, а также предусмотреть способ отправить иранцам «предупредительное сообщение» о возможных военных последствиях, параллельно экономическому давлению.

Я надеялся, что ООН отреагирует в январе или феврале, но резолюция Совета Безопасности появилась только в июне 2010 года. Лучше, конечно, чем ничего, но эта резолюция показала, что Россия и Китай по-прежнему неоднозначно оценивают давление на Тегеран. Китаю нисколько не хотелось терять значительные объемы нефти, которую он закупал в Иране, вдобавок китайцы ни в малейшей степени не стремились сделать хоть что-то, потенциально способное пойти на пользу Соединенным Штатам, – после того как в конце января 2010 года мы объявили о продаже оружия Тайваню на общую сумму 6,5 миллиарда долларов. Россия, думаю, все еще питала надежды на свое будущее экономическое и политическое влияние в Иране.

И Буш, и Обама публично заявляли, что военный вариант решения иранской ядерной программы никто не исключает, и Пентагону поручили планирование и подготовку операции, дабы эти заявления не оказались на поверку пустой угрозой. Военное руководство США беспокоилось, что либо израильтяне, либо иранцы могут начать военные действия практически без предупреждения, а это потребует немедленного вмешательства в конфликт американских вооруженных сил в Персидском заливе. Тогда уже будет не до длительных консультаций с Вашингтоном и совещаний с президентом; у президента останусь только я, следующий после него в цепочке командования. За исключением споров о реакции США на нападение иранского быстроходного катера на один из наших кораблей, в администрациях равно Буша и Обамы не было никаких дебатов – не считая моих приватных бесед с каждым из президентов, – о том, какие военные решения, возможно, придется принимать в считанные минуты, если в заливе начнется масштабная стрельба. Лично я считал, что такая дискуссия давно назрела.

Соответственно, 4 января 2010 года я направил Джиму Джонсу служебную записку с просьбой созвать совещание высшего руководства в ограниченном составе для обсуждения возможного удара по Ирану без предварительного уведомления. Я хотел обговорить действия, которые мы должны предпринять, чтобы обеспечить наше военное превосходство в Персидском заливе, а также меры, которые необходимы – и не подразумевают применения силы – для продолжения экономического и политического давления на Иран. Я сформулировал в записке ряд вопросов. Если Израиль атакует Иран, следует ли нам поддержать Израиль, либо воспрепятствовать ему, либо не вмешиваться, либо действовать далее самостоятельно (особенно если Израилю не удастся уничтожить иранские ядерные объекты)? Если Иран нанесет ответный удар по Израилю, должны ли мы участвовать в обороне Израиля? Если Иран атакует американские войска и военные объекты либо иным образом посягнет на интересы США в отместку за израильскую агрессию, как лучше отреагировать? Какие меры мы должны предпринять для сдерживания иранцев, чтобы сохранить «тактическое господство» (то есть адекватно ответить на любые действия Ирана и постараться удержать ситуацию под контролем)? Следует ли развернуть наши части в боевые порядки заранее? Как мы отреагируем на перекрытие Залива, на акты терроризма, на манипулирование ценами на нефть и на прочие возможные иранские «отклики»? Многие из этих вопросов для меня обозначили и сформулировали заместитель помощника министра обороны по Ближнему Востоку Колин Кал и его команда; я восхищался их работой и был уверен, что всегда могу на них положиться. Поставленные мною вопросы, увы, на обсуждение не выносились – отчасти, думаю, потому, что последствия утечки информации в этом случае были взрывоопасными, как в переносном, так и в прямом смысле.

Чуть более трех месяцев спустя, 18 апреля, газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала на первой полосе статью, где утверждалось, что в своей январской служебной записке я якобы предупредил: «Соединенные Штаты не имеют продуманной долгосрочной политики по предотвращению создания Ираном собственного ядерного потенциала». Безымянный источник, скромно названный «высокопоставленным чиновником», охарактеризовал мою записку как «тревожный звонок». Судя по всему, анонимный источник не озвучил авторам статьи (Дэвиду Сэнгеру и Тому Шэнкеру) ни один из поставленных мной вопросов, а просто сообщил, что данный документ посвящен политике, стратегии и вариантам военного вмешательства.

Джефф Моррелл уведомил главу аппарата СНБ Дениса Макдоно о публикации прежде, чем та увидела свет; само собой разумеется, Макдоно, Донилон, Бен Роудс (директор по стратегическим коммуникациям СНБ) и прочие сотрудники Белого дома фактически впали в истерику из-за этой статьи, которая допускала, что Белый дом не готов к противостоянию с Ираном. Я счел, что отрицать существование моей служебной записки глупо, и после консультаций с Морреллом, Робертом Рангелом и Макдоно согласился выступить с заявлением для прессы, разъяснить свои мотивы и цели. Национальная пресса уделила статье в «Таймс» пристальное внимание, а вот мое выступление, к сожалению, почти проигнорировала: я сказал, что эта служебная записка вовсе не «тревожный звонок», что в мои намерения не входило кого-либо пугать, я лишь определял следующие этапы оборонного планирования, указывал на проблемы, которые требуют дальнейшего межведомственного обсуждения и поиска политических решений. «В документе содержится ряд предложений, направленных на содействие упорядочиванию и своевременности процесса принятия решений». (Много позднее стали говорить, что будто бы в своей записке я призывал к «сдерживанию» Ирана, а не к тому, чтобы помешать иранцам обзавестись ядерным оружием. Скажу коротко – это неправда.) Статья в «Нью-Йорк таймс» довольно точно указывала на суть дела, однако искажала мои намерения и – к счастью – не затрагивала военные вопросы, о которых я писал.

Через три дня многие из этих вопросов мы обсуждали в Овальном кабинете с президентом, Байденом, Малленом, Джонсом, Донилоном, Бреннаном и Тони Блинкеном, советником по национальной безопасности вице-президента. Я сказал Обаме, что нужно проанализировать последствия внезапного нападения Израиля и провокаций Ирана, ведь и то и другое наверняка потребует военного ответа США в течение минут, максимум – часов. Принципалы почему-то предпочли «замолчать» эти возможности, хотя им не следовало так поступать. Чтобы наилучшим образом подготовиться к любому повороту событий в Заливе, прибавил я, надо к 1 ноября осуществить ряд предупредительных мер, в том числе развернуть вторую авианосную группу, нарастить количество радиолокационных средств и средств ПРО, направить в Залив третий эсминец с системой «Иджис» и перебросить в регион иное необходимое снаряжение и оборудование. Я подчеркнул, что передислокации войск, которые я рекомендую, и возможные политические коллизии нужно обсудить срочно, в частности потому, что перемещения военных частей займут много времени. Обама ответил, что мы должны изучить варианты, но никаких конкретных решений прямо здесь и сейчас он принимать не собирается.

Меня слегка смутили слова, которыми президент закрыл совещание. Своим ближайшим советникам он сказал: «Чтобы не было недоразумений, пусть те из вас, кто намерен писать мемуары, запомнят: я ничего не решаю по Израилю и по Ирану. Джо, вы будете моим свидетелем». Признаться, меня уязвило высказанное вслух подозрение, будто кто-то из нас способен сделать достоянием общественности столь щекотливые темы.

К концу мая мы наконец обсудили последствия возможного нападения Израиля на Иран, хотя и не так досконально, как мне бы хотелось. Администрация при этом, надо отдать ей должное, сравнительно оперативно улаживала вопросы, упомянутые в моей служебной записке. Кроме того, укреплялись наши военные отношения с ключевыми государствами региона, которым мы предоставляли (или продавали) элементы системы ПРО и современное оружие и которых приглашали к более тесному военному сотрудничеству. В начале февраля я прилетел в Турцию, где встретился с премьер-министром Реджепом Тайипом Эрдоганом. В ходе долгой беседы, посвященной ситуации с Ираном, Эрдоган заметил, что любая страна мира имеет полное право использовать атомную энергию в мирных целях, но прибавил, что Ирану следует быть сговорчивее и сотрудничать с МАГАТЭ. Он скептически отнесся к эффективности новых санкций и сказал, что инициатива насчет изъятия иранского низкообогащенного урана еще сохраняет, возможно, свою актуальность. Я согласился с правом любого государства на мирное использование атома – при «надлежащих гарантиях безопасности», – но в своей обычной «изысканно дипломатической» манере предупредил: если иранцы удовлетворят собственные атомные амбиции, распространение ядерного оружия в регионе окажется неизбежным, это повлечет за собой военные действия со стороны Израиля и скорее всего развяжет полномасштабную войну на Ближнем и Среднем Востоке. Я сказал, что экономические санкции необходимы, чтобы заставить Иран вернуться за стол переговоров. Эрдоган явно заинтересовался средствами противоракетной обороны, которые в состоянии обеспечить безопасность Турции, но хотел удостовериться в том, что мы действуем в рамках представлений о «коллективной безопасности», а не реагируем на конкретную угрозу (например на Иран). Мне показалось, мы не слишком хорошо поняли друг друга – Эрдоган, очевидно, опасался так или иначе спровоцировать иранцев.

Совсем другой была моя следующая встреча – с президентом Франции Николя Саркози. Он сильно напомнил мне Рама Эмануэля – такой же коротышка живчик, брызжущий энергией (оба они буквально врывались, а не входили в помещение). Саркози, что называется, с порога сразил меня откровенностью: «Иранцы лгут. И лгали с самого начала». Протянутую Соединенными Штатами руку дружбы в Иране, по его словам, восприняли как проявление слабости. В итоге мы «потеряли очень много времени». Он выразил сожаление, что новые санкции не вступили в силу прошлой осенью, и заметил: «Мы слабы. Это плохо кончится».

В ходе нашей встречи у Саркози вдруг зазвонил сотовый телефон. Он ответил, прикрывая губы рукой, и я понял, что он говорит со своей женой, певицей и бывшей моделью Карлой Бруни. Никогда ранее мне не доводилось видеть, чтобы глава государства прерывал международную встречу ради телефонного звонка супруги. Этот случай, признаю, вызвал немало ехидных и забавных комментариев среди моих сотрудников.

В начале марта я возобновил свой «антииранский тур», посетив Саудовскую Аравию и Объединенные Арабские Эмираты. С наследным принцем и заместителем премьер-министра, а также с королем Абдаллой мы встретились на королевской «ферме» за пределами Эр-Рияда. Я вырос в Канзасе, повидал немало ферм, но саудовская ничуть не походила ни на одну из них. Мы ужинали в шатре, где висели хрустальные люстры, а размеры шатра были таковы, что внутри поместился бы весь цирк братьев Ринглинг[108] и еще осталось бы свободное место. За огромным, в форме подковы столом расселись по меньшей мере сто человек, а угощение, как и на том ужине, который король устроил для нас с Конди Райс несколькими годами ранее в Джидде, насчитывало минимум сорок или пятьдесят перемен блюд, не считая дюжин десертов. Мы с королем сидели во главе стола, места рядом пустовали, а телевизор с громадным экраном прямо перед нами показывал арабскую новостную передачу. На мой взгляд, немного странно смотреть телевизор во время ужина – но потом я понял, что хитрый старый араб нарочно велел включить телевизор, чтобы никто не мог подслушать нашу беседу.

После ужина мы встретились наедине и долго обсуждали Иран; я объяснил, чем руководствовался президент, отказываясь от предложения дружбы и переходя к давлению. Последнее король горячо одобрил, а против первого, к слову, он решительно возражал с самого начала. Когда мы заговорили о санкциях, я предложил обратиться к Китаю, убедить китайцев резко сократить закупки иранской нефти и найти себе нового партнера в лице Саудовской Аравии. Это не была официальная просьба, и король не стал брать на себя каких-либо обязательств. Мы также обсудили модернизацию ракет «Пэтриот» в составе системы ПРО Саудовской Аравии и договорились продолжить обсуждение приобретения более совершенных средств противоракетной обороны. Я пообещал направить в ближайшее время в Саудовскую Аравию главу Агентства по противоракетной обороне с поручением проинформировать короля и его министров о возможностях взаимодействия саудовской системы ПРО с нашей собственной и с системами противоракетной обороны других стран Персидского залива. Еще в беседе мы коснулись модернизации саудовского военно-морского флота.

Король подтвердил готовность Саудовской Аравии заключить сделку общей стоимостью 60 миллиардов долларов, которая, в частности, предполагала покупку восьмидесяти четырех истребителей F-15, модернизацию семидесяти F-15, уже состоявших на вооружении саудовских ВВС, двадцати четырех вертолетов «апач» и семидесяти двух вертолетов «блэкхок». Министры и генералы, заметил король, убеждали его купить русские или французские истребители, но, как мне показалось, он подозревал, что подобная настойчивость вызвана стремлением чиновников и военных набить свои карманы. Абдалла хотел тратить саудовские деньги на приобретение военной техники, а не прятать их в швейцарских банках, потому-то и стремился заключить сделку с нами. Король сказал мне открытым текстом, что рассматривает эту крупную сделку как инвестицию в долгосрочные стратегические отношения с Соединенными Штатами, в сотрудничество наших вооруженных сил на десятилетия вперед. В то же время Абдалла был весьма осторожен в высказываниях по поводу тех форм сотрудничества и военного планирования, которые могут быть восприняты иранцами как акт агрессии.

Затем я отправился в Абу-Даби, где встретился с наследным принцем Мухаммедом бен Заидом аль Нахайяном[109] – «МБЗ», как мы его называли. Это один из самых умных (и самых хитроумных) людей, которых я когда-либо встречал: говорит он тихо и мало и делает большие паузы между фразами. Его мысли относительно других стран Персидского залива и Ирана в частности были оригинальны и полезны. Сначала была короткая общая церемония, всего на несколько минут, а затем мы с принцем вышли во внутренний дворик дворца принца и уединились для конфиденциальных переговоров, которые продлились около часа. Мы обсудили изменение иранской стратегии Обамы (переход к давлению), затронули эффективность санкций (многие иранцы вели бизнес с ОАЭ), дополнительные средства системы ПРО и другие военные возможности Эмиратов.

Любая сделка по продаже арабским государствам относительно современного американского оружия, особенно самолетов и ракет, вызывала болезненную реакцию Израиля. Особенно встревожила израильтян та крупная сделка, которую я заключил с королем Абдаллой. Ситуацию усугубило то, что наши отношения с Израилем и без того были далеки от идеальных. Летом 2009 года администрация, что называется, насела на Нетаньяху, требуя десятимесячного моратория на строительство новых поселений на Западном берегу реки Иордан в качестве стимула для палестинцев, чтобы усадить их за стол переговоров. Между тем строительство поселений в Восточном Иерусалиме, которые израильтяне считают своей территорией, продолжалось. В результате палестинцы отказались от переговоров. В марте 2010 года – как раз когда я беседовал с королем Абдаллой – израильтяне объявили, что будут продолжать строить поселения в Восточном Иерусалиме. Фактически это была пощечина администрации Обамы, тем более оскорбительная, что Байден в то время находился в Израиле с официальным визитом. Госсекретарь Клинтон вскоре после этого предъявила Израилю ультиматум, потребовав, среди прочего, полностью остановить строительство поселений. Разумеется, встреча Обамы с Нетаньяху в Белом доме 26 марта прошла весьма нервозно, и президент в итоге откланялся, сообщив, что обедает с семьей, и оставив Биби кипеть от гнева.

Пока все бурлило и шипело, Эхуд Барак прилетел ко мне 27 апреля обсудить сделку по продаже оружия Саудовской Аравии. Как у нас повелось в последние годы, я встретил его у лимузина перед зданием Пентагона, сопроводил Барака и его спутников вверх по лестнице к официальной столовой министра обороны, а затем пригласил его в свой кабинет, где мы и заперлись, предоставив остальных друг другу. В рамках наших отношений с Израилем США давно пообещали не продавать арабским странам оружие, способное подорвать «качественное военное превосходство» (КВП) Израиля. Барак указал, что сделка с Саудовской Аравией ставит под угрозу КВП Израиля. Я сказал, что, как мне представляется, у Израиля и Саудовской Аравии в настоящее время имеется общий враг – Иран, посему Израиль должен только приветствовать наращивание саудовского военного потенциала. Я также отметил, что ни разу за все время конфликтов на Ближнем Востоке Саудовская Аравия не произвела ни единого выстрела в сторону Израиля. Пусть даже Израиль не в состоянии рассматривать Саудовскую Аравию как потенциального союзника против Ирана – израильтяне должны хотя бы признать, что враждебность саудовцев по отношению к Ирану отвечает тактическим интересам Израиля. Я не преминул добавить (и предупредить), что, если саудовцы не смогут купить современные боевые самолеты у нас, они наверняка приобретут их у французов или у русских, а израильтяне могут быть уверены, что этим странам абсолютно наплевать на «качественное военное превосходство» Израиля.

Мы договорились о создании совместной американо-израильской рабочей группы по изучению вопроса. Группе предстояло выяснить, как сделать так, чтобы продажа F-15 Саудовской Аравии не уменьшила КВП Израиля, и определить возможности «возместить» Израилю последствия этой сделки. Я заверил Барака, что, как я и обещал два года назад премьер-министру Ольмерту, мы поставим Израилю ту же модель истребителя F-35, которой намерены обеспечить в соответствии с контрактами наших союзников по НАТО. Барак вернулся в Вашингтон в конце июня для оценки деятельности рабочей группы, и, как показалось, израильтяне были в целом удовлетворены предложенными мерами по защите их интересов.

Нетаньяху, конечно же, не остался в стороне от процесса. Я встретился с ним 7 июля в Блэр-хаусе – особняке на Пенсильвания-авеню, где обычно размещают почетных иностранных гостей президента США. Я сказал Нетаньяху, что действую сообразно распоряжениям президента и что генерал Картрайт возглавит группу старшего военного руководства, которая прибудет в Израиль на следующей неделе, чтобы обсудить военное сотрудничество и потребности израильтян в вооружениях, а также «разобраться, что вам нужно и как быстро вы хотите это получить». Я сообщил израильскому премьеру, что мы собираемся в ближайшее время уведомить конгресс о сделке по продаже F-15 Саудовской Аравии, что мы изучили вопросы КВП Израиля с израильскими экспертами в области обороны и что «было бы полезно услышать от Израиля слова благодарности за беспрецедентные усилия, за проявленное внимание к озабоченности Израиля, вследствие чего израильтяне не возражают против сделки». Когда же он пожаловался на количество F-15, заявленных саудовцами для приобретения и модернизации, я многозначительно спросил: «Когда в последний раз Саудовская Аравия нападала на Израиль? И как долго эти самолеты прослужат без технической поддержки США? Посоветуйтесь с Эхудом [Бараком] по поводу того, что можно сделать для решения ваших проблем». Когда Нетаньяху спросил, как ему объяснить израильскому народу столь крупную сделку США с Саудовской Аравией, я напомнил ему, что враг моего врага – мой друг. Он ответил язвительно: «На Ближнем Востоке враг моего врага – мой враждебный друг».

«А как быть с аналогичными инвестициями в нашу армию? – уточнил Нетаньяху. – Как вы намерены компенсировать возникшую угрозу израильской стороне?» Раздраженный его настойчивостью, я сказал, что ни одна администрация США не сделала больше для обеспечения стратегической обороны Израиля, чем администрация Обамы, и перечислил элементы ПРО, ракетные системы и прочие пункты наших программ военных поставок Израилю, упомянул о финансовой поддержке и о направлении военного корабля с системой ПРО «Иджис» в восточную часть Средиземного моря. О каких еще компенсациях может идти речь? «Мы сотрудничаем по линии авиации и по линии ПРО, не считая F-35. Контракты давно подписаны, разве нет? Ведется активная работа по обеспечению вашего КВП. Поговорите с вашим министром обороны!» Я настолько разозлился, что после этой встречи попросил Флурнуа позвонить Эхуду Бараку и пожурить за то, что он не удосужился проинформировать Биби обо всех усилиях США в отношении безопасности Израиля. Барак переговорил с Нетаньяху, и к концу июля Биби отозвал возражения против продажи Саудовской Аравии американского оружия – в обмен на дополнительные поставки военной техники, в том числе еще двадцати F-35.

Израиль существует в опасном соседстве, окруженный народами и странами, которые не просто являются его заклятыми врагами, но грезят полным уничтожением еврейского государства. Он выдержал четыре войны против своих соседей, причем три из них – в 1948, 1967 и 1973 годах – за право собственного существования. Несколько арабских правительств, в том числе в Египте и Иордании, постепенно осознали выгоды от мира с Израилем, однако народы Ближнего Востока, считая и египтян с иорданцами, относятся к Израилю куда менее благосклонно, нежели их правительства. На мой взгляд, стратегическая ситуация для Израиля ухудшается в немалой степени по причине его действий, способствующих дальнейшей изоляции. Убийство израильтянами лидеров хамаса в Дубае в январе 2010 года было, возможно, этически оправданным, но оказалось откровенной глупостью со стратегической точки зрения: операцию провели без должной подготовки, некомпетентно, быстро стало известно, кто все организовал. Это, в частности, стоило Израилю тайного сотрудничества с ОАЭ по вопросам безопасности. Кроме того, нападение израильтян 31 мая 2010 года на турецкое судно, перевозившее в сектор Газа гражданских активистов и обернувшееся гибелью восьми турок на борту, вкупе с последующей демонстративной реакцией Израиля на обвинения, привело к разрыву военного сотрудничества с Турцией, до того спокойно и успешно развивавшегося. Эти действия, равно как и подобные им, может, и были желательными и даже необходимыми тактически, но имели негативные стратегические последствия. Соседи Израиля приобретают все более современное оружие, народы этих стран становятся все враждебнее по отношению к евреям; я, оставаясь преданным другом и сторонником Израиля, убежден, что Иерусалиму пора начинать мыслить по-новому применительно к концепции «стратегической безопасности». Требуется налаживать более тесные контакты с правительствами, которые, не будучи союзниками израильтян, разделяют опасения Израиля в первую очередь относительно Ирана и растущего политического влияния исламистов, оседлавших волну «арабской весны». (В 2013 году Нетаньяху наконец извинился перед Турцией, обозначив возможность восстановления военных связей.) Учитывая уровень рождаемости палестинцев, намного опережающий уровень рождаемости израильских евреев, а также политические тенденции в регионе, скажу прямо – время не на стороне Израиля.

Работать над системой защиты от баллистических ракет Соединенные Штаты начали в 1960-х годах. Строгие ограничения на разработку и развертывание систем противоракетной обороны наложил подписанный с Советским Союзом Договор о противоракетной обороне 1972 года. Тем не менее исследования продолжались, а в 1983 году их существенно стимулировало заявление президента Рейгана о Стратегической оборонной инициативе (СОИ), концепция которой предусматривала создание «ракетного щита» для защиты Соединенных Штатов от советских ракет. Вообще говоря, в годы после речи Рейгана о СОИ (остряки быстро переименовали эту инициативу в «звездные войны») большинство республиканцев поддерживали практически все программы противоракетной обороны, тогда как демократы в основном выступали против – мол, это пустые фантазии, слишком к тому же дорогие. В 2002 году, как уже упоминалось, президент Буш в одностороннем порядке денонсировал договор 1972 года, тем самым устранив все ограничения по разработке и развертыванию систем противоракетной обороны. К тому времени, когда я стал министром обороны, конгрессмены в целом – степень энтузиазма, надо отметить, широко варьировалась, – поддерживали развертывание «строго ограниченного» количества элементов ПРО, предназначенных для защиты от случайного запуска или той горстки ракет, какую способны были запустить «страны-изгои» вроде Северной Кореи и Ирана. Мало кто из представителей обеих партий одобрял усилия по развертыванию полноценной системы ПРО или модернизацию имеющихся средств для защиты от массовых пусков с территории России или Китая, поскольку подобные шаги были одновременно технологически сложными, ошеломляюще дорогими и стратегически дестабилизирующими.

В конце 2008 года наша стратегическая система ПРО состояла из двадцати трех ракет-перехватчиков шахтного (наземного) базирования (ПШБ) в Форт-Грили на Аляске и еще четырех на авиабазе Ванденберг в Калифорнии. К концу 2010 финансового года планировалось довести количество противоракет до тридцати. Разработчики и сотрудники программы ПРО утверждали, что эти перехватчики могут выполнить ограниченную задачу – сбить одну или несколько ракет, нацеленных на США. Когда я стал министром обороны, президент передал мне, как раньше передавал министру Рамсфелду, полномочия по запуску перехватчиков на тот случай, если при ракетной атаке США будет некогда получать его разрешение.

Такова была ситуация, когда я рекомендовал Бушу, через несколько дней после вступления в должность, выйти на поляков и чехов с предложением о совместном управлении третьей «базой» ПШБ, которая будет размещена на их территории: радарная станция в Чехии и десять ракет-перехватчиков шахтного базирования в Польше. Обе страны проявили интерес к этим компонентам системы противоракетной обороны. С нашей стороны инициатива основывалась прежде всего на стремлении защитить США (и ряд областей Европы) от иранских баллистических ракет, угроза запуска которых постоянно возрастала.

Как я писал выше, к концу 2008 года становилось все очевиднее, что политическая оппозиция размещению радара в Чехии помешает строительству станции ПРО. Польша согласилась разместить у себя ракеты-перехватчики сразу после российского вторжения в Грузию, хотя перед этим сомневалась больше года, но «аппетит» поляков в отношении американских гарантий безопасности, которые выходили за рамки обязательств, предусмотренных членством в НАТО, а также другие разногласия завели переговоры в тупик. К тому времени, когда Обама вступил в должность президента, было понятно, что наша инициатива теряет шансы как в Польше, так и в Чехии, и даже если получится чего-то добиться, политические споры затянутся на много лет, сделав бессмысленными все соображения оперативной тактической целесообразности.

Альтернативный подход к системе противоракетной обороны в Европе был предложен в середине 2009 года Пентагоном (а не Белым домом, как утверждалось позднее). Новая оценка разведкой возможностей иранской ракетной программы, опубликованная в феврале 2009 года, заставила министерство обороны переосмыслить свои приоритеты. Из доклада следовало, что ракеты дальнего радиуса действия Иран вопреки нашим ожиданиям практически не совершенствует, зато иранские ракеты малой и средней дальности, способные поражать наши войска и объекты в Европе и на Ближнем Востоке, представляют реальную угрозу; им уделяется повышенное внимание, и ведутся активные разработки. В докладе говорилось, что Иран может почти одновременно запустить от пятидесяти до семидесяти ракет меньшей дальности. Эти выводы вынудили нас серьезно задуматься над нашей текущей стратегией ПРО, которая ориентировалась в первую очередь на защиту территории США – а не Европы – от иранских ракет дальнего радиуса действия, запускаемых по одной или парно за раз. Похоже, иранцы отказались от создания МБР, по крайней мере в ближайшей перспективе. И десять перехватчиков в Польше в лучшем случае защищали лишь от нескольких иранских ракет. Третья «база» ПШБ попросту не справится с единомоментным запуском десятков ракет меньшей дальности.

Весной 2009 года генерал Картрайт проинформировал меня о технологических достижениях последних двух лет, связанных с ракетами морского базирования «Стэндард-3» (SM-3), и о возможности их использования в качестве альтернативы перехватчикам шахтного базирования для противоракетной обороны. Новые, более совершенные модификации SM-3 первоначально разрабатывались для защиты наших кораблей от вражеских самолетов и баллистических ракет меньшей дальности, устанавливались на многие американские военные корабли и прошли успешное боевое крещение при уничтожении сошедшего с орбиты американского спутника (это было при администрации Буша). Вообще-то официально новые SM-3 еще числились в разработке, но прототипы выдержали восемь успешных испытаний, и считалось, что данные прототипы вполне способны перехватывать баллистические ракеты малой и средней дальности, ни в чем не уступая ПШБ. Вдобавок благодаря меньшим затратам на производство SM-3 можно было изготавливать и ставить на боевое дежурство в больших количествах, чем «наземные» противоракеты.

Также наши исследователи добились технологических успехов в разработке элементов слежения воздушного, космического и наземного базирования, которые значительно превосходили своими возможностями стационарную РЛС, первоначально планировавшуюся к развертыванию в Чехии. Новые элементы не только обеспечивали интеграцию нашей системы с системами раннего оповещения и предупреждения стран-партнеров, но и позволяли более эффективно использовать радары, разбросанные по всему миру, в том числе модернизированные станции времен «холодной войны». Картрайт, бывший глава Стратегического командования, горячо ратовал за новый подход, ценность которого подтвердили предварительные выводы Обзорного доклада по программе ПРО; работа над докладом была начата по инициативе Пентагона в марте 2009 года.

На основании всей имеющейся информации руководство национальной безопасности США, равно военное и гражданское, пришло к выводу о необходимости скорректировать приоритеты: мы совместно с союзниками и партнерами должны развивать региональную «архитектуру сдерживания», реализовывать «поэтапный адаптивный» (или эволюционный) подход к противоракетной обороне в каждом регионе, с учетом угроз и обстоятельств, уникальных для данного региона; и поскольку, как было сформулировано, общемировой спрос на системы ПРО в течение следующего десятилетия может превысить предложение, то следует добиваться мобильности, чтобы элементы ПРО не составило труда перемещать из региона в регион при возникновении такой потребности.

Независимо от выводов и оценок при подготовке бюджета на 2010 финансовый год я решил сократить несколько глобальных, затратных и неудачных программ противоракетной обороны наподобие лазеров воздушного базирования и кинетических перехватчиков (об этом говорилось ранее). В то же время я был твердо намерен сохранить противоракеты шахтного базирования на Аляске и в Калифорнии, остановившись на тридцати ракетах, и не увеличивать их количество до сорока четырех, как предлагалось; кроме того, были даны распоряжения продолжать исследования, разработку и испытания системы ПРО, предназначенной для противодействия МБР дальнего радиуса действия, которыми располагали Иран и Северная Корея. (Я также отменил строительство второго комплекса шахт для ПШБ в Форт-Грили, но, побывав там несколько месяцев спустя и увидев воочию, насколько близко оно к завершению, поправил сам себя и утвердил достройку. Повторюсь, я не эксперт, но всегда готов прислушаться к мнению экспертов.) Еще в соответствии с новой стратегией региональной противоракетной обороны я выделил значительные бюджетные средства на ускорение производства ракет-перехватчиков SM-3, равно как и других «региональных» элементов ПРО. И согласился профинансировать модернизацию систем ПРО еще шести эсминцев.

Я стремился увеличить наши возможности ПРО как можно быстрее, чтобы защитить американские войска в районах их развертывания и наших союзников. Несколько раз в период с мая по июль мы информировали конгресс о состоянии дел и в целом удостоились одобрения конгрессменов. Возражения вызвали разве что мои решения отменить ряд крупных – и очевидно неэффективных – исследовательских программ.

Те, кто позже уверял, что Обама отказался от третьей базы ПШБ на территории Европы, чтобы «умаслить» Россию, явно игнорировали растущее недовольство поляков и чехов нашими планами; кроме того, эти люди совершенно упускали из вида более важное обстоятельство: министерство обороны уже изменило свои приоритеты в отношении ПРО и сосредоточилось на непосредственной угрозе со стороны вражеских ракет малой и средней дальности. Конечно, некоторые представители Государственного департамента и Белого дома верили, что третья база ПШБ в Европе несовместима с «перезагрузкой» отношений с русскими, но мы в министерстве обороны так не думали. Осчастливить русских – такой задачи в моем списке дел не значилось.

В августе ШНБ попросил министерство обороны подготовить документ по изменениям в стратегии, дабы обосновать новые принципы организации противоракетной обороны в Европе, и мы подробно все расписали. Руководители ведомств встретились 1 сентября 2009 года и приняли решение рекомендовать президенту одобрить поэтапный адаптивный подход к европейской системе ПРО, согласившись с моим предложением обеспечивать и далее защиту от угроз в долгосрочной перспективе, в том числе и за счет возможного в будущем развертывания в Европе системы ПРО на основе РЛС и ПШБ. Некоторые политические креатуры Обамы в Госдепартаменте и ШНБ высказывались против продолжения финансирования программы ПШБ. Мы договорились и впредь искать возможности для сотрудничества с Россией, в частности, потенциального использования в нашей системе ПРО русского радара, что расширит зону слежения. Я официально предложил поэтапный адаптивный подход в пояснительной записке на имя президента от 11 сентября, почти через три года после возникновения в президентство Буша идеи разместить в Европе третью базу ПШБ. Времена, технологии и угрозы изменяются. Нам следовало меняться вслед за ними.

Затем, как часто бывало, произошла утечка, которая выставила нас кучкой неуклюжих глупцов, пренебрегающих добрым мнением наших союзников. До той поры мы не провели ни одной из обязательных по закону консультаций с конгрессом или с союзниками относительно крупнейшего со времен предыдущей администрации изменения в политике национальной безопасности Буша и существенных корректировок стратегии противоракетной обороны в Европе. Когда 16 сентября мы узнали, что детали нового подхода к ПРО благополучно просочились в прессу, потребовалось действовать быстро, чтобы исправить положение, насколько это было возможно. В тот же вечер Хиллари направила группу чиновников Государственного департамента и министерства обороны к европейским правительствам и в штаб-квартиру НАТО. Президент позвонил премьер-министрам Польши и Чехии и сообщил им о своем решении и пообещал, что немедленно отправит представителей администрации в Варшаву и Прагу, чтобы проинформировать поляков и чехов обо всех деталях новой политики.

Утром 17 сентября президент сделал публичное заявление о новом подходе к ПРО. По закону подлости – непредвиденные и неудачные совпадения всегда случаются не вовремя – на этот же месяц пришлась семидесятая годовщина нацистского вторжения в Польшу. Некоторые газеты поторопились написать, что Польшу снова «предали», а большинство СМИ сошлось на том, что мы невольно подлили масла в огонь, провоцируя поляков. Президент и его ближайшие советники явно хотели выставить меня на первый план и отправить защищать эту новую стратегию: ведь это я рекомендовал ранее прежнюю стратегию Бушу и это мне хватило авторитета, чтобы убедить Обаму ее подправить. Что ж, не в первый и не в последний раз при Обаме меня использовали в качестве политического прикрытия, но в данном случае я ничуть не возражал, так как искренне верил, что новая стратегия попросту лучше – точнее соответствует политическим реалиям Европы и более эффективна против «осовремененной» иранской угрозы. К тому же мне удалось сохранить и вариант с ПШБ, по крайней мере на какое-то время.

Когда мы с генералом Картрайтом собрались выйти к прессе, чтобы рассказать о новой стратегии, республиканцы в конгрессе и бывшие члены администрации Буша уже успели «отметиться» в СМИ жесткой критикой по поводу «предательства наших союзников» ради «выслуживания перед русскими». Сенатор Маккейн заявил, что мы «серьезно заблуждаемся». Я сообщил прессе причины, побудившие произвести переоценку программы, и объяснил детали новой стратегии. В ответ на один из вопросов я сказал, что русские должны принять неизбежность появления в Европе системы ПРО. Мы надеемся, прибавил я, что они присоединятся к этой системе, но в любом случае действовать собираемся независимо.

Ущерб от утечки информации удалось минимизировать. Скорее всего, правительства Польши и Чехии испытали немалое облегчение, поняв, что благодаря нашей неуклюжести они избежали конфликтов с собственными парламентами; почти наверняка нашу новую стратегию отвергли бы в Праге, да и в Варшаве тоже. Позвонив 18 сентября поочередно министрам обороны обеих стран, я сказал, что мы по-прежнему заинтересованы в их участии в европейской системе ПРО.

Как мне представлялось, наши цели согласно планам Буша и Обамы относительно ПРО и цели лидеров Польши и Чехии были совершенно разными, хотя ни у кого не нашлось смелости заявить об этом публично или хотя бы в частном порядке. Их цели были сугубо политическими, не имели ни малейшего отношения к Ирану, зато упирались, если можно так выразиться, в Россию: размещение американских ракет на своей территории служило конкретной и лучшей гарантией защиты от России за рамками обязательств, предусмотренных договором НАТО. Наши цели при обеих администрациях были прежде всего военными: минимизировать быстро возрастающую иранскую ракетную угрозу, как мы и пытались неоднократно объяснить европейцам и русским. Помнится, мы с Райс говорили Путину, что, если ракетная программа Ирана исчезнет, сразу же отпадет необходимость в системе ПРО в Европе. Вот почему в 2008 году я предложил Путину отложить постановку базы на боевое дежурство до тех пор, пока иранцы не начнут испытывать ракеты, способные достичь Европы. Обама чуть ли не слово в слово повторил эти доводы президенту Медведеву.

Газета «Нью-Йорк таймс» подытожила всю эту историю заголовком «Обама перекраивает ПРО, чтобы осадить Тегеран», а «Вашингтон пост» высказалась менее крикливо: «Новый план призван противостоять иранской угрозе более эффективно». Лично я никогда не понимал причин злобы, которой исходили критики США. Новая стратегия гарантировала защиту Европы и 80 000 американских солдат в Европе, одновременно предусматривая дальнейшее совершенствование противоракет шахтного базирования для защиты территории США. А так – даже на выборах 2012 года Обаме припоминали «отмену» размещения системы ПРО в Европе.

Новая стратегия ПРО Обамы имела и еще одно, непредвиденное, но приятное последствие. Впервые с тех пор, как прозвучала речь Рейгана о «звездных войнах», создание ограниченной системы американской ПРО получило широкую двухпартийную поддержку в конгрессе. А это значимое событие.

Желание администрации Обамы «перезагрузить» отношения с Россией поначалу обернулось конфузом. Хиллари провела свою первую встречу с министром иностранных дел России Лавровым в Женеве 6 марта, и кто-то уговорил ее презентовать тому большую красную кнопку со словом «перезагрузка», написанным сверху по-русски. К сожалению, получилось так, что вместо «перезагрузка» написали «перегрузка». Лишнее доказательство того, что «милые пустячки» во внешней политике имеют склонность оборачиваться крупными неприятностями. Вспомните президентов, фотографирующихся в смешных шляпах, – а ведь фотографии сохраняются, можно сказать, навсегда.

В 2009–2010 годах в отношении Ирана Россия занимала двойственную позицию. На раннем этапе консультаций Медведев в разговоре с Обамой признал, что Соединенные Штаты правы в своих опасениях насчет ядерных и ракетных амбиций Ирана (слова, которые никогда бы не сорвались с губ Путина). Русские не пытались заблокировать новые санкции против Ирана, одобренные ООН, даже при том что всячески норовили эти санкции ослабить. Они воздержались от поставки иранцам новейших комплексов ПВО (С-300), развертывание которых значительно осложнило бы нанесение удара по ядерным объектам Ирана. Путин пообещал Бушу не продавать эти комплексы Ирану, а когда президентом стал Обама, действительно разорвал контракт с иранцами.

Зато, едва речь зашла о противоракетной обороне в Европе, русские почти мгновенно сделали вывод, что новая стратегия, объявленная Обамой, чревата для них куда более серьезными проблемами, нежели предыдущий план Буша. Беспокойство у них вызывала потенциальная возможность развития европейской ПРО, каковое, как они полагали, позволит этой системе сбивать российские МБР. Вдобавок они сочли, что развертывание сотен современных ракет SM-3, запланированное на 2018–2020 годы, представляет для них еще большую угрозу, чем ПШБ. И с этого момента, через несколько недель после сентябрьского заявления президента, русские стали громко и решительно, если не сказать – агрессивно, выступать против нашей новой стратегии; вплоть до моей отставки с поста министра обороны (и позже) в этом отношении ничего не изменилось. Обсуждение потенциального партнерства в области противоракетной обороны велось исключительно из политических соображений обеими сторонами, но в реальности на договоренность не было ни единого шанса. Противоракетная оборона по сей день остается главным камнем преткновения в работе совета «Россия – НАТО» и на двусторонних встречах со всеми руководящими должностными лицами США. Иранская угроза не в состоянии перевесить в глазах русских сомнения в собственной долгосрочной безопасности. Как ни парадоксально, американские критики любят представлять новую стратегию как «большую уступку Обамы русским». Было бы здорово услышать – хотя бы раз в жизни – записного вашингтонского критика: «Что ж, признаю, что я ошибался».

За единственным исключением я почти не участвовал в поддержании отношений между США и Россией во время моей работы в администрации Обамы. Вместе с Конди Райс я прилетал в Россию несколько раз для участия во встречах «двое на двое» с нашими российскими коллегами и для переговоров с Путиным и Медведевым, но за два с половиной года работы на Обаму я посетил Россию лишь однажды, и это случилось под конец моего пребывания в должности, в 2011 году. За этот период не состоялось ни одной новой встречи в формате «двое на двое». Разумеется, я регулярно проводил двусторонние переговоры с российским министром обороны Сердюковым на сессиях НАТО, когда предполагались заседания совета «Россия – НАТО», но эти переговоры редко длились более получаса, а необходимость перевода оставляла мало возможностей для серьезного диалога – как правило, все сводилось к очередному «обмену любезностями» по поводу системы противоракетной обороны в Европе.

Тем самым единственным исключением стали дебаты по новому договору о дальнейшем сокращении стратегических средств доставки ядерного оружия. У меня к этому договору было, так сказать, личное отношение. Как младший офицер разведки и советник американской делегации я принимал участие в переговорах по первому такому договору с Советами в начале 1970-х годов (ОСВ-1, Договор об ограничении стратегических вооружений); затем, в качестве младшего члена американской делегации, я присутствовал в Вене, когда президент Картер подписал в 1979 году второй договор (ОСВ-2, сенат США не ратифицировал этот договор из-за советского вторжения в Афганистан в декабре 1979 года). Переговоры о дополнительных сокращениях ядерных арсеналов двух стран продолжались на протяжении 1980–1990-х годов (так называемые переговоры о сокращении стратегических наступательных вооружений), но практических результатов было мало. При Буше-43, в 2002 году, был подписан Договор о сокращении стратегических наступательных потенциалов (СНП, также известный как Московский договор), обязавший стороны оставить на боевом дежурстве максимум 1700–2200 ракет с ядерными боеголовками; окончание действия этого договора было отнесено на конец 2012 года, если только вместо него не будет заключено другое соглашение[110]. В начале 2009 года ОСВ, СНП и прочие жуткие акронимы уступили место «новому старту» – так администрация Обамы определила собственные усилия по заключению нового договора об ограничении стратегических вооружений. Той же весной Медведев подписал этот договор. Все президенты, на которых я работал, за исключением Картера, отзывались о переговорах с русскими по контролю над вооружениями как об утомительном и мучительно скучном процессе. Большую часть трудоемких согласований выполняли переговорщики и эксперты уровня заместителей министров (по крайней мере в Вашингтоне), только основные вопросы и препятствия выносились на обсуждение глав министерств и ведомств. Широкий контекст соглашения определился в течение нескольких недель: предлагалось ограничить число ракет с ядерными боеголовками на боевом дежурстве 1550 единицами, а количество стратегических ракетных пусковых установок и бомбардировщиков – 800 единицами. Проект соглашения предусматривал очень важные условия спутникового и удаленного мониторинга – впервые предполагалось установить датчики слежения на каждом бомбардировщике и каждой ракете, – а также проведение восемнадцати ежегодных инспекций на объектах. Объединенный комитет начальников штабов и глава Стратегического командования поддержали проект договора, как и я сам. Генерал Картрайт и Джим Миллер, первый помощник заместителя министра обороны по политическим вопросам, были экспертами по стратегическому вооружению и сыграли немалую роль в формировании позиции высшего руководства Пентагона, в том числе моей.

Договоренность по пунктам соглашения была окончательно подтверждена 26 марта 2010 года, и президенты Обама и Медведев подписали документ в Праге 8 апреля. Через несколько дней я проинформировал президента, что в момент церемонии подписания российские военные провели учения по нанесению ядерного удара против Соединенных Штатов. Отличный образчик дипломатии Путина, подумалось мне.

Критики договора в Соединенных Штатах, не теряя времени, кинулись выявлять реальные и мнимые недостатки соглашения. Так, они утверждали, что договор лишает нас возможности развернуть полноценную противоракетную оборону, запрещает модернизировать стратегические средства, а также не позволит нанести при необходимости неядерный глобальный удар (с использованием МБР с неядерными боеголовками и дальним высокоточным наведением).

Поскольку договор ограничил число американских и российских ядерных боеголовок, предметом горячего обсуждения при его ратификации в сенате стала «жизнеспособность» наших стремительно устаревавших ядерных боезарядов и производственных мощностей. (Ряд наших производств был возведен еще для реализации Манхэттенского проекта в годы Второй мировой войны.) Руководители министерств и ведомств провели несколько совещаний, обсуждая варианты модернизации, но не новые возможности. Стоимость замены и модернизации оказалась весьма существенной – 80 миллиардов долларов за десять лет. Учитывая конечную цель Обамы – «нулевой уровень» ядерной угрозы, – идея модернизации не могла не встретить жесткого сопротивления на уровне «подкабинета, то есть заместителей министров, членов администрации Белого дома и ШНБ.

Обама четвертым из президентов, на которых я работал, прямо заявил, что хочет полностью избавиться от ядерного оружия (другие три – Картер, Рейган и Буш-старший). Бывшие государственные секретари Генри Киссинджер и Джордж Шульц, бывший министр обороны Уильям Перри и бывший сенатор Сэм Нанн также призывали к «нулевому уровню». Единственная проблема, на мой взгляд, заключалась в том, что я не слышал подобных заявлений от лидеров прочих ядерных держав, будь то Великобритания, Франция, Россия, Китай, Индия или Пакистан. А если мы по-прежнему располагаем ядерным оружием, нам, черт возьми, стоит убедиться, что оно находится в рабочем состоянии и защищено от террористов и техногенных катастроф. Значит, следует развивать и внедрять новые технологии.

Я провел большую часть своей профессиональной карьеры, анализируя значимость ядерного оружия в системе национальной безопасности, с тех самых пор как получил звание второго лейтенанта[111] ВВС и назначение в стратегическую авиацию. На протяжении десятилетий дебаты относительно условий, при которых допустимо использование ядерного оружия, и споры о численности боеголовок становились все более жаркими и, фигурально выражаясь, эзотерическими. Эти споры напоминали мне порой препирательства средневековых богословов о том, сколько ангелов могут уместиться на острие иглы. Я никогда не верил, что ядерное оружие может быть применено, даже «на ограниченной основе», в войне между США и СССР, – в отличие от многих. Я был активным сторонником значительного сокращения огромных запасов ядерного оружия в нашем арсенале на паритетных началах с Советами, а впоследствии и с Россией. Но я не считал и не считаю, что мы должны в одностороннем порядке сокращать наш ядерный потенциал. Думаю, кстати, что попытка снизить количество ракет до минимального уровня – менее 1000 или 1500 – неизбежно побудит другие ядерные державы превысить эти цифры и поставит нас в невыгодное положение как минимум в глазах потенциальных противников. В общем, это вопрос глобальной политики и военного сдерживания.

Группа сенаторов во главе с Джоном Кайлом из Аризоны ясно дала понять, что не будет голосовать за ратификацию нового договора о СНВ, если администрация не запланирует в бюджете достаточно средств для модернизации существующих ядерных объектов и стоящего на боевом дежурстве оружия. Администрация пообещала предусмотреть такое финансирование, причем большинство расходов предполагалось обеспечить из оборонного бюджета. Я нисколько не возражал. (А Кайл все равно проголосовал против договора.)

В ходе слушаний перед ратификацией я (вместе с Майком Малленом) оказался стараниями администрации в первых рядах защитников договора. Мы с Клинтон и Малленом провели брифинг для всех сенаторов 6 мая, а потом выступили перед сенатским комитетом по международным делам 18 мая. В очередной раз республиканский «ястреб» – то есть я – был вынужден обеспечивать политическое прикрытие для президента-демократа. Однако, как и в случае ПРО, меня это нисколько не тревожило, ибо я полагал, что и этот договор соответствует нашим национальным интересам. Ключевой вопрос нового договора, я сказал, тот же самый, который задают вот уже сорок с лишним лет, обсуждая проблему контроля стратегических вооружений: лучше или хуже будет стране от договора? Все эти годы, прибавил я, каждый президент рано или поздно соглашался, что с договором – лучше. По условиям договора, у нас остается достаточно МБР, подводных лодок с баллистическими ракетами и бомбардировщиков, а также мы получаем множество возможностей для проверки того, как соблюдает договор другая сторона. Договор не ограничивает наши программы ПРО; имеются вполне реальные планы модернизации нашего ядерного арсенала и сопутствующей инфраструктуры плюс предусмотрено выделение необходимого финансирования для реализации этих планов; также договор ни в малейшей степени не препятствует нам модернизировать наши стратегические силы, в том числе средства доставки, само ядерное оружие и вспомогательную инфраструктуру.

Хиллари охарактеризовала политические аспекты договора и ожидаемые последствия его ратификации, а Маллен описал военное значение документа, добавив, что Объединенный комитет начальников штабов поддерживает договор СНВ-3 целиком и полностью. Вопросы сенаторов были вполне разумными (для гражданских), критика – поверхностной, за исключением того, что сенатор-республиканец Джим Деминт из Южной Каролины предложил «воскресить» рейгановскую систему СОИ. В середине июня мы втроем также выступили на заседании сенатского комитета по делам вооруженных сил. Перед слушаниями я написал заметку для «Уолл-стрит джорнэл», объясняя важность договора, а позднее, в середине ноября, мы с Хиллари подготовили еще одну «апологию» – на сей раз для «Вашингтон пост». Нам также, вместе и по отдельности, пришлось на протяжении лета и осени провести много «качественных» переговоров с конгрессменами. Договор был ратифицирован сенатом на сессии «хромых уток»[112], накануне Рождества 2010 года. Сторонники ограничений победили с преимуществом всего в четыре голоса.

Серьезный кризис, потенциально чреватый глубокими «трещинами» в отношениях между США и Россией и никак не связанный с ядерным оружием или Ираном, случился именно тогда, когда договор СНВ-3 находился на рассмотрении сената. 16 июня Джон Бреннан отозвал меня в сторонку после рабочего совещания и сказал, что ФБР раскрыло российскую программу внедрения «нелегалов» на территорию Соединенных Штатов. («Нелегалами», а также «спящими агентами», называют шпионов, которые прибывают в чужую страну, много лет обустраиваются и делают карьеру, получают благодаря этому доступ к значимой, даже секретной информации – и рано или поздно получают от своего шпионского руководства «пробуждающий» сигнал, требующий тех или иных действий.) За несколько лет расследования ФБР выявило четыре пары «нелегалов» в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Виргинии. Семь или восемь человек оказались сотрудниками русской военной разведки (ГРУ). Непосредственной проблемой, по словам Бреннана, было то, что источник в Москве, с помощью которого удалось опознать этих «нелегалов», нуждался в немедленной эвакуации из России. Бреннан сказал, что они собираются арестовать всех «нелегалов», допросить их, предъявить обвинения – и в последующем предложить русским обмен агентами. ФБР беспокоило, что шпионский скандал разгорается в преддверии встречи Обамы с Медведевым в Белом доме 24 июня и накануне саммита G-8 в Канаде 25–26 июня. Было очевидно, что шум может подняться изрядный. Бреннан сообщил, что доложит обо всем президенту в пятницу, 18 июня, и настоятельно попросил меня присутствовать.

Директор ЦРУ Леон Панетта поделился со мной подробностями насчет «нелегалов». Его больше всего заботило, как быстро и безопасно вывезти из России источник информации. Сам некогда возглавляя ЦРУ, я был совершенно согласен: следует предпринять все возможное, чтобы сохранить и благополучно «извлечь» нашего агента.

Едва на следующий день мы заняли свои привычные места в Ситуационном центре, стало понятно, что все нервничают. Сразу вспомнились недоброй памяти времена «холодной войны»: шпионский скандал угрожал сорвать политический прогресс во взаимоотношениях США и России. Политики и дипломаты пришли на совещание, раздосадованные самим фактом того, что шпионы поставили под угрозу вроде бы начавшие складываться контакты с Москвой. Зато представители ЦРУ и ФБР были преисполнены решимости вывезти источник информации и предъявить обвинения иностранным агентам – до политики им дела не было. Панетта и директор ФБР Боб Мюллер доложили президенту план по спасению источника и проведению арестов. «Нелегалы», разумеется, проживали на территории Соединенных Штатов под чужими именами, и никто из них, насколько нам было известно, пока не получал «пробуждающего» сигнала. Президент, похоже, злился на всех: на Мюллера – за желание непременно арестовать «нелегалов», на Панетту – за стремление эвакуировать из Москвы источник информации, на русских – понятно за что: «Как удачно, не находите? Только мы сумели хоть о чем-то договориться с русскими, и тут… Возвращаемся к «холодной войне». Прямо роман Джона Ле Карре. Договор СНВ-3, Иран, отношения с Россией в целом мы подвергаем опасности из-за таких вот ситуаций?» Байден твердо заявил в ответ, что интересы национальной безопасности США не требуют ровным счетом никаких действий. Он решительно подчеркнул, что «наша национальная безопасность основывается в значительной степени на игнорировании» фактических и потенциальных скандалов, способных «разрушить отношения с русскими». Джонс согласился с Байденом и поинтересовался, не можем ли мы отложить эвакуацию источника до сентября. Президент, демонстрируя адвокатский цинизм (и прагматизм), который наверняка показался оскорбительным Мюллеру и Панетте, сказал, что знает: если мы позволим «нелегалам» вернуться в Россию, «парни из ФБР и ЦРУ придут в бешенство», и, вероятно, произойдет утечка информации. «Республиканцы меня растопчут, но мне нужно сохранить широкую перспективу национальных интересов. Разве не существует более элегантного решения?»

Медведев, возможно, даже не подозревает об этой программе, вставил я, а вот Путин знает почти наверняка. Если мы арестуем «нелегалов», когда Медведев будет в Америке или сразу после его отлета, у себя дома он окажется в неудобном положении: «Быть может, есть способ перекинуть все на Путина». А между тем, прибавил я, обращаясь к президенту, «источник необходимо вывезти в оговоренные сроки». Я предложил Обаме конфиденциально встретиться с Медведевым в Канаде, передать ему список российских «нелегалов» в США с указанием их настоящих имен и званий ГРУ, спросить, насколько подобное укладывается в концепцию «перезагрузки», и потребовать, чтобы всех этих агентов эвакуировали в Россию в течение сорока восьми часов, иначе они будут высланы публично. Детям «нелегалов» тоже нужно позволить уехать с родителями. Я сказал, что такие шаги могут дать Медведеву козырь против Путина: зачем тот затеял нечто подобное? Почему не сказал ему? Я добавил, что мы вряд ли узнаем что-нибудь стоящее из допросов; пары «нелегалов» друг с другом не контактируют, а о самой программе и о шпионской сети русских нам уже известно достаточно от источника в Москве. Исходя из прошлого опыта, на организацию обмена агентами может потребоваться год.

Президент сказал, что одобряет мое предложение, и покинул Ситуационный центр. Принципалы же продолжили разговор. Мы пришли к выводу, что моя рекомендация насчет беседы с Медведевым слишком затягивает дело; в конце концов было решено – и я согласился с этим – предложить президенту провести немедленную эвакуацию нашего агента из России, а затем просто выслать «нелегалов». Тем самым мы покажем, что не боимся действовать решительно, и не поставим того же Медведева в потенциально неловкое положение. Панетта и Мюллер тоже согласились. Панетта добавил, что «вице-президент перевернул все с ног на голову – если президент не отреагирует на русский шпионаж так, как ситуация того заслуживает, именно этим он создаст угрозу договору СНВ и всему остальному». Сведения о поимке шпионов, по его словам, неизбежно просочатся в прессу, а значит, нет шанса, что республиканцы в сенате ратифицируют договор СНВ, если Обама притворится, будто ничего не знает о российских «нелегалах». Я поддержал Леона.

«Нелегалов» арестовали 27 июня. К моему большому удивлению, обмен удалось организовать практически молниеносно – четверо «нелегалов» за четверых россиян, отбывающих тюремные сроки за шпионаж в пользу Запада. Эпизод, как мне показалось, завершился без какого-либо политического ущерба репутации президента и без урона двусторонним отношениям с Россией, но только потому, что мудрость возобладала над исходным побуждением президента и вице-президента «замести все под ковер», и потому, что другие советники Обамы отвергли мою первоначальную рекомендацию. Я восхищался президентом: он сумел справиться с собственным гневом и разочарованием и принять правильное, достойное решение.

Я уже отметил, что за все свои двадцать шесть месяцев работы в составе администрации Обамы ни разу не летал в Россию, но регулярно встречался со своим коллегой, министром обороны РФ Анатолием Сердюковым, в НАТО. Путин и Медведев поручили ему реформировать – и сократить – Российскую армию, особенно сухопутные войска, превратить верхний эшелон командования из громоздкого левиафана времен «холодной войны» в современный инструмент управления войсками. Задача была простой: сократить 200 000 офицеров и около 200 генералов, а также снизить численность штабистов на 60 процентов. Поскольку выходящим в отставку российским офицерам государство обещало предоставить жилье, Сердюкову еще полагалось найти или построить квартиры для этих офицеров.

Сердюков не имел практического опыта в сфере безопасности. Он пришел к своей новой должности через мебельный бизнес и работу в Федеральной налоговой службе России. Но его тесть, Виктор Зубков, был первым вице-премьером и доверенным лицом Путина; чем дольше Сердюков оставался на своем посту и чем более спорными виделись его реформы, тем яснее становилось, насколько надежно он «прикрыт» как Путиным, так и Медведевым. (Впоследствии Сердюков все-таки оказался замешан в коррупционном скандале и был уволен в ноябре 2012 года.)

По мере того как осуществлялись наши внутренние реформы перераспределения бюджета внутри Пентагона, я все больше интересовался деятельностью Сердюкова. Именно поэтому я пригласил его в Вашингтон – это был первый визит российского министра обороны в США за последние шесть лет. Он прибыл в министерство обороны 15 сентября 2010 года, и я специально устроил так, чтобы на всем пути до моего кабинета не было никаких проверок документов: пусть почувствует себя желанным гостем; той же цели служили оркестры и марши почетного караула. (По-моему, за все четыре с половиной года на министерском посту подобный пышный прием я организовывал максимум для полудюжины гостей.) Я выделил весь день, чтобы пообщаться с российским министром. Утром мы подробно обсуждали реформы, идущие в наших министерствах, и проблемы, с которыми каждый из нас сталкивался. Признаюсь, я невольно вспоминал годы «холодной войны» и думал, что в ту пору не мог себе представить столь откровенного разговора о внутренних конфликтах и о вопросах двусторонних отношений между нашими странами. Хотя, как я уже писал, Сердюков, казалось, не принадлежал к кругу лиц, отвечавших за внешнюю политику России, и в тот сентябрьский день я сполна оценил его мужество, управленческие таланты и амбиции, необходимые для реформирования своей армию. Газета «Нью-Йорк таймс» процитировала некоего московского аналитика, который будто бы сказал: «То, что делает Сердюков, бросает прямой вызов российской военной культуре, культуре, основанной на идее массовой мобилизационной армии, возникшей у Петра Великого». Не знаю, правда это или нет, но Сердюков, вне сомнения, заслужил ненависть всего старшего военного руководства России.

Наши почти дружеские отношения нисколько не сказались на «больном» вопросе, который продолжал разделять Россию и США, – я имею в виду ПРО. И я по-прежнему раздражал Путина. Вскоре после визита Сердюкова я сказал своему французскому коллеге Алену Жюппе, что при Путине в России нет и намека на демократию, что российское правительство всего-навсего кучка олигархов под контролем российских спецслужб, и что, хотя Медведев формально является президентом, политику страны определяет не кто иной, как Путин. Этот разговор стал достоянием прессы, и Путин, конечно, обиделся. В интервью Ларри Кингу на Си-эн-эн 1 декабря он сказал, что я пытался «опорочить» его самого и Медведева, а также отметил, что я «сильно заблуждаюсь». Что ж, я никогда не стремился «отполировать» мои дипломатические навыки.

На протяжении всего 2010 года лишь восемь человек в администрации занимались практическим решением проблем, которые сыпались на Вашингтон словно из огромного занебесного ящика Пандоры, и каждому из этих восьмерых, несмотря на вроде бы приданные нам огромные бюрократические аппараты, приходилось заниматься этими проблемами самостоятельно. Задача историков и журналистов – и мемуаристов – состоит в том, как точнее передать эти ощущения: когда ты вынужден ежедневно разбираться с многочисленными вопросами, буквально разрываясь между ними и уделяя в лучшем случае по несколько минут, оперативно впитывать информацию и мгновенно вычленять главное среди «белого шума» – и принимать решения в условиях постоянного дефицита времени и неизменного избытка противоречивой информации. В идеале, как мне представляется, следует изыскать способ структурировать наш аппарат национальной безопасности таким образом, чтобы повседневные вопросы можно было передать на более низкие уровни ответственности, и тогда президент и его старшие советники смогут сосредоточиться на общей картине и вести «большую шахматную игру». Увы, в реальном мире реальной политики об этом остается только мечтать. Мир становится все более сложным, в нем возникает все больше конфликтов и столкновений интересов, а потому – в подобной обстановке – итог, к сожалению, традиционно печальный: усталые, если не сказать изнуренные, люди начинают принимать решения, которые сложно назвать оптимальными.

В первые три года пребывания в должности я каждый год дважды летал на Дальний Восток – в частности, осенью 2007 года посетил Китай. В 2010 году мне предстоял долгий азиатский вояж, сразу по пяти не связанным между собой поводам.

Любая поездка в Азию, даже если посещения Китая не планировалось, составлялась с учетом возможной реакции китайцев. Укрепление военных контактов с Пекином являлось нашей первоочередной задачей. Впервые я побывал в Китае в конце 1980 года, сопровождая тогдашнего директора ЦРУ Стэнсфилда Тернера: Джимми Картер и Дэн Сяопин в 1979 году подписали соглашение о технологическом сотрудничестве разведок наших стран и противодействии Советскому Союзу (мы искали способ восполнить потерю радаров в Северном Иране, утраченных ЦРУ после иранской революции 1979 года). Это экстраординарное сотрудничество продолжалось не один десяток лет, несмотря на все политические катаклизмы во взаимоотношениях наших государств. Став министром обороны, я решил наладить аналогичные контакты – в значительной степени защищенные от политических разногласий – в военной области. Прежде всего я хотел начать диалог по комплексным вопросам, таким как стратегия ядерного сдерживания и военное планирование на случай внезапного обострения ситуации с Северной Кореей. Я был убежден, что длительный диалог между Вашингтоном и Москвой в ходе наших многолетних переговоров по контролю над вооружениями предоставил нам возможность лучше понять друг друга и намерения каждой из сторон применительно к ядерному оружию; такой же диалог, но с Китаем, позволит избежать недоразумений и просчетов, вполне способных привести к военному противостоянию. Своим визитом в Китай в 2007 году я пытался заложить основу для потенциального диалога. Мы с китайскими коллегами договорились развивать практику совместной работы над довольно широким списком инициатив, от программ по обмену слушателями военных учебных заведений до прямой телефонной связи между министрами обороны и «стратегического диалога». Впрочем, не было ни малейших сомнений в том, что китайские военные руководители всячески уклоняются от подлинного диалога.

В последний год администрации Буша существенного прогресса достигнуть не удалось. Отношения между США и Китаем омрачились в октябре 2008 года, когда Буш-43 объявил о многомиллиардной сделке по продаже оружия Тайваню. Недоверие усугубилось в марте 2009 года, когда океанографическое судно ВМС США «Импеккабл» подверглось агрессивному преследованию китайских сторожевиков в Южно-Китайском море. Это был серьезный инцидент, чреватый немалыми дипломатическими и военными осложнениями; китайцы, повторюсь, действовали агрессивно – и утверждали, что имеют полное право на свои действия, поскольку американский корабль находился в чужих территориальных водах. Позже пришли к выводу, что это возмутительное нападение было предпринято Народно-освободительной армией Китая (НОАК) без ведома гражданского руководства в Пекине; то же самое, по нашему мнению, относилось и к испытаниям противоспутникового оружия, устроенным в Китае незадолго до инцидента. Оба случая вызвали обоснованную тревогу из-за очевидного «самоуправства» НОАК. Тем не менее в целом сотрудничество продолжалось: в 2009 году, как и было запланировано, состоялся ряд визитов военных и гражданских представителей обеих сторон. Главным нашим «контактом» выступал китайский генерал ВВС Ма Сяотянь, заместитель начальника Генерального штаба НОАК. В Пентагоне за ним закрепилось прозвище «укротитель варваров» – то есть нас. Так сложилось, что именно с ним я виделся чаще всего за годы работы министром обороны.

В ходе своего визита в 2007 году я пригласил высокопоставленных китайских военных руководителей посетить США. 26 октября 2009 года генерал Сюй Цайхоу, заместитель председателя Военного совета ЦК КПК[113], наконец-то откликнулся на мое приглашение. Генерала и сопровождающих его лиц я принял в летнем коттедже президента Линкольна, в нескольких милях от центра Вашингтона. За ужином приемный зал оказался переполненным, но нас рассадили таким образом, что я очутился рядом с главой китайской делегации: это, как выяснилось, была единственная возможность переговорить с Сюем тет-а-тет. Я выбрал тему Северной Кореи – упомянул о рисках нестабильности, указал на опасность краха северокорейского режима как для Китая, так и для Южной Кореи, и сказал, что налицо взаимная заинтересованность в откровенном диалоге о наших действиях в данных обстоятельствах, в том числе о том, как не допустить использование ядерного оружия Севера и обеспечить его нераспространение. По реакции генерала сразу стало понятно, что я нарушил его «зону комфорта», вообще затронув эту тему. «Спасибо за вашу оценку ситуации в Северной Корее» – вот и все, что он мне ответил. Мы также обсудили вероятность моего повторного визита в Китай в 2010 году; как обычно, китайцы весьма прозрачно намекнули, что готовы свернуть все контакты и разорвать отношения, если мы продолжим поставки вооружений Тайваню. Тем не менее публичные заявления, мое и Сюя, демонстрировали «позитивный взгляд на происходящие», поскольку требовалось показать прочность нашего сотрудничества в преддверии визита Обамы в Китай в следующем месяце.

Двадцать девятого января 2010 года администрация Обамы объявила о сделке по продаже оружия Тайваню на общую сумму более 6 миллиардов долларов. Контракт включал ракеты «Пэтриот», вертолеты, коммуникационные системы для истребителей F-16, минно-поисковые корабли и другую технику. Все понимали, что Китай ни в коем случае не промолчит. Как и команда Буша, мы пытались найти оптимальный баланс между выполнением своих обязательств перед Тайванем и сохранением критически важных отношений с Пекином. Администрация убеждала себя, что, пока мы продаем Тайваню оружие, которое можно охарактеризовать как «оборонительное», это минимизирует ущерб отношениям с Китаем. Однако получилось не совсем так: фактически эта сделка заморозила американо-китайское военное сотрудничество.

Например, жертвой сделки пал мой визит в Китай. Генерал Сюй, напомню, пригласил меня повторно посетить КНР в 2010 году, но после объявления о продаже оружия Тайваню Китай, в типично китайской манере, дал понять, что мой визит будет нежелательным; при этом китайцы усиленно добивались, чтобы именно я публично сообщил об отмене визита, тем самым стремясь избежать дипломатического скандала. На протяжении весны, поддразнивая китайцев, я то и дело повторял, что все еще планирую совершить поездку в КНР. Наконец мы получили официальное уведомление Китая о том, что мой визит в КНР в июне «представляется не соответствующим текущей обстановке». Пресса долго обсуждала эту «китайскую хитрость» и ее последствия для двусторонних отношений.

В начале июня я полетел в Сингапур на ежегодный Азиатский саммит по безопасности «Шангри-Ла», организованный лондонским Международным институтом стратегических исследований. Заседания проходили скучно, однако на саммит прибыли высокопоставленные руководители оборонных ведомств со всей Азии, благодаря чему представилась возможность укрепить двусторонние отношения со многими государствами региона; кроме того, меня просили произнести вступительную речь. Поскольку участники саммита активно обсуждали в кулуарах отмену моего визита в Китай, в своем выступлении я решил затронуть этот вопрос – и двусторонние отношения в более широком контексте. Заместитель начальника Генерального штаба НОАК генерал Ма, представитель Китая, сидел в первом ряду. Я напомнил преимущественно азиатской аудитории, что президент Обама и Председатель КНР Ху Цзиньтао согласовали в прошлом ноябре «условия развития стабильного и крепкого военного сотрудничества» между двумя нашими странами. Я добавил, что ключевые слова здесь – «стабильный» и «крепкий»; подобные эпитеты вряд ли применимы к отношениям, которые «прерываются вследствие капризов политической погоды». Китайцы прекратили военное сотрудничество с США из-за продажи американцами оружия Тайваню, сказал я, но в этом нет никакого смысла. «Во-первых, поставки американского вооружения Тайваню начались не вчера… Во-вторых, Соединенные Штаты в течение многих лет наглядно и убедительно демонстрировали, что мы не поддерживаем независимость Тайваня… Наконец, поскольку Китай наращивает собственную военную мощь и в значительной степени сосредоточивает ее именно против Тайваня, поставки американского оружия Тайваню являются важным элементом поддержания мира и стабильности по обе стороны пролива[114] и во всем регионе». Я указал, что сделка по продаже оружия Тайваню отнюдь не препятствует укреплению американо-китайских политических и экономических связей, равно как «не мешает развивать сотрудничество в области безопасности, представляющее взаимный интерес… Но почему-то лишь военное сотрудничество по важнейшим вопросам взаимной безопасности оказалось заложником нынешнего конфликта, поводом для которого послужили, честно говоря, старые новости».

Когда начались вопросы из зала, отставной генерал НОАК попытался снова вернуть обсуждение к продаже оружия Тайваню. Я ответил, что китайцам, когда мы восстанавливали дипломатические отношения в 1979 году, было прекрасно известно, что поставки американского оружия Тайваню будут продолжаться. Почему же тогда, спросил я, Китай до сих пор цепляется за этот довод? Ответ генерала был честным – и весьма информативным. Китай, по его словам, не стал возражать в 1979 году против продажи Тайваню оружия, «потому что мы были слабыми. Но теперь мы обрели силу».

Возможно, самой важной среди множества моих встреч в Сингапуре стала встреча с президентом Южной Кореи Ли Мен Баком. Мне очень понравился Ли, человек здравомыслящий, реалистичный и настроенный проамерикански. (В отличие от его предшественника, президента Но Му Хена, с которым я встречался в Сеуле в ноябре 2007 года и который показался мне, во-первых, противником Америки, а во-вторых – слегка безумным. Так, он поведал мне, что главную угрозу безопасности в Азии олицетворяют Соединенные Штаты и Япония.) Чуть более двух месяцев назад, 26 марта, Северная Корея устроила дерзкую провокацию, потопив южнокорейский военный корабль «Чхонан». Ли сказал мне, что предупредил китайского премьер-министра: Север должен «осознать всю тяжесть последствий». Я согласился, что отсутствие адекватной реакции на случившееся побудит преемника Ким Чен Ира и «далее похваляться военными успехами», а также «породит ощущение безнаказанности». Ли предложил убедить ООН ввести экономические и дипломатические санкции против Северной Кореи и прибавил, что нам нужно провести в ближайшее время совместные военные учения, чтобы показать свою силу. Мы уже договариваемся о дальнейших учениях, напомнил я, но Соединенные Штаты готовы принять рекомендации Южной Кореи по продолжительности и масштабу этих учений. Ли твердо заявил, что о возврате к шестисторонним переговорам по ядерной программе Северной Кореи не может быть и речи, «пока они не признают свою вину и не компенсируют потери». Я поддержал его: «Возобновление шестисторонних переговоров должно рассматриваться как награда; всякое действие влечет за собой последствия, а уже потом переговоры».

Китай в своих спорах с соседями всегда предпочитает разбираться с каждой страной по отдельности – так легче и проще каждую запугать. Именно поэтому Соединенные Штаты давно искали и продолжают искать способы убедить страны этого региона объединиться и – при участии Китая – мирным путем уладить эти споры. Администрация Обамы особенно активно использовала данную тактику, причем стремилась обеспечить и наше собственное участие в разрешении региональных конфликтов – по мере возможности. Это направление деятельности возглавляла госсекретарь Клинтон. Важным шагом вперед виделся ее планируемый официальный визит во Вьетнам в июле 2010 года, а сразу после этого – региональный форум Ассоциации стран Юго-Восточной Азии (АСЕАН) в Камбодже (забегая вперед, скажу, что рассуждения Хиллари на форуме относительно притязаний на Южно-Китайское море и критика агрессивного поведения Китая неприятно удивили и разозлили Пекин). Пока я был в Сингапуре на Азиатском саммите, мой вьетнамский коллега пригласил меня в Ханой в октябре, на расширенную встречу министров обороны десяти стран АСЕАН: помимо представителей этих стран предполагалось участие министров обороны Австралии, Китая, Индии, Японии, Республики Корея, Новой Зеландии, России и Соединенных Штатов. Я знал, что Хиллари собирается посетить Вьетнам и Камбоджу в июле, и предполагал, что Вашингтон не станет возражать против моего визита в более поздние сроки, а потому принял это приглашение. Расширение сотрудничества – как раз то, к чему мы призывали все заинтересованные стороны.

После саммита в Сингапуре я полетел в Азербайджан, чтобы обсудить дальнейшее участие этой страны в обеспечении нашего «афганского маршрута поставок» через Центральную Азию (так называемая Северная распределительная сеть). Я никогда не бывал в Баку раньше, но знал многое об истории Азербайджана. Страной с богатыми нефтяными месторождениями на Каспии руководил президент Ильхам Алиев – и руководил столь же уверенно, как и его отец, Гейдар Алиев. Последний правил Азербайджанской Советской Социалистической Республикой на протяжении восемнадцати лет, прежде чем Михаил Горбачев в 1987 году уволил его за коррупцию и изгнал из состава Политбюро ЦК КПСС. Во власть он вернулся после распада Советского Союза и занимал пост президента страны с 1993 по 2003 год, а затем передал бразды правления сыну. Если говорить совсем откровенно, Азербайджан был своего рода семейным предприятием. Я встретился с Ильхамом Алиевым в огромном дворце и передал ему письмо от президента Обамы, где говорилось о важности крепких дружественных отношений и подчеркивалось наше желание их поддерживать. Ни президент в письме, ни я на словах даже не обмолвились о правах человека. Азербайджанцы много жаловались, что мы не уделяем им достаточно внимания. Поэтому сам мой приезд уже позволил реализовать основную цель визита.

Мне показалось, что Баку насквозь пронизывает главная улица, которую образуют очень широкие бульвары со множеством новых красивых зданий и фешенебельных магазинов. Но всего в нескольких кварталах от этой «показушной» улицы располагался древний, пыльный и неуютный среднеазиатский город. В тот вечер мы ужинали в ресторане азербайджанской кухни, где разнообразное жареное мясо подавали на длинной деревянной доске. Помнится, мы только приступили к услаждению желудков, как один из сотрудников группы безопасности сообщил, что в ресторане пожар. Члены делегации поспешили эвакуироваться, но я не видел ни пламени, ни дыма, а потому остался за столом; компанию мне составила пара самых бесстрашных спутников. Через несколько минут, когда уже слышались сирены пожарных машин, группа безопасности, к сожалению, не оставила мне выбора – убегать или еще задержаться. Меня вывели за дверь, прямо навстречу первому пожарному автомобилю. Я сильно расстроился – терпеть не могу отказываться от хорошей, вкусной еды.

Вторая поездка в Азию в 2010 году, о которой стоит упомянуть, состоялась в середине июля и охватила Южную Корею и Индонезию. Основной целью визита в Корею была ежегодная встреча в формате «двое на двое»: с одной стороны госсекретарь Хиллари Клинтон и я, с другой – наши южнокорейские коллеги. Эта встреча приобрела особую значимость вследствие того, что Северная Корея потопила южнокорейский корвет «Чхонан». Лидер Северной Кореи Ким Чен Ир давно болел, и ходили слухи, что нападение на корабль ВМС Южной Кореи – идея его сына, Ким Чен Ына, молодого человека двадцати с чем-то лет; так, по моему мнению, он хотел показать северокорейским военным, что обладает необходимым мужеством и готов занять место своего отца. Подобный образ мышления предполагал учащение провокаций со стороны Северной Кореи, и потому было крайне важно подчеркнуть нерушимость нашего альянса с Южной Кореей.

Помимо переговоров «символическим» пунктом нашей с Хиллари программы было посещение демилитаризованной зоны в селении Пханмунджом. Нас привезли к наблюдательному пункту на вершине холма, где мы совершили обязательный ритуал, посмотрев в бинокль на территорию Северной Кореи. (Нам удалось избежать конфуза в отличие от нашего предшественника – не буду называть имени, – который приложил к глазам бинокль и стал позировать для фотосъемки, не заметив, что объективы закрыты защитными колпачками.) Лично я разглядел только деревья, ничего больше. В селении Пханмунджом нас провели в небольшое здание, прямо на демаркационной линии демилитаризованной зоны: именно здесь заключили перемирие военное командование Севера и представители сил ООН. Пока нам рассказывали исторические подробности, я смотрел в окно, за которым рослый и весьма грозного вида северокорейский солдат свирепо косился на нас с Хиллари. Мы прилагали все усилия, чтобы никак на это не реагировать; признаюсь, я с трудом подавил желание подойти к окну и сделать кое-что, не слишком соответствующее дипломатическому протоколу. В подобных ситуациях мне на ум частенько приходят, скажем так, оригинальные идеи, но, к счастью, я умею с ними справляться.

Третья важная поездка состоялась в октябре, в Ханой, для участия в расширенном заседании министров обороны стран – членов АСЕАН. Помимо беспрецедентного характера самого мероприятия выделю еще несколько значимых событий. Восемь министров, независимо друг от друга, говорили о необходимости разрешения споров относительно Южно-Китайского моря и других международных вод путем мирных переговоров; эта критика была адресована Китаю, чей министр обороны, генерал Лян Гуанле, присутствовал в зале. Все согласились с необходимостью выработать общий «кодекс поведения» при разрешении таких споров. Как правило, подобные дискуссии вызывали бурную реакцию Китая, но на сей раз генералу Ляну явно дали указание «не устраивать сцен» – в отличие от министра иностранных дел Китая, который при аналогичных обстоятельствах изрядно пошумел в Камбодже в прошлом июле. Лян просто сидел и внимал с совершенно равнодушным видом. Очевидно, что китайцы наконец осознали: их демонстративно агрессивная тактика ведет к изоляции, – а потому решили не обострять отношения без надобности.

Мы с Ляном пообщались в Ханое наедине. Председатель КНР Ху Цзиньтао планировал посетить Вашингтон в январе следующего года и хотел заранее обеспечить позитивное впечатление от своего визита. Посему НОАК в целом и Ляну в частности, похоже, приказали проявить вежливость по отношению ко мне. Лян начал разговор с упоминания о предстоящем визите Ху Цзиньтао в США и сказал, что в целом наши отношения можно считать дружественными. Затем он прибавил: «Господин министр обороны Гейтс, я знаю, что вы придаете большое значение военному сотрудничеству, и я ценю это, но главное все-таки – уважать коренные интересы друг друга и не усугублять проблемы». После такого вступления он пригласил «уважаемого министра» посетить Китай в начале 2011 года, что свидетельствовало о стремлении китайцев принять меня в январе, до приезда Ху Цзиньтао в Соединенные Штаты.

Я принял приглашение, отложил заготовленные тезисы и заговорил, что называется, с чистого листа. «Надеюсь, наше военное сотрудничество впредь удастся уберечь от влияния политических взлетов и падений, каким примером тут может служить взаимодействие наших разведок». Стратегический диалог по ядерному оружию, сказал я, имеет принципиальное значение, поскольку позволит устранить недоверие и избежать ненужных осложнений; и нет никакой альтернативы прямому диалогу двух правительств. «Давайте не будем лукавить, – продолжил я. – Продажа оружия Тайваню есть политическое решение, к нему не причастен ни министр обороны лично, ни министерство обороны как таковое. И если наши политические лидеры продолжают поддерживать отношения, несмотря на все разногласия, кажется немного странным прерывать военное сотрудничество». Я напомнил Ляну, что в ходе моего визита трехлетней давности мы обсуждали длинный список направлений развития наших отношений, и выразил надежду, что мы можем вернуться к этому списку. «Возможностей великое множество», – подытожил я. Любитель оставлять последнее слово за собой, Лян ответил: «Возможностей, безусловно, много, но США должны учитывать нашу озабоченность не на словах, а на деле». Я решил не оставаться в долгу и уточнил: «Как и во всем, уважение к озабоченности и перспективам требует взаимности».

Будучи в Ханое, я выступил с речью перед студентами национального университета Вьетнама. Скажу честно, ничего похожего мне раньше испытывать не доводилось. Сама речь была ничем не примечательной: обзор развития американо-вьетнамского военного сотрудничества за минувшие пятнадцать лет, – но вот атмосфера, в которой проходило выступление… Когда я вошел в зал, там гремела музыка в стиле то ли диско, то ли фанк, сверкали и бликовали стробоскопы, а собравшиеся слушатели – в основном молодые офицеры, но хватало и молоденьких студенток, – аплодировали, свистели и, как принято выражаться сегодня, вообще отрывались. Что ж, единственный способ удостоиться такого приема, словно я – заезжая рок-звезда, это, как выяснилось, получить приглашение от диктаторского режима.

Дважды в течение 2010 года американские военные приходили на помощь населению в чрезвычайных ситуациях. Во вторник, 12 января, в шестнадцать пятьдесят три по местному времени, катастрофическое землетрясение силой семь баллов произошло на Гаити. По окончательным подсчетам, три миллиона человек пострадали и 315 000 погибли. Когда масштабы трагедии стали очевидными, президент Обама распорядился обеспечить скорейшую переброску американских военных подразделений на Гаити для оказания помощи и поддержания порядка. Я нисколько не сомневался, что основным побудительным мотивом президента было стремление не допустить гуманитарной катастрофы, однако я полагал, что еще он хотел продемонстрировать, как быстро способно правительство США мобилизоваться в чрезвычайной ситуации (особенно если сравнивать с реакцией администрации Буша на последствия урагана Катрина), и заработать как можно больше политических очков дома и за рубежом.

Первый запрос из Белого дома на оказание военной помощи пострадавшим на Гаити поступил в министерство обороны утром 13 января; мне сказали, что президент хочет «оперативного и адекватного отклика». Обама попросил передать, что идеальное развертывание не требуется, «просто перебросьте наши части как можно скорее». Также президент подчеркнул необходимость плотного контроля за ситуацией и поручил докладывать ему ежедневно, утром и ближе к вечеру. Два катера береговой охраны США первыми добрались до Гаити 13 января, а вечером того же дня на острове приземлились два борта С-130 ВВС США (из авиакрыла специальных операций), которые доставили медицинское оборудование, припасы и средства связи. В первую спасательную команду из тридцати человек входили саперы и военные строители, планировщики и специалисты связи. По моему распоряжению к Гаити выдвинулось несколько кораблей ВМС, в том числе авианосец «Карл Винсон». Чтобы вновь открыть международный аэропорт в Порт-о-Пренсе, на остров перебросили дополнительный персонал ВВС; я утвердил приказ о «подготовке к развертыванию» бригады 82-й воздушно-десантной дивизии, всего около 3000 солдат. На момент землетрясения на острове находились 66 американских военнослужащих; они сообщили, что порт непригоден для высадки, пресной воды нет, нужна срочная медицинская помощь и специалисты по погребениям, чтобы надлежащим образом захоронить многочисленные жертвы. Мы делали все возможное, чтобы направить корабли, самолеты, оборудование и людей на Гаити как можно быстрее. Я сказал главе Южного командования[115] генералу Дугу Фрейзеру: «Президент присвоил ситуации наивысший приоритет. Составьте список необходимого – мы вам все предоставим. И не стесняйтесь с запросами».

Операция проходила не то чтобы гладко. Когда в Овальном кабинете в тот вечер мы докладывали президенту о наших действиях и планах, Обама, Донилон и другие в один голос повторяли, что все делается слишком медленно. Мы с Малленом попытались объяснить, что на острове царит хаос, дороги перекрыты, управление воздушным движением в международном аэропорту фактически отсутствует, а портовые сооружения в значительной степени разрушены. Наша основная задача на первом этапе заключалась в том, чтобы снова заработал аэропорт; благодаря этому мы сможем перебрасывать на Гаити существенно большие объемы грузов, включая технику и людей. Донилон вел себя агрессивнее прочих, укорял нас в медлительности и громко жаловался на «неспособность армии справиться с кризисом». В конце концов он перегнул палку со своим шоу на глазах президента и других – когда позволил себе вслух усомниться в том, что генерал Фрейзер подходит для руководства операцией. Пожалуй, я редко, будучи в Овальном кабинете, злился сильнее, чем в тот момент, и, как никогда, был близок к тому, чтобы в разгар совещания выскочить вон из помещения, хлопнув дверью. Страшно хотелось закатить истерику и заявить президенту, что ему стоит определиться, кто тут вообще министр обороны. Понадобилась вся сила воли и вся самодисциплина, чтобы не дать выплеснуться эмоциям и усидеть на месте.

К 14 января экстренная команда ВВС расчистила взлетно-посадочную полосу в аэропорту и приступила к восстановлению круглосуточного управления воздушным движением. На рассвете 15 января на Гаити прибыло пять грузовых самолетов С-17 с дополнительными средствами связи и оборудованием для организации авиадиспетчерской службы, а также еще 115 сотрудников ВВС, которые взяли на себя заботы по управлению воздушным движением в зоне аэропорта и расширением его возможностей. С 16 по 18 января нам удалось посадить в международном аэропорту Порт-о-Пренса 330 бортов; это количество намного превышало объем воздушного трафика до землетрясения. Половину бортов составили гражданские рейсы, более восьмидесяти самолетов привезли помощь от других стран. (Наши усилия по налаживанию работы аэропорта позднее охарактеризовали как самую напряженную работу одной взлетно-посадочной полосы в истории – 4000 взлетов и посадок, раз в пять минут, в первые двенадцать дней после землетрясения.) Авианосец «Карл Винсон» подошел к острову 15 января, доставив 600 000 аварийных продовольственных пайков и 19 вертолетов. В тот же день заместитель главы Южного командования, генерал-лейтенант Кен Кин, прибыл на остров и возглавил рабочую группу по координации спасательных мероприятий. За выходные к «Винсону» присоединилось еще несколько американских военных кораблей, которые доставили вертолеты и морских пехотинцев. Спустя считанные дни после землетрясения мы располагали на Гаити 17 кораблями, 48 вертолетами и 10 000 моряков и морских пехотинцев – на самом острове и в прибрежных водах. Вашингтон назначил администратора Агентства по международному развитию, доктора Раджива Шаха, руководить и координировать усилия по оказанию помощи. В этой ситуации, как и в других, Шах проявил себя с наилучшей стороны, доказал свою компетентность и умение сострадать. Отмечу заодно, что с ним всегда легко найти общий язык.

Увы, к моему великому огорчению, президент направил на Гаити главу аппарата ШНБ Дениса Макдоно. Он прибыл на остров 15 января, в сопровождении капитана ВМС Джона Кирби, пресс-секретаря Объединенного комитета начальников штабов. Лично я после скандала «Иран – контрас» считал привлечение – или вмешательство – СНБ в оперативные вопросы, мягко говоря, неоправданным. Против самого Макдоно я ничего не имел; беда в том, что такие «службисты» постоянно лезут не в свое дело, и когда административный чин из Белого дома принимается утверждать, что говорит от имени президента, то порядок соподчиненности нарушается. Предполагалось, что Макдоно будет отвечать за информирование прессы и общественности, но все восприняли его появление на острове как признак «бюрократической интервенции». Даже Джим Джонс, подчиненным которого формально был Макдоно, но который, по всей вероятности, сам его на Гаити не отправлял, признал, что это решение уж чересчур политическое. Он позвонил мне через день или два после прибытия Макдоно на остров и спросил, лишь отчасти в шутку: «Дотянулись до вас наши щупальца?» Я признался своим сотрудникам, что увидел во всем этом очередное проявление неготовности Белого дома к кризисам и очередной образчик микроменеджмента: с инаугурации минул год, а президент словно по-прежнему участвовал в предвыборной кампании.

Наши усилия по оказанию помощи Гаити осложнялись историей взаимоотношений и ситуацией на острове в целом. К США на Гаити относились с подозрением – вполне, к сожалению, обоснованным. В 1915 году, на фоне политического хаоса и шести президентов, сменившихся на острове за четыре года, не говоря уже о доминировании Германской империи в международном торговом балансе острова, президент Вудро Вильсон направил на Гаити 330 морских пехотинцев для защиты интересов США. В итоге мы фактически управляли Гаити, пока морские пехотинцы не покинули остров в 1934 году. В сентябре 1994 года президент Клинтон направил на Гаити 20 000 военнослужащих, чтобы ликвидировать военную хунту и восстановить в должности избранного президента, Жана Бертрана Аристида. Незадолго до прибытия войск Джимми Картер сумел заключить соглашение, по которому хунта отказывалась от власти, а ее лидер обязался улететь из страны. Вскоре после этого американские войска сопроводили Аристида в столицу острова и вернули ему президентство. Примерно шесть месяцев спустя американские силы были выведены с острова. А в 2004 году президент Джордж У. Буш перебросил на Гаити 1000 морских пехотинцев после свержения Аристида (под «аккомпанемент» обвинений в том, что Соединенные Штаты организовали это свержение или по крайней мере подстрекали к нему); позднее к американской морской пехоте присоединились воинские подразделения Франции, Чили и Канады.

Мне вспомнилась эта история, когда мы спешно комплектовали спасательный экспедиционный корпус для оказания помощи. Другие тоже ее вспоминали. Примерно тогда же, когда «Карл Винсон» встал на якорь у берегов Гаити, французский «государственный министр по сотрудничеству»[116] публично обвинил Соединенные Штаты в новой «оккупации» Гаити, приводя в качестве аргумента наш «захват» управления воздушным движением над островом; этот француз и министр иностранных дел Бразилии также жаловались, что мы предоставляем преимущество при посадке и вылете американским бортам. Хватало международной политической «возни» и вокруг нашего растущего военного присутствие на острове, регулярно всплывали намеки на «колонизацию» Гаити американцами, но сильнее всего меня беспокоило то, как будут относиться местные жители к американским морским пехотинцам и солдатам, которые патрулировали улицы и поддерживали общественный порядок. Я полагал, что наши усилия по оказанию помощи предоставляют отличную возможность исправить подмоченную репутацию американских военных на Гаити, и не хотел испортить выпавший шанс случайным (или преднамеренным) использованием силы против гаитян.

Также следовало предотвратить коллапс государственной власти на острове, ведь правительство Гаити, что называется, балансировало на грани и едва держалось еще до землетрясения. Как прикажете уважать гаитянский суверенитет, если нет ни действующего руководства, ни официальных партнеров? Многие чиновники погибли, в том числе и сотрудники национальной полиции, а оставшиеся в живых не имели практически никаких средств связи; президент же, Рене Преваль, склонный к затворничеству, пребывал почти в полной изоляции. После того как он и некоторые гаитянские министры обосновались в штаб-квартире полиции в аэропорту, Соединенные Штаты наконец-то получили официальную просьбу взять на себя управление аэропортом, но в остальном царила жуткая путаница, ибо гаитянские правители никак не могли разобраться, кто из них за что отвечает. В результате координация усилий проходила непросто, и это мягко сказано.

Наши отношения с миссией ООН на Гаити тоже порождали проблемы. «Миссия ООН по стабилизации в Гаити» (МОСГ) была создана в 1994 году[117], после свержения Аристида. В нее входили около 9000 сотрудников служб безопасности из десятка стран; командовали, сменяя друг друга, представители Бразилии. Когда произошло землетрясение, миссию возглавлял бригадный генерал Флориану Пейшоту Виейра Нету. Кин усиленно налаживал хорошие рабочие отношения с Нету, и, после нескольких напряженных дней споров по поводу функций и задач, 22 января была достигнута договоренность: МОСГ и гаитянская национальная полиция займутся обеспечением внутренней безопасности, а военные США и Канады будут распределять гуманитарную помощь и поддерживать порядок при ее распределении. Наши войска получили право защищать себя в случае нападения, но в остальном были обязаны только обеспечивать безопасность мирного населения, получающего помощь.

Между тем упреки в том, что американские военные действуют слишком медленно, все чаще звучали в СМИ и в конгрессе, а также в Белом доме. Нас спрашивали, в частности, почему мы просто не сбрасывали гуманитарную помощь гаитянам на парашютах. Ответ представлялся очевидным, по крайней мере для меня. Существовал риск, что грузы, сброшенные в районах концентрации людей, упадут буквально на головы тем, кто кинется вперед, чтобы первым добраться до воды и еды. Если предварительно не обеспечить безопасность и порядок на земле, «десантирование» грузов способно вдобавок спровоцировать насилие. Мы старались создать адекватную инфраструктурную и логистическую цепочку, которая в состоянии оставаться стабильной и дееспособной на протяжении недель и месяцев. Мы знали, что помощь следует оказать как можно скорее, но дезорганизация и всеобщий хаос лишь сильнее навредили бы Гаити. Я сказал прессе 15 января, что не могу вообразить, благодаря чему Соединенные Штаты в целом и Пентагон в частности могли бы действовать быстрее.

Ряд частей, которые пришлось развернуть на Гаити, предназначались к передислокации в Афганистан, так что я рад был бы завершить оказание помощи как можно раньше. Государственный департамент и Белый дом, напротив, хотели, чтобы наши вооруженные силы оставались на острове как можно дольше. В итоге мы все-таки договорились приступить к сокращению численности экспедиционного корпуса в начале мая и завершить вывод войск в июне. В начале апреля я встретился в Пентагоне с бразильским министром обороны, и мы, устранив кое-какие «шероховатости», разработали программу позитивного и эффективного партнерства. Отдаю должное Кину и генералу Фрейзеру, которые в немалой степени способствовали успешному выполнению нашей миссии. Правда, забегая вперед, уточню, что задача восстановления разоренной, нищей и дурно управляемой страны, какой была Гаити, на военных не возлагалась.

Американские военные также оказали существенную помощь во время наводнения в Пакистане летом 2010 года. Ничего подобного там прежде не случалось. К концу июля пятая часть страны находилась под водой, 20 миллионов человек пострадали и около 2000 погибли. Многие дороги, необходимые для спасения пострадавших, были размыты или затоплены. Оказание помощи нашими военными началось 1–2 августа – мы привезли продукты питания, установки по очистке воды и двенадцать временных понтонных мостов. 11 августа я распорядился перебросить в Пакистан из Афганистана шесть вертолетов CH-47 «Чинук». С приходом вертолетоносца «Пелелиу» мы развернули в общей сложности девятнадцать вертолетов для спасения пострадавших и оказания помощи, а к концу августа к «Пелелиу» присоединился вертолетоносец «Кирсардж».

Нашу помощь после мощного землетрясения в Пакистане в 2005 году восприняли с благодарностью, что привело к ослаблению, пусть временному, антиамериканских настроений в регионе. Однако пять лет войны в Афганистане, применение БПЛА в Пакистане, а также углубление разногласий между правительствами наших стран серьезно осложнили ситуацию. К лету 2010 года 68 процентов пакистанцев относились к США «недружественно». Поэтому я проявлял крайнюю озабоченность безопасностью наших вертолетов и их экипажей. Они действовали на северо-западе Пакистана, в таких областях, как Сват – рассаднике экстремизма и надежном прибежище талибов. Сельские жители и даже местная полиция и пакистанские военные, привыкшие к атакам американских ударных беспилотников, смотрели на наших военнослужащих с подозрением, если не с откровенной враждебностью. Я настаивал на том, чтобы пакистанцы выделяли в каждый вертолетный экипаж своего офицера: этому офицеру полагалось объяснять местным, что мы им помогаем, и организовывать распределение грузов с борта вертолета.

Пакистанская пресса сообщала, что местные жители не выказывают восторга, принимают помощь от экипажей наших вертолетов без каких-либо проявлений благодарности, даже без улыбок или рукопожатий. Наши экипажи докладывали, правда, об отдельных случаях радушия со стороны пакистанцев, но в целом население, повторюсь, относилось к нам с подозрением; еще люди часто задавали вопросы, почему мы не ремонтируем и не восстанавливаем дороги и мосты – мол, вот это была бы реальная помощь. Несмотря на суровый прием, в первые три недели августа наши экипажи эвакуировали около 8000 человек и доставили 1 600 000 фунтов гуманитарных грузов. Тем не менее антиамериканизм в Пакистане только усиливался.

Конец июля 2010 года обернулся еще одним «наводнением», бороться с которым было не в пример сложнее. 25 июля на сайте организации под названием WikiLeaks, созданной Джулианом Ассанжем, было опубликовано почти 76 000 документов из секретных баз данных Центрального командования в Ираке и Афганистане. Сайт WikiLeaks, как мы выяснили позднее, располагался на компьютерных серверах сразу в целом ряде стран, а сама организация рекламировал себя как источник «засекреченной, подцензурной или иным образом ограниченной информации политической, дипломатической или этической значимости». Я заявил журналистам 29 июля, что нарушение правил безопасности ставит под угрозу жизни и наносит урон репутации правительства США и его способности надежно защитить свои секреты. Я сказал, что публикация документов на сайте может иметь «потенциально драматические и определенно печальные последствия».

С военной точки зрения публикация этих документов означала не просто «типовую» утечку информации. В материалах сайта обнаружилось много сведений о нашей военной тактике, методах и процедурах, а также приводились имена иракцев и афганцев, сотрудничающих с американским командованием. До конца октября 2010 года сайт разместил сотни тысяч документов, и мы подсчитали, что из-за этого около 600 афганцев, которые нам помогали, оказались в опасности: талибы тоже пользовались Интернетом и наверняка узнали имена этих людей. Не менее серьезное беспокойство вызвала публикация 44 000 документов, раскрывающих методику борьбы с СВУ, равно как и материалов, характеризующих наши методы разведки и нашу оценку повстанческого движения. Многостраничные документы из Ирака подробно описывали злоупотребления при задержаниях, случаи гибели гражданского населения и признаки иранского влияния. Кроме того, на сайте разместили почти все документы Объединенной оперативной группы по Гуантанамо, в том числе протоколы допросов заключенных и характеристики этих людей.

«Наводнение» достигло катастрофических масштабов в ноябре, когда Ассанж предупредил, что собирается предъявить сотни тысяч документов и телеграмм Госдепартамента, переписку более чем со ста посольствами по всему миру. 22 ноября он написал в «Твиттере»: «В ближайшие месяцы вы увидите новый мир, история человечества откроется заново». И выполнил свою угрозу. Телеграммы и письма сделали явным тайные переговоры между американскими чиновниками и иностранными лидерами и другими должностными лицами, а также представили шокирующе откровенные оценки этих лидеров (в том числе и прежде всего президента Карзая); вдобавок все желающие получили возможность заглянуть на «кухню» разведки: стала доступной информация о двусторонних контактах национальных разведок, об источниках и методах работы спецслужб, о контртеррористических операциях и так далее.

Очень скоро было установлено, откуда взялись эти материалы. Рядовой первого класса армии США Брэдли Мэннинг, служивший в Ираке, был обвинен в том, что скачивал документы со своего компьютера на базе и пересылал их основателю WikiLeaks. По-видимому, он, в нарушение правил безопасности, пронес в охраняемую зону под видом музыкальных дисков чистые компакт-диски и на дежурстве загружал на них секретные документы, пользуясь закрытой внутренней компьютерной сетью.

Мэннинг получил практически неограниченный доступ к немалому числу баз данных, потому что после войны в Персидском заливе и последующих войн в Ираке и Афганистане было принято решение обеспечить командиров на каждом уровне командования максимумом информации, насколько это вообще возможно. Техники провели мощный широкополосный канал в штабы в Ираке и Афганистане, командиры получили максимально полный доступ на всех уровнях. Постфактум стало известно, что во многих районах передового базирования плохо соблюдались правила безопасности и эксплуатационные условия, призванные гарантировать секретность информации; бывали случаи допуска к этой информации лиц, имевших поведенческие и медицинские проблемы, также указывалось на «практически полное отсутствие инструментов контроля и мониторинга сетевой активности». В выводах заместителя министра обороны по разведке в январе 2011 года отмечалось:

«Общеизвестно, что в зоне военных действий правила часто нарушаются, чтобы выполнить ту или иную боевую миссию. Это может быть необходимо вне периметра и там, где есть риск прямых враждебных действий. Но подобное поведение получило широкое распространение в гарнизонной культуре районов передовой дислокации, где повседневная рутина и ограниченные возможности занятости личного состава усугубили проблему… Вопрос в данном случае больше о служебном соответствии, чем о политике; меньше о том, чем именно мы делимся, и больше о том, как мы этим делимся. Служебное соответствие не подвергается сомнению на стратегическом и оперативном уровнях, однако ухудшается ниже по цепочке командования. В районах передового базирования многие обязательные практики игнорируются, а стандарты снижаются».

Госсекретарю Клинтон пришлось много объясняться в столицах иностранных государств по всему миру, чтобы уладить проблемы, вызванные утечкой информации из министерства обороны. Нам с Хиллари бросилось в глаза, что прежде говорливые и откровенные собеседники-иностранцы теперь дружно словно набирали в рот воды, едва видели, что американский чиновник достает ручку и блокнот для заметок.

Я тоже попытался минимизировать ущерб от случившегося. В ходе одного брифинга для журналистов я указал, например, что документы Госдепартамента, выложенные для всеобщего изучения, показывают, что нет, по сути, никакой существенной разницы между тем, что американские чиновники говорят публично, и тем, что высказывают в частном порядке. Опираясь на долгие годы своего болезненного опыта, я напомнил, что американские правительственные учреждения сходны с решетом – «всегда протекают». Я процитировал «крик души» президента Джона Адамса: «Как может правительство трудиться далее при условии того, что оное публикует все свои переговоры с чужеземными государствами, сие мне неведомо. По моему убеждению, это опасное и порочное устремление, пусть и манящее новизной». Я также напомнил, что, когда конгресс установил пристальный надзор за деятельностью ЦРУ в середине 1970-х годов, многие думали, что теперь иностранные разведки перестанут обмениваться с нами информацией, но этого не произошло. На мой взгляд, сказал я, термины вроде «полный провал», «кризис доверия» и прочие, которыми оперируют молва и пресса, не слишком соответствуют ситуации:

«Правительства других стран взаимодействуют с Соединенными Штатами, поскольку это в их собственных интересах, а не потому, что мы им нравимся, или они нам доверяют, или полагаются на нашу способность хранить тайну. Некоторые уважают нас, некоторые боятся, многие нуждаются в нас. У нас на сегодняшний день крупнейшая в мире экономика и самый мощный военный потенциал. Как уже было сказано, на мировой арене мы стали незаменимым партнером. Следовательно, другие страны продолжат иметь с нами дело. Стыдно ли нам? Да. Чувствуем ли мы себя неуютно? Отчасти. Насколько долгосрочным окажется эффект публикации? Думаю, очень скромным».

Другая неприятность – во всяком случае, для меня – была связана с моей поездкой в Боливию в конце ноября 2010 года, на конференцию министров обороны стран Северной и Южной Америки. Я терпеть не могу все эти пафосные конференции с громкими названиями. Они невероятно скучны и крайне редко приносят практические результаты. Но, поскольку в конференции участвовали все страны Северной и Южной Америки, министру обороны США пришлось поехать по политическим и дипломатическим соображениям. Свою первую такую конференцию, в 2008 году, я вытерпел в основном потому, что канадцы организовали ее в живописном горном городке Банф, в провинции Альберта. Вторая же, в боливийском Санта-Крусе, обещала быть ужасной сразу в нескольких отношениях. Прежде всего я ожидал от этой конференции, организованной правительством ярого противника США Эво Моралеса, бесконечных нападок и упреков в адрес США как от боливийских устроителей мероприятия, так и от их союзников из Венесуэлы Уго Чавеса. Когда я публично заявил, что раздумываю, стоит ли мне ехать, министры обороны Канады и Бразилии пообещали, что заставят боливийцев вести себя прилично. Я положился на их обещание и 21 ноября вылетел в Санта-Крус.

Дорога в отель из аэропорта Санта-Круса впервые в жизни за все годы работы министром вынудила меня понервничать из-за собственной безопасности. Я изводил себя подозрениями, зная, что Моралесу абсолютно все равно, убьют меня по дороге или нет; вполне возможно, такое отношение к моей персоне разделял и вооруженный до зубов боливийский военный эскорт. Маршрут пролегал по узким улочкам, битком забитым коровами, курами и собаками, а людей вообще было великое множество, и каждый перекресток выглядел как подходящее место для засады – в духе «Прямой и явной угрозы» Тома Клэнси. Каждый раз, когда машина притормаживала или останавливалась, я вжимался в кресло. Наконец мы добрались до отеля «Камино реал» – открытая терраса, никаких кондиционеров. Врач, который нас сопровождал, посоветовал свернуться калачиком на кровати в позе эмбриона и ничего не трогать. Не трогайте еду, сказал он. Не прикасайтесь к воде (даже под душ не вставайте). Не покидайте отель. Работники отеля принесли в мой номер вентилятор, размах лопастей которого достигал чуть ли не трех футов; я прилег, и мне почудилось, будто я сплю под открытым небом, а рядом беснуется торнадо.

Моя встреча с боливийским министром обороны прошла на удивление пристойно. Он явно получил сообщение от канадцев с бразильцами. Конференция открылась, однако, длинной – пятьдесят пять минут – приветственной и обличительной речью Моралеса. Он обвинил бывших послов США в поддержке попыток государственного переворота и заявил, что американское консульство «использует пулеметы» против его администрации. Далее он прибавил, что американские посольства по всему миру спонсируют перевороты, а затем, что называется, перешел на личности: глядя мне в глаза, обвинил ЦРУ и министерство обороны в организации «подрывных усилий».

Моралес явно стремился спровоцировать меня на демонстративный уход из зала. Но, закаленный бесчисленными препирательствами с нашими конгрессменами на протяжении многих лет, я сидел и спокойно слушал. Когда Моралес завершил свое выступление и удалился, несколько латиноамериканских министров подошли ко мне и извинились: по их словам, Моралес грубо нарушил местные традиции гостеприимства. Я же просто хотел, чтобы эта чертова встреча поскорее закончилась и можно было покинуть Боливию. Обратный путь в аэропорт был столь же «захватывающим» и нервным, как и поездка в город. Признаюсь, никогда в жизни я не был так рад ощутить, как самолет ВВС США отрывается от взлетно-посадочной полосы.

У каждой администрации непременно находятся трудные союзники и непростые враги. Как мне кажется, президент Обама и его администрация в 2009 и 2010 годах по большей части успешно справлялись с теми и другими, хотя меня часто коробила публичная похвальба, особенно сравнения с администрацией Буша – разумеется, почти оскорбительные для последней. К счастью, злоба и горечь дебатов по Афганистану в конце 2009 года не распространились на другие сферы взаимодействия, и команда Обамы постепенно приучилась работать вместе, причем лучше многих, чьи попытки я наблюдал ранее.

За этот период произошло всего два крупных кадровых изменения. В мае 2010 года Денни Блэр был вынужден уйти с поста директора Национальной разведки. Его сменил мой старый друг и коллега Джим Клаппер. Блэр так и не сумел наладить прочные отношения с Белым домом; полагаю, последней каплей, переполнившей чашу терпения, стала его личная инициатива договориться с французскими спецслужбами по ограничению агентской деятельности на территории наших стран. Инициатива получила нулевую поддержку в администрации и, честно говоря, была воспринята как лишнее доказательство «странности» Блэра.

А после публикации в сентябре 2010 года книги Боба Вудворда «Войны Обамы» Джим Джонс покинул пост советника президента по национальной безопасности. Мне всегда казалось, что он не подходит Белому дому Обамы, и, честно говоря, я удивился, что он столько времени сумел продержаться в своей должности. Думаю, рано или поздно он все равно бы ушел, а книга Вудворда оказалась лишь удобным поводом. С другой стороны, Джонс выступил в этой книге одним из основных источников информации и позволил себе много пренебрежительных комментариев в адрес других представителей администрации и даже собственных сотрудников – никто, кроме Джима, не мог знать таких подробностей. Цитировались и наши с ним разговоры по поводу Донилона: например мои слова, что Донилон в качестве советника по национальной безопасности будет «полной катастрофой». Опять-таки эти слова автору книги мог передать только Джонс. Ряд замечаний в тексте, на мой взгляд, принадлежали Дугу Люту – например, негативные отзывы обо мне и Маллене, рассуждения о якобы имевшем место «заговоре» военных с целью «глубже втянуть» президента в Афганистан. Лют произвел на меня благоприятное впечатление в администрации Буша, я чувствовал себя в долгу перед ним за его роль координатора усилий СНБ, однако Дуг сильно разочаровал меня в администрации Обамы. При обоих президентах, Буше и Обаме, Совет (или Штаб) национальной безопасности, похоже, чрезвычайно охотно делился информацией с Вудвордом; лично я такого сотрудничества никогда не понимал.

Первого октября президент принял меня в Овальном кабинете. Обама, как обычно, сидел в кресле с высокой спинкой перед камином, а я расположился на диване слева от него. Он взял яблоко из вазы на журнальном столике, надкусил, а затем внезапно спросил, кто должен заменить Джонса. По словам Обамы, сам он рассматривал кандидатуры Донилона, генерала Картрайта и Сьюзен Райс. Я сказал: «Надеюсь, в стенах этого кабинета нет ушей. Подозреваю, Хиллари вряд ли сработается со Сьюзен в качестве советника по национальной безопасности». Обама рассмеялся и ответил: «Это не новость, тут уши в стенах не страшны. Хиллари меня простит, а вот люди, которые пошли за мной, – вряд ли». Затем президент заметил, что прочел мои слова о Донилоне в книге Вудворда и хотел бы знать, чем объясняется мое негативное отношение. Я объяснил, что произнес эти слова в разговоре с Джонсом после «афганского» доклада и снисходительных комментариев Тома насчет старших офицеров – комментариев, которыми он явно злоупотреблял в ходе операции на Гаити. Тогда Том все-таки сообразил, что разозлил меня; он позвонил, мы встретились в частном порядке и сняли все претензии друг к другу. Я сказал: «Донилон как советник по национальной безопасности – в этом нет ничего страшного». И попросил президента передать Тому мои слова. В итоге у нас с Донилоном сложились крепкие и теплые рабочие отношения, хотя его подозрения в отношении Пентагона и военных так и не рассеялись.

В середине 2010 года я ожидал и собственной отставки. Мы с президентом изначально договаривались, что я задержусь на своем посту примерно на год; и к концу 2009 года, особенно после афганской дискуссии, я действительно решил уйти весной 2010-го. О своем намерении я собирался сказать президенту сразу после рождественских праздников, как только вернусь в Вашингтон с Северо-Запада. Но президент опередил меня. 16 декабря 2009 года, за день до моего отлета на каникулы, он пригласил меня в Овальный кабинет. Плотно закрыл дверь и сказал: «Хочу поговорить о вас. Я бы предложил вам остаться на неопределенный срок, но этого, вероятно, не одобрит ваша семья. Значит, я прошу вас остаться по меньшей мере до января 2012 года». Обама искренне признался: «Просто не знаю, где и среди кого искать вам замену. И не только из-за того, сколь успешно вы справляетесь с руководством министерством обороны, но и из-за ваших навыков, вашего опыта, которым вы щедро делитесь». Я ответил, что весьма польщен и что он застал меня врасплох. Я-то ведь собирался предложить в январе, чтобы меня проводили в конце мая 2010 года. В конце концов, в Ираке все обстоит сравнительно неплохо, Афганистан тоже на правильном пути, да и второй год бюджетной реформы завершается… Сделаю все, что в моих силах, сказал я, но вообще-то мы уже разговаривали на эту тему с Бекки, и я признался жене, что, если меня попросят, наверное, останусь до января 2011 года. Обама широко улыбнулся и воскликнул: «А тогда мы с вами снова побеседуем!» Я подумал, что свою речь закончил точкой, а вот президент – многоточием.

Это «многоточие» обернулось продолжением разговора, и в итоге я согласился остаться в администрации до конца июня 2011 года. Думая о будущем, я подозревал, что если не помогу президенту подобрать мне преемника, то вынужден буду проработать до выборов 2012 года. Именно поэтому на встрече 1 октября, когда я поддержал Донилона в качестве замены Джонсу, я сказал Обаме: «У меня соображения по поводу моего преемника. Это Леон Панетта». Он руководил ЦРУ и АБУ и возглавлял президентскую администрацию, указал я, а следовательно, знает, как управлять крупными организациями; он ладит с конгрессом; по его работе в ЦРУ ясно, что он заботится о войсках, будет продолжать реформу министерства обороны, наверняка сумеет найти контакт с Объединенным комитетом начальников штабов; наконец он в курсе текущих дел и проблем. Я уточнил, что уже переговорил на эту тему с Леоном, и он не ответил: «Черт побери, ни за что!» Думаю, прибавил я, он готов «принять дела в течение восемнадцати месяцев». Президент был краток: «Очень интересно. Я подумаю об этом».

Трудные союзники и непростые враги находились и за рубежом, и, к несчастью, дома. Лично мне в избытке хватало тех и других, особенно в Вашингтоне, округ Колумбия. Для меня 2010 год стал годом продолжения конфликтов и нескольких принципиальных стычек с Белым домом.

Глава 12

Тем временем в Вашингтоне

«Не спрашивай, не говори»

Год 2010 начался для меня с президентского обращения к нации[118] 27 января. И вроде бы ничто не предвещало проблем – разве что необходимость присутствовать на этом политическом шоу: скажу прямо, я терпеть не могу подобные спектакли. Президент выступает перед обеими палатами конгресса в Капитолии, все галереи в здании заполнены так, что яблоку негде упасть (ложу первой леди занимают люди, специально приглашенные, чтобы прокомментировать ту или иную часть президентского послания, а также – всегда – несколько человек в военной форме). Президент рассказывает конгрессу и американскому народу, как обстоят дела в стране – или как они будут обстоять, – неизменно подчеркивая собственные успехи (в худшем случае рассуждая о «беспрецедентных вызовах», которым он «смело противостоит»), и излагает программу действий на предстоящий год. Основные пункты этой программы неизбежно диктуются партийными соображениями. Сторонники президента в конгрессе встают – снова и снова, – аплодируют и издают одобрительные возгласы, а оппоненты сидят, скрестив руки на груди, за исключением тех редких моментов, когда президент упоминает нечто приходящееся им по душе или делает обязательные словесные «реверансы» в адрес американских военных. Судьи Верховного суда стоически молчат, не улыбаются и почти не аплодируют; поднимаются они со своих кресел, только когда президент входит и выходит из зала. Объединенный комитет начальников штабов следует примеру своего председателя: тот хлопает в ладоши – хлопают и они, тот встает – и они тоже вскакивают. В основном штабисты сидят спокойно, вставая и аплодируя только тогда, когда в речи звучат упоминания о войсках или когда возносится очередная безобидная хвала величию Соединенных Штатов. «Ближний» кабинет президента, напротив, вынужден подниматься едва ли не на каждой фразе – и уж точно при каждом выпаде в сторону оппозиции. Повторюсь, я абсолютно не в восторге от этих политических представлений и не важно, кто у власти – Буш или Обама. Мне просто стыдно быть участником ликующей политической клаки, особенно аплодировать стоя весьма спорным внутриполитическим инициативам и необоснованным предположениям. Внимательный наблюдатель наверняка заметил бы, как часто я последним поднимаюсь и первым сажусь.

Именно так и случилось 27 января 2010 года, когда президент объявил в конце своей речи: «В этом году я вместе с конгрессом и нашими военными наконец-то добьюсь отмены закона, который лишает американцев альтернативной ориентации права служить своей стране, хотя они искренне любят свою страну, – лишает только из-за того, что они такие, какие есть. Это то, что необходимо сделать». В частной беседе с Обамой я уже признал, что закон «Не спрашивай, не говори» (НСНГ) нужно отменить, но меня покоробило (это выглядело как серьезное нарушение доверия), что президент фактически подставил меня и адмирала Маллена, проинформировав нас о своем намерении всего за день до обращения к нации. Он ринулся вперед, подняв забрало, и даже не посоветовался с начальниками штабов соответствующих родов войск, то есть с людьми, которым придется исполнять его распоряжения на практике, и не дал нам с Майком времени переговорить со штабистами. Все, что мы успели предпринять, – это уведомили их о намерении президента. Военное руководство США было категорически против геев на армейской службе, целиком поддерживало закон «Не спрашивай, не говори», принятый в 1993 году; начальники штабов соответствующих родов войск, возможно, считали неблагоразумным открыто выступать против, но по-прежнему выдвигали множество причин, по которым с отменой закона торопиться не следовало. «Упреждающий удар» президента, вероятно, был нанесен ради того, чтобы воспрепятствовать утечке информации из Пентагона до обращения к нации, однако безусловно вызвал недовольство военных, да и мое собственное.

Моя позиция, как я уже говорил, была однозначной с самого начала. Чтобы обеспечить легитимность перемен, особенно в столь щекотливом вопросе, любые изменения в тексте закона НСНГ должны быть приняты и одобрены конгрессом, то есть официально избранными представителями американского народа; президентский указ или постановления суда здесь, на мой взгляд, не годились. Мы также должны предоставить военнослужащим всех уровней и званий возможность высказать свои возражения, поскольку так станут более зримыми проблемы, стоящие перед нами, и способы их преодоления. Требуется время, чтобы командиры и солдаты привыкли к нововведениям, чтобы эти нововведения не повлияли сколько-нибудь существенно на боеготовность, сплоченность, дисциплину, боевой дух и стремление остаться на службе. Военным никогда не позволяют «голосовать», конечно, и я вовсе не отстаивал «армейский плебисцит». Но все аргументы о том, что мужчины и женщины в военной форме думают по поводу НСНГ, за или против, основывались либо на предположениях, либо на спонтанных наблюдениях. Мне часто задавали вопросы насчет НСНГ, когда я бывал в войсках, и мой ответ всегда был одним и тем же: мы выполним приказ главнокомандующего и конгресса, но мы должны подготовиться надлежащим образом.

Ряд судебных исков, оспаривающих положения закона НСНГ, создавал стойкое впечатление, что суды, неспешно, но неумолимо, движутся к отмене этого закона – причем в формате «сегодня есть, а завтра нет», который мне виделся наихудшим среди всех возможных вариантов, поскольку, как я уже отмечал, у нас в этом случае не оставалось времени на подготовку к изменению политики. Мне предстояло сообразить, как ухитриться совместить действия всех трех ветвей власти: отговорить президента от желания действовать немедленно через распоряжения и указы, убедить конгресс внести необходимые изменения в законодательство (в начале 2010 года это выглядело маловероятным) и приступить к подготовке армии прежде, чем суды не оставят нам выбора и времени.

К счастью, мы с Малленом прекрасно осознавали, насколько твердо президент настроен отменить закон НСНГ, а потому заранее поручили нашим сотрудникам заняться подготовительной работой – еще летом 2009 года. В июне Объединенный комитет начальников штабов провел внутреннее совещание по НСНГ, на котором были обозначены риски, связанные с изменением политики, как то: утрата контроля за переменами, падение боеготовности, ослабление сплоченности и дисциплины, сопротивление (пусть неосознанное) военнослужащих этим переменам и непредсказуемость последствий при реализации новой политики в условиях войны. С другой стороны, ОКНШ перечислил несколько факторов, потенциально способных минимизировать эти риски: мужчины и женщины, поступающие на военную службу, ожидают некоторого сокращения личных свобод и соответственно корректируют свое поведение; геи и лесбиянки на службе стремятся доказать, что являются «полноценными военнослужащими»; подготовка и обучение с акцентом на общие ценности и уважение чужого мнения; активное руководство и координация изменений на всех уровнях. В докладе ОКНШ предлагался ряд альтернативных подходов к проведению исследования в войсках и назывались различные учреждения, которым можно поручить такое исследование. Словом, пускай президент отчасти застал нас врасплох своим обращением к нации, в целом мы были достаточно хорошо подготовлены к реформе.

Вскоре выяснилось, что, проведя предварительную подготовку, мы поступили правильно. Шесть дней спустя, 2 февраля, нас с Малленом вызвали на заседание сенатского комитета по делам вооруженных сил, и председатель комитета сенатор Карл Левин попросил меня и адмирала высказать свое отношение к НСНГ. (Накануне мы встречались с президентом, обсуждали последующие заявления и практические шаги, и Обама нас, как говорится, благословил.) Я отдавал себе отчет, что слушание может оказаться историческим, и все об этом знают, а потому начал со слов, что «полностью поддерживаю решение президента». Я сказал, что вопрос сегодня уже не в том, одобряют ли вооруженные силы грядущие перемены, а в том, как лучше к ним подготовиться. Я объяснил, что после консультаций с Малленом создал в Пентагоне рабочую группу из руководителей высокого ранга и поручил ей разработать рекомендации по внедрению новой политики «к концу этого календарного года». Наш основной принцип, продолжал я, заключается в том, чтобы свести к минимуму неприятие и возможные конфликты в рядах вооруженных сил, причем особое внимание будет уделено частям в зонах боевых действий.

Я сказал, что рабочая группа проанализирует одновременно сразу несколько вопросов:

«Во-первых, рабочая группа проведет необходимые опросы военнослужащих, чтобы статистически подкрепить мнения о полезности или ненужности перемен… Во-вторых, группа тщательно изучит все изменения, которые потребуется внести в уставы и в политику, в том числе в правила и руководства министерства обороны… В-третьих, рабочая группа исследует потенциальные последствия изменений и их возможное негативное влияние на боевую эффективность».

Я подчеркнул, что исследование займет большую часть года, поскольку мы в первую очередь намерены «минимизировать сложности, сопровождающие изменение военной политики, для частей, ведущих сегодня активные боевые действия и почти десять лет подвергающихся непрерывному стрессу». Чтобы сенаторы оценили важность исследования, я прибавил, что группу возглавят главный юрисконсульт министерства обороны Джей Джонсон и четырехзвездный генерал Картер Хэм, главнокомандующий вооруженных сил США в Европе, ранее – боевой командир в Ираке. Закончил я свое выступление просьбой к членам комитета и к сенату в целом «не политизировать» данный вопрос.

Кульминацией слушаний стало выступление Маллена. Он начал с того, что напомнил: Объединенный комитет начальников штабов обязан предоставлять президенту наилучшие при конкретных обстоятельствах советы военного характера. Далее он сказал, что сам, как председатель ОКНШ, поддерживает мнение министра обороны. А следующие три фразы адмирала Маллена – после семнадцати лет почти единогласного противостояния высшего военного руководства службе геев в армии – вошли в историю:

«Господин председатель, высказывая свое и только свое личное убеждение, скажу, что разрешение открытым гомосексуалистам служить в армии будет правильным решением. Независимо от того, как я отношусь к самому факту альтернативной ориентации, я не могу не тревожиться по поводу существующей политики, которая заставляет молодых мужчин и женщин лгать, чтобы получить возможность защищать своих сограждан. Для меня все сводится к честности – честности отдельных людей и честности институтов власти».

При этих словах Маллена в переполненном зале заседаний послышался дружный вздох изумления. По-моему, никто не ожидал столь решительного, однозначного одобрения планируемых перемен от председателя ОКНШ. Но Маллен указал на фундаментальный недостаток закона 1993 года: этот закон позволял геям служить в армии – там, где придается максимальное значение личной честности, – вынуждая их жертвовать этой честностью и идти на компромисс со своей совестью. Маллен прибавил, что, как ему кажется, мужчины и женщины в военной форме смогут принять перемены и приспособятся к ним, но он не в состоянии «это гарантировать». Исследование, о котором рассказал министр обороны, поможет устранить эту неопределенность.

На следующий день мы предстали перед комитетом палаты представителей по делам вооруженных сил под председательством конгрессмена Айка Скелтона. Само слушание было посвящено преимущественно бюджету, однако значительное время уделили и обсуждению отмены закона НСНГ (Скелтон выступал против). Когда несколько членов комитета заспорили между собой насчет исследования, я решил вмешаться. Я сказал, что имею опыт руководства тремя крупными организациями: ЦРУ, Техасским университетом и министерством обороны, – то есть мне уже приходилось реализовывать изменения в политике управления. Бывало всякое, я поступал правильно и допускал глупые ошибки. В частности, я совершил ошибку, когда, только приняв на себя руководство ЦРУ, попытался навязать управлению значительные изменения своим директорским распоряжением. С тех пор я убежден, что наилучший способ сделать все правильно – собрать мнения тех, кого изменения непосредственно затрагивают, в данном случае военнослужащих и их родственников.

В обоих комитетах реакция на наши выступления была, к сожалению, довольно предсказуемой. Сторонники отмены закона поддерживали «реформистскую» позицию руководства Пентагона, но выражали обеспокоенность тем, что мы собирались затянуть с реализацией намеченных планов на несколько лет. Противники отмены ожидаемо негодовали – так, Джон Маккейн едко сообщил, что «глубоко разочарован», и добавил, что предложенное исследование «явно окажется предвзятым», поскольку исходит из убеждения, что закон должен быть отменен. К сожалению, позиции конгрессменов по данному вопросу, как и по прочим, выносимым на обсуждение конгресса, определялись их партийной принадлежностью (хотя не могу не признать, что среди представителей каждой партии нашлись те, кто пытался судить беспристрастно). Впрочем, пару-тройку дней после наших выступлений на заседаниях комитетов я был уверен, что мы получим время на проведение исследования. Демократы в сенате явно не располагали шестьюдесятью голосами, которые требовались, чтобы преодолеть сопротивление республиканцев, и даже спикер палаты представителей Нэнси Пелоси сказала, что сможет отложить голосование до промежуточных выборов в ноябре.

Несмотря на публичную поддержку данной инициативы, я разделял опасения начальников штабов родов войск о «несвоевременности» изменений политики – с учетом двух войн, которые мы вели, с учетом стресса, которому уже подвергались наши военные. Особенно сильно меня беспокоило влияние изменений на боеспособность и сплоченность тех боевых и тыловых подразделений армии, морской пехоты и войск специального назначения, которые несли на своих плечах всю тяжесть конфликтов «после событий 9/11»; пусть это лишь малая часть наших вооруженных сил, но именно в этих подразделениях спаянность и дух боевого братства имеют решающее значение для успеха и выживания. Я понимал, что основное бремя реализации новой политики ляжет на тех же офицеров среднего звена и сержантов, которые и без того находятся в состоянии перманентного стресса. Поэтому я хотел, чтобы боевые подразделения (в Ираке и Афганистане) по возможности не участвовали в исследовании и чтобы аналитики сосредоточились на опросе прежде всего в тех частях, которые недавно вернулись из зон боевых действий. Я надеялся, что промежуточные выборы в ноябре заставят конгрессменов на время забыть о голосовании, хотя и ощущал спиной «горячее дыхание» судов. Правда, не стану лукавить – я был настроен скептически насчет того, что конгресс проголосует за отмену закона. Моя главная задача состояла в том, чтобы оперативно подготовить исследование и не допустить при этом «моментального» внедрения новой политики и «взбаламучивания» войск по поводу перемен, которые могут и не состояться. А если все же конгресс одобрит отмену НСНГ, я приложу все усилия к тому, чтобы осуществить изменения в вооруженных силах без накладок и инцидентов.

«Персонализированная» точка зрения Маллена, которую он высказал в конгрессе, изрядно осложнила жизнь главам родов войск. Все они, в особенности командующий корпусом морской пехоты, публично выступали против отмены закона НСНГ в ближайшее время. Своей озабоченностью они поделились со мной на встрече в «Танке» 19 февраля. Откровеннее всего выступали начальник штаба сухопутных войск Джордж Кейси и глава штаба ВВС Норти Шварц. Кейси сказал, что не поддерживает меня, но подчеркнул необходимость проведения консультаций с войсками, чтобы избежать впечатления, что «все решено заранее». Он добавил, что хочет зарезервировать за собой право представить «обоснованные военные рекомендации» на случай, если исследование покажет, что вооруженные силы воспринимают отмену НСНГ как плохую идею. «Военную культуру нельзя менять постоянно», – подытожил он. Шварц сказал просто: «Сейчас неподходящее время». Командующий корпусом морской пехоты Джим Амос уточнил, что его тревожит боеготовность подразделений, а затем спросил, что отвечать начальникам штабов, если пресса вдруг попросит поделиться «личным мнением». Я ответил как ни в чем не бывало: «Не надо ничего придумывать, просто будьте честны». Но я также напомнил, что исследование предоставляет шанс избежать открытого несогласия с Малленом и с главнокомандующим. Они могут и далее выражать беспокойство, достаточно лишь всякий раз оговариваться, что окончательное решение будет принято только по результатам исследования. Все трое согласились со мной, что, если закон отменят, нам придется исполнять это решение.

Благодаря стараниям Джея Джонсона и его сотрудников в конце марта я сообщил, что ряд изменений вступают в силу немедленно, чтобы сделать текущую политику управления и применение действующего законодательства более справедливыми. Я объявил, что повышу звание офицера, который уполномочен вести расследования случаев служебной дискриминации по гомосексуальному признаку со стороны какого-либо генерала или адмирала. Мы собирались также пересмотреть критерии «достоверности информации» о гомосексуальных наклонностях военнослужащих, например, потребовать свидетельства под присягой и запретить распространение слухов. Еще следовало уточнить определение «надежного источника», на основе показаний которого возможно начинать расследование, и уделить «пристальное внимание третьим лицам, которые могут быть заинтересованы в причинении вреда обвиненному военнослужащему». Тем самым мы хотели решить проблему брошенных любовников и отвергнутых романтических поползновений: хватало ситуаций, в которых обвинитель использовал положения закона НСНГ, чтобы отомстить «коварному» обвиняемому. Определенные категории конфиденциальной информации отныне не подлежали использованию в качестве свидетельств – к примеру, сведения, изложенные юристам, священнослужителям и психотерапевтам, равно как и лечащим врачам и должностным лица системы общественного здравоохранения. По сути, изменения ограничивали сферу применения закона НСНГ в вооруженных силах и несколько облегчали положение тех военнослужащих, кто не предпринимал попыток скрыть свою ориентацию. Мы надеялись, что теперь военные перестанут тратить время и силы на поиски тайных геев и лесбиянок в своих рядах.

Как выразился один репортер, «больше не будет инквизиторского рвения, прокурорского пыла и политики, нацеленной на отлавливание военнослужащих-геев. Маленький шаг, но он поможет изменить военную культуру». С 1993 года, напомню, более 13 500 военнослужащих были уволены со службы за гомосексуальное поведение. Теперь таких станет меньше.

На Капитолийском холме после наших с Малленом выступлений развернулось бурное обсуждение вопроса об отмене НСНГ. Сенатор Левин заявил, что следует объявить мораторий на увольнения со службы, пока конгресс вновь не станет дееспособным после выборов. Честно сказать, я удивился – как можно ввести мораторий на исполнение закона? К счастью, Джей Джонсон подобрал для меня необходимые юридические обоснования. Я также прямо заявил президенту и Эмануэлю, что любую попытку узаконить отмену НСНГ до завершения исследования сочту неприемлемой, поскольку это будет воспринято как прямое оскорбление мужчин и женщин в военной форме, которым совсем недавно пообещали, что их мнением поинтересуются перед значимым изменением военной политики. Президентский указ или постановление конгресса будут означать, что на самом деле президенту и конгрессу на них наплевать. Обама и Эмануэль подтвердили – однозначно и неоднократно, – что не планируют никаких корректировок законодательства до завершения исследования.

К середине апреля стали доходить слухи о некоей тайной сделке, якобы обсуждаемой администрацией Белого дома и конгрессом. Я встретился с Рамом 21 апреля и сказал ему, что на основании многочисленных свидетельств из сената делаю вывод: представители Белого дома активно «обрабатывают» сенаторов Либермана и Левина, настаивая на законодательных инициативах по поводу НСНГ до завершения пентагоновского исследования. Я прибавил, что устал от стремления Белого дома откликаться на давление со стороны гей-лоббистов по НСНГ без учета мнения военнослужащих – похоже, «никому здесь» (в Белом доме) нет дела до позиции военных.

Девять дней спустя мы с Малленом повторно изложили свои взгляды в ответ на официальный запрос Айка Скелтона о целесообразности законодательных инициатив по отмене НСНГ до завершения исследования: «Мы категорически против любой законодательной инициативы, которая предусматривает внесение изменений в текущую политику до завершения жизненно важного исследования». Наши слова проигнорировали. Политиканы из Белого дома, несмотря на протесты, продолжали вести закулисные переговоры с конгрессменами и «независимыми» экспертами о соответствующих законопроектах. Я узнал об этом, поскольку не раз в первую половину мая Рам приходил ко мне с очередным планом и спрашивал, что я думаю. Вспоминая заверения президента и Эмануэля – мол, они обязательно дождутся результатов исследования, прежде чем обращаться в конгресс, – я чувствовал, что перестаю доверять Белому дому.

Двадцать первого мая Роберт Рангел и Джей Джонсон встретились с заместителем главы администрации Белого дома Джимом Мессиной, главой аппарата Штаба национальной безопасности Макдоно и некоторыми другими сотрудниками аппарата президента. Речь шла о взаимодействии с конгрессом. Рангел снова изложил мою позицию. Мессина сказал, что президент уже не может публично выступить против конгресса. Дескать, им удавалось «забалтывать» и «педалировать» вопрос на протяжении нескольких месяцев, однако настойчивость конгресса относительно принятия мер «вынуждает президента отступить». Джонсон и Рангел объяснили, почему мы с Малленом так заботимся о проведении и благополучном завершении исследования, и дали понять, что, сколь бы «искусно» мы ни рационализировали потребность в изменении нынешнего законодательства ради ублажения Вашингтона, «это нисколько не убедит военнослужащих – ведь они живут в другом мире, и для них все сводится к тому, отменит конгресс закон до завершения исследования или нет».

В воскресенье, 23 мая, пока Рангел, Джонсон и сотрудники администрации Белого дома искали возможности уладить противоречия и в ближайшую неделю выйти к конгрессу с согласованным предложением, Маллен встретился со мной на крыльце моего дома – специально приехал, чтобы обсудить состояние дел. Пыхнув сигарой, я сказал Майку, что Эмануэль уговаривает меня одобрить законопроект, которой предусматривает отмену НСНГ, но привязывает исполнение этого решения к результатам исследования и изучению рекомендаций. Мне кажется, что суть не меняется: все равно войска сочтут, что конгрессу наплевать на их мнение. Маллен сказал, что Белый дом обманул его еще тогда, когда он обсуждал этот вопрос с начальниками штабов. Майк вдобавок находился под сильным впечатлением от недавно опубликованной книги Джонатана Олтера «Обещание», где доказывалось, что Белый дом и президент не доверяют военному руководству. Я ответил, что тоже разочарован поведением администрации, а потом произнес фразу, которую позднее записал для себя: «Демократы опасаются потерь осенью, потерь, которые помешают им отменить НСНГ после выборов (и после исследования)». Я прибавил: «Они слушают только адвокатов геев и лесбиянок и вовсе не желают прислушиваться к войскам. Сплошная политика, я сыт ею по горло».

Двадцать четвертого мая я в последний раз, во время встречи наедине, попытался отговорить президента. Я сказал ему, что в 1993 году Объединенный комитет начальников штабов во главе со своим председателем единодушно выступил против президента, желавшего разрешить открытым геям службу в вооруженных силах. Семнадцать лет спустя нам с Майком удалось заручиться согласием начальников штабов на отмену закона, поскольку им пообещали, под гарантии Обамы, что у нас будет время завершить исследование, не опасаясь поспешных инициатив. «Вы собираетесь нарушить хрупкий мир, – сказал я. – Чем это обернется, я не знаю». Увы, Обама не прислушался к моим словам, поэтому я, что называется, выбросил белый флаг: я сказал президенту, что приму предложенный законопроект как минимально приемлемое промежуточное решение.

Сделка администрации с сенаторами Левином и Либерманом позволила отменить закон 1993 года, но отмена не имела юридической силы, пока министерство обороны не завершит свое исследование и не представит рекомендации по изменению военной политики, а также пока президент, министр обороны и председатель Объединенного комитета начальников штабов не подтвердят, что исполнение нового закона не повредит боеготовности войск и не скажется на желании американцев служить в армии. «Я по-прежнему считаю, что в идеале результаты исследования министерства обороны должны были быть озвучены до одобрения законопроекта, отменяющего НСНГ, – сказал я на пресс-конференции. – Однако конгресс дал понять, что это невозможно, и я вынужден согласиться с текущим порядком действий». Корреспондент Си-эн-эн Джон Кинг сообщил 25 мая, что я «выступил с заявлением, которое поддерживает реформу, но, по сути, это очень, очень, очень прохладная поддержка». Кинг все понял правильно. Законопроект был одобрен сенатским комитетом по делам вооруженных сил (16 голосов против 14), но застрял на утверждении сената. Комитет палаты представителей по делам вооруженных сил тоже одобрил законопроект, несмотря на возражения своего председателя, а сама палата высказалась за 229 голосами против 186. Благодаря противодействию республиканцев в сенате, законопроект оставался в подвешенном состоянии вплоть до предрождественской сессии «хромых уток», а к тому времени как раз стали известны результаты исследования.

Великолепно организованное и курируемое Джеем Джонсоном и генералом Хэмом, исследование включало в себя опрос 400 000 военнослужащих (первоначально предполагалось опросить 200 000 человек, но я попросил сопредседателей удвоить число), опрос 150 000 жен и мужей военнослужащих, отчеты о встречах с фокус-группами, которые проводили Джонсон и Хэм и в которых участвовали почти 25 000 военнослужащих, а также результаты организованной независимой третьей стороной «горячей линии», в ходе которой военнослужащим нетрадиционной ориентации предлагалось на условиях полной конфиденциальности поделиться своим мнением. Это было крупнейшее исследование из всех когда-либо проводившихся министерством обороны, и оно впервые в истории США суммировало практический опыт отношения к геям и лесбиянкам в американской военной культуре.

Двадцать седьмого сентября я получил предварительный доклад о результатах исследования. Отрадно было, что от 15 до 20 процентов респондентов увидели положительные последствия отмены закона НСНГ; от 50 до 55 процентов заявили, что отмена слабо или вообще никак не повлияет на боеспособность подразделений и на возможность выполнения боевых задач. Около трети оказались против. Среди них большинство составляли солдаты и офицеры сугубо «мужских» боевых частей – будь то сухопутные войска, подразделения специального назначения всех родов войск и особенно морская пехота. Исследование снабдило нас весьма полезной информацией по проблемным областям, которые потребуют особого внимания и дополнительных усилий, предваряющих вступление в силу нового закона. Даже опираясь на предварительные данные, можно было с уверенностью сказать, что недовольство новым законом ниже, чем ожидалось. Реализация новой политики наверняка столкнется с определенными трудностями, однако, судя по полученным результатам, глобального противодействия не будет. Словом, уже предварительный доклад точно убедит сенат принять новый закон.

Разумеется, стоило мне решить, что все в порядке, что мы наконец-то нашли возможность отменить НСНГ и не развалить армию, – вмешался суд, и начался хаос. 9 сентября судья федерального окружного суда Вирджиния А. Филлипс в Сан-Диего постановила, что закон НСНГ является антиКонституционным. 12 октября она отвергла просьбу администрации восстановить действие закона и выдала предписание военным более не принимать во внимание данный закон. Мои самые большие страхи стали явью. И случившееся спровоцировало конфронтацию с президентом (худшего конфликта между нами не бывало).

Когда судья Филлипс выпустила свой запрет, я находился в Брюсселе на совещании министров обороны стран НАТО. Президент позвонил мне 13-го и сказал, что готов искать способы отсрочить вступление в действие судебного решения, но мы должны найти возможность «подвесить» его исполнение до тех пор, пока конгресс не начнет действовать – точнее, как он выразился, «не покончит с этим подвешенным состоянием». Я ответил, что, как мне кажется, закон 1993 года остается в силе до рассмотрения апелляции, которую, конечно, сразу же нужно подать. И предложил, чтобы Джей Джонсон, юрисконсульт Белого дома Боб Бауэр и представители министерства юстиции вместе обсудили, какие варианты поведения «нам доступны в рамках законодательства». Президент согласился созвать такое совещание, но отметил, что «необходимо быстро и решительно снизить накал страстей».

Линия фронта, которая пролегла на следующей неделе между Белым домом и министерством обороны – между президентом и мной, – оформилась в тот же вечер, когда состоялось предложенное мною совещание юристов. Бауэр заявил, что министерству юстиции следует искать возможность отсрочки судебного решения и подать апелляцию на постановление судьи Филлипс, а также заявить суду, что мы приостановим любые дальнейшие разбирательства относительно отмены НСНГ до вынесения решения в суде Девятого округа (это наиболее либеральный судебный округ в стране). Джонсон и Рангел возразили: такой шаг юридически недопустим, с учетом долгой истории применения закона НСНГ министерством обороны. Они напомнили Бауэру, что администрация отвергла аналогичные обоснования, когда сенатор Левин в начале года призывал к мораторию на увольнения, и сказали, что ожидают репутационных потерь, если администрация внезапно откажется от соблюдения законодательства. Обсуждение зашло в тупик. Представители Белого дома сообщили, что доложат обо всем президенту.

Хотя я по-прежнему находился за границей, нам с президентом организовали новый телефонный разговор 15 октября. Перед звонком Обамы Джонсон сказал мне, что из слов Бауэра понятно: президент «очень хочет» приостановить «сексуальную сегрегацию» на временной основе в ожидании решения по апелляции; он «долго и мучительно размышлял» предыдущие два дня. Джонсон сказал Бауэру, что я тоже «сильно озабочен» и что президенту нужно знать – мы с ним значительно расходимся во мнениях.

С борта своего самолета я переговорил с Малленом, Джонсоном и Рангелом. Я сказал им: «Знаете, от смены часовых поясов у меня голова кругом идет. Как прикажете изображать защитника Конституции в беседе с президентом, который у нас специалист по конституционному праву?» Рангел предложил просто подвергнуть сомнению разумность и правовую обоснованность приостановки сегрегации, не оспаривая идею в целом. «По-моему, отсрочка означает, что закон действует во всей полноте, – ответил я. – Думаю, тут ничего сложного, либо черное, либо белое. Закон или есть, или его нет».

Когда президент позвонил, то сразу сказал, что хочет приостановить исполнение закона на тот срок, пока дело рассматривается судом Девятого округа. Бауэр и Джонсон переговорили с юрисконсультским управлением министерства юстиции (это структура, которая оценивает законность действий правительства), и там подтвердили, что такое возможно. Мои возражения президент предпочел не услышать.

Мы вернулись к вопросу НГНС 19 октября в Белом доме. Я сказал: «Мне как-то непривычно соблюдать закон только частично, а не полностью… Закон или действует, или не действует, серой зоны не существует». Маллен поддержал меня. Президент подался вперед, не вставая с кресла, и произнес тихо, но решительно: «Я категорически не согласен. Я считаю, что закон неправильный, что истцы имеют преимущество перед правительством». Он помолчал, явно борясь с раздражением, потом продолжил: «Прошло уже два года моего президентства, а никаких действий не предпринято. Никто не может обвинить меня в том, что я не держу слова». Он предложил нам подумать и встретиться снова на следующий день, поскольку вопрос необходимо решить в ближайшие двадцать четыре, максимум сорок восемь часов. По завершении встречи мы провели несколько минут наедине, и Обама признался: он не верит, что суд Девятого округа, несмотря на либеральную репутацию, отменит решение окружного суда. Нужно будет как-то отреагировать, «иначе группы [гей-активистов] определенно сойдут с ума». Президент добавил, что приостановление увольнений на время апелляции позволит ему подыскать возможности смягчить НСНГ, если закон будет восстановлен в полной силе.

На следующий день, после совещания СНБ по Афганистану, президент пригласил нас с Малленом в Овальный кабинет. Он спросил, каково наше мнение по поводу НСНГ, и я ответил, что оно ничуть не изменилось. Мне рассказывали, прибавил я, что, едва твердо установлено, что военнослужащий уличен в том, что определяется как «гомосексуальное поведение», закон однозначно требует его увольнения. Сославшись на консультацию Джея Джонсона, я подчеркнул, что президент «предлагает приостановить наиболее директивную часть закона». Когда всем стало ясно, что я не намерен отступать, Обама подытожил: «Я не стану просить вас поддержать то, к чему вы не расположены. Да, я лидер свободного мира, но не в моих силах, похоже, добиваться исполнения всех желаний».

Мне показалось, что голос у президента какой-то хриплый. Выходя из Овального кабинета, я неосмотрительно спросил, как он умудрился простудиться. Обама только махнул рукой, как бы намекая: не подлизывайся ко мне, я очень, очень зол. Он разозлился на меня действительно сильно, никогда раньше такого не случалось. Обама был убежден, что закон НСНГ – ошибка, и был чрезвычайно расстроен тем, что ничего не может с этим поделать. Я оказался одним из главных препятствий, однако, очевидно, он не решался приказать мне выполнить то, что я сам считал неправильным.

В тот же день, 20 октября, суд Девятого округа удовлетворил апелляцию правительства об отсрочке исполнения решения суда низшей инстанции, и закон НСНГ возобновил свое действие. На следующий день я подписал распоряжение: увольнение из вооруженных сил по признаку сексуальной ориентации допускается исключительно с ведома министра соответствующего рода войск, причем после согласования с главным юрисконсультом Пентагона и заместителем министра обороны по кадрам и боеготовности. Конечно, фактически это означало приостановление увольнений, но я не возражал, ибо закон снова действовал и мы могли его выполнять.

Адмирал Маллен и я публично сообщили о результатах исследования, проведенного по заказу Пентагона, 30 ноября. Я кратко пояснил, что, судя по результатам опросов, «отмена закона НСН, потенциально разрушительная в краткосрочной перспективе, не сулит армии в целом мучительных, травмирующих перемен, которых многие опасались и предсказывали… Ключом к успеху, как и в большинстве случаев, когда речь идет об армии, является обучение, подготовка и прежде всего уверенное и принципиальное руководство, то есть четкая позиция всей цепочки командования».

В заключение я настоятельно посоветовал сенату утвердить новый законопроект, отменяющий действие НСНГ, и направить его на подпись президенту до конца года. Теперь, когда мы опросили наших солдат и офицеров, моя позиция по НСНГ во многом совпадала с позицией Белого дома, хотя бы в отношении к новому законопроекту. Я также предупредил сенатора Маккейна и других противников отмены НСНГ: «Те, кто предпочитает избегать принятия законодательных решений, сознательно доводят ситуацию до абсурда, и в итоге военную политику начнут определять решения гражданских судов». Что касается выступления адмирала Маллена, его суть можно выразить фразой: «Мы можем себе позволить такие изменения в политике».

Мы с Майком 2 декабря доложили о результатах исследования сенатскому комитету по делам вооруженных сил. Самый неприятный момент возник, когда меня спросили, стоит ли настаивать на отмене закона НСНГ, если опросы демонстрируют существенную долю недовольных среди военнослужащих. Я ответил довольно резко: «Не могу вспомнить ни единого прецедента в истории, чтобы в американских вооруженных силах проводился референдум по политическим вопросам. Вы собираетесь спрашивать у солдат, нравятся ли им пятнадцатимесячные командировки? Или хотят ли они участвовать в подавлении повстанцев в Ираке? Наша военная машина под руководством гражданских лиц никогда так не работала».

Несколько неопределившихся сенаторов сделали свой выбор на основании пентагоновского исследования, и вопреки ожиданиям большинства политиков и комментаторов 18 декабря сенат проголосовал за отмену закона НСНГ, а 22 декабря президент подписал новый закон. Бросилось в глаза, что на церемонии подписания, которая транслировалась по ТВ, сценаристы и режиссеры намеренно разместили за спиной президента флаг морской пехоты. Массивные бюрократические колеса Пентагона вдруг закрутились с необыкновенной быстротой, ибо требовалось привести военную политику и правила министерства обороны в соответствие с новым законом и подготовить необходимые обучающие материалы для вооруженных сил. К концу февраля обучение уже шло полным ходом: начали с командиров, а затем охватили все два миллиона мужчин и женщин в военной форме. Министры родов войск и начальники штабов забыли о недавнем скептицизме и возглавили усилия по перестройке военной культуры. Новый командующий корпусом морской пехоты Джеймс Амос, который, как и его предшественник, выделялся среди прочих глав родов войск резким неприятием планов по отмене НСНГ, теперь отчаянно добивался, чтобы морские пехотинцы обучились новым правилам в первую очередь и лучше остальных.

Обучение шло гладко, но процесс сертификации изменений в законодательстве не завершился до моего ухода в отставку. Президент подписал третий и последний сертификат, требуемый для окончательной отмены закона НГНС (его уже подписали министр обороны Леон Панетта и председатель ОКНШ Майк Маллен) 22 июля 2011 года, через три недели и два дня после моего ухода. В соответствии с условиями нового закона условия НГНС были аннулированы во всех подразделениях американских вооруженных сил 22 сентября 2011 года. И ни малейших сложностей не возникло. Мы перевернули страницу в истории, и мир не покачнулся.

Мне могут возразить: мол, раз все было так тихо и спокойно, следовало отринуть наши страхи и опасения и действовать гораздо быстрее. Но я считал и считаю, что успешная реализация новой военной политики всецело обязана планированию и подготовке, которые ей предшествовали.

Переброска войск туда, где они сильнее всего требовались, оставалась насущным вопросом моей повестки дня в 2010 году. С начала года в Афганистане стали появляться вездеходы MRAP, ощутимо снижая уровень потерь среди личного состава и обеспечивая надежную защиту солдат и офицеров. Мы добились значительного прогресса в развертывании на афганском ТВД дополнительных самолетов и беспилотных летательных аппаратов и тем самым серьезно улучшили возможности разведки, наблюдения и рекогносцировки. Но с изменением стратегии, теперь нацеленной на безопасность гражданского населения, все чаще боевые подразделения выдвигались на враждебную территорию в пешем порядке. Потери от самодельных взрывных устройств выросли, ранения и увечья становились все более тяжкими. Когда солдат наступал на мину или на самодельное взрывное устройство, обычно он лишался руки или ноги, и ему еще везло, если подрыв не сопровождался сопутствующими повреждениями паховой области, таза или брюшной полости. В такие раны попадали грязь и осколки, осложняя лечение в полевых условиях. Да, теперь, благодаря увеличению парка санитарных вертолетов, а также эффективности полевой хирургии, раненый солдат в большинстве случаев выживал, но его ожидали годы операций и реабилитации, годы борьбы и боли.

Выше я уже упоминал о своей встрече весной 2009 года с первым «четверным ампутантом», рядовым Бренданом Маррокко, который подорвался в Ираке на СВУ. Почти год спустя, в госпитале имени Уолтера Рида, я встретил второго такого раненого, морского пехотинца, изувеченного СВУ в Афганистане. Маррокко к тому времени получил протезы рук и ног, стал национальным героем и образцом для подражания, и этот морской пехотинец знал о Брендане и надеялся, что тоже вернется к полноценной жизни. Я подписывал распоряжения, отправившие их обоих на фронт, и хотя мое сердце обливалось кровью, когда я смотрел на этих молодых людей, их мужество и решимость жить дальше вызывали чувство, близкое к благоговению.

Несколько месяцев спустя я сам ощутил, насколько страшна война: мой внучатый племянник написал мне по электронной почте, что его школьный друг Джонатан Бланк из маленького городка Огаста в штате Канзас потерял обе ноги в Афганистане. Я навестил Джонатана в военно-морском госпитале в Бетесде. Он, подобно Маррокко и многим другим, кого мне доводилось встречать, был так молод, так уязвим… И удивительно крепок духом.

Каждое посещение больницы или госпиталя закаляло мою решимость до последнего сражаться с пентагоновской бюрократией ради защиты этих детей. Вездеходы MRAP, средства разведки, наблюдения и рекогносцировки – это, конечно, важно, но этого недостаточно. Когда мы начали переброску подкреплений в Афганистан, то быстро выяснилось, что 75 процентов потерь – жертвы СВУ, причем 90 процентов из них получили ранения на юге. Между тем бомбы становились все мощнее. В 2008 году средняя мощность СВУ составляла десять килограммов в тротиловом эквиваленте, а к началу 2010 года возросла втрое; в том же 2008 году 10 процентов СВУ имели мощность свыше 75 килограммов, а к 2010 году их число тоже выросло примерно втрое. Чаще всего в качестве взрывчатого вещества для СВУ использовалось обычное удобрение, аммиачная селитра, которую доставляли грузовиками из Пакистана. Следовало если не остановить, то хотя бы замедлить этот поток.

Известны многие технологии и существует различное оборудование, помогающее обнаружить СВУ и не получить ранение или не погибнуть, разработаны также различные способы противоминной защиты передовых постов. К такому оборудованию относятся переносные миноискатели и детекторы взрывчатых веществ, а еще – большие привязные дирижабли (аэростаты), обеспечивающие наблюдение с воздуха за форпостами и территориями боевых операций. Увы, разнообразие оборудования означало, что за их приобретение и поставку фронтовым частям отвечают разнородные компании и бюрократические структуры, следовательно, об оперативности не может быть и речи. Но я хотел, чтобы это оборудование оказалось на фронте именно оперативно, к моменту, когда весной 2010 года мы начнем перебрасывать в Афганистан дополнительные 30 000 подкреплений.

В ноябре 2009 года мне доложили о проблемах, с которыми мы столкнулись: нет единого центра координации поставок снаряжения; разведка успешно игнорирует как тактику и технические приемы применения противником СВУ, так и наши собственные методы уничтожения СВУ и обнаружения ячеек подрывников; никто не в состоянии оценить наилучшие способы применения десятков самолетов «Либерти» в Афганистане – то ли их лучше использовать для получения информации о террористической активности, то ли для наблюдения с воздуха за дорогами и местностью для выявления СВУ и защиты своих войск; все исследовательские группы Пентагона работают по отдельности, вместо того чтобы совместными усилиями решать приоритетные задачи; нужно больше аналитиков и больше разведывательной информации; различные региональные командования в Афганистане фактически не обменивались сведениями об обнаруженных СВУ; наконец, не хватало оборудования, которого, между прочим, в избытке было в Ираке. Брифинг в очередной раз убедил меня, что Пентагон не готов должным образом к управлению военными действиями в условиях постоянно меняющейся обстановки и к боям с тактически грамотным врагом, умеющим мгновенно адаптироваться.

И снова я встал «на тропу войны» с министерской бюрократией – для решения этих проблем, причем в срочном порядке. 4 декабря 2009 года я создал специальную группу по противодействию СВУ, которую возглавили заместитель министра по закупкам, технологиям и материально-техническому снабжению Эш Картер и генерал-лейтенант морской пехоты Джей Пакстон, директор по операциям в Объединенном штабе. Как и в ситуациях с MRAP и РНР, группа сосредоточилась на технических средствах, которые можно доставить в зону боевых действий в течение нескольких недель, максимум месяцев. Картер и Пакстон, надо отдать им должное, взялись за работу засучив рукава.

Других, однако, по-прежнему требовалось постоянно подгонять. Я встретился 8 января 2010 года с руководством Организации двойного подчинения по предотвращению воздействия самодельных взрывных устройств («Джидду»), созданной еще в 2004 году и призванной координировать ведомственные усилия по борьбе с СВУ. На совещании я сказал: «Ваша организация напрочь забыла о срочности. Осваивать деньги не цель вашего существования. Скажите, что вам нужно». У нас «на руках» оставались две войны, и одна из них совершенно очевидно разгоралась. Проработав на своем посту три года, я просто не мог понять, почему все еще нужно кому-то растолковывать, насколько важно вовремя позаботиться о войсках.

К концу января Картер и Пакстон разработали план, как прервать цепочку поставки удобрений (которые теперь именовали «домашней взрывчаткой»); планом предусматривалось, в частности, поставить в Афганистан почти 90 000 портативных детекторов взрывчатых веществ. Также было предложено увеличить количество аэростатов с тридцати до шестидесяти четырех к сентябрю, нарастить число башенных датчиков на передовых базах с 300 до 420, ускорить производство вездеходов MRAP и обеспечить войска в Афганистане достаточным количеством миноискателей и приборов подповерхностного радиолокационного зондирования (георадаров); более того, даже имелся план привлечения наших союзников, которых мы собирались обучать противоминной тактике и снабжать оборудованием. Поскольку тип миноискателей, необходимых при патрулировании, может меняться в зависимости от характера задания, я счел, что следует не обеспечивать все подразделения стандартным комплектом средств обнаружения, а создавать своего рода локальные полевые склады, где будет храниться различное техническое оборудование и откуда солдаты смогут брать устройства и средства защиты, наиболее подходящие для конкретного задания или в текущей оперативной обстановке. Картер и Пакстон даже придумали, как это сделать.

К концу марта 2010 года появились контракты по приобретению значительных партий мини-роботов, портативных устройств обнаружения, электронных боевых комплектов, минных тралов и детекторов следов взрывчатых веществ. Ни одна идея, ни одна новая технология, никакая техника и никакая тактика не отвергались, что называется, с порога. Правда, все были согласны, что на фоне достижений технологии один датчик остается непревзойденным и с ним в выявлении взрывных устройств не сравнится никакой другой, – это собачий нос. Как следствие, мы стали приобретать и отправлять в Афганистан намного больше служебных собак. Новое снаряжение для борьбы с СВУ стоило немало – по предварительным подсчетам, 3,5 миллиарда долларов, и это только для подкреплений; для афганского контингента в целом сумма была существенно выше. Но я был уверен: каждый цент многократно окупится. Исследовательская группа продолжила работу в 2011 году, изыскивая дополнительные возможности обнаружения СВУ и способы защиты войск, в том числе предложила использовать специальное нижнее белье, чтобы снизить риски повреждений паховой области и брюшной полости.

Несмотря на успехи этой и других исследовательских групп, я полагал, что мы действуем не совсем верно – ждем, пока что-то произойдет, и только затем начинаем принимать меры. Значит, бюрократические конфликты побоку; я научился обходить такие препоны ради скорейшей доставки техники и снаряжения на поле боя. С Эшем Картером мы неоднократно обсуждали эту тему. Я попросил его подумать, как «узаконить» нашу деятельность. Если мои преемники не пожелают штурмовать бюрократические преграды, где гарантии, что наши войска в грядущих войнах будут получать все необходимое в сжатые сроки? Нужна «экспресс-линия», надежная система межведомственных контактов, гарантирующая оперативное удовлетворение срочных запросов с ТВД. Главным «узким местом» нынешней системы – объединенного управления срочных оперативных потребностей – были финансы: где взять деньги для срочных поставок? После утверждения любая «срочная заявка» пересылалась в соответствующее военное ведомство или агентство, которое тут же выставляло счет к оплате. Слишком часто получалось, что средств не оказывалось или же ведомство решало, что его собственные приоритеты важнее, и не выделяло финансирования. Требовалась система, в которой необеспеченные потребности полевых частей будут доводиться до сведения министра, в крайнем случае заместителя министра, способного найти финансирование в других разделах министерского бюджета. К сожалению, я ушел в отставку раньше, чем данный процесс был полностью формализован, но не сомневаюсь, что Картер, разделявший мое стремление всемерно защищать наши войска, сумеет все наладить, особенно в должности заместителя министра, на которую его назначили несколько месяцев спустя.

Что касается уязвимости Америки перед кибератаками, то, даже учитывая, сколь важны компьютеры для нашей инфраструктуры, для бизнеса и для работы правительства, мы, берясь за эту проблему, заплывали, так сказать, в неизведанные воды – и бюрократически, и юридически. Внутри правительства наметился глубокий раскол – причем это касалось и исполнительной власти, и конгресса, – относительно того, кто должен отвечать за кибернетическую безопасность Америки: государство или коммерческие структуры, относящееся к министерству обороны Агентство национальной безопасности, министерство внутренней безопасности или какое-либо иное ведомство? Раскол обнаружился и между теми, чьим приоритетом являлась национальная безопасность, и теми, кто выступал за неприкосновенность частной жизни и в защиту гражданских свобод. В результате, естественно, наступил паралич. Вскоре после моего назначения на пост министра я попросил заместителя главного юрисконсульта Пентагона прислать мне памятку: какого рода кибератака – наша или против нас – считается актом войны и оправдывает аналогичный ответ либо традиционное военное возмездие. Минуло три года, а я все ждал эту памятку.

Организационная структура министерства обороны не учитывала возможность управления «компьютерными войнами». Директор Национальной разведки при президенте Буше, Майк Макконнелл, в 2008 году предложил мне создать в составе Пентагона отдельное боевое командование для борьбы с киберугрозами. В ту пору мы как раз создавали Африканское командование, и я счел, что президент и конгресс не одобрят появление еще одного крупного командного звена в министерстве. Но все же осенью 2008 года я провел некоторые организационные изменения, а в июне 2009 года появилось Кибернетическое командование – как подразделение Стратегического командования. Я рекомендовал президенту назначить руководителем Киберкома генерал-лейтенанта Кейта Александера – он возглавлял АНБ и вполне мог принять на себя бразды правления «сопутствующей» организацией. Основная задача Киберкома – соблюдение интересов национальной обороны в киберпространстве, обеспечение бесперебойного доступа в это пространство, привлечение людей и ресурсов и развитие технологий, необходимых для работы и защиты военных компьютерных сетей США.

Двадцать первого мая 2010 года я последовал совету Макконнелла двухлетней давности и подписал распоряжение о создании отдельного Кибернетического командования во главе с генералом Александером. (Отчасти решение было продиктовано желанием обеспечить Александеру четвертую звезду. Я считал генерала одним из умнейших и преданных службе офицеров, каких я когда-либо встречал, и опасался, что без «собственного» командования и продвижения по службе он скорее всего подаст в отставку.) Также была создана новая гражданская структура, отвечавшая за разработку политики и общественный контроль Кибернетического командования. В целом благодаря АНБ и различным ведомствам и агентствам министерства обороны, так или иначе связанным с защитой информации и кибернетической безопасностью, и благодаря организационным изменениям в структуре Пентагона я полагал, что компьютерные сети министерства обороны (в широком смысле, не только в здании Пентагона) отныне надежно защищены и устоят даже перед многодневными хакерскими атаками. Немалую пользу принесла и инициатива моего заместителя Линна, который привлек ключевые отрасли промышленности, связанные с обороной, под наш «кибер-зонтик», причем все приходили добровольно, оценив преимущества единого «антихакерского» барьера. К середине 2010 года мы, по моему мнению, добились значительных успехов.

С прочими государственными агентствами все обстояло не так гладко. Немало вопросов вызывала, например, деятельность АНБ. Защитники конфиденциальности информации и гражданских свобод утверждали, что категорически нельзя передавать военной разведке право защищать компьютерные сети. Если отбросить громкие лозунги, они настаивали фактически на создании своего рода «внутреннего» противовеса АНБ. На мой взгляд, это откровенная глупость. Я не уставал повторять в интервью и в частных беседах, что мы не располагаем нужным количеством денег, времени и человеческих ресурсов для создания такого «клона». Когда летом 2010 года пришло предупреждение, что осенью готовится крупнейшая в истории кибератака на Соединенные Штаты, я усмотрел возможность найти выход из тупика.

У меня имелся политически рискованный, но суливший немалые дивиденды план обойти всю вашингтонскую бюрократию, в том числе аппарат Белого дома, и представить президенту эффективное решение. Если изложить упрощенно, то в качестве министра обороны я нес ответственность и за обеспечение национальной безопасности в киберпространстве за пределами Соединенных Штатов, а министра внутренней безопасности Джанет Наполитано закон обязывал гарантировать защиту компьютерных сетей на территории США. Я пригласил Джанет на обед. Мы встретились 7 июля, и я предложил объединить усилия, выделить с каждой стороны несколько лучших умов, чтобы они срочно разработали план, который предусматривал бы использование потенциала АНБ для защиты внутриамериканских киберсетей. Я намеревался назначить кого-либо из старших руководителей министерства национальной безопасности – по рекомендации Наполитано, разумеется, – новым заместителем директора АНБ, наделив его полномочиями использовать уникальные возможности агентства для защиты американских компьютерных сетей. У этого человека будет свой штат, в частности, юристы, внутри АНБ, и вместе мы выстроим брандмауэр для защиты конфиденциальной информации и гражданских свобод, причем с условием, что широкие прерогативы АНБ, обоснованные при работе за рубежом, дома в значительной степени ограничиваются.

Через неделю мы снова встретились с Наполитано за обедом и изучили предварительный проект. Мы внесли некоторые изменения и вдвоем представили наш проект президенту в Овальном кабинете 27 июля (неслыханная быстрота для Вашингтона). Конечно, следовало бы, по бюрократическим правилам, заручиться согласием всех заинтересованных сторон в правительстве, но мы сказали президенту, что вдвоем несем «операционную ответственность» и знаем, как сделать все правильно. Мы предложили Обаме привлечь Джона Бреннана, чтобы тот быстро провел процедуру межведомственного согласования (особенно с министерством юстиции) и удостоверился, что мы не пропустили чего-то важного; в идеале хотелось бы получить подпись президента на меморандуме о взаимопонимании к 15 августа. Бреннан принял нас с Наполитано 5 августа в своем кабинете в подвале Западного крыла – помещение просторное, но с низким потолком и заваленное документацией. При поддержке Бреннана, всего через три недели после нашей с ним встречи, президент подписал «кибернетический» меморандум.

Наполитано и мне удалось – с одобрения президента – на краткий период «разделить воды» бюрократического «Чермного моря», но вскоре все вернулось, как говорится, на круги своя. Хотя мы довольно быстро осуществили организационные изменения и кадровые перестановки, а также привлекли к процессу АНБ, несколько месяцев спустя генерал Александер сказал мне, что министерство внутренней безопасности не слишком активно использует новые возможности. По сей день не могу понять, в чем причина. Как бы то ни было, из-за отсутствия эффективной работающей структуры в этой области – и при том что конгресс впадает в политический ступор, когда речь заходит о киберугрозах, – страна опасно уязвима перед кибератаками, как подчеркнул мой преемник в своей программной речи в 2012 году.

Процедура, по которой министр обороны официально передает полномочия президента по использованию военной силы командирам боевых частей, заключается в подготовке и подписании «административных указов»[119] и распоряжений, каковые касаются применения силы вне таких театров военных действий, как Ирак и Афганистан. Эти президентские указы (известные также под аббревиатурой EXORD), как правило, вполне конкретны, но некоторые из них, изданные при администрации Буша – в частности, по борьбе с терроризмом, – предоставляли боевым командирам весьма широкие полномочия по проведению операций без необходимости получать соответствующие санкции, особенно если для нанесения удара по какой-то цели требовалось немедленное решение. Для этих случаев президент заранее санкционировал применение силы и уничтожение противника. Мне же казалось, что рано или поздно подобная свобода действий может, что называется, выйти президенту боком. И я дал однозначно понять сотрудникам администрации Буша, что EXORD могут быть какими угодно, однако я настаиваю, чтобы мне заранее сообщали обо всех операциях, дабы я мог проинформировать президента.

В 2010 году я решил, что мы должны пересмотреть практику EXORD и сделать обязательным уведомление об операциях с последующим информированием президента. Ни Обама, ни его советники не анализировали подробно те EXORD, которые были одобрены при Буше. В итоге процедура, которую я представлял себе как в значительной степени механический процесс, гарантирующий осведомленность президента, превратилась в глобальную, комплексную межведомственную задачу, и возглавил ее выполнение ШНБ, всегда готовый «микроменеджировать» Пентагон. С нашей стороны руководили Мишель Флурнуа и помощник министра по специальным операциям и конфликтам малой интенсивности Майк Викерс. Часто приходилось, скажем так, огрызаться, чтобы помешать Белому дому и Государственному департаменту забраться слишком глубоко в пентагоновское «исподнее», но в конце концов, через год работы, мы обновили практику EXORD: теперь, за исключением самых чрезвычайных обстоятельств, министра обороны и президента следовало заранее уведомлять обо всех операциях, и администрация Обамы с этим смирилась. По моим оценкам, боевые командиры не очень-то и возражали против такого ограничения их «полевых» полномочий.

В столь громоздкой организации, как министерство обороны, что-то всегда идет не так. Во многом это просто бюрократические накладки. Но когда речь заходит о ядерном потенциале, любые накладки и ошибки учащают ваш пульс. Первые два из подобных инцидентов я описывал выше, и они вынудили меня в 2008 году уволить министра ВВС и начальника штаба ВВС. В октябре 2010 года на авиабазе Уоррен в горах Шайенн, штат Вайоминг, внезапно утратили контроль над эскадрильей из пятидесяти межконтинентальных баллистических ракет «Минитмен» с ядерными боеголовками. Разумеется, были задействованы резервные каналы и связь вскоре восстановилась, но никто не удосужился проинформировать министра обороны и президента о потере связи с постом управления пусками и пятьюдесятью МБР. И, конечно, когда связь пропала, никто на базе или из вышестоящих командиров в Стратегическом командовании не мог сказать, как долго это продлится и почему потерян контроль – из-за технической неисправности, террористического акта, диверсии или по какой-либо иной, не менее жуткой причине; никто не мог даже оценить, сколько ракет оказалось в опасности – одна или все. Позднее Обама мягко сказал, что хотел бы узнать о случившемся своевременно; аплодирую этому шедевру преуменьшения. Мне бы тоже этого хотелось.

После тщательного расследования выяснилось, что возникла техническая проблема, которую оперативно исправили. Ракеты не выходили из-под нашего контроля, и им ничто не угрожало. В начале ноября я доложил президенту, что введены новые правила безопасности, призванные предотвратить подобные происшествия с ядерным оружием: национальный военный центр управления в Пентагоне полагается известить об инциденте в течение десяти минут, а председателя ОКНШ и министра обязаны уведомить в течение пятнадцати минут. Сообщать ли президенту – это решает министр обороны. Лично я обязательно позвоню президенту.